Текст книги "Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского"

Он ухаживает за Коко, при этом не сводит глаз с меня. Не хватало, чтобы моя дорогая сестра меня к нему ревновала! Было такое, к примеру, на именинах у Карамзиной на даче в Царском. Возможно, это его способ завоевать сердечко нашей Коко. Такая у него игра, он же француз. А даже если он обращает на меня внимание, слегка строит куры, что тут особенного? Все этим занимаются для развлечения.

Вот чего не может понять Пушкин и дуется на Дантеса. Муж мой старше меня намного, братьям и сестрам я сама за матушку. Вот мне и занятно с этим французом: мы – сверстники. Он мне как брат, с которым можно обо всем поболтать. Так живы наши беседы и так ловко мы с ним танцуем! Я мечтала бы танцевать так же с моим мужем, но танцор он, право, никудышный, а разговаривать ему со мною некогда. Бедной сестре пристало бы ревновать Дантеса к моей приятельнице Идалии Полетике, на то есть причины, а не к болеющей за нее сердцем сестрице, матери стольких детей, ждущей к тому же следующего ребенка.

Азя симпатизирует Аркадию Россету, братцу Смирновой. Мы были бы рады за нее, когда бы он руки ее просил бы, но ведь он не богат. Решится ли? Азя очень дружна с Пушкиным, чему я очень рада, ее присутствие, на мой взгляд, еще как-то удерживает его в доме. Дети тоже – однакожь они его раздражают.

…июля 1836 года

Вот важные новости, кои хотела бы я Вам поведать, друг мой вечный N. В первый день Светлого воскресенья, в самую заутреню, увы, – и это скорбная весть! – скончалась матушка Александра, царствие небесное бабушке детей наших. Перед кончиной она просветлела духом, просила у мужа моего прощения за то, что не понимала его душу ранее так, как поняла теперь, да слишком поздно. Ведь чем более любила она сына Льва, тем холоднее относилась к Александру. Похоронил ее мой муж недалеко от Михайловского, в Святогорском монастыре. Да так понравилось ему место, что и себе купил кусок земли для могилы рядом. Я бранила его за грустные мысли, но что поделать.

Не успела она увидеть новую внучку. Да-да, поздравьте нас с дочкой! Родилась она в мае на даче. Вот и займет девочка моя место бабушки на земле. К радости своей, должна признаться: то ли рождение Натали, то ли смерть Надежды Осиповны, то ли поведение Александра растрогали меня так, что душа моя смягчилась. Стала я терпимее к мужу. Он теперь весьма для семьи старается. Нынче и выросшие наши долги, а их к январю было уже 77 тысяч рублей, из них 29 тысяч – частных, не огорчают меня более, как огорчали прежние 60 тысяч.

Положение наше ужасно. Я, кажется, сумела взять себя в руки, ибо иначе пропасть можно. Александр потерял жалованье, под которое даны 30 тысяч долгу из казны, но получил высочайшее разрешение издавать журнал. Он теперь возлагает много надежд на свое дело, надеется выручить 60 тысяч. Стало быть, этой надеждой мы полны, и она придает нам силы.

У Александра случились неприятности после напечатания «Выздоровления Лукулла». Так щастливо сложилось, что разрешение на издание журнала было получено за несколько дней до появления этих злополучных стихов, иначе бы несдобровать. Его Величество сделали ему строгий выговор и, слава Господу, не отменили разрешение на журнал. Зато теперь у него более неприятностей с цензорами, чем могло быть, ибо цензором назначен самый трусливый. А ведь Пушкин хотел было уж отказаться от издания, да Гоголь уговорил его не делать того. Ах, сколь безрассуден муж мой!

Я решилась помогать ему по мере сил. Переговариваюсь с братом Дмитрием о бумаге для журнала, мы по-прежнему ведем тяжбу против Усачева, который не платит за аренду фабрик в Полотняном. Я, извольте, уже столь опытна в подобных делах, что даю мужу весьма строгие предписания. Иначе книготорговцы не преминут воспользоваться мягко-сердием Пушкина и он меньше выручит за журнал, чем мы ожидаем. Муж поручает мне вести многие литературные дела во время своего отсутствия. Я уже не так тоскую от одиночества. Веду дом, имея много мелких хлопот по хозяйству. Озабочена будущим сестер. Все это меня занимает и отвлекает от грустных мыслей, хотя я не совсем оправилась после родов.

К тому же, трезво поразмыслив, я решилась наконец поговорить с братом Дмитрием серьезно и откровенно. Ведь после смерти Дединьки я имею право на наследство, так же как и мои братья и сестры. Намедни написала ему письмо, в коем решительно дала понять, что я в несправедливом положении, что вся тяжесть содержания моей большой семьи падает на моего мужа и что я прошу его с помощью Маминьки назначить мне содержание, равное тому, какое давно уж получают сестры.

Я наконец впервые за столько лет призналась брату, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Что муж мой печален, подавлен, не может спать по ночам, что он не в состоянии работать. Что мы – в крайней нужде. Владельцы магазинов посылают нам неоплаченные счета, некоторые еще с тридцать четвертого года. Многие наши вещи заложены. Азино серебро тоже. Соболевский, приятель мужа – напрасно я не жаловала его ранее! – обещает выручить нас. Он вскоре уезжает за границу и оставит 30 фунтов серебра с тем, чтобы мы тоже заложили его у ростовщика Шишкина.

Пушкин мой похудел, с трудом сидит на месте, вскакивает, вздрагивает от громких звонков, не выносит криков детей – я так жалею его! Он раздражается по любому поводу, столь нервен! Затеял было дуэль то с князем Репниным – оказалось, недоразумение, то с бедным графом Соллогубом, обвинив его понапрасну. Я, вообразите, имею обыкновение пересказывать мужу все свои светские разговоры, ибо он поначалу так пугал меня светом, как в деревне чертом пугают. Он переиначил слова, сказанные мне графом, да и в свете пошли сплетни о нашем с ним разговоре. Дамы, что находились рядом, услышали, да не то, и поняли не так. Пушкин не успокоился, покамест граф не извинился передо мною, не знаю за что. Но уладилось, слава Господу. Помог наш милый Нащокин.

Сплетен в Петербурге так много, конечно и обо мне, жене известного сочинителя. Многие придают значение нашей невинной дружбе с Дантесом. Тетушка упреждает меня, что он афиширует свое отношение ко мне, дабы его имя стало на слуху, дабы легче войти в круг наиболее популярных молодых людей Петербурга. Я же едва ли не впервые позволила себе возразить тетушке. Но не стала пояснять причину возражений.

Вам единственной, кроме мужа, поведаю секрет. Дантес открылся мне признанием в любви. Было это в феврале. Я утешила его, но, разумеется, сказала, что у него не может быть никакой надежды, что я не могу быть щастливой иначе, чем уважая свой долг. После масленицы мы стали реже встречаться в свете, а с весны я почти перестала выезжать.

Пушкин, вообразите, ревнует меня к… Его Величеству, и к тем, кто приглашает меня танцевать на балах, и к тем, с кем беседую, – боится он светской молвы, а уж никак не моей неверности. А однакожь не удивлюсь, ежели и к дядьке своему, Никитушке, приревнует, даром что африканская кровь ему голову горячит.

Да, дела нерадостны, но развлекают меня не только мои занятия, но и наши милые детки, ласковость мужа, заботливая тетушка и прелести дачной жизни. Дачу на Каменном острове хоть и наняли в долг, и стоила она вдвое больше прошлогоднего, а все же Александру удобнее до города добираться по делам журнала. Как люблю я лето, милая N.! А осенью полагаем мы сбежать от лишних расходов в Михай-ловское.

P.S. Еще раз уверяю, дорогая, никто никогда не слышит от меня жалоб на трудности наши. Вам одной доверяю я все самое сокровенное. Слыву бездушной, легкомысленной, бесчувственной, холодной. Бог с ними, пусть так и мыслят. Чем более тайн у нас от света, тем менее поводов для пересудов.

…октября 1836 года

Душа моя N., бесценный друг мой! Вот и я со своими переживаниями и малыми радостями. Есть, однакожь, одна большая радость – нежданно брат наш Дмитрий женился! Даже наша Маминька довольна невесткой. Говорит, та добра со всеми и ухаживает за Папенькой. Кроме Папеньки моего бедного, слава Богу, все мы здоровы. Есть и другая долгожданная новость. Наконец настал день, когда брат мой Дмитрий, хоть и с опозданием в месяц, впервые прислал нам деньги в счет моего годового содержания! Щастье видеть, что детки растут, радуют нас своими рассуждениями, любовью друг к другу и к родителям.

Писала я Вам летом, что намеревались мы поселиться в Михайловском. Не удалось. Слишком велики расходы на переезд всей семьей, а средств на это не нашлось. Мы остались в Петербурге. Пушкин недоволен, говорит, что в деревне он бы много работал, а здесь ничего не делает, раздражен до желчи.

Пушкин знает, как я верна ему, но начал упрекать, что я опять часто вижусь с Дантесом. Я отвечаю, что каждое слово, тому мною и им мне сказанное, я не скрываю от мужа моего. Опасаться Александру нечего. Видимся мы ради Коко, которая не должна оставаться с Дантесом наедине, не видеть его она не может, иначе страдает. А что отношения наши дружеские, что ж тут странного? Он человек веселый, остроумный, разговорчивый. Мне с ним весело. Он мне просто пришелся по нраву, как по нраву мне Идалия Полетика. Они оба меня занимают, спасают от одиночества. Оба мне приятели. Просто он, к нещастью, мужчина, дружба наша на виду, ибо мы часто с ним танцуем на балах. Помилуйте, кто ж виноват, что муж мой на балы перестал ходить, что траур у него? Мы с Дантесом и Коко много катались верхом, будучи на даче. Да, он посылает нам с Коко довольно книг и театральные билеты при коротеньких записках, но никаких приличий великосветских мы не нарушаем.

Сам Пушкин откровенно был увлечен графиней Сологуб, сочинял ей стихи, открыто дружит со Смирновой-Россет, с толстухой Вревской, да и с Керн. А бесконечные его свидания с Хитрово, ее к нему записки? Так и наша открытая дружба с Дантесом – дело обыденное. Муж от своих подруг не отворачивается, я от приятелей – тож. Но… он решил отказать Дантесу от дома. Коко в ужасе! Дантес пишет мне письма. А я их и не скрываю от мужа, показываю. Тайны здесь нет. Княгиня Вяземская весьма озабочена, приличны ли наши встречи с Дантесом в ее доме. Она спросила меня, чем это может кончиться. Я ответила, что ничего не приключилось и будет то же, что и было два года сряду. Но она сказала бедному Дантесу, что ей остается одно – велеть швейцару, коль скоро у ее подъезда будет несколько карет, не принимать его, Дантеса. Тот принял предупреждение к сведенью. Теперь мы встречаемся у Карамзиных.

Да что Дантес? Мало ли других поклонников, столь же безнадежно меня обожающих, с кем приятно беседовать! Они все тоже на виду. И какой даме удалось бы скрыть от общества, что ей по сердцу обожание привлекательных и живых молодых людей? Да и толку? Пушкин не ревнует меня к Дантесу, нет, а его лишь тревожит, что если он так относится к таковому приятельству, дружбе, то каковы пересуды врагов наших? Вот с этим я хотя и готова согласиться, но не все ли едино, однакожь? Помилуйте, не стану я потворствовать бездельным сплетникам, не ведающим человеческих привязанностей. Видит Бог, это никого не должно касаться, кроме нас троих. Как я выгляжу в глазах света – то мне, вообразите, нынче безразлично. Пушкину, увы, нет.

…октября 1836 года

Преданный, бесценный друг, поверенный души моей N., не могу не поделиться с Вами, и так мне необходимо понять самое себя. Легче это сделать, когда пишу Вам, душа моя. Барон Геккерн, приемный отец Дантеса, намедни убеждал меня оставить мужа и пожалеть его сына. Не могу уразуметь, кой толк ему делать мне столь неприличные предложения! Мое отношение к Дантесу не выходит за рамки дружбы. Конечно, я ответила решительным отказом. Сам Дантес премного старается показать всем, как он якобы влюблен. Он слишком молод, и вряд способен отличить истинное чувство от увлечения. Ах, эти французские игры! Приятно, однакожь, но и смешно, не правда ли? Что за нужда раздувать все до размеров необыкновенных?

Желая проверить свою правоту, я посоветовалась с любимой моей тетушкой. Она сказала, по-видимому, очень умно, чтобы я не верила ни единому слову старого барона, что его цель одна – заполучить Дантеса, влюбленного в меня, назад, а для этого старик хочет поссорить сына с Пушкиным. Стало быть, я должна постараться убедить барона, что никаких планов, связанных с его сыном, я не имею. Но так ведь оно и есть! Христа ради, никаких надежд я ему не даю. Я готова пожертвовать удовольствием танцевать с Дантесом и даже дружбой с ним ради спокойствия отца моих детей. Как уберечь Александра от беды? Ведь он так легко вызывает соперников на дуэль? Вот о чем я размышляю.

Не доложить ему правды о наших с Дантесом встречах не могу, иначе муж полагал бы, что мне есть что от него скрывать. Вам одной, милая, могу я признаться, что была, а быть может, и есть у меня, право, некая тайная цель, когда рассказываю я мужу о внимании ко мне Дантеса и других мужчин, немного дразня его. Полагаю разбудить в нем те чувства, кои, как кажется мне, угасли за время нашей довольно грустной совместной жизни. Но не слишком ли легкомысленно с моей стороны так шутить с африканским огнем?

Не встречаться с Дантесом? Я никогда не искала и не ищу с ним встреч. Он сам мгновенно появляется там, где я с сестрами бываю. Его осведомленность относительно моих или вместе с сестрами прогулок и выездов – баснословна. Ему с нами, шутницами и красавицами, весело! Как и нам с ним! Да к тому же любая женщина, которой пришлось испытать нужду, поняла бы, как мне хочется отвлечься и просто посмеяться, ни о чем не размышляя, ни о чем не беспокоясь! Я не смею отказаться от выездов, это приведет к лишним ненужным толкам. Однакожь, право, я бы потребовала от Дантеса прекратить все встречи, чтобы не гневать мужа, но как тогда быть с Коко? Она умрет от тоски по Дантесу. И я ее понимаю! Если бы я была свободна, не знаю во что превратились бы мои к нему дружеские чувства.

Я не свободна, я всегда была и буду верной женой своему беспечному мужу, я – мать чудесных детей, коих мы, увы, давно уже кормим в долг. Хоть и сочинил за лето Александр превосходные стихи, а нынче завершил и «Капитанскую дочку», а денег все нет. Надежды на журнал, увы, покамест не оправдались! Пушкин хочет печатать меньше номеров, а стало быть, уменьшить расходы на типографию, поглядим. Вот первого декабря надобно возвратить восемь тысяч долгу князю Оболенскому по двум заемным письмам, а чем? А магазину Мальпар за шляпки четыреста с лишним, а Английскому магазину более двух тысяч? Зато какие чудные серьги, браслет, платок и материи я там купила! Так я люблю ходить по модным магазинам!

…ноября 1836 года

Беда, беда, душа моя N., и я, не кто иной, как я, виновата! Ах, безумная, шутила с огнем, не слушала мужа моего бедного, умного! Горе, горе мне! Доигралась, дококетничалась, думала только о себе, не уразумела, сколько боли у него в сердце накопилось. Дуэль! Вот цена моему глупому кокетству! Танцевать, беседовать, строить куры! Отчего я не слушалась тетушку, мужа, отчего не понимала я, не видала ничего вокруг? Как могла я, пусть в самых тайных мыслях, раздражаться Пушкиным, его редеющими волосами, его походкой, его ревностью? Как смела? Он дан мне Богом! Грешница! Кокетка! Дура! Захотела брата, одногодку в приятели, а получила игру со смертью!

А вероломство Идалии? Извольте: она заманила меня к себе в дом, сама уехала, и там я нашла Дантеса, который на коленях умолял меня – даже и не услыхала о чем. В гневе тут же покинула дом. Я была в ужасе! Даже не осмелилась сразу поведать об этом мужу. Понимала, что дуэли не избежать, ежели он узнает. Геккерн стал угрожать мне, что обесчестит меня в глазах мужа и общества.

Я ломала голову, я молилась, я молилась, как никогда! Распухла от слез! Не знала, что делать! Через день Пушкин получил оскорбительные анонимные письма без подписи, и я решилась! Рассказала ему об этой нещастной встрече, об угрозах! Предстоит дуэль!

Не замолить мне грехов моих, не вымолить мне прощения у мужа моего! Молюсь лишь, чтобы отказался он от дуэли! Жуковский, тетушка – все, все, слава Господу, рядом! Я одна ничего бы не сделала, я ломаю руки, плачу, молюсь! Все, что мне остается! Ах, где Соболевский? Понимаю нынче, как он мог бы повлиять!

Отчего у нас нет средств! Только из-за проклятых денег не смогли мы уехать в деревню, все бы забылось! Господи,

Всемогущий, спаси мужа моего от дуэли! Не дай ему сделать страшный шаг! Спаси мужа и детей наших! Накажи меня, меня одну! Виновата, Господи!

Умоляю, никому ни слова, ни звука об ужасной встрече.

…ноября 1836 года

Услышал Господь, Всемогущий, Всемилостивейший Господь, услышал молитвы жалкой рабы своей! Хвала Господу нашему во веки веков! 17 ноября – щастливейший день жизни моей! Пушкин отказался от дуэли, хвала Господу! Мы все его уговаривали сделать это ради щастия Коко, ибо барон Геккерн объявил нам, что он дает согласие на брак Дантеса с нею.

Оказалось, что хитрец Дантес давно намеревался просить ее руки. Извольте, я писала Вам, что он завоевывает ее сердце, по наивности разыгрывая страсть даже и ко мне, матери четырех детей! Играл с огнем! А я, глупая, не придавала этому особого значения, француз-де забавляется! Для меня важнее было, чтобы свет не судил строго о Коко, сестре моей, – слишком очевидна была ее увлеченность Дантесом. Я бы не хотела, чтобы над ней смеялись в случае, когда бы любовь ее оказалась без ответа. О себе я и не думала. Подлые авторы подметных писем, столь разъяривших моего мужа и едва не приведших к дуэли с неловким Дантесом, полностью посрамлены. Теперь, полагаю, они понимают, что их подлость основана лишь на их собственной глупости. Недаром они не подписали письма. Ах, Пушкину и не пристало гневаться на анонимов.

В тот же день, вообразите, Дантес явился с бароном Геккерном к тетушке, чтобы просить руки Коко. По щастью, незадолго брат Дмитрий приехал из Москвы и объявил им родительское согласие! Так что вечером на бале у Салтыкова, где были и мы с мужем, огласили помолвку! Скандал завершился, да как! Щастлива Коко, она не смеет поверить, что все это не сон. Щастлива тетушка, все мы, но щастливей всех я! Вообразите, я оказалась права.

…27 января 1837 года

…если бы знали Вы, как я щастлива и спокойна.

Господь смилостивился над нашей семьей, прошедшей столь тяжкие испытания. Сам Государь в ноябре удостоил моего Пушкина высочайшей аудиенции и взял его под защиту. Муж мой дал слово Его Величеству не драться, что бы ни случилось, а если возникнут осложнения с предыдущей историей, то Государь обещал вмешаться. Нынче я спокойна за мужа.

Я спокойна за семью свою. Воспитываю детей, принимаю жизнь таковою, какова она есть. Меня более не тревожат долги. Их уже около 120 тысяч, но я безразлична к ним. Слишком много душевных сил потратила я на борьбу с нуждой. А ведь главное в жизни – это здоровье близких и Божий день. Одно может омрачить существование – смерть. Я поняла это, когда Пушкин потерял свою мать.

Бог миловал меня от потери самых родных мне людей. Я благодарю Господа. Благодарю мужа моего, который хоть и нервен, подозрителен, боится писем после всего пережитого, но ограждает меня от волнений, как никогда прежде. Даже в первые дни нашей совместной жизни он не был столь предупредителен, столь нежен, столь ласков. Мой любимый вернулся ко мне. Он – мой Бог! Отныне я – Ангел его. Никогда не любила его с такой силой, как ныне.

Что-то случается вокруг меня, возможно, и не самое приятное. Я вынуждена видеться с Коко и ее мужем, не привлекая внимания Пушкина. Какие-то слухи, сплетни явно витают вокруг. Если бы знали низкие, ничтожные люди, как мне все это безразлично, как далеко я от них всех! Как помог мне Господь уразуметь наконец, для чего мы живем на свете. Какими мелкими представляются все беседы на балах и в гостиных, где, увы, по-прежнему вынуждена бывать. Если бы угодно мне было, я могла бы угадать заранее всякое их слово. Но более я и не слышу, и не вижу никого. Да, я произношу какие-то слова, я танцую. Но свет мне безразличен. Дороги лишь друзья. Те люди, которые помогли сохранить жизнь моего поэта.

Самая большая моя мечта – уехать. Уехать с мужем и с детьми, куда глядят глаза, на край света, жить простой жизнью, молиться, во всем угождать мужу. Что бы я ни делала последнее время, все мои мысли там, в этой новой, далекой от суеты жизни.

Сегодня у меня так защемило сердце от сознания ясности и правоты моей, что среди бела дня велела кучеру запрячь и погнала за город, в поле. Мне хотелось кричать от щастья, петь, ликовать! Окрыленная, я мчалась назад, домой! По дороге увидала в санях мрачного Данзаса, друга мужа моего. Он ехал куда-то с приятелями. Я рассмеялась, отчего он нещастен в столь светлую минуту, и отвернулась. Примчалась домой, не нашла мужа, бросилась писать Вам.

Вот-вот он явится, мы услышим, как он нетерпеливо срывает бекешу, скидывает калоши. Дети с визгом бросятся отцу на шею.

* * *

Через сто с небольшим лет, сразу после Второй мировой войны, когда детей Пушкина уже давным-давно не было в живых, а их потомки были разбросаны по миру и, возможно, едва вспоминали о родине своего великого предка, в Питере было нечего есть. Отец мой, выросший в Ташкенте в обеспеченной и благополучной русской семье, страдал оттого, что его молодая жена живет в холоде, да и в голоде (послевоенные карточки, пустое жилье: во время блокады родители мамы умерли от голода, все пожитки были обменяны на хлеб; мебель, книги сожжены в печке). Решив, что на родине-то он не пропадет, и еще не зная, что жена беременна, он уезжает домой – с тем, чтобы приготовиться там к ее приезду.

Давно, еще на фронте, узнал, что сестра продала дом их родителей. Пройдя всю войну, получив и ранения, и контузию, остался не только сиротой. Стал еще и бездомным.

Война перековеркала все в тыловом городе, да и кто через пять лет помнил шестнадцатилетнего мальчишку, ушедшего на фронт добровольцем? Помыкался, зарабатывая на кусок хлеба без масла, продолжал, однако, надеяться, что на юге все же легче, чем в неуютном Питере.

Моя девятнадцатилетняя сирота-мама узнает, что беременна, лишь к моменту, когда я уже зашевелилась, и решает, естественно, ехать к законному мужу. Уволившись с работы, не зная, что ей положен декретный отпуск, едет она со своим огромным животом на поезде через всю страну. Хватило ума сдать комнату в Питере какому-то курсанту (верно, соседи посоветовали, иначе ведь жилье – единственное богатство – пропало бы). По дороге шлет мужу телеграмму о приезде.

Приезжает на вокзал, а ее никто не встречает! Тут она задумывается о том, что, дескать, происходит, но таки тащится через весь город по адресу, указанному мужем, удивляясь по дороге, что никто не рвет с деревьев спелые фрукты. А она их с самого детства и не ела.

Отлегло от души, когда хозяйка квартиры, которую снимал мой тогда будущий отец, обрадовалась ей и удивилась, как же они разошлись: «Ведь помчался встречать!» Вскоре появился счастливый и гордый муж, и жизнь пошла своим чередом. Тут был, впрочем, едва ли не такой же голод, но мой ушлый солдатик-отец каким-то чудом умудрялся кормить своих девочек.

Впрочем, со мной проблем было мало: мама целых три года – случай не частый! – кормила грудью. Меня невозможно было оторвать! Что только ни придумывали родители: мазали грудь горчицей, перцем, прикладывали щетку, – ничто не помогало. Солдатская дочь, я с ревом преодолевала все преграды и вымогала-таки!

И как бы повернулась наша немудреная жизнь, если бы не курсант, снявший мамино питерское жилье? Он (вершитель наших судеб!), закончив военное училище, собирался оставить мамину комнату. Вот почему пришлось покинуть так и не завоеванное отцом Эльдорадо.

Вернувшись назад в Питер, родители устроились на работу. Меня водили в ясли (на няню денег не было), а отец… Отец затосковал. Тут, конечно, не могли не помочь привычные с фронта, «спасающие» сто – а может, уже и более – грамм; это уже становилось трагедией для мамы и для меня, хотя я, конечно, не отдавала себе в этом отчета. Так же, впрочем, как и сам отец.

Выпивка для него была способом, не стесняясь, разговаривать с кем угодно и о чем угодно. И все бы ничего: такой веселый, словоохотливый, выделяющийся талантом рассказчика и вечной дружбой с книгой, он становился даже интереснее, если бы не старая беда – после выпивки в какой-то момент стала давать о себе знать контузия: он начинал бубнить, сидя у бутылки целый вечер, придираясь к маме по любому поводу. Так с раннего детства я возненавидела пьющего мужчину.

Интересно, что и муж мой пристрастился к алкоголю в студенческие годы по той же причине: оба легко общаются с людьми только в «подогретом» состоянии. К счастью, у мужа это не так заметно, как у отца, иначе бы он, даже с его недюжинными талантами, никогда бы не сделал карьеру, тем более в эмиграции.

Отец метался, мучался, но пробиться в Питере так и не сумел. Ему бы бросить пить, продолжать учиться, в этом был его шанс. Но водка засасывала. Он сделал последний, солдатский марш-бросок: схватив меня, двухлетнюю, под мышку, как заложницу, опять рванул в свою Мекку, пообещав жене перевернуть жизнь.

Но и вновь из папиной мечты жить на родине, найти там свое место, увы, ничего не вышло. Вернулся он из Ташкента проигравшим, проигравшим навсегда. Судьба подразнила его и ничего не подарила. От своей привычки он не отрекся.

Отцы, отцы: как много судеб, построенных отцами, и как много – сломанных ими.

Золотая середина? О, какая же это редкость! Или же она достигается путем прощения? А имеет ли право сын ли, дочь ли прощать отца?