Текст книги "Крымский мост"

Пожали плечами гости и пошли спать.

Опрокидывательный плотик

Родители купили сыну надувной плотик. Пошли на море.

Сел сын на плотик – опрокинулся.

Снова сел, снова упал в воду.

Мама подошла показать, как надо, тоже упала.

Папа взялся, тоже в воде оказался.

А вокруг уже целая очередь собралась. Люди ищут, у кого билет купить: всем плюхнуться хочется.

Александр Лозовой (Москва)

Рассказ

Первый раз в жизни Мирона Попидренко выпороли по-настоящему, когда ему было шесть лет. Он не стал доедать галушки, а мать взяла и съела их из его миски. Тогда маленький Мирон стал визжать и вопить: «Разрежьте ей живот и достаньте мои галушки!»

Второй раз Мирона выпороли как следует в семь лет.

Жили они в селе подо Львовом. В окно увидели, как к их дому подходит старый уважаемый гуцул.

– Вже иде, а я так и не встиг ему виддати гроши, – произнес батька Мирона и обратился к жене: – Я сховаюсь в сральню, а ты скажи, що мене нема вдома.

Жена, хоть и была набожной женщиной, но солгала нежданному гостю, но когда гуцул уже выходил за калитку, Мирон подбежал к нему с детской подобострастностью (которая у некоторых людей сохраняется на всю жизнь) и сообщил: «Батько вас побачив и сховався в сральню!» Гуцул плюнул на землю и сказал матери Мирона: «Оцей и батька за окрайку заткне» («Этот и отца за пояс заткнет»), – и затем неторопливо, степенно направился к уборной, которая стояла в глубине двора.

Батька через щели в стенках увидел неладное и хотел перебежать в лопухи. Он попытался отодвинуть доску с задней стороны кабинки, но в суете не удержался и провалился.

В таком виде, стоящего по пояс в выгребной яме, его и застал гуцул. Осознавая еще большее свое превосходство, гуцул вместо сочувствия спросил у вдвойне униженного батьки про долг.

Батьку отмачивали до вечера, а со следующего утра он начал обстоятельно пороть Мирона с перерывами в течение всего дня.

В семье Мирона религия была доморощенной. Батька говорил: «Мироне, не ври на исповеди (а в жизни можно), а то, как будешь причащаться – почернеешь». «Запричастившись», Мирон смотрел на себя в зеркало. К удивлению и радости он не чернел. И с этих пор он уже не верил ни отцу, ни Богу. Правда, Мирон видел, как Бог все-таки помогает, потому что есть люди, к которым деньги сами липнут. А это как же не от Бога!? И Мирон иногда ходил в церковь, на всякий случай: «А вдруг все-таки Он даст?»

Разделив наследство с братом и разведясь с женой, Мирон решил купить себе мазанку в Крыму, чтобы особо не работать, а жить за счет отдыхающих. Хата была из трех комнаток, чулана, а кухня во дворе. Все это находилось у пыльной дороги с пирамидальными тополями, рядом с несколькими другими мазанками над обрывом у моря. Рос, правда, во дворике у Мирона кипарис.

Причины развода у Мирона были самые обычные. Одна из них: жена постоянно варила суп из крапивы, которую Мирон терпеть не мог.

Отец же умер следующим образом. Как-то он себя плохо почувствовал и прилёг. Мать, как и подобает набожной женщине, встала в другой комнате перед иконами и стала молиться о его здравии. До неё донесся голос: «Дай мне нитроглицерин!»

«Ты что не видишь, что я за тебя молюсь! Это поможет лучше всяких лекарств! Подожди!» – ответила она. И когда после окончания молитвы она все-таки вошла с лекарством в другую комнату, то муж уже скончался от сердечного приступа. Тогда она встала перед ним на колени и стала читать молитву о расставании души и тела.

Мирон, чтобы разместить побольше постояльцев, построил еще во дворе клетушку из досок. Выкрасил в комнатках полы (кроме чулана), побелил стены и стал ждать наплыва отдыхающих, которые не заставили себя ждать. Сам Мирон переселился в чулан.

Одну из комнаток у Мирона занимал Глузер – поэт-переводчик из Москвы, который все время писал, мало гулял и читал непонятную для Мирона книгу на иностранном языке какого-то Забокова или Набокова.

– Если он русский, то почему на иностранном пишет?

– Долго тебе объяснять.

– Зачем приехали на свежий воздух, если все время курите? – ворчливо пробормотал Мирон.

– Я с детства курю и испытываю от этого только удовольствие. Никогда не бросал курить и не собираюсь! – отрезал Глузер.

Потом Мирон подселил к Глузеру профессора Прошкина из Ленинграда.

Профессор вставал с рассветом и шел на пляж, но не купаться. Он трогал влажный песок, измерял его сантиметром, что-то искал. И так целыми днями. Но мало ли приезжает к морю чудаков. Профессор, наверняка бы и спал на пляже, но это была пограничная зона и ночью там находиться запрещалось.

Однажды поздно вечером профессор вернулся перемазанный, и от него дурно пахло. Мирон позлорадствовал и вспомнил, но, правда, вслух не произнес, украинскую прибаутку: «Наступил – мягко, потрогал – лыпко, покушевал – говно!»

Мирон не был расположен к своим отдыхающим. Когда Глузер и профессор однажды допоздна выпивали и не могли пойти за закуской, так как сельпо (магазин сельского потребительского общества) было уже закрыто, Мирон предложил им хлеба и несколько яиц, хотя какая-то еда в доме все-таки имелась.

Мирон от нечего делать стал допытываться у Глузера, почему он такой худой. Глузер ему объяснил, что его сушит умственная работа, но вот почему Мирон такой тощий – непонятно. А ведь есть эффективные методы против худобы.

Мирон, сам того не подозревая, откликнулся на подвох Глузера и доверительно признался: «Это все потому, что из меня выходит больше, чем я съедаю».

Глузер слышал ранее и другие противоположные суждения: «Из меня гораздо меньше выходит, чем я ем и пью». По этому признаку, считал Глузер, люди и делятся на две разные категории. С первыми, как Мирон, Глузер предпочитал общения не иметь.

Глузер решил позабавиться над простецким хозяином.

– Я раньше был очень упитанным, и это совсем нетрудно сделать. Потом мне стало недосуг этим заниматься. Так ты хочешь узнать, как быстро поправиться? Я знаю проверенный верный способ! – с такими словами Глузер обратился к Мирону.

Мирон стал внимательно слушать, а Глузер продолжал.

– Вот как укрепляют свое здоровье и прибавляют вес космонавты. Против их здоровья ты ведь не можешь возразить?

– Нет.

– В космос молоко с собой не возьмешь – сразу скисает – действие гравитации.

Мирон не знал значения гравитации, но про это слышал. Поскольку слово было связано с космосом, смысл его был для Мирона магическим и недосягаемым, как вселенная.

– Хлеб от гравитации рассыпается в муку, – продолжал Глузер, – сливочное масло превращается в подсолнечное!

– Разве так бывает?

– При гравитации все бывает, – отчеканил Глузер. – В космосе человеку есть очень трудно и мало что можно. Для этого поступают следующим образом. Перед полетом космонавтам делают очистительные сифонные клизмы, а потом питательные. И космонавт еще наедается до отвала. Так что живот сразу и надолго заполняется с двух сторон, и этого хватает на несколько суток. А потом в космосе только питательные клизмы постоянно и ставят. А ты как думал? Там в космическом корабле у них целая батарея уже заготовленных и заправленных на Земле питательных клизм. Вот так нужно делать и тебе.

– Это древняя китайская лечебная система, – продолжал Глузер, – и космонавты ее с успехом переняли. Получается не такая большая нагрузка на желудок, как при еде, и пища лучше усваивается. И после полета обязательно продолжают пользоваться этой системой. Резко бросать ее тоже нельзя.

– А как часто нужно делать питательные клизмы?

– Минимум два раза в неделю, но вначале обязательно очистительную.

– А чем космонавты заправляют клизму?

– Крепким бульоном. У тебя ведь, наверно, и запоры бывают?

– Да.

– Поэтому ты такой бледный. И запомни: поступок – делает привычку, привычка – характер, а характер – судьбу. Так что завтра же беги за клизмой!

На следующий день Мирон купил сифонную клизму и под руководством Глузера начал процедуры.

От изнурительных очистительных клизм Мирон вначале очень ослабел, но после поступления бульона сразу с двух сторон почувствовал себя бодрее. Одно неудобство доставляли Мирону клизмы – у него с юношеских лет был геморрой.

А дело было так. Брат Мирона был на несколько лет старше его. Когда Мирону было четырнадцать, в их доме резали свинью и делали домашнюю колбасу. При заколе свиньи Мирон присутствовал из интереса, а при изготовлении колбас – нет. В их селе был специальный резальщик свиней, которого позвали. Правда, потом сельчане переключились на разведение индюков и овец, и свинорез остался почти без работы. Долго сложа руки он сидеть не мог и по привычке, правда, на пьяную голову, попытался зарезать нескольких человек, за что и угодил за решетку. Хотя резать людей проще, чем свиней. Для этого не нужно специальной сноровки.

У Мирона была привычка ходить по нужде в их запущенный сад, который находился к дому ближе, чем уборная. Старший брат подкараулил, когда Мирон пошел по большой нужде, тихо подкрался сзади и подбросил незаметно под сидящего Мирона окровавленную кишку, предназначающуюся для колбасы. Сделав свои дела, Мирон обернулся посмотреть и упал в обморок. Придя в себя, он с криком бросился к родителям и вначале сильно перепугал их, пока шутка брата не раскрылась. И тут же у Мирона началось сильнейшее расстройство. Потом оно сменилось недельным запором. С этого времени от перенесенного стресса и мнительности у Мирона образовался геморрой.

Позже Мирон прочел в справочнике для фельдшеров издания 1955 года, что геморрою подвержены бухгалтеры – от сидячего образа жизни, зубные врачи – от долгого напряженного стояния в одной позе, и почтальоны – от длительной и частой ходьбы.

Противоречий между приведенными случаями Мирон не уловил, но еще более убедился в неизлечимости своего недуга, так как все это вместе взятое к нему подходило.

У многих людей существует привычка лечиться или укреплять свое физическое и духовное здоровье различными методами, как, например, систематически пить собственную мочу или молчать один день в неделю, и такое постоянное применение какой-либо системы благотворно влияет на психику человека. Мирон не был исключением и через какое-то время решил, что стал если не более тяжелым, то более упитанным. Питательные клизмы стали его неразлучным спутником жизни, впрочем, до одного особого случая.

А Глузер не знал тогда еще, что ему предстоит расплата за добрый совет.

Люди иногда, чтобы не чувствовать себя обязанными, должниками, ищут повода для ссоры, обижаются намеренно или подсознательно, портят отношения.

Оба квартиранта улетали одним рейсом в Москву. У профессора там были какие-то дела, а потом он ехал уже к себе в Ленинград.

Накануне, перед отъездом, Мирон устроил как бы прощальный ужин и угостил квартирантов крымским портвейном. Скуповатый Мирон так объяснил отъезжающим свое запоздалое гостеприимство: «Если я не устрою вам проводы, то следующих порядочных квартирантов мне не видать. Такая у нас здесь примета». Хотя, кроме галушек, яиц, хлеба и портвейна, Мирон на стол ничего более не выставил.

Глузер мог выпивать очень крепко, так что Мирону пришлось идти еще раз за портвейном, а профессор был непривычен к вину и скоро уснул. Когда уснул и Глузер, Мирон вытащил у них почти все деньги, оставил только, чтобы добраться до аэропорта.

Он уразумел, что у них должны быть деньги, по крайней мере, у профессора, так как рейс был в Москву, а еще и до Ленинграда нужно покупать билет. «Пусть в Москве у кого-нибудь одолжит», – побеспокоился о нем Мирон. Но деньги оказались и у Глузера, и не так мало.

Расчет Мирона был прост: «Если они пойдут в милицию писать заявление, то опоздают на свой утренний рейс. Взять новые билеты и улететь не получится – нет денег и билеты достать невозможно – разгар сезона. Единственное, что могут – это я опять буду выпорот. Глузер – сутулый, худой, но справится со мной, запал в нем есть, и профессор, если озвереет – тоже. Вдвоем тем более осилят, но денег не найдут».

У Мирона в это время были и другие отдыхающие, а в клетушке жил нелюдимый, угрюмый, дюжий пермяк лет за пятьдесят. Он отдыхал с шестилетним внуком. Известно было, что он родом из Перми, а где сейчас живет и работает, неизвестно. Что-то в его взгляде напоминало дикого кота.

Маленький внук никогда в жизни не видел кипарисов и спросил Мирона, что это за дерево. Мирон решил над ним подшутить: «Это кипарис, а на нем живет пидорас!»

Потом мальчик вошел в клетушку, и оттуда послышались затрещины и всхлипывание.

Когда утром хватились денег, то Мирон намекнул на пермяка: «Очень уж похож на рецидивиста». И другим отдыхающим Мирон намекнул держаться впредь подальше от пермяка.

Глузер и профессор заспешили на самолет. Глузер вместо прощания пришлепил на лоб Мирону мокрый от слюны окурок от папиросы, а в лицо ему бросил слово, от которого, видимо, происходит фамилия Попидренко, хотя самой фамилии Мирона он не знал. Профессор не озверел.

До воровства Мирон, конечно, додумался не сам. Так поступали некоторые из его соседей, которые тоже сдавали комнаты.

– Почему мы не должны у них брать? Ведь они же у нас крадут? – была среди соседей такая узаконенная мораль. И опиралась она на то, что и сами отдыхающие нет-нет, а при отъезде что-нибудь, да упрут. Ценные вещи хозяева прятали надежно, но мелочь, такую как полотенце, нож, штопор, отдыхающие с собой иногда прихватывали. Далеко не каждый это делал, но распространялось на всех.

После Глузера и профессора комнатку заняли другие курортники, а Мирон продолжал жить в чулане.

За последние две недели у него появились прыщи на щиколотках в тех местах, где заканчиваются носки и на пояснице, где рубашка заправляется в брюки. Прыщи страшно чесались, постоянно напоминали о себе. Потом они распространились и на все тело. Мирон расчесывал их до крови и наконец не выдержал и пошел в поселок в фельдшерско-аптечный пункт. Ходил Мирон всегда пружинисто, глядя себе под ноги.

Его осмотрел фельдшер уже не молодых лет. Как положено, измерил давление, прослушал легкие и потом только осмотрел прыщи.

– Почему себя до крови расчесал?

– Сил больше не было терпеть.

Фельдшер произнес фразу, которую приходится раз в жизни слышать каждому.

– Поздно обратился. Нужно было прийти раньше, – и продолжал: – это у тебя сенная лихорадка или крапивница. Скорее всего – сенная, – заключил он, – но лечение для обеих одинаковое. Самое лучшее народное средство – это исхлестать себя крапивой по больным местам, тогда струпья отпадут, и новые прыщи не будут появляться.

Мирон последовал совету фельдшера. Он в перчатках нарвал небольшой пучок крапивы, которой были целые заросли в этих местах, зашел в чулан, разделся догола и стал, увертываясь от укусов крапивы, легонько хлестать себя по больным местам.

На следующий день прыщи не исчезли, а даже появились новые. Мирон упрекнул себя, что он недобросовестно выполнил предписание фельдшера, смалодушничал. Он забрался глубоко в заросли крапивы, сел в это жгучее растение голым задом, нарезал стеблей, сколько могла ухватить рука (уже без перчатки) и безжалостно выпорол себя. Сделал небольшой перерыв и еще раз выпорол.

К вечеру выпорок почувствовал облегчение. Все тело зудело от мелких заноз растения, и было совсем не до чесотки – от жара вся кожа пылала.

Утром Мирон с ужасом обнаружил, что прыщей стало еще больше. Зуда накануне он не чувствовал потому, что от крапивы горела кожа. Мирон принялся расчесывать прыщи, терпеть он уже больше не мог и стал прижигать их зеленкой.

За этим занятием горемыку Мирона застал зашедший пожилой сосед. Он-то и определил, в чем дело: «Здесь у нас в поселке время от времени появляются и живут в полу конские блохи. Как они попадают? Бог их знает. Обычным людям от них ничего, а некоторых они шибко кусают. У тебя, видимо, пот вонючий, или Бог тебя за что-то наказывает, вот они на тебя и полезли».

Мирон знал, за что Бог наказывает.

«А сами блохи малюсенькие такие, что и не увидишь, – продолжал сосед, – ты в комнатах пол покрасил эмалью – и их там не стало, а в чулане пол у тебя остался каким был. Вот они в нем и развелись. Тебе нужно протереть пол керосином или покрасить. А с язвами своими иди на пляж: в воду и на берег, через полчаса опять в воду, и так целый день. Только на солнцепеке не сиди. И дня через три никакого следа не останется».

Мирон спустился к морю. Там, как всегда в разгар сезона, была уйма народа. Люди находились почти вплотную друг к другу, и чтобы пройти к воде, нужно было перешагивать через лежащие тела. Это самая благоприятная обстановка, чтобы украсть часы или кошелек. В самой воде людей было поменьше, и там можно было, по крайней мере, заплыть подальше, но Мирон плавать не умел и в этом сезоне, как истинный приморский житель, в море плескался всего несколько раз. Он примостился между чьим-то надувным матрасом и лежаком и стал скидывать с себя одежду. Он не предполагал, что произведет такой переполох. Все сразу же отринули от Мирона, прихватив в первую очередь детей, и вокруг него образовалось пустое песчаное пространство радиусом метров в пять.

Лучшего сравнения, чем Гоголь, нельзя привести: это когда в церкви было столько народу, что и яблоку негде упасть, а вошел городничий – и сразу место нашлось.

Мирон представлял собою пугающее инфекционное зрелище: костлявая фигура с бледной, расчесанной до крови кожей и множеством пятен зеленки.

Мирон поспешно оделся и отправился километра за два купаться в скалах. Там был крутой неудобный спуск к воде, и курортников поэтому было меньше.

Среди скал загорали нагишом отдельно друг от друга мужчины и женщины – порода изысканных самовлюбленных, которые, раздеваясь по возвращении с юга перед собой, а главное, перед другими, демонстрируют равномерный загар по всему телу и не как у других: при бронзовом загаре тела остается фиолетовая задница, как бы покрытая инеем паутины.

Мирон расположился за самыми дальними выступами больших камней.

Подглядывающий старик с биноклем на одной из возвышающихся скал с интересом перекинулся рассматривать покрытое струпьями тело Мирона. Язвительно и со злорадством он произнес: «Сифилитик!» Сделал это заключение он из собственного прошлого опыта.

Через три дня струпья и зеленые пятна действительно стали исчезать, к радости Мирона и удивлению старого сифилитика. Мирон обильно полил в чулане пол керосином.

Но не все получалось у Мирона так, как он хотел. Курортники за сезон так загадили стены, что пришлось их заново белить. Еще нужно было стирать за отдыхающими постельное белье. Мирон сам его стирал, чтобы сэкономить. Стиральной машины у него не было. И работать нужно было обязательно, а то по закону он бы считался тунеядцем. И Мирон устроился за мизерный оклад подметальщиком в близлежащем санатории. За такую зарплату он работал тоже чисто символически.

Прожил Мирон в Крыму три года. Можно было так жить и дальше, но слишком это было бесперспективно. Он пробовал поджениться и хотел именно на москвичке. Если переезжать – то сразу в столицу. Но ему все попадались курортницы из таких городов, про которые он ранее и не слышал. Мирон также решил, что если женится, то только на сироте, чтобы не было у нее родни, как у прежней супруги.

Активный курортный сезон, когда с отдыхающих без зазрения совести можно было драть деньги, был всего 75 дней, с середины июня до конца августа. И с водопроводной водой в Крыму были перебои. Мирон решил переехать на Кубань. Он уже давно слышал про этот благодатный край.

Михаил Матрёнин (Санкт-Петербург)

Рассказ

Что представляют себе при слове «Крым» те, кто в нем бывал, и даже те, кто ещё не бывал? Правильно: пляж и море. Но если бы я проводил там свой отпуск только так, то и вспоминать мне было бы не о чем.

…Вот утренний троллейбус №1 (Перевальное-Симферополь), где по одежке можно отличить, кто куда едет. Пенсионер в брезентовой штормовке и с удочкой явно направляется порыбачить на водохранилище. Молодой человек в черном костюме, белоснежной рубашке и при галстуке – наверняка банковский клерк: кто же ещё так вырядится в канун жаркого дня. Старушка с охапкой завернутых в марлю гладиолусов – на рынок. Некто в очках, в потертых спортивных штанах и с треснувшим пластиковым ведром: а это я. Надеюсь набрать полведра маслят.

Спросите: да откуда же они там? В заповедных лесах – всегда водились. Там даже белые встречаются. Но туда добираться сложно, места знать надо, да и заблудиться можно. А вот на окраинах Симферополя грибы появились благодаря… советской власти.

Сталина уже не было в живых, но продолжал претворяться в жизнь его лозунг «Превратим Крым в область садов, лесов, виноградников и парков!» В голых степях высаживались многорядные лесополосы. Яркое впечатление детства: прямая, как стрела, лесополоса выходит из-за горизонта и уходит за горизонт. Деревья – сплошь дикие абрикосы, или жердели. Плоды созрели, земля под деревьями, как янтарным мозаичным ковром, усыпана слоем абрикосов. По треснувшим от удара плодам ползают многочисленные осы. А запах! Будто сидишь в бочке с абрикосовым повидлом…

В ту пору почему-то жердели никто для продажи не собирал. Как-то один мужик из нашего села сделал попытку: набрал полную коляску мотоцикла и свозил на рынок. Мало того, что ничего не продал, так над ним еще и издевались. Типа, нашел что продавать – жердели!

А сейчас эти крохотные и ароматные абрикосы, идеальные для варенья и джема, ведрами выносят к поездам.

Я прекрасно помню, что во времена моего детства столицу Крыма окружали голые, лысые, каменистые холмы. Но их постепенно преобразили: вначале нарезали бульдозерами террасы, потом высадили молодые сосенки…

Где террасы – там задерживается снег, там приживаются терновник, сумах, кизил, бересклет, шиповник… Холмы быстро зазеленели. А когда сосенки подросли – под ними после дождей стали появляться маслята – побочные, но вполне реальные плоды политики коммунистов.

О, позволь мне воспеть тебя, крымский маслёнок! Высоко растёшь ты, и рядом с тобою стоя, могу оглянуть я окрестности, дальние горы увидеть и змейку дороги, ведущей к Алуште, и ветер горячий вдохнуть, что сосновыми иглами пахнет!

О, как ловко ты прячешься, крымский маслёнок! Иной раз, устав от бесплодных скитаний, присяду в колючей траве я – и вдруг ощущаю ладонью твой купол, прохладный и влажный, как нос дружелюбной дворняжки! Коричневым глянцем шляпка твоя отливает, а низ её жёлтый и пористый – в каплях мельчайших белого млечного сока!

Как жизнелюбив ты, о крымский маслёнок! Не только двойною сосновой иглою твой купол украшен: к нему прилипают и мелкие камни, которые ты раздвигаешь. На склонах крутых, на отвесных обрывах порой ты растешь даже шляпкою книзу… А вот и семья: патриарха ее я уж трогать не буду – червив он и страшен, зато хороши его внуки – крепки и упруги, не тронуты мухой грибною! Вкусны они будут и с жареным луком, с картошкой, да и в маринаде!

Утренняя роса ещё лежит на листьях мелкой ароматной земляники, словно крупная соль, но солнце уже начинает припекать. Тихо сижу я, сочиняя оду крымскому маслёнку и выковыривая из травки очередную семейку. И вдруг слышу: зашелестели кусты, замаячил за ними кто-то жуткий, страшный, явно четвероногий…

Да нет, не страшный! Это согбенная бабуся, буквально обнюхивая траву, идет ко мне, сверкая длинным ножом.

– Доброе утро, – говорю я негромко, но бабка вздрагивает и шарахается. А она-то, вижу, удачливее меня: мое зелёное ведро ещё и на треть не заполнилось, а её синее – уже с горкой… Или раньше всех встала?

– А вы не загорелый, – говорит она, успокоившись. – Видать, издалека приехали?

– Да, – говорю, – из города Колпино.

– И где же это?

– Под Санкт-Петербургом.

Тут она ставит ведро в траву, распрямляется и всплескивает руками:

– Батюшки! Да неужто у вас там своих грибов нет?

Есть, конечно же, есть… Но впридачу к ним есть болота, комары, дожди, переполненные грибные электрички… Да и как объяснить, что волей обстоятельств живу я в Крыму, когда приезжаю туда, далеко от моря. И потому знаю сотню способов, как отдохнуть, не тоскуя о пляже.

Тем более, когда купаться еще рано. К примеру, в апреле…

От трассы Симферополь-Алушта до села Краснолесье – не больше пяти километров. Шоссе идет в гору еле заметно, так что даже мой отнюдь не горный велосипед (старенькая складная «Кама») смог одолеть подъем. За селом я нашел знакомый поворот – вначале налево, сквозь дачный поселок, затем направо и вверх, в настоящий горный лес. Здесь начались трудности: дорога хорошая, но крутая. То и дело приходилось соскакивать с велосипеда и вести его «за рога».

Где-то через час я взобрался на огромное каменистое плато, заросшее островками можжевельника, орешника, дубового кустарника и низкорослых сосенок: это Бабуган-Яйла. С обрыва плато открылась панорама крымского заповедника – словно взметнулись вверх, да так и застыли волны лесистых холмов, уходящие вдаль, как бескрайнее море… Самого моря отсюда еще не видно – его заслоняет величавый шатер Чатыр-Дага, в складках которого (дело было в апреле) кое-где еще белели снежные прожилки… Я то шел, то ехал к горе на велосипеде, а когда двигаться на нем стало из-за камней совсем уж невозможно – сложил велосипед пополам, запихнул в расщелину и замаскировал сухими дубовыми ветками с гремящей, как латунь, прошлогодней листвой. Еще час подъема – и я на вершине.

Кто не смотрел на Крым с Чатыр-Дага – тот не видел Крыма. Отсюда можно, повернувшись вокруг собственной оси, увидеть почти половину полуострова. На севере – Симферополь, на востоке – гора Демерджи, на юге – лежащая в зеленой долине Алушта и стеной поднимающееся над нею синее море, на западе – гряда лесистых крымских гор, среди которых угадывается Роман-Кош, самая высокая вершина Крыма (1545 м).

Впервые я поднялся на Чатыр-Даг (1527 м) еще школьником, а всего бывал столько раз, что даже со счета сбился: не менее семи или восьми… В последние годы, увы, это стало не под силу. Пришлось освоить новый способ альпинизма: для умных, которые в гору не пойдут, а поедут. Например, на автобусе до Мраморной пещеры. Оттуда тоже открывается замечательный вид, да и сама пещера достойна отдельного очерка.

Помимо Чатыр-Дага, горячо рекомендую другие горы, прежде всего Демерджи и Ай-Петри. Из Алушты на Демерджи ходит экскурсионный автобус, из Ялты на Ай-Петри – маршрутное такси, а из Алупки можно подняться на вершину этой горы в вагончике канатной дороги. Билет не такой уж дорогой. А на вершине, сидя на краю бездны за столиком кафе и поглядывая вниз с высоты орлиного полета, можно с удовольствием отведать шашлыка, запивая его кисловатым и холодным сухим вином…

Рискните поехать в Крым совсем уж диким образом, то есть не имея ни путевки, ни даже адреса знакомых! Только не советую Ялту – во-первых, город самый популярный у отдыхающих и по этой причине перенаселенный и дорогой, во-вторых, жаркий, и, поскольку стоит в котловине, плохо проветривается: с гор хорошо виден висящий над Ялтой сизый смог от обилия транспорта. Советую городки поменьше: Судак, Феодосию, Алушту, Евпаторию, Саки, а еще лучше – небольшие прибрежные поселки.

Не волнуйтесь: без крыши над головой не останетесь. Миновали те времена, когда хозяева селили «дикарей» в сараюшках и курятниках: теперь сами будут там спать, но туристу отдадут лучшее! Уверяю вас: как только выйдете из троллейбуса в Алуште – к вам подойдут с вопросом: «Комнату снять не желаете?» Объявления типа «Сдаётся жилье» – чуть ли не на всех воротах, даже и на центральной улице Горького. Бывают путевки и в многочисленных здравницах – даже в разгар сезона. Появилось немало частных мини-отелей… Словом, жилье можно найти на любой вкус. Разумеется, цена варьируется в очень широких пределах, в зависимости от комфортности, близости пляжа, вашего умения выбирать и торговаться. В сентябре цены на жилье и фрукты снижаются, да и на пляжах просторнее.

Где советую побывать? В севастопольском аквариуме. Полюбуетесь на огромных морских черепах, скатов, тропических рыб. Да и просто прогуляетесь по Севастополю, городу русской славы, пройдетесь по Историческому бульвару, посмотрите на извилистые бухты с колеса обозрения… В Ялте – замечательный зоопарк, говорят – единственный частный зоопарк в странах СНГ (такого хорошего уровня – уж это наверняка). Различных зверей очень много, содержатся они в прекрасных условиях, в основном – на вольном воздухе, и всех при желании можно покормить – подходящая для каждого зверя еда, вплоть до сырого мяса, продается тут же. Павлины, фазаны, пеликаны и другие красивые птицы гуляют прямо по дорожкам…

А ведь есть еще и парк львов «Тайган» под Белогорском! С гостиницей, заночевав в которой, вы сможете утром полюбоваться на кормежку хищников, и даже поучаствовать в ней!

Впрочем, в одной заметке обо всех туристских соблазнах Крыма не расскажешь. Можно ведь и в пещеры спускаться, и по Никитскому ботаническому саду гулять, и с аквалангом нырять, и собирать виноград… Есть еще и Большой каньон, и воспетый Волошиным Кара-Даг, древние пещерные православные храмы, монастыри, античные и средневековые руины, есть винные подземелья Нового Света, есть музей Грина и картинная галерея Айвазовского!

А то ведь некоторые зациклились: пляж да пляж, вспомнить не о чем…