Текст книги "Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского"

Я, право, и сама теряю время от времени душевный покой. Причин тому много. Оплакиваю я смерть дедушки моего. Господь забрал его в сентябре. Он успел повидать правнучку. Будучи в то время по делам в Петербурге, посылал он еще дорогие подарки своим, вообразите, возлюбленным дамам в Завод. Александру пришлось ехать туда по смерти дедушки в надежде получить деньги. Однакожь привез муж ревматизм в ноге вместо денег. А литературными трудами, кои давали нам средства к жизни, уже давно ничего не зарабатывает. Я вынуждена взять на себя хлопоты по продаже медной статуи Екатерины, которую дединька подарил нам вместо приданого. Но покамест безуспешно…

…августа 1833 года

Нынче я, друг мой, собираюсь жаловаться Вам. Причина лишаться мне покою и радости – не характер Пушкина, нет: у него характер щастливый. Ни взысканий, ни капризов. Лишь одиночество мучает меня. Воюю с ужасными слугами, тож безуспешно, увы. Читаю, вышиваю, вожусь с малышкой, и все одна. С тоски стала учиться шахматам. Зимою темно, холодно. Пушкин то в архивах, то в кабинете взаперти, то идет в книжный магазин.

Только на балах с ним и видимся. А без тетушки моей драгоценной ни балов, ни маскарадов не было бы. Средства ее значительны, хвала Господу, и хочет она, чтобы ее Душка имела наряды роскошнее, чем у первых щеголих. Я веселюсь, Пушкин стоит, зевает у стены, а другой раз руки на груди, губы надуты и ревностью мучается. Бывает, что посреди иной фигуры lancier заставляет меня покинуть бал. Когда весел, ему балы в радость, ибо его Мадонной все любуются, а мне – в отвлечение от тоски домашней!

Летом иначе! Мы на даче, тетушка и Наталья Кирилловна рядом, живут на ферме. Хоть и уходит Пушкин каждый день пешком надолго в город по архивам, а на природе без него все не так тоскуешь. Последние месяцы носила я хорошо, часто по островам прогуливалась. Александр и ночами гулять ходил, то один, то с друзьями. Посещали мы и театр. А как 6 июля родила я сына, мучали меня нарывы. И когда страдала, Александр, вообразите, строил глазки m-me Крюднер – а та уже едва ли не старуха, ей уже около тридцати! Однажды я не выдержала, уехала с бала. Напомнила о своем присутствии по его возвращении домой. Дала своему господину и повелителю пощечину. Запомнит теперь, что у его Мадонны рука тяжеленька. Он воображает, что я ревную, смеется. А не разумеет, что страдает его ангел от тоски и одиночества.

Младший Александр растет превосходно. Маминька растрогалась и послала в подарок 1000 рублей, каково? Уж и не скажу, как нас деньги эти выручили! В начале августа Пушкин получил на четыре месяца отпуск и умчался пугачевские места обследовать…

…сентября 1833 года

Вот и нынче я без мужа, и теперь уже надолго. Слава Богу, мы еще живем на даче, тетушка всякий день рядом. Намедни Александр прислал письмо. Он остановился по дороге у Маминьки. Нашел ее любезною. Она, вообразите, ревнует меня к тетушке. Кой толк ревновать, ежели тетушка мне уже более пожаловала, нежели те 12 тысяч приданого Маминьки, что были обещаны, да никогда не получены. Но книг Пушкину дала, варенья обещала прислать, а еще и гостить зовет с детьми. Давно мы не видались с Маминькой, с Папенькой и с сестрами. Слава Богу, хоть братьев время от времени вижу.

Правду пишет Пушкин, что с ужасом жду я первого числа, когда меня начинают теребить за долги и Параша, и слуги, повар, извозчик и аптекарь. А издатель его, Смирдин, все извиняется вместо денег. Боится муж, что я наделаю новых долгов, не расплатясь со старыми. Что ж, все-то он наперед знает. Жду денег от брата, без них и вправду придется одалживать. Я теперь без копейки в кармане. К тому же нарывы приносят ужасные страдания!

Пишу письма Пушкину. Хоть и сержусь я на него, другой раз и ножкой топну, если что не по мне, а люблю всем сердцем своим. А уж как он меня любит! Очень я и детки по нем скучаем. Вот-вот переедем в город на новую квартиру. Издержалась я изрядно.

…октября 1833 года

Милая N., я по-прежнему одна. Пушкин в длительном отъезде, но часто пишет мне нежные письма. Я с осторожностью особой читаю те места, где описывает он дам. Уж слишком однообразно повествует он об их недостатках. То девицу, путешествующую с теткой, стало быть молоденькая, небрежно называет городничихой, и-де не хороша она; то сообщает о грязных ногтях несносной бабы мадам Фукс. Вряд бы Баратынский посвятил несносной бабе стихи, да еще хвалил бы при этом ее красоту и гений! При этом мужа этой Фукс описывает добросовестно как умного и ученого немца, не пишет про его, к примеру, немытую голову. Все еще не верю, что мои добродетели, от коих он в восторге, отвлекают его от желания волочиться за встреченными в мое отсутствие дамами. Неужто только о жене и мыслит?

Нынче Александр, хвала Господу, в Болдине. Даром ли пишет он, что дорогою волочился за одними 70—80-летними старухами, на молоденьких 60-летних и не глядел, что чист передо мною, как новорожденный младенец. Ох, неспроста.

Хочет меня разжалобить. Жалуется, что животик болит. Столько месяцев он без домашнего уходу, в разъездах в любую непогоду, нередко голодный, ибо еда в станционных дворах непорядочная. Бедный, бедный Пушкин!

А меня только и пугает в письмах: не кокетничай с царем, не мешай мне, не стращай меня. Он в отъезде, как же мешаю ему? Разве что дразню, что не подобает меня так надолго одну оставлять, того и гляди искокетничаюсь. А Его Величество сами со мной заигрывают, право, не грубить же мне в ответ.

Каков-то нынче мой Отелло с бородой? Пишет, что не ревнив. Еще бы, он и сам знает, что я во все тяжкие не пущусь. Тогда откуда его страхи, что мой тон изменится, и слова, что не любит он всего того, что пахнет московскою барышнею, всего того, что не comme il faut, vulgar. Вздор!

Я, как мадам Фукс, уже синим чулком становлюсь, ей-Богу. Одни детки наши мне в утешение. Да, признаться, начали меня и балы радовать со временем. Не плакать же мне без конца об одиночестве моем да о нужде.

…ноября 1833 года

Друг бесценный, жизнь без мужа становится мне привычной. Так долго он отсутствует. Я писала ему подробные отчеты не только о домашних делах, но и о том, как проводила время. Чтобы сплетням по приезде не пугался. Ведь не иначе, как доложат про Его Величества внимание, и про Безобразова, и про Огорева, да мало ли, кто за мной ухаживает. Отказываться от приглашений и захотела бы – не могла. Не одна, однакожь, выезжала, а с тетушкой. Милая она, как может оберегает меня от завистниц, коих множество в Петербурге, и велит лишнего на людях не молвить.

Упрекает меня Пушкин, что не сплю в гостях и на балах. Толку что ревновать? Муж сам приучил меня выезжать. Вновь и вновь писал, что искокетничалась. Глазки, он знает, я неспособна строить, да и нужды нет. Надобно учиться еще более на себя холодности напускать, он прав. Мне нелегко. Вы знаете мой живой характер и доверчивость. Хорошо, однакожь, что хотя в гостиных близких друзей того от меня не требуется. Смеюсь и говорю все от души. Я дома тоскую. А в гостях – весело. А и преотлично, что Пушкин ревнует, поймет, каково мне терпеть все его увлечения и посвящения стихов разным дамам. Всех не перечислить! Влюбиться в Соллогуб! Фи.

Как мы полагали, Маминька сделала все, чтобы так и не завершить разговора с Александром о приданом. Ах, Маминька. Правду говорит Пушкин, что родным моим мало дела до нас. Одна тетушка мне родная Маминька. Бедные мои сестры!

…января 1834 года

Дорогая, милая N.! Вот наши новости. Двору угодно, чтобы я танцевала в Аничковом дворце и муж мой при этом мог присутствовать. Как огорчилась бы я еще не столь давно, когда бы Государь Пушкина придворным чином пожаловал! Только бы не попадаться на глаза Их Величествам. А теперь, право, рада от уныния спастись. Зима без балов невыносима! Муж мой разгневан, считает что звание камер-юнкера неприлично летам его. А три года тому назад Бенкендорф предлагал ему камергера, он отказался. Огорчен Александр и тем, что мундир дорог, да брат Россет-Смирновой купил ему новый мундир у Виггенштейна в подарок. И расходов нет.

Теперь, когда он в себе, я утешаю его шутками, напоминаю историю про Сонцова, мужа тетки его. Того, как и Александра, представили к производству в камер-юнкеры, да больно велик и высок он был. Так на основании физических уважений был пожалован в камергеры. А у тебя, говорю, Пушкин, росту не достает. Утешься. Радуйся, что у тебя жена не такая фальшивая, как у Сонцова, хоть и приходится принимать вид холодный, как ты меня поучаешь. Да что теперь твоя Мадонна при дворе блистать станет. (Он и без того радуется тому).

В январе на бале у Бобринского император танцевал со мной кадриль, чудо! и за ужином возле меня сидел! Ах, Папенька мой, сестры, Маминька, как они должны гордиться мною! Моя жизнь, милая N., как зимняя светлая вьюга, кружится вихрем: в четыре – пять возвращаюсь с бала, в восемь вечера обед, и опять на бал! Едва успеваю детей обнять. Они, слава Богу, здоровы. И про шахматы забыла. Натанцеваться вволю, покамест вновь не понесла! На балу у князя Трубецкого Государь выговаривал мне за Александра, что не показался он там, а глаза у Его Величества ласковые да веселые. И не страшно. Императрица же так великодушна! Ходят слухи, назначила из своей шкатулки денег Дантесу, барону, что принят прямо в гвардию офицером, вовсе не окончив военной школы. Офицеры ропщут, что-де за честь. Он так беден, что дома сидит. На вечерах – в изношенных штанах. Жаль его, право!

…марта 1834 года

А и понесла я, душа моя N.! Но выкинула. И как! Боже! Дурно мне стало на балу. Увел меня муж оттуда, на сей раз не от ревности. Пушкин думал, что умираю. Но прихожу в себя, слава Господу. Да не идет беда одна, как няня говаривает. Родители Александра нас замучили. Все прожили, долгов наделали. Пушкин решил взять в руки имение и отцу содержание назначить. И брат его Лев хорош! Нет этому конца. Сестры мои страдают от Маминькиных капризов. Следует мне ехать туда. А чем помочь?

Пушкин, Пушкин! Ревнует меня к Его Величеству, а сам влюблен в Ее Величество, хоть и старушка она. Сколько ей лет? 35 или 36? Надо тетушку попытать. Тетушка моя милая! Пушкин любит ее, пожалуй, не меньше, чем я. В халате ее принимает. Она, детки и Пушкин, когда не в тоске да находит время со мной беседовать, вот суть мои отрады душевные. И балы. Забываю нужду, печали.

Без писем моих Вам, любезный друг мой, не знала бы я, с кем и поговорить по душам. С тетушкой беседуем мы о делах семейных, о деньгах, о нарядах да о знакомых. С Вами более говорю о том, что на душе моей.

…июня 1834 года

…как давно я собиралась навестить родных, да недоставало денег на далекое путешествие с детьми и слугами, но нашлись наконец. Как оправилась, так сразу и поехала. Повидалась с сестрами и с братом Дмитрием. Они приехали из Полотняного в Москву, дабы встретить нас. Пасхальные праздники провели все вместе! Только Папенька душу мне огорчает болезнью своей давней. Маминька в Москву не приехала, ибо она в размолвке с сестрами. Александр позволил мне с детьми навестить ее в Яропольце, хоть и потребовались дополнительные расходы, хоть и опасались мы привычных семейственных сцен, а рада я, что повидалась с нею после трехлетней разлуки. Слава Господу, вовсе не ссорились, а, напротив, мило ворковали с пару недель.

Все бы чудно! А уж не так, милая N., как в детстве. Тогда Маминька мне и вовсе Богиней представлялась, хотя и строгой, о непослушании мы не помышляли, молились, учились. Что знала я о жизни?

Ныне сама я – мать и жена – словно иными глазами все увидала. И разумею: строгости Маминькины от ее тоски, от одиночества, от неудачи всей женской жизни, оттого и Папеньку бедного удалила от всех по стыдной его болезни. Все недовольство на нас направила. Мыслит себя обделенной, находя утешение в религии столь яростно. Без растворения в Боге, а в служении ему постоянном.

Вам известно, что особи моего возраста с детства научены были не осуждать кого-либо ни голословно, ни мысленно даже, а стараться найти ежели не оправдание, то благие стороны в человеке. Я начинаю, однакожь, понимать, отчего боится она с деньгами расставаться. Папенька не в себе. Кроме как на себя, не на кого ей полагаться. Маминька, верно, мыслит, ежели я замужем, так муж и позаботится о семье. Но кто Александра учил тому? Папенька его скуп, не оттого ли Александр чрезмерно щедр? Как только появляются деньги за литературные труды, задает пиры, дарит мне и детям чудесные подарки. Тут оно все и исчезает разом. И вновь начинаются мои опасения, просьбы к брату выслать денег. Маминька вовсе помнить не желает о моем приданом. Хочет покоя в денежных делах! Как я ее понимаю! Ведь и сама я в таком положении, с тою лишь разницей, что ей есть на что, а нам часто и вовсе не на что жить.

Но и не осудить не могу – да простит меня Господь, ведь не должна!

Представляется мне, что, в подобных обстоятельствах оказавшись, должны мы Господа и славить, и любви к Нему, к ближним преисполниться! А и люблю я Маминьку более, чем прежде. Но милые, милые мои сестры! Каково им, неопытным? Деспотизм Маминькин невыносим, одна-кожь! Как они выдерживают в такой строгости и смирении? Им замуж надобно. Задумали мы было определить обеих сестер во фрейлины Ее Величества. Тетушки уж пособили бы. Но Александр советует сестрам быть подальше от двора. Поразмыслили и решили, что лишь Катерина должна служить при дворе, а Александра покамест с нами в Петербурге вместе поживет. Пушкину сие не довлеет, но я настаиваю. Мне сестер жалко. Следовало бы квартиру поболее нанять.

Александр пишет мне сюда, в Завод, часто, просит, чтобы вернулась я домой тетехой, как жена Озерова, что в три обхвата, что, мол, полно мне быть спичкой. Но это, полагаю, шутки ради.

Увы, радостей мало. То, вообразите, неприятности с Папенькой Пушкина и с братом. За один только месяц более двух тысяч пришлось по их долгам заплатить, это при наших стесненных обстоятельствах. Ах, к чему муж мой взялся управлять родительским имением? Только расходы, и так без конца! То вдруг неприятности с письмом его, мне посланным. Почт-директор Булгаков прочел его, дошло до царя. Спасибо Василию Андреевичу Жуковскому. В который раз он за Пушкина заступился, уладил дело. То со двором поссорился другой раз оттого, что в отставку подал понапрасну. Опять Василий Андреевич из беды выручал.

Одна тетушка и радует. Чудо, что она любит, опекает нас. Балует Пушкина. Ко дню рождения фруктов ему послала, милая. Александру 35 лет. Старенький Папенька у наших детишек, но мы все его любим.

Ах и славно детям на природе жить здесь, в Полотняном у брата, я уж подумываю о покупке имения Никулино недалеко отсюда или о Болдине, не переселиться ли нам туда на житье.

Бог с ними, с балами и со двором. О детях надобно мыслить, а Пушкин там славно сочиняет. Но он покамест не решается, хорошо-де там осесть, да мудрено. Типография его удерживает в Петербурге и архивы.

P.S. Ну что прикажете предпринять? Получила письмо от Пушкина. Мой ветреник муж, едва в руках появились какие-то деньги, сел и проиграл их. О чем не замедлил доложить мне. Он, изволите видеть, был так желчен, что надобно ему было развлечься чем-нибудь! Да на что мне благородство, щедрость его души, ежели он не мыслит ни о мне, ни о детях?! Я вся в слезах! Как я молюсь за нас, нещастного мужа моего, детей наших, сестер, братьев, за тетушек и родителей мужа и моих! За Вас, бесценный друг мой.

…сентября 1834 года

Милая N.! Писала уже, как недовольна я бываю моим мужем, когда он того по ветрености и неразумности житейской заслуживает, а прощаю ему все, однакожь. Как он о семье радеет! Как любит меня, детишек! Право, научился с Маминькой ладить. Я уж и не ведаю, каково мне без него на свете жилось бы. Ежели нет письма от него другой-третий день, плачу, словно ребенок. Нам без него неладно! Вот приезжал он повидаться, слава Господу, – детки радовались, и мне щастье. А нынче разъехались. Пушкин уже в Болдине. Там его терзает Безобразов, муж Маргариты, незаконной дяди Василия Львовича дочери, коей никакого наследства не оставлено, а хотят часть Болдина заполучить – у нас, полунищих, отнять. Александр надеется, что его не «оплетут», как всегда. Ах, не верю я его удаче в таких делах. Опрометчив, доверчив, а и самонадеян. Ему бы, да простит меня Господь, такого ж ума в делах, как в сочинениях! Сама я неопытна, да и детьми связана. Вот вечно денег и недостает.

Как ни чудесно было в Полотняном, а в начале сентября наступили непогоды, уже на воздухе не могли дети находиться подолгу – темнота. Не люблю я этого. Нынче мы в Москве, в конце сентября переедем в Петербург с сестрами, которых спасать надобно, как Александра говорит, «из пропасти». Вообразите, дорогая: к Александре три года тому сватался Поливанов, предводитель дворянства, да матушка отказала, что-де к декабрьским мятежникам близок брат его. Вот и вся недолга. Других женихов и не появилось. Маминька не ездит в Москву зимами, а ведь сестры на выданье. Засиделись обе в невестах. Кто, как не я, им в помощь? Поведала бы я Вам о Маминьке, да стыдно, а признаюсь, однакожь. Пьет моя Маминька, да не просто, а со слугами. Как и Папенька! Боже, помоги рабам твоим! Молюсь за всех. Для чего так много бед на меня, на нас?

Я буду сестрам за Маминьку. Хотя и младше я их обеих, да опытней.

…декабря 1834 года

Дорогая N., намедни писала я брату о том, что тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы. Для чего привожу я Вам эти слова мои, чтобы покаяться, что пишу столь редко, и одновременно уверить Вас в том, как мне важно писать Вам, бесценному другу. Вам, и только Вам, единственной, как самой себе, могу я порой все тайное и стыдное поведать! Иногда даже мужу, сестрам не смею того высказать, что Вам пишу. Оттого ведомы Вам, как мало кому, все наши семейные стыдные тайны.

А вот и не стыдные новости. Катенька в декабре получила шифр фрейлины! Тетушка, как всегда, сделала для нас все, что могла. Она нынче уже и сестрам дарит платья, что освобождает их покамест от многих лишних трат, ибо брат мой Дмитрий обещанные деньги им тож высылать не торопится. С осени обитаем мы в новой большой квартире и, к щастью, делим расходы на нее и на слуг. Как это важно, вообразите! Уже второй год пошел, как живем мы с Пушкиным в долг.

Вся надежда на «Пугачева». Со дня на день сочинение Александра о нем должно выйти в свет, и только оно, полагаю, сумеет нас выручить. Долги долгами, и расходы все прибавляются, ибо не только семья наша, но и сами детки выросли.

Я вынуждена выступать в той роли, от коей Маминька давно отказалась. В какой? В роли матушки моих сестер, как ни занятно это выглядит, ибо я – младшая. И надобно сказать, что роль эта для меня натуральна, я искренне забочусь об их делах, так же как и о делах братьев, но в меру сил, коих нынче не так уж и много, ибо понесла я опять.

На балу в честь именин императора более двух танцев танцевать не могла. Доктор запрещает, боится, что выкину. Танцевала я с Его Величеством. Они не поверили, что Пушкин болен и оттого-де на бал не явился. Государь обругал Пушкина так, что вынуждена я была чуток с ним пококетничать, чтобы смирить гнев его. (И чем я не матушка мужу моему?) Его Величество обласкали меня и смутили, как обычно. Неловко мне на глазах у всего света и Ее Величества принимать от Государя столь явные ухаживания, но и не принимать не могу. Воображаю, каковы толки в свете! Уже доходит до меня молва, что выкинула я по весне от побоев Пушкина. Каково? Но, сказать правду, ежели бы это, не приведи Господь, было так, то даже Вам, милая, от кого еще не скрывала ни одной тайны, никогда бы я в том, однакожь, не призналась.

…июня 1835 года

Спешу поведать: в прошлом месяце я родила чудесного мальчика! Хотела назвать Николаем, но Пушкин воспротивился, предложил два имени своих давних предков, я выбрала Григория. Нынче уже чувствую себя лучше, а при родах несказанно страдала, мучилась более обыкновенного, но, слава Богу, все обошлось.

Со здоровьем обошлось, хоть и слаба я, а времена суть нерадостные, и Пушкин такой скучный, утомленный. С ним поссорились мы незадолго до родов, и он умчался в Тригорское неведомо для чего. Он-то бежит наших бесконечных бед, а я – с ними да с детьми остаюсь. Явился он домой на следующий день после родов, и я простила ему нашу ссору. Как бы ни было мне трудно в семье с такими хлопотами о муже, детях, братьях, сестрах, Маминьке, с бесконечными неразрешимыми тяжбами и долгами, а куда деваться?

Мы оставались должны Жандимеровскому за квартиру. Судом в апреле велено заплатить. Долг этот более тысячи рублей, да где их взять? Теперь вот описывают семь душ крестьян в Кистеневке на удовлетворение иска. Да к тому же Пушкин, видите ли, отказался от своей доли доходов в пользу сестры! Весьма кстати! «Пугачев» его, с февраля начиная, почти не продается, все бранят сочинение. Хорошо, хоть часть долгов сумели отдать в январе, когда – поначалу – он продавался, а осталось за нами ужасно много – 60 тысяч! Будучи связан службой, Пушкин сочинять не может. Не служить нельзя – жалкие 5 тысяч жалованья, а деньги! Расходов вот только в пять, а то и в шесть раз более, беда! Оттого и мечется, и грустит, оттого и бранимся!

Благо, Маминька прислала денег на рождение внука, а то ведь не знала бы, что и делать. Перед прислугой стыдно! Кружится голова моя, не ведаю, что предпринять! Вновь размышляю, не уехать ли в деревню на несколько лет? Тогда балы зимние ежедневные и визиты, от которых не подобает отказываться, а все они требуют больших расходов, не надобны станут.

А иначе поразмыслить, так ежели тетушка дарит нам платья, то траты на балы не так уж и велики, и как сестер бросить, ежели обе не замужем? Зачем я их к себе забирала? Взялась быть им Маминькой, так следует и далее помогать. В июле в Петергофе будет праздник – день рождения Ее Величества, – невозможно не явиться. И сестры ждут не дождутся, словно малые дети!

Мне иногда так худо, что не могу ни читать, ни писать, ни работать что-либо. Лежу, плачу и только о деньгах думаю, где их раздобыть?

…ноября 1835 года

…прочла я вновь последнее письмо, что сочинила Вам, да так и не отправила тогда, и поразилась сама. Неужели я бываю в таком мрачном состоянии духа? Слава Богу, дурное забывается быстро, а хорошее помнится долго. Были и славные дни этим летом. Мы провели его на даче. С сестрами ездили верхом на острова – все нами любовались, как всегда. Мы славно повеселились в Петергофе. То было в июле, в день рождения Ее Величества. В августе, по возвращении гвардии из лагеря, на Черной речке давались еженедельные балы. Пришлось нам с Пушкиным там бывать, чтобы сестер вывезти. Но приглашали более меня. Ловко мне было танцевать с Дантесом, на которого по приезде его в столицу все было ополчились за то, что попал он в лейб-гвардию, не будучи знатного российского роду, а нынче, вообразите, находят его весьма и весьма привлекательным. Им увлечена Коко, сестра моя.

Намеревались было сразу после дачи в деревню надолго ехать, да не вышло. Дал Государь Александру отпуск не на несколько лет, как он того просил, а всего на четыре месяца. Из казны выдан заем в 30 тысяч, из жалованья удерживать будут. А заем – чтобы наши долги отдать! Не спасение! Жить на что?

Летом до того плохи дела наши были, что послала я Пушкина к дальнему родственнику Оболенскому денег занять. Пошел пешком. Застал того, как нарочно, за игрою в банк. Родственник предложил играть пополам, раз уж не может Александр играть сам – и выигрыш, и проигрыш Оболенского они бы разделили. Оболенский выиграл, хотел было дать мужу обещанную часть, но заметил, что знал наверное, что выиграет. Играет он, как известно, нечестно. Пушкин разгневался и ушел, хлопнув дверью. Так и остались без денег. Вот-вот, и опять я о них! Ох уж эти деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них ничего нельзя достичь. Ни думать, ни слышать не желаю, а приходится!

Должна признаться, что, хвала Господу, никто и никогда, кроме Вас, милая, да брата Дмитрия, коего, увы, прошу дать денег, жалоб моих на долги наши не слышит. Напротив, всегда стараюсь показать, как щастлива я в браке, дабы не унизить Александра. Всем рассказываю лишь о балах да о веселье.

Пушкин уехал в деревню, полагает сочинить нечто, а мне только и пишет, чтобы я дела с долгами улаживала. В письмах спрашивает – чем нам жить будет? Отец не оставит ему имения, он его уже вполовину промотал. Наш Полотняный на волоске от гибели, тяжба который месяц тянется, по адвокатам сама езжу, голову ломаю, кому дать взятку, кого попросить о протекции. Брату Дмитрию сложные дела и доверять не стоит. Пишет Александр, тож о наших долгах и нищете только думает. Какое ему нынче сочинять? Не может. Тут мы и вовсе пропали. Да и когда, однакожь, ему сочинять? Сообщает, что верхом целыми днями скачет, читает Вальтер Скотта и обо мне охает.

О чем Пушкин мне не пишет, да сама я знаю, что волочится он если не за старой Осиповой (так и признается мне, что она все та же и он-де ее любит), то уж точно за Вревской, что моложе. Который год назад в нее влюблен был?! Намедни у Вревских и ночевал. И верный знак! ежели пишет, что она толста, как Мефодий, псковский архиерей, стало быть, неспроста. Боится моих подозрений. Я ведь помню, как он просил меня в Полотняном весу набрать. Стало быть, нравятся ему толстухи! Ежели я о его увлечениях ему говорю в письме, ибо наперед все вижу, – так он отвечает, что ведет себя как красная девица. Не знаю я, какая мой Пушкин девица, а любая девица ему – точно как быку красная тряпка, даром что уже стариком скоро будет. Не довлеет ему, что я все понимаю, что браню незаслуженно, дескать.

…декабря 1835 года

Вот и уходит этот ужасный год, бесценная душа моя N.! Я опять понесла и, да простит меня Господь, думаю без особой радости о новых расходах, которые непременно сопровождают рождение ребенка. А сколько их у меня на руках? Детки мои, сестры, Александр, братья с их вечными нещастьями: брат Сергей разорен, с трудом вытягивала его летом из трясины, в которой он увяз, служа офицером. Помогла ему перевестись в Москву, где у него теперь меньше расходов, ибо живет он в нашем доме и не тратится на квартиру хотя. Брат Иван вечно в меланхолии и на меня без конца не знаю за что дуется. Родители Александра, право, тоже словно дети. Ходят небрежно одеты. Машенька моя, приехав к ним в гости, начала кричать, увидев матушку Александра в кацавейке. Ее спросили, почему она не хочет бабушку поцеловать. Она ответила, что у бабушки платье и чепчик скверные. Ежели малышка замечает, что в свете о них говорят? Как и Пушкин, не умеют копейки в руках удержать, дабы назавтра еда была в доме. При этом у них 1200 душ. Оттого, да еще из-за проказ Левушки-мота, младшего сына, матушка его всегда в волнении, а того ей никак нельзя. У ней печень больная. Осенью, по приезде в город из деревни, была она при смерти.

Болезнь ее заставила Пушкина в Петербург ранее воротиться, чем намечал он. Мы с мужем и его сестра Ольга часто матушку больную навещали. Врачи, по щастью, поставили ее на ноги.

Пушкин был в ярости оттого, что в свете на меня ополчились, дескать, не забрала я к себе больную. А для чего он гневается? Кому, кроме близких друзей, ведомо, что дом наш тесен для трех жен Пушкина (так меня с сестрами его Ольга величает), для всех наших детей, слуг. Матушка и сама ни за что к нам даже здоровая жить не поехала, тем паче больная, при смерти. Кому, кроме лавочников да адвокатов, ведомо, что мы нищие? Что ложу в театре, дорогие наряды тетушка наша оплачивает.

Как-то мы с Пушкиным ее, больную, навещали. Там была бывшая пассия моего мужа, его не единственное, однакожь, «Чудное Мгновенье», хоть и подурневшее весьма, – А. К. Так неужто при ней и при больной я стала бы рассказывать о наших невзгодах? Конечно, только о балах и развлечениях, как всегда. Зубы сожмешь и болтаешь о чепухе неинтересной. Таков свет.

Вон, Папенька Александра только плачет, вздыхает и жалуется всем, кто к ним приходит и кого он встречает. Неужто кто-то его жалеет? Напротив, смеются, что такой родовой дворянин бедствует, не умея хозяйничать. А и кому какое дело до того, что у них, нещастных, и у меня на душе? Даже родным, помилуйте, безразлично.

Да простит меня Господь, но если бы знали Вы, как сердита я на Маминьку мою! Нет сердца у ней вовсе. Приданого так и не дождались мы, ни от нее, ни от Дединьки. Статую вовсе и не продать. Тяжба с Полотняным бесконечна. Никакие мои усилия не помогли. А история со шляпкой? Могу Вам поведать. Мы с сестрами решили послать Маминьке в подарок шляпу. Стоила она дорого, денег лишних ни у кого из нас нет, но решили мы, что живет она одна, что приятна ей забота дочерей. Буде ссориться! Она нашла ее слишком светлой и вернула в ярости! Боже! Выручила, как всегда, любимая наша тетушка, купила у нас ту шляпку.

Нынче попросила я Маминьку высылать мне содержание ежемесячно. Немного и попросила. Всего 200 рублей. Полагала я, что любовь к внукам, пусть не к дочери, придаст ей щедрости. Где! Дала мне советы, смысла в коих не вижу. Не денег. Я в отчаяньи! В отчаяньи и Пушкин. Нынешней осенью ничего он толком не сочинил, так что и продать издателю нечего. Чем жить? Александр оттого, право, и работать не мог, что голова кругом шла. А приехал, и вовсе голову потерял. Вы не поверите, дает он розги мальчику моему и Машеньке! Я руки ломаю, плачу! На что мне деликатность, бескорыстие мужа и его забота о детях, которых он любит, да наказывает розгами? Не выдержу, не выдержу!

Александра ни днем, ни ночью нет дома, уходит и где пропадает? Полагаю, без женщины дело не обходится. А и хвала Господу – в такую трудную пору нет его в доме. Иначе трудно мне было бы, видя его часто, признаться себе в том, что охладели мы друг к другу! Хоть и тяжко мне, а верить в подобное я не желаю. Только с детьми да на балах, как всегда, отвожу душу от тревог.

Не подумайте, милая, что я в такой степени увлечена балами. Соглашаюсь я с моей Коко, что балы, как ни посмотри, утомительны и скучны, если нет никакого личного интереса, что-де нет ничего более тривиального, чем бал. Мой интерес – потанцевать всласть, уж очень я люблю танцевать. А самое необходимое – встретиться лишний раз не нарочно с полезными для протекций, столь важных для братьев и сестер, людьми, умилостивить лишний раз Его Величество, вечно недовольных Пушкиным, да моим бедным бесприданницам женихов присмотреть. Коко безумно влюблена в Дантеса, хотя и скрывает свои чувства, но неведомо, влюблен ли он в нее. Я пытаюсь свести их и дружескими намеками выведать у него, насколько серьезны его намерения, но тот отделывается шутками и любезностями. Он привлекателен настолько, что многие с ним невольно начинают дружить, сами того не желая даже.