Текст книги "Полынная Звезда"

А внутри, за дверью из морёного дуба, было пусто, серо и очень высоко. Самоцветная мозаика пола ворожила невнятным узором, по стенам, казалось, бегут переливчатые ручьи. А в самой середине, на подобии креста или мольберта, возвышалась картина: игра света и тени на ней потрясённо замирала.

Не картина – портрет. Лучезарный в своей наготе юноша с запястьями, скрещенными над головой и привязанными к столбу виноградной лозой. Лицо печально, кудри увенчаны асфоделью, оперение одной стрелы, с ниспадающе малой капелькой крови, распустилось чуть пониже сердца, другое – в паху, над скудной набедренной повязкой. А боли – нет. Одна смертная, смертоубийственная нега во взоре.

Святой Себастьян. Я узнал его, хотя в мое время его почитали как могучего и непреклонного воина.

Но, возможно, такой образ оказался вообще непереносим?

Я ещё застал отголоски римских обычаев, а насчет греческих был наслышан, и понял Эугена. Не события, но куда более важное: душу.

Хотя несколько позже к этому прибавились слова.

Я вытягивал их из него осторожно, как нить из липучего клубка паутины. Медленно, стараясь не оборвать, не спугнуть уцелевшую внутри крылатую мошку.

– Когда старик берет в жены молодую красавицу – над этим у вас было принято смеяться? – однажды спросил меня Эуген.

Как мой король. Хотя не был вовсе старцем мощный воин, к пятидесяти годам достигший расцвета. Нет, судачить за его спиной, а тем более – высказываться в глаза не осмеливался никто, да и не приходило на ум. Ибо они были красивы запредельно – Ортос и Гуинивир.

Однако речь шла не о том.

– Когда ещё молодой человек берёт в жены опытную даму на десять лет его старше…

– Женится, Эуген? Не просто зовёт в дом или, прости Господи, на ложе. Она получила богатый удел после мужниной смерти?

– Родился сын. И это всё, что осталось от мужа. Иланте была умелая нянька и не по-женски образованна. Между нами с Тангатой было пять лет разницы, но учились мы от неё почти вровень: он нарочно, я мимоходом и как бы играя. И играли, и спали рядом в одной постели, когда я чуть вырос. И ни отец, ни мать не отличали своего от не своего.

Он был прекрасен, мой старший брат, сиянием чистого мужества. Копия своего отца: такой же темноволосый и сероглазый, и смуглая кожа его не тускнела во времена холодов, а брови и кудри – не выгорали на горячем солнечном свету. Я же пошёл в мать с её чужеземной хрупкостью. И неземным светом – так говорил много позже Тангата, названный в честь гибкого старинного клинка. Помнил ещё младенцем…

Снова двусмысленность и недоговорённость. Эуген сделал долгую паузу, я не посмел её перебить. Тем более что пустота много красноречивее наполненности, а умолчание – речи.

– Читать мы начали вровень: я был одарён. Письма мне пока не разрешали, с моими хрупкими пальчиками. Воинское искусство преподали ему одному, хотя в гимнастике я немногим уступал уже тогда. А в играх мы оба заводили всех окрестных юнцов, ввязывались во все драки (на губы Эугена снова набежала та удивительная улыбка) и непременно побеждали. Одни или во главе нашего отряда.

– Разве вы не были знатны или хотя бы состоятельны?

– Отчего тебе пришла в голову такая мысль? Оба наших родителя были родовиты, но богатство – это как река, вода в ней мелеет или прибывает.

– Это из-за ваших сотоварищей. Пустое.

– Когда никто за вас не боится, что вы весь день и всю ночь рядом, рано или поздно случается…

Молчание, куда более глухое, чем раньше. Что и говорить – я знал, как к этому приходят. В полусне и рядом с иной жизнью и иным теплом – а тут был и вовсе не чуждый материал. Обучая простой чистоплотности, когда оба моются в бассейне с горячей водой или у потаённого источника. Шутки ради пытаясь сравнить то, что кажется общим у обоих, но у малыша – куда более трогательным. Но восхищает куда более своего собственного.

– Я начал первый, – Эуген жёстко перервал измышления. – Совсем малолеткой и по одному лишь недомыслию, это верно. Но и когда догадался – не перестал. Я позор семьи и проклятие рода.

– Желание – штука назойливая, – согласился я. – Но отчего же так сразу: проклятие? Между близкими случается и что похуже.

– Братья. Старший и младший. И оба мужчины. Двойная, тысячекратная тяжесть.

– Уж первое ты мог бы свалить со своих плеч, – пробормотал я по чистому наитию. – Вы же сводные. Твоя юная матушка умерла родами, производя тебя на свет, верно?

– Немного позже. Говорили – от горячки.

– Тем более. Это её успел лицезреть и с ней тебя сравнивал брат? Нет ни капли общей крови в ваших жилах.

Няньку и учителя берут к дитяти и ради него. Я догадался верно, хоть мне были подарены для того лишь крохи. Но сам Эуген – он томился своей виной уже оттого, что в уме совершенно отдалил себя от родичей.

– Они ведь влюбились друг в друга, мой отец и моя мачеха, – произнёс он. – Полюбили – и сосредоточились внутри себя двоих, что также было извращением. На нас с братом вровень легла тяжесть – поддерживать семейную честь и блюсти семейный ряд.

– Представительствовать в собрании, – кивнул я. – Соблюдать порядок и чин. Вы ведь сочли себя совсем взрослыми.

А другие их братскую приязнь – слишком пылкой и всеобъемлющей.

Я вспомнил одну из книг якобы о моей собственном времени (но что здесь, в Эребе, – время?), которую раздобыл у Валентины. Про единоутробных брата и сестру, что начали обниматься на пеленальном столе, едва выйдя из утробы. Потом их сын женился на собственной матери и на вдове отца, но всё же одной силой своего покаяния, претерпев добровольное мучение, стал святым и к тому же одним из величайших жрецов Христа.

Впрочем, многое зависит от законов и обычаев той страны. Мой опыт не говорил об этом почти ничего.

Я думаю, братья казались ровесниками, как бывает с хорошей парой супругов. Тёмная и светлая половины одного «я» – разница в летах скрадывается уверенной силой одного, гибкой нежностью другого. Идеал во плоти.

Эуген понимает, что я представляю себе. Он редкий умница.

– Мой брат учил соблюдать себя не ради одной только публичности: следить за чистотой тела и гладкостью кожи. Одеваться неброско и в тоже время так, как никто другой не умеет. Будто во вторую кожу. С нарочитой небрежностью – тогда как на самом деле вся процедура занимала часы. Оттачивать красноречие и остроту ума. В совершенстве владеть душой, как и телом.

– Что во всём этом было порочного? – спросил я сухо: кажется, такая отстранённая интонация более других находила в нём отклик.

– Высокий Дом должен найти себе хозяйку и зачать с нею детей, – произнес он после выразительной паузы. – На худой конец – служанку из низших, хотя такие дети не наследуют имени и рода. Слишком увлечься женщиной, принадлежащей мужу или самой себе, – постыдное дело.

Высокий Дом – не здание, но род. Или то же, что высокородный, всадник, дворянин? Возможно.

– Что-то география вашей сословной нравственности для меня темновата, – ответил я. – Жену полюбить нельзя, что ли?

– Супруги обязаны друг другу верностью. Это принадлежит только им одним. Они должны иметь совместных детей. Сыновья и дочери уходят от них и вьют свои гнёзда – это закон. А нас замкнуло друг на друге так же точно, как отца с матерью. Только куда более непростительно.

Постепенно я понял. По всей видимости, именно бездетность старшей пары навлекла беды на всю семью. Либо поклянитесь, что младший сын – ваш, либо вас насильственно разведут – так, я думаю, приказали им однажды. Зачем нужна была клятва? Обе жены отца встретились в доме: вторая сидела с первой во время трагической беременности и выхаживала недоноска. Это породило сомнения.

Но если братья по крови настолько близки друг другу – это переходит границы и без того порицаемой шалости, становясь преступлением.

– Мне было рано встречаться с невестами моего круга, – добавил Эуген. – Но целомудрие Тангаты настораживало всех уже давно. Он уклонялся от любых игр и любых встреч.

Из рассказа я понял, что у них в ночь летнего равноденствия творилось нечто подобное нашей облавной охоте на бывшего Хозяина Леса с оленьими рогами на голове: костры, прыжки через пламя, клики, чтобы выманить из чащи. И убивший оборотня… нет, кажется, не заступал пустого места, выбор оставался в ведении жрецов, – но получал приз особого рода. В виде самой красивой девы на выданье.

А брат Эугена, несравненный охотник, мало того что отказался – подставил вместо себя приятеля. И когда это раскрылось… Ибо жениться не пожелал ни тот, ни этот…

– Вас с братом наказали? – спросил я. – Или получилось избежать?

Но время откровенности закончилось.

На сей раз мы были приглашены на обед к Валентине оба – женское любопытство одолевает все преграды не мытьём, так хоть катаньем. Катают грязное белье, между прочим, по стиральной доске, идущей волнами, таким широким валиком с нарезкой под названием «рубе́ль». Очень вдохновляющая картина: мне всё вспоминалась лежачая дыба с одной из книжных иллюстраций.

За едой разговаривать не принято – особенно когда она плотная и сытная. Пироги с ягодой тяжело ложатся на желудок и совесть, зубы вязнут в клейкой начинке, а чтобы делать хорошую мину при игре, нужно изрядное присутствие духа.

Однако Валентина без ее стряпни была нужна мне самому, вот я и терпел. И дождался.

Стоило Эугену отлучиться на двор, как она сказала:

– Знаю я, о чем вы с ним толковали. Ветер донёс. Что ж это за обычаи такие неслыханные? У них вроде как Европа, позднефеодальный строй. На моём факультете преподавание истории было неплохо поставлено.

– Языческие древности вы тоже изучали? Легенды и стихи арфистов?

– С какой стати, Моргаут? Этот денди на первобытного человека не похож. И на Древний Египет с Вавилоном тоже.

– Денди?

– Чистюля и щеголь. Вообще не средние века, а новейшее время. Хотя на мальчике не сюртук, не редингот и не фрак, если вглядеться.

Ворох ярлыков, лишь наполовину мне понятных.

– Знаешь, Мор, имеется в виду совсем другая литература. О том, чего не было. Мы звали её фантастикой, и она была в жутком загоне. Но только у нас в стране: Азимов, Саймак, Хайнлайн, Андре Нортон. Хотя нет, не эти авторы, даже совсем не они. Скорее Урсула…

– Спасибо, Валентина, – ответил я, – вы мне очень помогли. Куда больше, чем думаете.

Ибо не всё ли равно, совершилось ли грехопадение наяву или в мыслях – раз мы здесь оказались.

Воспоминания текут и расплываются, как бурливая вешняя вода. В самом ли деле я побочный сын Верховного Короля, безответно влюбленный в мою ровесницу, юную королеву с грациозной и светлой душой, – или мне чудится?

«Безответно» сменилось на «беззаветно», когда была получена весть о том, что король погиб в чужой земле, доверив жену моему попечению. Первое оказалось ложью, второе слишком быстро стало непреложной истиной. Воплотилось. Стало трепещущей плотью.

И до сих пор лишь одно гложет мне сердце: любили меня хотя бы вровень с королём – или всего лишь искали защиты от налетевшей вихрем беды?

Которую я лишь усугубил. Ибо «защищать» на языке мужчин означает почти то же, что «покрывать».

На этом печальном размышлении наш визит закончился. Впрочем, я, обнаружив Эугена под самой тенистой яблоней, не спешил проводить его к шатру.

Настал вечер. Похолодало, небеса потускнели и побледнели, капли росы на ветвях блестели звёздами.

– Хорошее время, – вздохнул я. – И не такое уж плохое место: исполняются все желания, кроме самых главных, но ведь только так и бывает в нижнем мире. Мне повезло попасть сюда без больших затруднений. Дым, немного огня и боевая сталь. А вас с братом проволокли через всю процедуру?

Эуген чуть вздрогнул и вперился в меня. Ну конечно, я подловил его на душевной слабости и размягчённости.

– Можешь не говорить, – предупредил я сразу. – Держи свою живописную копию в пределах замковых стен. Отгородить себя или от себя – нет большой разницы, когда речь идёт о душе.

Что подтолкнуло мою сообразительность? Ведь и не был тот портрет похож на него нисколько.

– Начертание души, ты прав. Начертание моей трусливой и робкой души, сотворенное на полотне не руками, но самой этой эманацией, – со внезапной силой отозвался Эуген. – Ибо лишь Тангата осмелился заколоть себя, не дожидаясь оглашения приговора. Взяв на себя вину за мой разврат. Мне не было и двадцати, а совершенство лет начинается в двадцать один, и оттого я не отвечал перед законом всей жизнью.

– А тебе что выпало?

– Моё преступление показалось судьям не столь велико, хотя совращённый отвечает почти наравне с совратителем. Ему назначили костёр, меня должны были…

Он пригнулся и спрятал лицо в ладонях, горло его дрогнуло в спазме.

– Говори, – приказал я и обнял склоненную спину. – Извергни эту грязь из себя.

– Меня должны были причастить избранные женщины. Весьма искусные в своём деле. Существовали келейные способы, они не давали осечки… Не надо больше.

– Но – такого не случилось, верно?

– Я умолил высших. Вина моя возросла благодаря отлучке и тому, что за ней воспоследовало. А к тому же после гибели Тангаты на самом пороге действа все жаждали зрелища, окрестный луг был полон народу. Стража не справлялась, не могла оттеснить на достаточно безопасное расстояние…

– Не гони телегу вперед лошади. Откуда твой братец взял дирг?

Так назывался на их языке кинжал.

– Я принёс в темницу с воли. Не удивляйся сделке, не спрашивай, чем заплатил за то, чтобы меня выпустили и впустили. Меня сочли неопасным, к тому же тюремщики полагали, что я буду польщён тем жребием, который мне выпал. Не захочу иного.

То, что вырисовалось из недомолвок, было невероятным.

– Судьи что, так вот мимоходом возвели на костёр тебя?

Эуген замолчал и попробовал было высвободиться из моих рук. Выпрямился внутри кольца.

– Я трус. Не смог принять оружие после брата. Предпочёл, чтобы казнь совершилась сама собой.

– Ну конечно, подобных трусов ещё поискать.

– Простолюдины вокруг бревёнчатого колодца мигом успокоились, едва меня поместили на верх сруба и привязали к столбу. Высокие Домы сочли кару более достойной и соответствующей моменту, чем прежняя. А родители… Они с самого начала отреклись, для них мы оба стали хуже, чем мёртвые. А так хотя бы память о нас очистилась от пятен.

– И ты принял боль как должное.

– Какая боль? Меня не увидели нагим – такая сразу взметнулась стена из пламени. Перед этим всё прочее ничтожно. К тому же потом…

Эуген наклонился снова и вынул клинок из петли, что удерживала его за голенищем.

– Потом, когда стало совсем плохо и меня покинула радость верного решения, я почувствовал в своём сердце это.

Ну, положим, до того он успел вдоволь нахлебаться беды.

– И тотчас перенёсся сюда. Один.

– Ты считаешь, что наказан?

– Несомненно. Иначе вместе со своим диргом здесь очутился бы и мой отважный Тангата.

На том мы расстались. Чтобы утром снова встретиться для беседы.

Но немало должно будет пройти времени, прежде чем клинок нарисует на прельстительном изображении косой крест. Так думал я.

И пока довольно об этом.

Мирок вокруг нас успокаивался. Липы во дворе замка стояли, по-прежнему ощетинившись мертвыми ветками, но в лесу цвели не одни сосны. Облако белого цветочного дурмана, крошечные невесомые лепестки окутывали небольшое деревце рядом с опушкой. Мелкие ягоды, зрея, глянцевито чернели.

– Это называется «черёмуха», – объяснила нам Валентина, когда Эуген принес ей слегка привядшую цветочную кисть вместе с листьями. – Не держи её в шатре – ещё дурные сны от тесноты привидятся. Ах, до чего же мы все в молодости любили этот запах! «Услышь меня, красивая, услышь меня, хорошая», – пели. А дальше: «Ещё не вся черемуха тебе в окошко брошена». Кусты это были и большие деревья. Говорили, что когда черёмуха набирает цвет в мае – это к заморозкам.

У нас это было к перемене.

Немного погодя я, выйдя на крыльцо, заметил, что между обширным загоном Эугена и штакетником Валентины вклинился еще один двор. Небольшой дом посреди цветущих кустов лиловой сирени, куртин бирючины и кизильника досконально повторял его очертания: ближние ко мне стены и навес плоской крыши, вывернутый, как шляпка несуразного гриба, сходились под острым углом, а дальние смыкались прямоугольно. Ограда из чёрного чугуна, видная в перспективе, струилась причудливыми извивами. Всё это я оценил в единый миг – таким стало устройство моего нового зрения. Дорожки, вымощенные серой сланцевой плиткой, без видимой цели рассекали пространство.

А на одной из них стоял только что приставший к нашему берегу новичок.

Гладкая стрижка, куда короче той, что принята у мужчин, еле прикрывала уши. Лупа на переносице, с петлей шнура, которая повисла сбоку, придавая ему не по возрасту брюзгливый вид. Старики, зрение которых мутнело, в мое время пользовались чем-то отдаленно похожим, но редко щеголяли своей слабостью. Наряд был похож на картинки в Валентининых модных журналах гораздо больше, чем тот, в котором прибыл к нам Эуген. Пиджачная пара: жакет и брюки – темно-серые в тонкую полоску, крават… простите, галстук, – чёрный на фоне белой подкрахмаленной рубашки, на лацкане – плоский ярко-красный бант с распущенными концами, углы воротника почти закрывают щеки, гладкие и чуть загорелые. На коротком поводке весело бесновалось существо, похожее на остромордую колбасу – упитанное, вислоухое, с хвостом наподобие крысиного, лишь чуть покороче.

Мы с пришельцем столкнулись глазами, и меня буквально протащило ему навстречу.

– Привет вам, – сказал я. – Я Моргаут, сосед ваш.

– Я – шевалье Ромэйн Гари. А вот его, – он поклонился и одновременно повёл глазами книзу – Бонами Гольд. Гладкошерстый такс, если вам будет угодно. Не беспокойтесь, собака не боевая.

– Разве бывают такие? – спросил я в недоумении. – Мне говорили о бойцовых породах. Их стравливают между собой, как кельты – своих низкорослых жеребцов.

– Простите, я плохо понимаю ваш жаргон – мысли доходят до меня куда успешнее. Стравливать необходимо, чтобы выявить способных сражаться в бою. Бонами не из тех: это норная порода. Охотничья. В идеале, разумеется.

Собака тем временем деликатно приблизившись, обнюхала мои штаны и сандалии. Для того, чтобы забраться на подол туники, ей явно не хватало роста.

– Вы воин?

– Полагаю, вы это о моём алом знаке доблести.

Я удивился.

– Розетка Почетного Легиона, – он мельком тронул рукой ленту. – Впрочем, это скорее следует читать как знак Красного Креста.

– М-м?

О римских легионах я имел точное понятие, о кресте – тоже, однако сие мало мне помогло.

– Награда за сбор средств для организации. Среди моих собратьев-художников в том числе. Мы занимались врачебной помощью, заботой о пленных и подобными вещами, на которые никогда не хватает денег у воюющих правительств. Общество «Международный Красный Крест».

– Я знаю, – радостно отозвалась Валентина, которая, едва завидев нас обоих, поспешила к заборному перекрёстку. – Они моему Коле помогли, хоть это и не разрешалось. Мы, советские, в Красном Кресте и Полумесяце не участвовали.

– Вот как, – Ромэйн сдержанно улыбнулся. – Советы – это, уж наверное, не Первая, а Вторая Мировая? Мы с моей тогдашней подругой почти с самого начала бежали в Италию, где всё же было поприличней и Германии, и оккупированной Франции. Хотя живописать при дуче оказалось практически невозможно. Спасибо, хоть жить удавалось.

Дальше последовало бурное сближение, возгласы типа «какая замечательная у вас такса», объяснения типа «да, истинный друг, в том мире он погиб на лисьей охоте; лиса оказалась двуногая, вы понимаете, из тех, что сшивают свою шкуру с клочком шкуры льва».

И, естественно, тотчас же как бы сам собой затеялся очередной пир. Правда, Эуген слегка изменился в лице при виде незнакомца, но он вообще с трудом сходился с людьми. Зато Валентина прямо наизнанку вывернулась – так ей польстило, что она снова имеет дело с живописцем.

Манеры новичка были удивительны – ему потребовался по крайней мере десяток инструментов помимо ложки, крошечных двузубых вил и столового ножа. Но в том, что они были уместны, сомнений у нас не возникло – с таким изяществом он с ними управлялся. Кстати, я даже не подозревал, что в доме архитектора хранятся подобные редкости, оправленные в серебро.

– Вы отличная кулинарка, Валентин, но с одним ножом и сковородой управляться трудно. И печь в любую жару у вас топится. Отчего вы не устроите себе электричество? – спросил Ромэйн после сражения с окрошкой, капустными шницелями и сладким пирогом, который мы запивали брусничным морсом из тяжелых кружек резного хрусталя.

– Хлопот много, – ответила Валентина. – Заказывай станцию, подстанцию, провода…

– У меня вместо крыши – солнечная батарея, – объяснил тот. – Для студии. Солнце, правда, здесь какое-то странное, тускловатое, но дни долгие. Вечное лето. Подключайтесь, если хотите, или я для вас попрошу десяток беспроводных панелей – знаю, какую систему заказать. Вот для хижины и замка не стану: испортит впечатление.

Кивок в сторону меня, другой предназначен Эугену.

– А чем мне заплатить? – спросила Валентина. – Я понимаю, здесь многое нам даром достаётся, и всё-таки. От себя хочется что-то отделить.

Ромэйн понял её с полуслова:

– Масляные краски поищите или хотя бы темперу. Вы же говорили, что был такой знакомый художник.

Потом он удалился кружным путём и увёл с собой таксу.

– Чудесная какая женщина, – заметила Валентина, споро перемывая посуду: этого она не поручала никому из нас обоих, боясь, что разобьём.

– Вы снова ошиблись, он сам говорит, что шевалье.

Эуген выразительно ухмыльнулся моей реплике. Я заметил, что он стал держать себя заметно свободней после того, как вытряхнул из себя паскудную начинку.

– Ну да, с вытачками на фасаде, – хмыкнула Валентина. – И брови писаные, соболиные, и руки ухоженные, и туфли самое большее тридцать шестого размера. Орден Легиона женщинам не давали почти никогда, но уж тогда они становились его полноправными кавалерами. Не дамами.

Откуда такие сведения у простой «домохозяйки», как она себя именовала?

Я решил, что при жизни Валентине мягко навязывали роль простушки, а здесь над ней, как и надо всем нашим мирком, тяготела инерция былого. Все мы слишком устали, чтобы хоть что-то изменить вокруг себя.

Откуда в моём мозгу возникла эта крамола – именно тогда, когда я час от часу, день ото дня всё больше убеждался в крайней пластичности нашего камерного мироздания?

С Ромэйн мы сблизились куда проще, чем с мальчиком, несмотря на то, что ей были свойственны куда большие странности, чем Эугену. Тот, по крайней мере, свои липы всего-навсего подстриг и не давал подёрнуться майским листом. А она была твёрдо убеждена, что всё древесное, кроме низких кустов, пьёт из неё жизнь. Наших яблонь, абрикосов и черешни она остерегалась куда меньше, чем диких лесных деревьев, и гулять в лесу отказывалась наотрез. Но зато мы проводили у неё в гостиной и студии долгие и увлекательные часы. Когда мы явились в первый раз и по делу, полупрозрачные панели в рост человека уже стояли, прислоненные к стенам изнутри, и оказались почти невесомыми. Я и Эуген перетаскивали их к Валентине и поднимали на крышу по внешней лестнице, предназначенной для окраски кровли, а затем укладывали прямо поверх железа и крепили особыми скобами.

Чуть позже мы отыскали на чердаке Валентины пересохшие, скрученные тюбики и палитру. Пока я размышлял, прилично ли отдариваться таким хламом, краски ожили, расправились и посвежели, палитра отчистилась от мазков и потёков, и таким образом мы трое получили предлог напроситься в гости к художнице.

Дом её внутри оказался еще причудливей в своей простоте, чем снаружи. Стены, отчищенные от строительного материала, поразили меня своей наготой, пол расстилался мраморной пустыней. И всё же свет одевал их донельзя богато – на разном уровне были прорублены квадратные оконца с цветными стёклами, лучи земляничного, винного, гранатового, лимонного, яблочного и медового цветов скрещивались наподобие шпаг.

Здесь стояла кровать, похожая на алтарный стол под камчатным покровом в морозных пальметтах. Высокую подставку-аналой, подобные которым я встречал в монашеских кельях, увенчивал светец в виде щипцов, в которые вместо лучины щепы была зажата стеклянная же пластинка: я так понял, что их поочередно меняли, вынося наружу и давая насытиться здешним светом. Поверх табурета была наброшена золотистая церковная риза с персидским рисунком, окаймлённая строкой любовных стихов, спинки и ножки стульев с бархатными сиденьями были изогнуты, точно стебли болотных лилий, гардероб высился от пола до потолка резным алтарным средостением.

Роскошная аскеза.

А потом все мы поднялись по винтовой лестнице узорного чугуна под самую крышу. В студию.

К моему удивлению, картин тут почти не было: единственным живописцем – хотя, скорее, графиком – был воздух. Он капля за каплей сочился в стаканы с отмокающими кистями, темно-рыжей колонковой лапкой взбирался по ровным стопам натянутых на основу холстов и грудам коробок с красками и мелками, пасмурно грудился на полу пирамидой пышных одеял. Казалось, что хозяйка именно здесь и спит по ночам – под мерцающей крышей, похожей на крыло бражника, в окружении призрачных покрывал и жаждущих пустот.

И лишь двух полностью готовых портретов: изысканные холодные тона, серая гамма с каплями яркости, действующей на глаза как бич.

На одном нагая девушка, по сути дела подросток с его мальчишеской угловатой грацией, привязана к древесному стволу. Мы видели её вполоборота: тёмные волосы распущены, слегка припухший рот похож на рану, сбоку и напротив уродливый, коренастый карлик, широко расставив ноги, целится в её грудь из лука. Кровавая капля на одном из незрелых сосков, ручеёк той же краски стекает по бедру.

На другом та же персона, но взятая строго анфас: губы стиснуты в гримасе потаённого страдания, волосы упрятаны под каску с античным гребнем, нагота укрыта, стянута вервием, похожим на осеннюю траву и на пряди огня. Это и есть пламя…

Образы почти резкие, режущие в своей безнадёжности. Таинственные до холода, до озноба. Раскалённый, обжигающий лед.

– Парный двойник моего двойника, – сдавленно шепчет Эуген.

– Ида Эмерель. Жемчужина. Она была танцовщицей, – говорит Ромэйн. – Играла в современных мистериях – Дебюсси, Онеггера – святую Жанну, изображала Себастиана, хотя была женщиной, моей женщиной и вдобавок иудейкой. Предостережение архиепископа Парижского, данное верным католикам, равно записи в проскрипционном списке. Тюрьма в Руане была нисколько не страшней концлагеря. Костёр вполне подобен печи крематория.

Объяснение так же непонятно, как зрелище, но что это вторая ипостась того же образа, что находится в замке, не оставалось сомнений.

– Это всё, что ты наживописала здесь? – снова почти без голоса спрашивает наш мальчик.

– Это всё, что перенеслось сюда следом за мной, – отвечает женщина. – Не знаю, право, с какой целью. Один из моих друзей, потомок Меровингов, денди, поэт, литератор – и тонкий ценитель изящного, однажды написал, что я ворую души своими портретами. И поднимаю из праха давно усопшую плоть. Возможно, так и есть – и две половинки одного существа, любимейшего существа, готовы в возмещение разорвать меня надвое.

Вот это Ромэйн и считает своим прегрешением? Не беззаконную любовь к подобным себе, а жизнь и творчество на разрыв души? Дерзость пересотворения и пересоздания?

Вопросы, ответов на которые я не требовал. Ибо в какой-то мере на них отвечала сама художница.

Она не строила иллюзий насчет того мира, в котором очутилась и благами которого пользовалась, – не то что Валентина.

Она каким-то удивительным образом не замыкалась в пространстве – хотя избегала леса и прогуливала своего забавного пса лишь по тротуару.

Те девяносто с лишним лет, что она провела на земле, многому её научили. По большому счёту она ничего не боялась, в отличие от Эугена. Когда я рассказал Ромэйн его историю, она лишь заметила:

– Мальчишка нормальный. Ну, занимались хоровой мастурбацией – с кем не случается?

– Почему ты говоришь – хором, а не дуэтом?

– Держу пари, в разврате участвовал не один его старшенький: гендерное бахвальство не имеет границ. Кто кичится проросшим членом, кто – крутыми грудками и скважиной в атласной оправе. Зато любовь не знает ни себялюбия ни самолюбования: она замыкает пространство лишь для того, чтобы разомкнуть заново. Всякий раз этого ждёшь – и безуспешно.

Как-то я рассказал ей о себе – то, о чём не говорил вслух.

– Но ты, Моргаут, поначалу желал лишь уберечь. Королева без короля, без детей от короля – напрасно длящаяся жизнь. Крайне уязвимая. Ты хотел взять её вместе с престолом – в том есть определённое величие.

– И поплатился за то, что выхватил у судьбы из рук то, что она собиралась дать мне с охотой. Признанный наследник одряхлевшего владыки. Держатель большой печати, облеченный высшими в Британии полномочиями. Соблазнитель дамы, которая старше его самого.

– Обо всём этом не могу и не имею права судить: но насчёт разницы в возрастах переспроси ещё раз Эугена, как выглядела его мачеха. И по поводу сокровенной женской сути вот что скажу тебе. В твои времена все они были прирожденными королевами. Нет, не спорь: ты их не видел, только имел мнение. Да, и я не видела, только я сама из них. Позже, при великом денди Бо Браммеле, они утверждали себя в качестве истинных леди. Легендарная Коко Шанель, создательница нарядов, и эманспированная писательница Колетт восхищались изысканностью и чистотой кокоток. А тех особей, которых застал мой девяностый год, едва хватало на то, чтобы сделаться гламурными шлюхами. Они стали вровень с мужчиной, и это обесценило их окончательно.

Так мы беседовали – без видимого результата. Сама Ромэйн казалась герметически и герметично закрытой: то есть плотно, без единой щёлочки, и ритуально.

Хотя…

Был один случай. Во время променада по периметру нашего городка неугомонный Бонами снялся с поводка и ввинтился под монолитное ограждение. Делал он это нередко.

– Пусть его, – обычно говорила Ромэйн. – Норный охотник, что с него взять. Поозорует и вернется.

Однако на сей раз он вернулся, с торжеством зажав в зубах кисточку темляка и волоча за собой по земле… оружие спящего Эугена. Засевшее в ножнах так крепко, что не показалось и на полпальца.

Ромэйн расхохоталась так, что лорнет вывалился из глазницы и закачался на ленте.

– Обезоружен. Стоило бы воспользоваться, верно? Раскупорить упрямую устричку. Юнец с девичьей статью – в самый раз для моей дублёной бычьей шкуры.

– Нет, – я отрицательно помотал головой, поднял кинжальчик и сунул за пазуху. Вовсе не затем, что лишать Эугена защиты, пусть и номинальной, было делом воровским и несправедливым. Лишь потому только, что серые, с серебристым отливом глаза Ромэйн сделались совсем ребячьи.