Текст книги "Крымский мост"

И вдруг меня озарило: я – в цирке! Здесь летом было шапито.

Вот это – пыльная, закиданная окурками площадь перед входом. А это – кулисы, здесь видны прямоугольники не вытоптанной травы под стоящими здесь ещё недавно вагончиками… А это – вылощенная до блеска дорожка вокруг манежа.

Я прошла по ней полный круг и, перешагнув невидимый барьер, ступила на манеж… Он был мягкий, тёмно-рыжий: опилки, смешанные с песком и пылью…

Я опустилась на этот манеж, в этом осеннем, облетевшем, безлюдном шапито, и долго, долго сидела там, не в силах подняться и уйти. Вся моя жизнь со всем несбывшимся была здесь… То, что прошло, – не желало становиться прошлым. Да, шапито снялось и уехало. Но манеж, пропитанный потом и слезами, – остался.

И никого не было вокруг. И только солнце, застывшее в выгоревшем зените, жарко и слепо светило в меня, как сумасшедший софит, который забыли выключить…

Геннадий Сердитов (Cанкт-Петербург)

Отрывок из автобиографической повести

Нравится мне английское выражение «A blast from the past» – вспышка из прошлого. Как точно и ёмко! Если к нему присовокупить наше российское «Хорошо, когда есть что вспомнить, жаль, что внукам не всё можно рассказать» – вот вам и алгоритм для написания мемуаров. Итак, продолжу свою повесть.

Сентябрь 1959 года. Крым, Севастополь, Черноморский флот. Мы, студенты 5-го курса Ленинградского военно-механического института, без пяти минут инженеры по специальности 0540 (пусковые установки и стартовое оборудование), прибыли на военно-морские сборы. В первый же день в севастопольском Экипаже нас переодели в изрядно поношенные форменные белые робы с застиранными погончиками «ЧФ», видавшие виды бескозырки с полустёртой надписью на ленточках «Черноморский флот» и, что удивительно, в совершенно новые тяжёлые чёрные ботинки, называемые на флоте по-простецки «ГД». Ещё нам выдали по паре линялых матросских трусов с огромными красными штампами «Сборы», по две пары синих флотских носков, а также ветхие, в мелкую дырочку, полосатые тельняшки и «гюйсы» – широкие матросские воротники, когда-то синие с тремя белыми полосками по контуру, но от времени и стирок совершенно белые и без полосок. Помывшись в душе и переодевшись, мы весело посмеялись друг над другом, потешаясь, как одежда меняет восприятие личности. Из студентов-пятикурсников мы мгновенно превратились в стадо придурков. Староста нашей группы Гера Л*, в будущем ведущий учёный-аэрогазодинамик в солидной фирме и преподаватель в альма-матер Герман Петрович, превратился в матроса Гараську, мы его до самого выпуска звали Герасимом, мой друг Альфред стал матросом Алёшкой, что, кстати, ему и самому понравилось, он потом всем девушкам так и представлялся – Алёша.

Так вот, в памятной для меня сценке мы с Алёшей, облачённые во всё это флотское старьё, стоим в ночном карауле. «Стоим» – это громко сказано и не про нас, мы лежим на скале, в утробе которой вырублены патерны и спрятаны КСС – корабельные самолёты-снаряды (обычные серийные реактивные истребители МИГ, в которых вместо кабины пилота забабахано около тонны взрывчатки). Их там внизу охраняет серьёзный караул из штатных офицеров и матросов. Наш «опереточный» караул лишь имитация, чтобы «студентам служба не казалась мёдом», вот и торчим тут ночью, вместо того чтобы спать в тёплом кубрике, которым тут называют обыкновенную казарму с трёхъярусными кроватями, пропахшую карболкой. По случаю наряда в караул нам выдали чёрные матросские бушлаты с блестящими пуговицами и оружие, правда, подозреваю, что и оружие тоже было бутафорское, из того, с которым мы занимались строевой подготовкой, – карабины со спиленными бойками, из числа тех, что были подняты с трагически затонувшего незадолго до этого линкора «Новороссийск».

Ночь была крымская, тёплая. Бархатный сезон. Мы сняли бушлаты, постелили их на краю скалы, улеглись на них животами, сложив оружие между собой, и уставились в морскую даль. Алёша тогда увлекался американской поэзией и частенько декламировал что-нибудь типа «О, капитан мой, капитан» Уолта Уитмена. Я же, помнится, тогда бредил стихами Дмитрия Кедрина, как раз в ту пору вытащенного из забвения. Я шпарил наизусть кедринские строки, а Алёша в темноте только хмыкал, он был более искушён в литературе. Так мы и лежали, два вчерашних питерских пацана, наслаждаясь прелестями тёплой крымской осени. И тут из-за скалы слева выплыл теплоход. Он плавно шёл под нами, сияя сотнями огней, гремя музыкой из многочисленных динамиков. Легко было представить себе его пассажиров, беспечных отпускников в белых одеждах, гуляющих по палубам или сидящих за столиками с фруктами и шампанским, пассажиров – состоявшихся в жизни мужчин с набитыми бумажниками в карманах и их загорелых спутниц в модных тогда ситцевых сарафанах. Нетрудно догадаться, что чувствовали при этом мы, два нищих студента, лежащих на казённых бушлатах сто пятой береговой батареи. Именно тогда у нас обоих в душе обрела реальные очертания мечта о будущей интересной и комфортной жизни.

Сейчас, когда уже пройдена большая и лучшая часть жизненного пути, могу признаться, что жизнь у меня действительно получилась интересной, но редко комфортной. Надеюсь, что аналогичного мнения о своей жизни придерживается и профессор Альфред Борисович Татиевский у себя там, в израильском Ашдоте. Надеюсь.

На той батарее к нам были приставлены старшины, наши ровесники из севастопольского военно-морского училища. Вели они себя с нами поначалу высокомерно, как обветренные-просоленные морские волки ведут себя с салажатами. Сказывалась не столько субординация, сколько одёжка – кое-как сидящие на нас застиранные робы явно проигрывали в сравнении с их хорошо подогнанной и внешне очень привлекательной курсантской формой. И бескозырок они не носили, щеголяли в фуражках-мичманках. Постепенно в процессе долгих бесед «за жизнь», совместной игры в футбол, в шахматы, нарды или в запрещённые формально карты наши отношения наладились.

Через неделю после памятной «караульной» ночи нас перевели на мыс Фиолент. Сейчас, читая рекламные буклеты для туристов, можно узнать, что жители Крыма и, в том числе, Севастополя, считают мысом Фиолент обширный район «от мраморного разлома на плато Карань и до дачных посёлков над мысами Лермонтова и Виноградным по верхней части обрыва. И многочисленные бухты, пляжи, гроты и небольшие мысы по кромке моря. В центре всей этой территории и находится сам мыс Фиолент. А ещё здесь есть скалы Орест, Пилад, Идол, Крест, а также Георгиевский монастырь, Яшмовый пляж и знаменитая Георгиевская лестница, вырубленная в скале и ведущая от монастыря на пляж. Спуск проходит серпантином среди тенистых зарослей можжевельника, фисташки и лиан. Воздух здесь представляет собой лечебный коктейль из морского бриза и фитонцидов».

Тогда мы ничего этого не ведали. Мы с Алёшей вспоминали Константина Паустовского, который, начитавшись А. С. Пушкина, безуспешно пытался найти в этих местах остатки древнего храма Дианы и старинного Георгиевского монастыря. Наши новые старшины тоже ничего по этому поводу сказать не могли. Теперь-то я уверен, что в стенах бывшего, а ныне возрождённого, Георгиевского монастыря мы в те дни и проходили свою службу. А по Георгиевской лестнице в 785 (!) ступенек почти каждый день отцы-командиры гоняли нас на шлюпочные занятия. После того, как мы до мозолей натирали об вёсла свои ладони, мы потные, чертыхаясь, карабкались вверх по этой бесконечной лестнице, и нам в голову не приходило, что мы при этом бесплатно дышим «лечебным коктейлем из морского бриза и фитонцидов».

Там я впервые окунулся в солёную морскую воду. Если до этого мне доводилось только с высоты скалистого крымского берега любоваться сказочными морскими далями, бередящими душу мечтой о дальних странствиях, «флибустьерах и контрабандистах», то на берегу Фиолента Чёрное море было – вот оно – чистейшая изумрудная вода «дикого» пляжа с лежащими на гальке шлюпками и яликами, нешуточный морской прибой, мешавший нам эти шлюпки и ялики спускать на воду, а потом втаскивать их обратно после занятий, знаменитые своими очертаниями скалы «Чёртов Палец» с зюйд-веста и «Монах» – молитвенно стоящий на коленях и склонивший голову примерно в кабельтове от берега. Многие мои товарищи бывали на Чёрном море и до того. Я же, родившийся в Кронштадте в семье морского офицера, нырял в морскую волну впервые. Может быть, переживи мой отец войну, и я к своим двадцати годам успел бы побывать на кавказских или крымских пляжах. Но не было этого. Да и не об этом сейчас речь.

Шёл 1959 год, вся эта зона была закрыта для посторонних, а длиннющая крутая лестница служила ещё и хорошим фильтром от желающих поваляться на пляже. Сейчас «Чёртов палец», «Монах» и другие окрестные скалы обрели свои прежние исторические названия, восстановлен монастырь, а пляж, один из лучших в Крыму, снова стал «Яшмовым» и до него из Балаклавы теперь ходит катер, так что на бывшем «диком» пустынном пляже теперь полным полно отдыхающих. В рекламных буклетах пишут, что рядом с Яшмовым пляжем, за каменной глыбой, образовался теперь ещё и нудистский пляж. Могу предположить, что раньше его там не было, иначе кто бы смог загнать нас на шлюпках в открытое море?

В воинской части на Фиоленте я получил своё «боевое крещение» в посудомойке на камбузе. А было так: на утренней перекличке я схлопотал наряд на мытьё посуды. До того дня в «учебке» была только одна наша студенческая рота, и в огромной столовой за трапезой мы занимали скромный угол. А вечером предыдущего дня в «учебку» прибыли три роты новобранцев, по роте из центральной России, с Урала и из Закарпатья. На перекличке уральской роты почти все фамилии были с окончанием на «ов» – Козлов, Волков, Петухов, Хомутов и т. д., что после разномастных фамилий центральной России немного резало слух своим сермяжным однообразием. Но все три роты с нетерпением ждали начала переклички четвёртой – закарпатской роты. И вот понеслось: «Бузина! – Е! – Потылыца! – Е! – Сковорода! – Е! – Яешня! – Немае!» Все гогочут, а я плетусь в посудомойку. Моя работа: выгрести из алюминиевых мисок остатки пищи в помойную бадью, помыть в горячей воде эти миски, кружки и вилки-ложки, а потом всё загрузить в металлическую корзину и опустить в котёл с крутым кипятком, под которым я ещё должен и поддерживать огонь. Сотни грязных мисок валятся на меня из окошка горой, о, эти роты новобранцев, ещё не отвыкших от домашних разносолов и вареников в сметане… И эта бадья с помоями. И покрикивание дежурных «давай чистые миски!». И жёсткий взгляд мичмана – старшего кока, окунаю ли я посуду в крутой кипяток. Этого «счастья» мне хватило на всю оставшуюся жизнь. После него уже никто и никогда не мог напугать меня грязной посудой у походного костра или на альпинистском бивуаке.

Поздно вечером, когда я перемыл всю посуду, вымыл полы на камбузе и в посудомойке, ко мне пришёл старший кок и принёс противень с творожной запеканкой, которую готовили для офицеров – ешь! Но я от усталости и тесного общения с помоями даже смотреть не мог на это румяное великолепие. Прав был Грегори Робертс, сказав: «Если твоя судьба не вызывает у тебя смеха, значит, ты не понял шутки». Только смеясь над своими злоключениями, можно их пережить без особых потерь для здоровья.

Я отнёс противень с запеканкой своим вечно голодным «товарищам по оружию». И многие из них пожелали получить утром наряд в посудомойку, но на следующее утро туда были назначены новобранцы. И я в посудном окошке видел, как они там в поте лица крутятся-вертятся втроём.

Через некоторое время, когда Черноморский флот закончил большие учения и эскадра вернулась в Севастополь, нас перевели на крейсер «Фрунзе», вставший на свои штатные «мёртвые» якоря в Корабельной бухте. Нам выдали синие береты и велели нашить на левую сторону груди номера боевых расчётов. Меня назначили в БЧ 2 вертикальным наводчиком второго орудия третьей башни главного калибра. На крейсере всех студентов звали «чёрнозадыми» – вовсе не имея в виду наши этнические корни. Просто у многих студентов задницы были чёрными в результате неистребимого желания посидеть-отдохнуть на каком-нибудь корабельном устройстве или механизме. А на кораблях в вечной борьбе со злой морской коррозией постоянно всё красится или смазывается.

Экипаж крейсера расслаблялся после похода, почти треть матросов ежедневно сходила на берег в увольнение, а мы проводили на своих боевых постах не более часа в день, по старинным морским правилам проводя ежедневное прокручивание корабельных механизмов. Выглядело это так: штатная команда башни на нижнем уровне играла в карты. Если же появлялся офицер и спускался вниз, они включали элеватор и к нам в башню вместо огромных, тускло поблескивающих боками снарядов и пороховых картузов в белой шёлковой оболочке поднималась засаленная колода карт. Когда офицер возвращался наверх, и его синяя пилотка появлялась в проёме люка, мы отправляли эту колоду вниз.

Остальное время мы либо драили палубу, либо начищали многочисленные корабельные медяшки. А ещё было развлечение, когда подходила твоя очередь, залезть на визирный пост наводки и в мощную оптическую систему разглядывать девчонок на городском пляже.

Нравилось мне ещё по ночам чистить картошку на юте корабля под звёздным южным небом. Не из-за вульгарного процесса снятия кожуры с картофельных клубней, а из-за рассказов бывалых моряков вокруг котлов, вынесенных на палубу. Чаще всего это были рассказы о гибели линкора «Новороссийск» (бывшего итальянского линкора «Джулио Чезаре»), которая произошла четыре года назад вот прямо тут рядом, в полукабельтове от юта, где мы чистили картошку. И хотя, подозреваю, все эти истории были пересказами из вторых-третьих рук, рассказчики всегда называли себя либо очевидцами трагедии, либо участниками спасательной операции, которых мудрый боцман нашего крейсера вовремя выловил из охваченной паникой толпы, усадил обратно в шлюпку и вернул на «Фрунзе».

Эти посиделки были хороши ещё и тем, что все рассказы о «Новороссийске» озвучивались в реальных декорациях Корабельной бухты Севастополя – вот тут перед нашим форштевнем стоял злополучный линкор, а там, видите здание госпиталя? – вон в то окно я наблюдал за трагедией, а на Северной стороне видите белую пирамиду? – это надгробие на братской могиле… Когда над белокаменным красавцем Севастополем всходило солнце и лужицы на палубе окрашивались в розовый цвет, мы под крики чаек разбредались по своим кубрикам, чтобы вздремнуть до подъёма. Я бросался на рундук с матрасом, набитым кусками пробки. Над моим ухом часто орал динамик ГГС – громкоговорящей связи: «На баркас четыреста пятнадцать! Баркас к правому борту!», – и я представлял себе, как матросы из боцманской команды, экипаж этого несчастного баркаса, скользят по шкентелям с мусингами на его палубу и подают баркас к парадному трапу. И засыпал.

Впереди была ещё целая жизнь.

Позже, будучи заместителем начальника большого конструкторского отдела, я бывал в Севастополе в командировках и неоднократно обошёл с фотоаппаратом весь этот необыкновенный город. Став заместителем главного конструктора – главным специалистом по вооружению и председателем очень серьёзной комиссии, я провёл здесь много месяцев, изредка вылетая в обе столицы для доклада. Тогда же мне довелось объездить и значительную часть Крыма. Благо некоторые члены моей комиссии были местными и имели в своём распоряжении «колёса».

Севастопольский морской завод, где базировалась моя комиссия, имел свою базу отдыха на престижном участке морского побережья. Эту базу кто только не пытался захватить из тогдашних партийных и государственных органов, но всех отпугивала одна важная Бумага. Её на заводе берегли пуще кощеевой смерти в никому неведомых тайных сейфах. Работали исключительно её копии. А всё дело в том, что решение о выделении заводу этой территории под базу отдыха подписано было Председателем Совнаркома Иосифом Сталиным.

Мне довелось по казённым делам объездить полсвета, побывать во многих странах и в десятках замечательных городов, в том числе красивейших приморских, таких как Рио-де-Жанейро, Мельбурн, Генуя, Неаполь, Ливорно, Алжир, Оран, Сингапур, Джакарта, Абу-Даби, Дубай, Мумбай, Визакхапатнам… Да все сразу и не вспомнишь.

Уверен, второго такого, как Севастополь нет.

Александр Сорочан (Тверь)

Рассказ

Из всех жизненных ситуаций лучше всего запоминаются самые нелепые, выходящие из ряда вон. Именно поэтому мемуары всех времён и народов переполнены рассказанными «кстати» анекдотами и забавными происшествиями, очень мало связанными с жизнью героев и не слишком важными. С другой стороны, о решающих переменах тоже принято рассказывать. Важное переплетается с нелепым – и воспоминания готовы. А читатель может заняться поисками объединяющего начала или отбросить книжку с негодованием.

Однако грань между этими двумя группами событий может оказаться очень тонкой. К примеру, поворот в моей жизни начался с череды нелепостей, которым самое место на задворках памяти, в воображаемом музее, который создает каждый человек. Но в моём случае… Не занимая вас полным текстом мемуаров, изложу одно только происшествие, к которому относятся предшествующие размышления. Надеюсь, это покажется не слишком скучным предполагаемым читателям.

Я участвовал в одной научной конференции в Крыму. Как вы понимаете, подобные мероприятия на юге могут проходить весьма и весьма приятно – наукой никого не перегружают. В данном случае организована конференция была идеально. Денёк позаседали в прохладном зале какого-то культурного центра, погуляли по ночному Симферополю, съездили зачем-то в Евпаторию. А на третий день, загрузившись в ПАЗик, поехали в имение Раевских.

Правда, эта поездка выдалась особенно суматошной. В Алуште проводился съезд русского землячества. Нас подвезли к огромному и мрачному дому культуры, где было до ужаса жарко и душно. Один из организаторов мероприятия, директор местного музея, усадил нас на почётные места – граждан России здесь ждали. Но торжества затянулись, гости мало-помалу выскальзывали на улицу.

И на улице было жарко – так нестерпимо и тягостно, как бывает только на юге, у моря, в редкие безветренные дни, когда осень, весна и лето неуловимо меняются местами, а о зиме не остаётся никаких воспоминаний. Снимая пиджак и вытирая пот со лба, я совсем не вспоминал, что на дворе начало октября, а в родном моём городе, может быть, уже падают первые снежинки.

Вышел покурить и директор музея – чисто выбритый полный мужчина, слегка сутулый и совсем седой. Он шумно вздохнул, затянулся и, прищурившись, осмотрел окрестный пейзаж.

– Вроде и на холме дворец поставили, а видок-то паршивый. Ни в жизнь не поверишь, как может быть красив этот город, если будешь разглядывать его с бетонной насыпи. А там, внизу, таятся настоящие чудеса! И дело не в усадьбах, а в атмосфере. Этот мир осенью становится совсем другим. У вас, в России, всё уже меняется… А здесь по-прежнему светит солнце. Занятно, но эти особняки среди скал нравятся мне куда меньше, чем домики внизу. Моя бы воля – их бы и показывал.

– А что же исторические места?

– Вот-вот… – при взмахе руки пепел с сигареты, описав неспешную дугу, упал на землю. – Именно исторические. Много истории и мало жизни. Там скрывается нечто иное, чужое и чуждое. И мне иногда страшновато. Хотя это не описать никакими средствами. Внешняя красота – и та не даётся. Вот, к примеру, Раевские… Помните картину Айвазовского, сделанную в имении?

Я невесело улыбнулся. Это печальное полотно я увидел в одном путеводителе – и долго не мог успокоиться. Смертельно больной художник попытался создать юбилейное произведение к столетию «солнца русской поэзии». И запечатлел безумную фигуру, размахивающую зонтиком на морском берегу, и двух карамельных барышень, театрально всплескивающих руками. После этого у меня на некоторое время пропала охота ехать в имение, которое могло подсказать такую немыслимую зарисовку.

– Да, ещё та карикатура!

– Не совсем так… Просто художник попытался изменить общий тон. Озарить, так сказать, непроглядную тьму лучами солнца.

– Неужели усадьба Раевских такая мрачная? – подивился я.

– История её, может быть, мрачновата. Но сама усадьба просто другая. Там творились удивительные вещи – и посейчас могут твориться. Признаюсь, я не хотел бы там жить. Нет, лучше обитать в маленьком домике, заросшем зеленью!

– Это вам сейчас кажется, – откликнулся я.

– Да, насиделся в духоте, вот и ворчу, – махнул рукой директор. – Не обращайте внимания. Езжайте, посмотрите, пройдитесь по парку – и прикоснётесь к чудесному прошлому. Вам уже и пора. А то надо до темноты вернуться. Наши могут ещё долго заседать; пойду потороплю.

Нам и впрямь следовало ехать; потихоньку выбравшись из зала, гости снова уселись в автобус. Директор махнул нам рукой, ещё раз пожелав счастливого пути. И сколько раз я вспоминал потом его слова – неясные, но в свете дальнейших событий прямо-таки пророческие. Если бы знать… Может, всё и ограничилось бы воспоминанием о нелепой картине. А может, ещё какой-нибудь ерундой в том же роде.

Однако в реальной жизни мы благополучно добрались по извилистой узкой дороге до массивных железных ворот, на которых красовалась вывеска с названием пансионата. Здесь автобус остановился, и мы вышли. В дороге немного выпили захваченного в Алуште вина, перекусили бутербродами и теперь были настроены на общение с прекрасным.

Сбоку от ворот, у маленькой калитки, нас ждала невысокая женщина – замдиректора пансионата и по совместительству экскурсовод. Ехать дальше на автобусе она не советовала: разворот слишком сложный. Поэтому мы спустились по широкой лестнице в парк, чтобы потом, прогулявшись, добраться до пресловутого дворца, стоявшего чуть дальше от берега.

Здесь был настоящий рай земной – уголок джунглей, огороженный древним плетнём, соседствовал с древними хвойными деревьями. Рядом находилось нечто приземистое и уродливое, что было названо «земляничным деревом». И впрямь на нём оказались плоды, напоминающие клубнику – вернее, те искусственные ягоды, которые иногда с неведомой целью раскладывают на дешёвых тортах. На вкус ягоды оказались чуть приличней суррогатных родственников, хотя пахли совсем не по-земляничному. Народ, несмотря на совет воздерживаться от незнакомых плодов, всё-таки заинтересовался. Исследователи, уподобившись детям, решительно опустошали ветви дерева. Я, как самый рослый в коллективе, принимал в процессе наиболее существенное участие – снабжал особо эффектными экземплярами менее удачливых коллег.

Когда с деревом наигрались, пришла пора самого впечатляющего зрелища. От двух огромных дубов, росших у берега, начиналась «аллея роз» – ведущая вверх лестница, все ступени которой были окружены розами. Протяженность аллеи была якобы определена путем сложнейших вычислений. Прогулки по этой тропе в строго определённое время и в строго определённом количестве должны были даровать долгую жизнь.

– Нечто вроде тропы здоровья? Как в санатории для сердечников? – поинтересовалась одна из дам.

– Вот именно! – согласилась экскурсовод. – Думаю, здесь и принцип тот же самый. Пройдемте наверх; вот, балкон уже виден. Поднимемся туда по боковой лестнице. Будет превосходный вид аллеи и примыкающей части парка. Естественно, планировка делалась именно с этим расчётом. Легенды же о смерти архитектора дома, будто бы убитого ревнивым владельцем усадьбы и захороненного на этой самой аллее, не выдерживают никакой критики. Многие описывают эту романтическую историю со всеми подробностями. На самом деле план дома и сада, включая и разметку аллеи, осуществлён Симоном Деларю, французским эмигрантом, спроектировавшим немало дворянских особняков и умершим лет тридцать спустя в своей подмосковной усадебке… На самом деле.

Я и до того слушал рассказ, состоявший наполовину из обычных курортных баек, наполовину из текстов старых путеводителей, без особенного внимания. А тут ещё засмотрелся на особняк – длинный двухэтажный дом с огромными окнами. Сначала я подивился непрактичности строителя, а потом вспомнил, что это была летняя резиденция – с огромным балконом, с эффектными башенками на крыше, с фамильным гербом по центру, с маленькой дверью в сад, с чудесным видом и веющим в воздухе неизбывным ароматом роз. Неважно, кто из литераторов побывал в этом доме, и какие переломные моменты русской истории связаны со старинным зданием – я не спешил слушать, предпочитая смотреть.

И чем дольше я всматривался, тем меньше мне хотелось подниматься. Уже с нижних ступеней аллеи были заметны изъяны в отделке особняка. Герб частично разрушился, ограда балкона проржавела, плющ с правой стороны дома усох, а с левой – напротив, слишком пышно разросся. Ветви деревьев почти касались дома. На крыльце у двери валялся какой-то мусор, сама дверь явственно перекосилась… Нет, мне не хотелось наблюдать, во что пионеры и отдыхающие превратили некогда роскошное владение! Пусть останется в памяти гармоничный облик, не испорченный новейшими временами. Всё же занимаюсь я прошлым; а что с ним творит настоящее – ясно и так.

Но была и другая причина. Если бы вы меня попросили назвать её в тот миг – пожалуй, удовлетворительного ответа бы не услышали. Ещё рассмеялся бы, пожалуй, над нелепым вопросом. А вот поди ж ты – ощущалось нечто… Чужое и неприятное… И не в самом доме. Дом, напротив, как бы приглашал: «Если уж не моим убожеством, то хоть роскошеством окружающего мира усладите свое зрение! Поднимитесь, вознеситесь над миром и обретите мгновение покоя и счастья…» Вот терраса, балкон; кажется, ещё стоят кресла, ещё дымится чашка с кофе, ещё лежит на перилах подзорная труба старого Раевского – та самая труба, в которую Пушкин (согласно дурацкой легенде) разглядывал голых купальщиц. Вот и дама под кружевным зонтиком; ленты на её шляпке колышутся от дуновений легчайшего ветерка, волнующего кроны деревьев. А где-то рядом скачут по парку румяные, счастливые дети, сопровождаемые чопорной гувернанткой.

Да, такому искушению сопротивляться почти невозможно. Насладиться гармонией мира, всего лишь представив себе в миниатюре сгинувшую без следа вселенную… Красоты и восторги! Но таилось в этом почти назойливом приглашении что-то пугающее. Былое совершенство сменилось мерзостью запустения – что ж, время проделывает разные штуки, чаще всего не особенно приятные. И всё-таки внутри билась какая-то жилка: «Не ходи! Не ходи туда! Там – зло!»

Словно подтверждая эту мысль, какая-то тучка скрыла осеннее солнце. Аллея по-прежнему купалась в его лучах, а вот дом потемнел, нахмурился, и уютные призраки исчезли, сменившись пугающими тенями, скользящими в зарослях плюща, в густых ветвях деревьев, за огромными окнами… Не скажу, что увидел в этом предзнаменование. Просто решил немного обождать и полюбоваться аллеей в одиночестве.

Лестницу разделяла надвое немалых размеров площадка, расположенная чуть ближе к дому, чем мне хотелось. Однако там оказалась очень уютная скамейка. И я, щурясь от солнечных лучей и упиваясь их теплом, уселся в точности по центру её.

Мои коллеги, ведомые экскурсоводом, поднимались всё выше. На миг оптический обман стал просто удивительным: на фоне массивного дома фигурки людей показались поистине ничтожными. Потом учёные гости поднялись на крыльцо, и всё пришло в норму. Но я не мог забыть, как на мгновение люди представились мне жертвами, шествующими прямо в пасть ненасытного чудовища – тяжеловесного, мрачного дома. Последующие события показали, насколько точным было предчувствие. А тогда я только зажмурился, отгоняя нерадостный образ. Потом обернулся к морю, которое, по давнему выражению Горького, «играло» – на сей раз солнечными лучами. Я следил за бликами на воде, разглядывал пышные кроны деревьев, оценивал протяженность розовых кустов… И с опозданием заметил, что по направлению ко мне кто-то идёт. Кто-то незнакомый, занятой и – почему-то – неуместный.

Человек приближался; а я всё не мог понять, что в нём такого особенного. Пожилой мужчина в старомодной одежде садовника, в широкополой шляпе и массивных сапогах. Белая борода, аккуратно подстриженная, то и дело шевелилась, как будто человек разговаривал сам с собой. Он шагал медленно, то и дело нагибаясь и срезая лишние стебли; потом он склонял голову и, как истинный художник, окидывал внесённые в картину изменения. Удовлетворенный увиденным, садовник двигался дальше. Похоже, он был глубоким стариком – все ступеньки садовник преодолевал с огромным трудом, аккуратно перенося свой немалый вес с одной ноги на другую. При этом он забавно раскачивался – а потом с преувеличенной серьёзностью возвращался к своему благородному занятию. Снова наклон, движение рук, склонение головы, кивок и шаг вперёд… Или ещё одно движение руки с зажатыми в ней ножницами!

Я в недоумении протёр глаза. Вот оно, удивительное! Вот что привлекло меня сразу же! Старик подстригал растения маникюрными ножницами! «Сумасшедший!» – пронеслось у меня в голове. Преувеличенная аккуратность, улыбка… Всё сходится. Но звать на помощь как-то смешно: рядом мои коллеги вьются. Бежать тоже глупо. Приходилось ждать.

А старик всё приближался, может быть, слегка ускорив шаг. Всё-таки он отреагировал на моё присутствие. За две ступени от скамейки он выпрямился и приподнял шляпу:

– Здравствуйте, господин хороший!

– Добрый день, – с преувеличенным спокойствием ответил я.

– Не пошли, стало быть, господ наших посетить? – прищурился старик.

– Нет, природа меня как-то больше притягивает.

– Да, вы правы… И потом, аллея наша не только красива, но и таинственна. Я, впрочем, всегда всё знал. И всем рассказывал… Жаль только, никто не верит. Впрочем, вы недаром тут задержались…

– Да, я и впрямь задержался… – сказал я, вставая со скамьи. Не стоило его волновать. Вроде бы улыбается, говорит вежливо. Но – маникюрные ножницы! Что у этого субъекта на уме, сказать нельзя. Лучше спасаться бегством.

Однако «садовник» не предоставил мне такой возможности.

– Подождите минутку. Всего минутку! А я расскажу про аллею. Это недолго… И я не буду приближаться; история в самом деле короткая! Я вот здесь встану, у ограды. Умоляю, послушайте!

Старик всё ещё улыбался; но улыбка его превратилась в такую униженно-просительную гримасу, что отказ казался чрезмерной жестокостью. Он отодвинулся от меня, весь как-то изогнулся, неуклюже пытаясь поклониться. Он и впрямь хотел только рассказать. И что-то убедило меня выслушать его.