Текст книги "Крымский мост"

Заодно с атмосферным давлением падало и настроение. До юбилейного дня рождения оставалось всего-ничего. Все учения приносят один вред и никакой пользы.

В дядиколином ковчеге остались лишь мы с красоткой. После ещё одной встречи, на гурзуфской стометровке, под ручку с породистым, но также очень пожилым, сомневаться было бы совсем наивно. Всё же не хотелось даже про себя обзывать её девкой – больше подходило: куртизанка, гейша, гетера, как там ещё… Да, и что там толковали мои друзья про опытных наперсниц? Может быть, это именно то, что мне нужно? Останавливала робость, вдруг берёт валютой. Рублей-то осталось в обрез.

А-а, была не была! В крайнем случае, поболтаем, обменяемся впечатлениями.

Погода, как ни странно, снова наладилась. Жара во второй половине сентября удивительна для северянина.

Гетера сидела в саду в шезлонге и читала. Удалось подкрасться сбоку, незаметно. Она спала. Книга оказалась весьма солидной толщины. Встал на четвереньки, чтобы прочесть название. «Ми-ме-сис» – похоже, научная литература. Учёная куртизанка? Чур меня. Я дал задний ход. Почему так испугался – до сих пор не пойму. Может, стало обидно за науку.

Я сидел одиноко на скале над морем и горевал. Что ж получается, не можешь плюнуть на эти чёртовы юбки? Озверел! Стыдно! Опомнись! Значит, не судьба, успокойся. Доверься, покорись обстоятельствам. Мало ли о чём человек не имеет понятия. Обидно? Да. Но и у неведения – свои достоинства. Не зря, наверное, обыкновенные смертные уважают монахов, интересуются их жизнью. Не наоборот. Живут как-то и моряки – месяцами, годами. Вот и представь себе, что ты сухопутный моряк. Потерпи. Скоро конец этому адскому солнцу, дома всё придёт в норму. Не расстраивайся, не порти себе юбилейного рождения. Оценивая букет, можно идти от того, что есть хорошего в вине, а можно от того, чего не хватает, от недостатков. Так и человека можно определять по совокупности достоинств, плюсов, а можно считать минусы. Пусть во мне будет этот минус.

Я сосредоточился на фруктах, на загаре подмышек, вернулся к конспектированию «Крыма в средние века», делал кой-какие выкладки по диссертации.

До отъезда оставалось три дня. Решил забраться на Аю-Даг, который давно дразнил близостью и доступностью, но заплутал в артековских шлагбаумах и забрёл на виноградники, как выяснилось охраняемые. Скучавший сторож набил мне целый мешок мелкого столового муската.

Температура воды упала до семнадцати. Купаться почти перестал, больше соревновался с пацанами в расстреле жестянок и пускании блинков по волнам. Как-то, уходя с пляжа, перебросился парой ритуальных фраз с матерью одного из подростков. Она поинтересовалась, не бывал ли я на Аю-Даге.

– Увы, нет.

– Но ведь пытались?

Я посмотрел на неё с удивлением.

У молодой мамаши были иссиня-чёрные, до пояса, волосы, худенькое личико, балетная фигурка, быстрые тёмно-зелёные глаза и торопливая речь. Сынишка явно ходил в школу, а мама выглядела на двадцать. Странно. И откуда ей известно о моём неудачном походе?

Заглядевшись в озорные маслины, неожиданно для себя спросил:

– А что, если мы вместе покорим Медведя?

– Несколько веков назад его называли верблюдом.

Я посмотрел на гору.

– Воображения не хватает. Но верблюду, действительно, больше подходит так долго пить. Значит, идём?

– Завтра же и пораньше.

Она перехватила мой взгляд на пацана.

– Его мама не пустит.

Тот заканючил:

– Я тоже хочу, хочу, хочу.

– Мальчиков не берут, – объяснил я. – Штурмовать с этого бока, пожалуй, не выйдет, хотя он облезлый и выглядит доступным.

– Вот именно – выглядит, – засмеялась не-мама. – Там каждый год разных недотёп спасают. И штрафуют.

– Я видел, – встрял пацан. – Их вертолётами снимают.

Я вскинул руку:

– Мы полезем другим путём.

Незнакомку звали Адой, но она охотно согласилась на Адель – так её ещё не удлиняли. Она была наполовину гречанкой, на четверть еврейкой и на четверть украинкой – из Киева. Чувствовал я себя рядом с ней совершенно раскованно, не комплексовал по поводу конституции и остроумия.

Мы прогулялись по санаторному парку, вокруг фонтана «Царица ночи», и я пошёл её провожать. Мы шли по Крымской улице. У дома номер 19 сидела всё та же величественно-прекрасная старая женщина.

– Знаешь, кто это? – спросила моя спутница.

– Нет. А кто?

Адель загадочно улыбнулась:

– Потом скажу.

На развилке я простился с ней. И отправился перебирать отроческие впечатления о Киеве: зелёное море парков, золотые острова куполов, Днепр с Владимирской горки, крутые трамвайные подъёмы и медовый голос вагоновожатого: «Вулиця Сахсаханьсхо-хо». Пытался припомнить каменные торты Крещатика, один из которых, оказывается, проектировали родители Адели, известные в республике архитекторы.

Поднялся, когда ещё не было и пяти, нарвал наощупь инжира, мускатных гроздьев и вскоре стоял под окнами корпуса «Худфонда имени Коровина». Адель жила на втором этаже.

Она выглянула, махнула рукой, исчезла и вдруг сиганула котёнком прямо на клумбу. Мы взялись за руки и двинулись на спящего Верблюдо-Медведя. Впрочем, спало и всё живое.

Аделька распевала песенки, а я скакал вокруг неё. За час котёнок с козлёнком пересекли всю Артековскую долину и, никого не повстречав, добрались до подножья облезлого бока. Тут стало ясно, что неприступен не только облезлый бок, но и задняя, поросшая редкими деревьями, лапа. Свернув влево, мы вылезли на хвост, к троллейбусной трассе. Оказалось, что с другого боку уже утро, и по другой задней лапе можно попытать счастья, – там виднелся пунктир тропок.

– Пионеры, – предположил я.

– Значит, наверху костры.

– Ты готова?

– Всегда готова! – салютовала она и чмокнула меня в щёку.

– Взвейтесь кострами синие ночи! – разом завопили мы.

Склон оказался круче, чем я ожидал. Камни шевелились, то и дело попадались осыпи. Приходилось ползти на четвереньках от выступа к выступу, продираясь сквозь шиповник и отцепляясь от держидерева. Распугали тьму греющихся ящериц и змей. Исцарапались замечательно, особенно Адель. Другая на её месте давно бы закатила истерику или, по крайней мере, расхныкалась. Я помогал, как мог, благо руки освободились после того, как пакет с инжиром и виноградом укатился под хвост Верблюду.

Но вот крутизна пошла на убыль. Начался лес, негустой, с ежевичным подлеском, мшистыми валунами и живописными полянками. Впрочем, едва ли в Крыму отыщется что-нибудь неживописное.

Незаметно перевалив через хребет, мы вылезли на восточный, облезлый бок, с потрясающим видом на Артековский залив. Солнце карабкалось медленнее нас, и часть детской республики ещё находилась в тени. Вдали угадывалась Ялтинская бухта.

– Отсюда Адалары совсем не смотрятся, – сказала Адель.

– Знаешь, их называют сёстрами.

– Конечно. О них ещё Плиний Старший писал… – и она выдала длиннющую замысловатую цитату.

Я опешил от столь древних познаний. Но виду не подал:

– Разумеется, Старший. Младший совсем о другом писал. Кстати, твои родственники?

– Нет, это римляне. А во мне греческая кровь. Правда, немного – четвертинка.

– Ты же говорила – половинка.

Она покачала головой:

– Самое смешное, что мои родители не знают своей национальности. А я знаю.

– Шутишь. Как это может быть?

– Фамильная тайна. Который теперь час?

Я отломил прут, воткнул в землю.

– Север у нас на хвосте. Значит, девять.

– Прут кривой.

– Восемь сорок пять.

Утро стояло роскошное. Другого слова не подберу, да, думаю, и не подойдёт. Мы лазали к белкам в гости, бродили по дорожкам, со следами взвившихся ночей. Среди деревьев часто встречались хаотические, на мой взгляд, скопления обомшелых камней.

– Остатки инсаров, – объясняла студентка истфака. – Кладка примитивная, но не таврская. Скорее, византийских времён. Люди жили на этой горе с восьмого века по пятнадцатый.

– Чего ж ушли? Место красивое, да и безопасное.

– Ушла вода – ушли и люди.

Было очень тихо. Как на кладбище. Собственно, это и было кладбище – историческое. Не одно столетие здесь отметилось надписями. Наше, просвещённое, или лучше сказать, грамотное, – тоже. Слабость простительная, если, конечно, буквы не слишком велики. Даже Александр Сергеевич упражнялся на освящённом дружбой камне. Вот и мы не удержались, нацарапали на валуне свои инициалы. Впрочем, я, наверное, понял поэта слишком буквально – может быть, он просто водил задумчиво перстом?

В центре поляны, на жёсткой короткой траве была выложена галькой окружность, метра четыре в диаметре. Я выдвинул гипотезу, что это дело артековцев, ибо кто, кроме счастливых пионеров потащит в этакую кручу кусок пляжа. Конечно, конечно, пировали здесь и средневековые янычары, и римские легионеры, и свирепые гунны, и неразумные хазары, но этой окружности вряд ли больше нескольких лет.

Я встал в центр круга, изображая всё тот же древнейший прибор.

– Дэвьять годын, пьятьнадцать хвылын. Время медвежье. Или верблюжье?

– Есть ещё вариант: не Аю-Даг, а Ай-Даг, что значит Святая гора.

Я растянулся на своей тени. Адель тоже легла. Макушки наши соприкоснулись в центре, а стрелки-тела разошлись: она – часовой, я – минутной.

Мы молчали и смотрели в небо. Пускай проходят века. Медведь всё также будет пить море. Люди – лазать по горам и наслаждаться солнцем. А наши часы не шли, история не двигалась, мир замер. Но вот часовая дрогнула и едва заметно сблизилась с минутной. Та спохватилась и пошла, против хода, навстречу. Стрелки слились.

Мой час пробил!

– Господи, – выдохнула она, – ну почему опять?

Увидев мои встревоженные глаза, улыбнулась и погладила свежестриженную макушку:

– Вот уж не думала, что ты мальчик. Сколько тебе?

– Неважно.

После паузы я выдавил:

– Тебе очень со мной плохо?

– Что ты, милый, – она поцеловала в губы. – Ты мне люб. Ты прелесть, коханый. Ты такой нежный. А ты почувствовал?

– Что почувствовал?

– Значит, ничего?

– Конечно, почувствовал, – неуверенно промямлил я.

О, если б я знал, что должен был чувствовать! Отдал бы весь свой солидный научный багаж за этот скромный сексуальный узелок. Увы, младость моя прошла не мятежно и слишком с порядком был дружен ум. А инстинкты, гады, ничего не подсказывали.

Я повторил решительнее:

– Ещё как почувствовал.

Спустя час, или два, или три стрелки покинули заколдованный круг и направились вдоль хребта к морю. Тропа постепенно превратилась в дорожку и стала спускаться. Навстречу стали попадаться таблички терренкура, с указаниями метров и уклона. А, вот и те, кому прописано пешее лекарство. Современники, которых мы не видели тысячелетия и успели забыть про их существование.

То слева, то справа возникали развалины. Это – остатки греческого храма, времён Таврики христианской. На самом обрыве – тоже остатки – храма тавров, капища их богини Девы.

– Особа была жестокая, – сказала Адель.

– Целомудренная девушка – и жестокая?

– Да. Ей приносили в жертву занесённых бурей незваных чужеземцев.

– Тогда – храм старой девы.

Миновав оборонительные стены ещё какой-то эпохи, санаторным траверсом мы спустились в Партенит, тогдашнее Фрунзенское.

Потом был долгий день в обнимку и первая ночь мужчины, которому на рассвете кукарекнуло ровно тридцать лет.

Мы знали, что скоро расстанемся и вряд ли когда увидимся. И не расстояние было преградой. Нам оказалось хорошо вдвоём, но мы не были друг другу необходимы, подобно стрелкам часов. Мимолётная встреча-пересечение была первой и последней.

Не знаю, что подарил ей я. Она мне, кроме всего прочего, свободу. Когда обменивались адресами, я случайно узнал, что моей наперснице в начале августе исполнилось восемнадцать.

Полгода спустя, когда у нас на севере хозяйничали метели и туманы, а в далёкой полуденной стране цвёл миндаль, мне попалась в руки одна книжка. Представьте, как выражались в старых романах, себе моё изумление, когда я прочёл:

 
В Гурзуфе всю ночь голосят петухи.
Здесь улица – род коридора.
Здесь спит парикмахер, любитель ухи,
Который стрижёт Черномора.
Царапая кузов о камни крыльца,
Здесь утром автобус гудит без конца,
Таща ротозеев из Ялты.
Здесь две затонувшие в море скалы,
К которым стремился и Плиний,
Вздымают из влаги тупые углы
Своих переломанных линий.
А ночь, как царица на троне из туч,
Колеблет прожектора медленный луч,
И море шумит до рассвета…
 

В предисловии упоминалось, что москвич Н. Заболоцкий отдыхал здесь в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году, в доме девятнадцать по Крымской улице.

Мария Романушко (Москва)

Глава из романа «В свете старого софита»

Грязный пустой вагон. Я в купе одна.

За окном – по чёрному – жёлтые мазки огней… В щербину окна вливается сырым, знобящим потоком сентябрьская ночь 1972 года… Оглушительно, как молоты по наковальне, стучат колёса…

Сижу на жёсткой полке, привалившись спиной к твёрдокаменной стенке купе. Вагон старый, допотопный, откуда только выкопали эту развалину?..

Я и не заметила, как в моём мозгу, в такт грому колёс, стали складываться строки…

Куда я еду

куда я еду

куда я еду

как жутко и одиноко

в этом грязном пустом вагоне

с мутной лампой у потолка…

Под этот грохот колёс я проснулась. Горячий сон, пропахший гарью, кончился. Сон с блужданиями по дымным московским бульварам… летняя жара… экзамены… суета… Всё кончилось.

Я проснулась. Жары больше не было. И никого не было. Меня пронизывал ледяной холод. Дуло из разбитого окна…

Я ехала в Крым. Точнее – в никуда. Ехала, чтобы спастись. Или – погибнуть?.. На что у меня больше шансов, я пока не знала.

Впрочем, мне было решительно всё равно. Всё, что могло случиться в моей жизни, уже случилось. И то, что последует за КОНЦОМ – было малоинтересным. Удручало только то, что это послесловие может затянуться слишком надолго…

ПОСЛЕ КОНЦА. Так можно было назвать ту реальность, в которой я сейчас существовала. Это немыслимое измерение жизни, находящейся вне жизни: вне каких-либо желаний и надежд. Впереди мне виделось лишь бессмысленное доживание, утомительное проживание потерявших какой-либо смысл дней, лет, веков…

«Не сотвори себе кумира». Нет, он не был кумиром! Кумир – это что-то игрушечное, неживое. Это – не про него. И потом: на кумира молятся. Но я никогда не молилась на него, наоборот: я с ним вечно, вечно спорила!.. Так кем же он был мне, мальчик из Марьиной Рощи, грустный Клоун, и отчего жизнь без него сразу стала так звеняще пуста, и так пугающе бессмысленна, словно вынули из неё сердцевину, оставив лишь гремящую пустотой оболочку?..

Тогда, сырой сентябрьской ночью, в жёлтой клетке обшарпанного купе, лихорадочно трясущейся на стыках, мне было всего двадцать два, и жизнь была кончена.

Пока он был жив, – всё у меня могло сбыться, самое несбыточное.

Теперь – не будет ничего. Словно задули свет, погас тот волшебный софит, который жарко светил мне пять лет жизни, и я оказалась впотьмах. Как будто сдуло с неба все звёзды… И остались только жёлтые мазки – на чёрном – за грязным окном…

Манеж, куда я хотела во что бы то ни стало выйти… Книга, которую я мечтала издать… Теперь всё это было уже ни к чему. Всё, что было задумано, уже ни к чему. Потому что: не увидит, не узнает, не прочтёт, не порадуется, не похвалит… Не скажет уже никогда: «Послушай, напиши для меня песню!» А ведь вся моя жизнь со всеми её метаниями и надеждами была устремлена к этой будущей Песне!..

Теперь не будет ничего. Теперь – после конца. И зачем, и куда я еду?.. Хорошо бы никуда не доехать. Эта колымага почти разваливается, такой ужасающий грохот и треск… ах, скорей бы, скорей бы под откос!..

* * *

Но я почему-то доехала. И ночной автобус с трёмя осенними пассажирами, который вёз меня сначала по чёрной степи, а дальше по глухим горным извивам, из Симферополя в Судак, почему-то не свалился в пропасть. Это было странно, нелогично, ненужно. Такая опека судьбы. Пустые хлопоты…

Я сидела на заднем высоком сидении. Салон был залит голубоватым светом полной луны, которая неслась за автобусом бешеным галопом… А по салону бешеным галопом скакала красная лошадь на колёсиках… Подарок, который я везла судакскому племяннику Витюшке. Я отлавливала непоседливую лошадь, пристраивала её на соседнем сидении, но при очередном резком повороте она соскакивала с мягкого сидения и опять неслась вскачь по прямому пустому проходу…

В Судак я приехала глубокой ночью. Городской автобус уже не ходил. Не будучи в этом городе двенадцать лет, за которые мои родственники успели построить новый дом в другом месте, я поняла, что решительно не знаю, куда идти. Светила только луна… Два моих попутчика быстро растворились во тьме. Подхватив в одну руку чемоданчик, а в другую – красную лошадь, я отправилась на поиски улицы «14 апреля»… Я, как следопыт, обшарила весь город. Периодически мне приходилось отбиваться красной лошадью от собак, – они, мелкие, но весьма визгливые и приставучие, носились мохнатыми компаниями по пустым улицам и заливались на полную луну…

Когда я нашла искомый домик, в нём уже все давно спали. В калитку меня не хотела впускать маленькая собачонка. О, и здесь собачонка! Пришлось вести с ней долгие переговоры, задабривая её остатками дорожной провизии. Наконец, мы подружились, и она позволила мне войти во двор и приблизиться к крыльцу.

Дверь была заперта, и я долго и безуспешно звонила… стучала… звала сестру по имени… Я бы пересидела ночь на крыльце, но дом стоял на горке, и ночной ветер пробирал насквозь, даже куртка не спасала. Мне казалось, что долго я здесь не продержусь, и ветер сдует меня с крыльца и понесёт куда-то… ну, что ж, значит, пусть будет так. И когда я уже перестала звонить и стучать – дверь неожиданно отворилась, и вышла сестра.

– Ой, кто это здесь?! – вскрикнула она.

– Лёля, это я.

– Господи, откуда ты взялась?

– Приехала последним автобусом. Разве ты не получила мою телеграмму?

– Нет.

(Телеграмма придёт через два дня.)

…Мы проговорили до утра, не зажигая на веранде огня. Светила полная луна…

Лёля была мне троюродной сестрой. Она приходилась двоюродной племянницей моему отчиму. Таким образом, кровного родства у нас не было, но было какое-то иное, более значимое для нас родство. Лёля одно время жила в нашей семье. В то время мы с ней и сдружились. Но мы не виделись пять лет, и за эти годы каждая из нас прожила огромную жизнь. Когда-то мы рассталась девчонками, а встретились – старухами. По крайней мере, такими мы себе казались. Хотя мне было 22, а Лёле – 26. В результате прожитой жизни, кроме смертельной усталости, у меня остался ворох стихов и вопрос: зачем жить дальше? У Лёли – была своя драма, в финале которой она осталась одна с сынишкой, которому было сейчас два года, и вопроса «зачем жить дальше» для неё не существовало. Точнее – существовал точный и определённый ответ, который посапывал в кроватке за стеной…

…Первую неделю, пока в доме доживали свой отпуск курортники, я обитала на веранде. По ночам было очень холодно. Веранду заливал синий, пронзительный свет полной луны… Можно было писать, или читать, не зажигая лампы. По ночам ветер налетал на дом с бешеной силой и, казалось, хотел оторвать веранду от дома и унести её прочь от города – в пустыню за Алчаком – в Капсельскую долину – к Меганому… Веранда скрипела, из последних сил цепляясь за дом… Я коченела под двумя одеялами. Свитер натягивала на ноги, на голову – одеяло. И всё равно всю ночь цокала от холода зубами. «Ну как, ты не мёрзнешь ночью?» – «Всё нормально», – говорила я, чтобы не расстраивать сестру.

А через неделю я перешла жить в дом. Наконец-то все уехали. Все дни я была одна, и это было блаженством. Лёля и её отец, Василий Иванович, с утра уходили на работу. Своего сына, Витюшку, Лёля по дороге на работу отводила в ясли. И можно было весь день молчать. Или – спать. Никому до меня никакого дела не было. И это – лучшее, что можно было желать в моём положении.

Я завтракала во дворе, за длинным столом под виноградными лозами. Стол заливало солнце, он сиял, пуская мне в глаза солнечные блики… на клеёнке были насыпаны красные и зелёные виноградные листья… Солнце отражалось в чашке с крепким чаем… Ярко белело яйцо на блюдце – мой простой завтрак, и скорлупа нежно просвечивала на солнце… И почему-то всё это ранило – яркость солнца, сияние длинного стола, рассчитанного человек на двадцать. За которым сидела я одна… Красота листьев, и чайных роз, и белого домика, и зелёной беседки, увитой краснеющим виноградом… – всё это резало глаза и сердце. Иногда от красоты очень больно. Бывают в жизни такие минуты.

Первую неделю, пока стояла жара, всё мучило нестерпимо: пышная южная зелень, яркие цветы, густые, терпкие запахи, такие любимые с детства, но сейчас – в не-жизни – понапрасну терзающие… Первую неделю я старалась не высовываться из дому. Сидела в нём, как улитка в панцире.

…А потом подул холодный ветер, погнал по дорожкам лепестки чайных роз, небо из ослепительно-синего сделалось чёрно-серым, рваным и буйным, запахло затяжным ненастьем… Пошли дожди… Пляжи опустели. Теперь можно приходить к морю. Сидеть на пустом пляже где-нибудь под Алчаком или под Крепостной горой и глотать едкий, пахнущий йодом дым – жгли водоросли, и густые, длинные, кудрявые дымы от костров низко стелились по берегу… Штормило. И лето уже вряд ли могло вернуться. Самое страшное лето в моей жизни. Так я тогда думала, что самое страшное… Сидела на топчане и курила. Единственный месяц в моей жизни, когда я курила. С жадностью и отвращением втягивала в себя тошнотворную горечь – и всё равно не могла заглушить ту, что разъедала меня изнутри…

Жалела ли я о том, что прошлым летом отказалась идти к нему в театр? Если скажу «нет, не жалела», то это будет жалкой неправдой. Да, жалела. Страшно жалела.

Если бы знать что-нибудь заранее!..

* * *

Неожиданно на узенькой, кривой, идущей в гору и совершенно безлюдной улочке встретила свою московскую подружку Марьяну Тонкову и её мужа Славу Бачко. Забавная пара: она – тоненькая, изящная, с головкой античной богини, а он – могучий, рыжий, лысеющий толстяк. При этом – они как-то удивительно подходят друг другу, со своими говорящими фамилиями: Тонкова и Бачко.

Мы удивлённо уставились друг на друга.

– Какая встреча!.. – всплеснула Марьяна руками и кинулась обнимать меня.

– А вы что тут делаете? – спросила я.

– Мы? Отдыхаем! Мы в отпуске. Слава сказал: я должна увидеть его любимый город – Судак, – щебетала Марьяна.

– С детства обожаю эти места! – сказал Слава. – Особенно осенью, когда уже нет курортников. А вот ты что тут делаешь?

– Я?.. Вымираю, – честно призналась я.

– Ну, мы тебе этого не позволим! – сказали они. – Не для того же мы тут встретились, чтобы позволить тебе вымирать.

Мы побродили вместе по улочкам, засыпанным красными виноградными листьями… Дошли до маленького дома культуры.

– Послушай, – сказал Слава. – Давай устроим твой поэтический вечер! – И он потащил нас с Марьяной внутрь. – Здесь директор – отличный дядька, я с ним давно знаком.

– А что? – сказал директор. – Можно. Вполне. Поэтический вечер, к тому же – авторский, поэтесса из Москвы – это симпатично! Я как раз планирую мероприятия на октябрь. Могу поставить вас в любой день. Вам когда удобно?

– А народ-то какой-нибудь придёт?

– Народ?.. – он тяжело задумался. – С народом сейчас сложно. Вы же понимаете: сезон окончен… Ну, вот ваши друзья наверняка придут.

– Ну, своим друзьям я и так могу почитать стихи, не обязательно приходить для этого в клуб.

– А мы афишку сделаем! Хотя, с прискорбием должен заметить, местные не очень к культуре тянутся. Так, на комедии в кино ходят, молодёжь. А на какие-нибудь лекции просветительские не затянешь. Это моя вечная головная боль. Надо отчитываться, а отчитываться нечем…

– Извините за беспокойство, – сказала я.

– А следующим летом вы не собираетесь сюда приехать? Летом тут народу всегда полно…

– Следующим летом вряд ли.

– Жаль, жаль… Погодите! Ведь вы – поэт?

– Да.

– Мне тут Заболоцкого двухтомник подарили, а зачем он мне? Я в поэзии не очень… ну, Пушкина люблю, конечно: «Я помню чудное мгновенье!..» Но Заболоцкий – это для меня сложновато. Позвольте подарить вам на память о нашей встрече. А то жалко: будет валяться без дела и никто его не прочтёт. Я человек одинокий. Была у меня матушка – поклонница поэзии, но весной померла, царствие ей небесное, хорошая была женщина. Теперь вот – один…

И он вручил мне две беленькие плотные книжки, которые в Москве днём с огнём не сыскать. Мы побрели пустынными улочками дальше…

– Ну вот, с паршивой овцы хоть шерсти клок, – сказал Слава. – Всё же не зря заходили. Дашь потом почитать. Я так и не достал этот двухтомник.

– Можешь взять хоть сейчас.

Мне было хорошо с ними. Они – славные ребята. Но всё равно хотелось поскорее остаться одной. С ужасом подумала о том, что чуть было не дала согласие выступить. ЗАЧЕМ? ДЛЯ КОГО? Мне лично это совсем не нужно… И если Слава думал, что таким образом меня можно вернуть к жизни, то он глубоко ошибался.

…Один раз я даже зашла к ним в гостиницу. Поболтали о том, о сём. Но мне была тяжела непринуждённая болтовня. Улыбаться, разлеплять губы для каких-то пустячных слов – было выше моих сил. Любые слова, любые звуки и даже симпатичные мне люди мешали моей сосредоточенности на моей боли. Слава и Марьяна пытались меня отвлечь, развлечь, зазывали съездить вместе с ними куда-нибудь – в Коктебель или в Старый Крым, но я мягко отказывалась. Бабочке, пронзённой булавкой, ещё больнее, когда её пытаются с этой булавки сорвать. Боль стала моим стержнем, и я не хотела его лишаться. Так как, кроме этой боли, ничего в жизни не видела. Ничто не имело сейчас для меня смысла, кроме боли. Кроме острой булавки, проткнувшей моё сердце. Не трогайте меня. Пожалуйста! Пусть будет так. Ведь если вынуть из меня боль – останется дыра. А с дырой в сердце жить и вовсе невозможно… Оставьте меня.

И всё же я была им благодарна. За эту нежданную встречу. За тепло. Они – славные ребята. Спасибо им.

А потом они уехали. Уезжая, взяли с меня клятвенное обещание, что, вернувшись в Москву, я тут же навещу их.

– Ты всегда выполняешь обещания? – спросил Слава.

– Всегда.

– Вот и слава Богу. Значит, через две недели мы тебя ждём.

И они помахали мне в окошко автобуса, отъезжающего в Феодосию…

* * *

Мир вокруг меня был огромен и пуст.

Пустые горы. Пустынное море. Оно напоминало бескрайнюю каменистую пустыню, по которой когда-то, две тысячи лет назад, блуждал Христос… Как на картине Крамского, которая так поразила меня когда-то… В какой-то момент мне показалось, что я не в Крыму, а в Израиле. Один московский знакомый убеждал меня, что восточный Крым очень похож на Землю обетованную. Мол, не обязательно совершать паломничества в Израиль, чтобы увидеть библейские пейзажи, достаточно съездить в восточный Крым. При воспоминании об этом мне стало ещё печальнее…

Вокруг было так пусто, пусто, ПУСТО!.. Ни библейского Христа, ни моего Клоуна не было в этом мире… Казалось, что мир вылеплен из пустоты. Вылеплен из ОТСУТСТВИЯ. Из отсутствия любви и смысла. Выходит, что ОТСУТСТВИЕ может быть материальным? И ранить, как острые камни, как битое стекло…

* * *

…И вот тогда, когда казалось, что всё – тщетно, и бессмысленно искать опору в вязкой, тягучей пустоте, – ПРИШЛИ СТИХИ! Уже не отдельными ритмами, возникающими в мозгу, как отголосок вагонных колёс, как лихорадка, как судорога воспоминаний… Пришли могучим единым потоком, несущим в своих тёмных, сверкающих волнах не только камни, но и звёзды… И звёзды эти сияли, как сумасшедшие софиты…

Я писала ночи напролёт. Чувствуя несказанное облегчение, что могу писать и плакать. Со стихами и слезами ко мне возвращалась… нет, ещё не жизнь. Возвращался свет. Который пока ещё робко озарял эту незнакомую мне планету… Я осторожно озиралась вокруг и, с недоверчивым удивлением, обнаруживала: да, и ЗДЕСЬ живут…

Я стою со своими сокровищами посреди незнакомой планеты. И мне ещё предстоит всему научиться: дышать этим разреженным воздухом, ступать босиком по острым камням, ещё предстоит полюбить новые для меня лица, и голоса, и научиться – заново – ощущать краски, и запахи, и звуки… Мне ещё предстоит научиться – заново – удивляться. И радоваться.

…А пока я бродила по жёлтым холмам, где ещё цвели неприметными лиловыми соцветиями колючие травки… И, взобравшись на вершину Крепостной горы, долго сидела над пропастью, над бушующим морем… И вела бесконечный, не знающий перерывов диалог с памятью и тоской…

* * *

А потом я села на беленький теплоход и поплыла в Ялту…

И целый день, и вечер, и ночь бродила по её дивным узким улочкам, сотканным, как лёгкое, весёлое кружево, из шорохов, запахов, солнечных пятен и теней…

И там, в Ялте, случилось то, что казалось немыслимым, невозможным в ближайшее тысячелетие. Во мне что-то отозвалось на завораживающие, по-осеннему прозрачные звуки и запахи, на извечную игру света и теней – под подошвами башмаков, на старом тротуаре…

…Поздно вечером, бредя по тёмной пустынной улочке, я вышла – к Дереву. Оно сияло в октябрьской тьме белыми гроздьями цветов!.. И я стояла у этого осеннего чуда, не в силах сдвинуться с места и продолжить своё блуждание. Мне казалось: то, зачем я приехала сюда, – я нашла.

А потом был Севастополь с фосфорически синей, сияющей на солнце, как кристалл, Карантинной бухтой… И – Феодосия, с меланхолично ползущими по тротуарам и мостовым виноградными лозами и растрёпанным морем… И в каждом городе ноги сами приводили меня к цирку. Или к тому месту, где летом был цирк…

…Во дворе ялтинского цирка валялись обрывки афиш, и стоял одинокий голубой вагончик, выгоревший на солнце до белизны. Сезон окончен, больше ничего не покажут…

В Феодосии, находившись до изнеможения по её меланхоличным, с прохладным платановым шелестом над головой улочкам, я обнаружила себя стоящей в тени старого сквера, неподалеку от базара. И поняла: здесь! Здесь летом был цирк. Пробегающий мимо загорелый и тощий феодосийский мальчишка подтвердил это.

А в Севастополе… Боже мой, неужели я прожила в Севастополе всего один день? День как жизнь. И день в Ялте, и день в Феодосии… Каждый из этих дней был восхождением. Прорывом к жизни. К радости. Без которой жизнь мертва.

 
Там, в Севастополе…
В бухте Карантинной,
в тёплой паутине
улиц полусонных
славные места.
В переулке малом
розовые мальвы,
гаснущие мальвы,
жухлая листва…
 

И сейчас, спустя столько лет, я помню запах тех мальв… Помню слепящую на солнце белизну глухих белёных татарских стен. Помню ленивый лай маленькой лохматой собачонки мне вслед – и больше ни голоса, ни звука…

Помню, как, надышавшись тишиной и покоем улочек Карантинной бухты, я оказалась на пустыре. На нём не было ни кустика, ни деревца. А трава… Трава была не просто пожухлая, она была основательно вытоптана сотнями ног. Но вытоптана не равномерно и не беспорядочно, а как бы по какой-то системе, с неким загадочным смыслом…