Текст книги "За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить"

Как же опознать и измерить насилие?

Вернемся к тесту, о котором я говорила в начале главы. От меня требовалось несколько примеров психологического насилия. Это было несложно, с ходу вспомнилось штук тридцать характерных фраз и ситуаций. Потом я опубликовала этот список на своей странице в фейсбуке и предложила желающим его дополнить своими вариантами. В итоге уникальных высказываний оказалось около сотни. Все они были про разное, их необходимо было распределить по темам.

Например:

• Настраивает на вашем телефоне геолокатор, следит за местонахождением.

• Предлагает выбор «Или я, или он/она» (про друга/подругу/мать/сестру).

• Намекает, что писать откровенно о себе в соцсетях не стоит.

• Настойчиво задает вопросы о том, с кем вы провели время, разговаривали, встретились взглядом.

Вместе все это складывается в группу «Ограничение контактов».

А вот такие высказывания я определила под общим заголовком «Ограничение самостоятельности»:

• Говорит, что вы не очень самостоятельный человек, вам необходимо помогать и давать советы.

• Указывает, что его мнение – истина, а ваше мнение – неверное предположение.

• Пытается дотянуть вас «до своего уровня».

• Настаивает на том, что должен участвовать в принятии всех решений в вашей жизни.

В итоге я выделила двенадцать тем:

• Воздействие на образ жизни.

• Воздействие на способ мыслить.

• Ограничение самостоятельности.

• Ограничение социальных контактов.

• Экономический контроль.

• Восприятие партнера как части себя.

• Проекция (приписывание партнеру того, что испытываешь сам).

• Обесценивание и сравнение.

• Оскорбления, угрозы, шантаж, газлайтинг.

• Представление о гендерном неравенстве.

• Допустимость насилия в воспитании детей.

• Физическое и сексуализированное насилие.

Наверное, можно было бы все сгруппировать и по-другому, но как рабочая версия нам это подходило. На следующем этапе мы с коллегами разместили список в разных группах в фейсбуке и попросили желающих оценить, что из этого они считают насилием. Перед заполнением респонденты отмечали свой пол, возраст, образование, отвечали, находятся ли они в отношениях, а также переживали ли они насилие в детстве или во взрослом возрасте.

Тест добровольно заполнили 102 мужчины и 980 женщин (при том, что в группах, где мы размещали тест, было примерно равное количество мужчин и женщин). Заполнившие анкету мужчины определяли высказывание как насилие реже в 20 % случаев, чем женщины. Лучше распознавали насилие молодые респонденты.

Заметно было влияние предыдущего опыта насилия, и оно было разным у мужчин и женщин. Мужчины, пережившие насилие только во взрослом возрасте, определяли происходящее как насилие на 26 % чаще, чем те, кто пережил насилие в детстве. У женщин же этот разрыв был несущественным. И мужчины и женщины, находившиеся в отношениях, реже замечали насилие, чем те, кто был свободен.

Выводы были сделаны следующие:

• Женщин эта тема беспокоит почти в десять раз сильнее.

• Мужчины хуже распознают насилие, в том числе по отношению к себе.

• Чем моложе человек, тем яснее он видит, что над ним производят насилие.

• В отношениях человек становится терпимее к насилию.

• Мужчины иначе адаптируются к насилию, чем женщины.

• Мужчины, пережившие насилие в детстве, признают насилие нормой и часто не замечают его. Вероятно, они находят решение, которое облегчает для них насильственный опыт. Предполагается, что они в большей степени сами начинают использовать абьюз по отношению к тем, кто слабее, поэтому возникает нормализация происходящего. При этом мужчины, пережившие насилие только во взрослом возрасте, остаются к нему чувствительны.

• Женщины, по всей видимости, хуже адаптируются к насилию в детстве, у них возникает много проблем в связи с насилием по отношению к ним как в детстве, так и во взрослом возрасте, и они не перестают его замечать.

Мы с коллегами довольно выпукло увидели, что проблема разного восприятия насилия действительно существует. И неслучайно к психологам по этому поводу намного чаще обращаются женщины, а мужчин эта тема как будто не беспокоит. Но почему же происходит именно так? Очевидных гипотез поначалу не было, но постепенно они стали появляться, и о них я расскажу в следующих главах, когда мы приблизимся к пониманию внутренних механизмов насилия.

На основе этого опроса появился полезный список, который помогает замечать насилие в привычном поведении[31]31
  См. Приложение 1 либо здесь: НеТерпи // Есть ли в ваших отношениях насилие? URL: https://neterpi.com/test. (Дата обращения: 17.11.2021.)


[Закрыть]. Я также собрала родительские послания, которые выдают токсичные родители детям[32]32
  См. Приложение 2.


[Закрыть]. Этими списками стоит пользоваться как проективным материалом. Они, безусловно, не отражают всех проявлений насилия в отношениях, но по их примеру вы, вероятно, вспомните, что происходило в вашем детстве или уже во взрослой жизни.

* * *

Домашнее насилие – это недобровольный механизм перераспределения ресурсов внутри семьи (или другой системы). Личность отказывается от своих потребностей и желаний и действует в интересах агрессора или системы в целом, чтобы сохранить принадлежность к системе и отношения привязанности.

Домашнее насилие разворачивается как многократно повторяющийся цикл. Все, кто участвуют в нем, меняют свою личность, у них вырабатываются механизмы адаптации к насилию. В дальнейшем эти механизмы могут вновь запускать насилие в паре и передаваться детям.

Насилие очень плотно соединяет людей вместе, но не за счет любви, нежности, поддержки. Эти скрепы буквально прибивают нас друг к другу обидой, страхом и ложной надеждой. Действуют они не только на пострадавших, но и на абьюзеров – «прибитыми» к отношениям становятся все участники процесса. Жертвы – за счет перестройки своих целей и устойчивой мотивации отдавать все не себе, брать ответственность не за себя, а за родителей, за мужа и т. п. Абьюзеры же сцеплены с пострадавшими за счет привычки опираться не на себя в регулировании своих нужд, прежде всего эмоциональных, но также и экономических, сексуальных, экзистенциальных.

А что же люди, выросшие без насилия? Разве им не нужны другие люди? Конечно нужны. Для рождения и воспитания детей, для командного решения многих задач. Веселье и радость возникают от общения и совместного творчества. Боль проходит быстрее, когда рядом есть тот, кто поддержит и утешит. Во всем этом есть много свободы, диалога, признания ценности каждого, уважения к границам, готовности чем-то делиться и благодарности за вклад в отношения. В таких отношениях люди не выживают за счет друг друга, но их присутствие в жизни друг друга рождает новое качество, что-то большее, чем если бы они жили одни. Такие отношения строятся и каждый раз подтверждаются взаимной поддержкой, уважением и свободой.

На первый взгляд, отношения без насилия выстроить сложнее: требуется каждый раз объяснять свою позицию и проявлять внимание к другому человеку, искать творческие и компромиссные решения. Насилие кажется быстрым и более эффективным инструментом: не надо долго договариваться, слушать, поддерживать, утешать, можно просто принять решение, которое нравится тебе самому. Но цена таких решений очень высока. Если избирается именно этот путь, он неизменно приводит к циклически повторяющемуся насилию.

Глава третья
Как перестраивается личность под действием насилия

Я против насилия. Потому что, когда кажется, что зло делает добро, это добро ненадолго. А зло остается навечно.

Махатма Ганди

Почему агрессор признается в любви, а потом унижает?

Почему жертвы игнорируют сигналы опасности в отношениях?

Что общего в личности жертвы и агрессора?

Почему мы забываем все плохое?

Зачем нам контроль?

Почему жертвы насилия не могут дать отпор агрессору?

Почему агрессоры так плохо контролируют гнев?

Где причины, а где следствия

Понимание механизмов насилия – это ключ к освобождению от него. Неправильная интерпретация запускает неправильные ответные действия, и в итоге насилия становится больше. Возьмем частую историю, когда родители жалуются, что дети специально выводят их из себя: разбрасывают вещи, мусорят, не хотят учиться, хамят… Родители испытывают колоссальную беспомощность, когда пытаются призвать ребенка к порядку и это не удается. Им кажется, что он получает удовольствие, издеваясь над ними. Объяснение его действий как злонамеренных, направленных лично против них, как будто не оставляет выбора: приходится взяться за ремень, чтобы «хорошо воспитать» ребенка, пресечь дурные наклонности. Но это ложное объяснение. В родительской беспомощности для ребенка нет никакого удовольствия. Наоборот, в этот момент он испытывает сильнейшую тревогу: будет ли применено к нему насилие? Такое воспитание не только не ограждает от дурных наклонностей, но и создает их внутри личности ребенка.

Другое распространенное заблуждение, когда женщина, пострадавшая от насилия, ожидает, что если агрессор искренне раскается, попросит прощения, то тогда она сможет к нему вернуться. И когда после раскаяния и примирения насилие опять повторяется, она переживает это как обман, лицемерие партнера. Неправильное понимание вызывает ложные ожидания. Раскаяние вовсе не гарантирует прекращение насилия, и само насилие – это не сознательный обман или лицемерие, а по большей части автоматически работающие механизмы внутри нас.

Когда речь идет о насилии, таких заблуждений много. Мы, отдельные люди и общество в целом, не до конца понимаем, что происходит внутри сознания как жертвы, так и обидчика, и приписываем им ложные мотивы. Отсюда вырастают виктимблейминг, идея о неисправимости абьюзеров, идея о вторичных выгодах пострадавших, удивление от выученной беспомощности и стокгольмского синдрома (сотрудничества с агрессором). В реальности большинство процессов, которые мы наблюдаем при домашнем насилии, объясняются нормальными адаптивными реакциями человеческой психики. Но на первый взгляд они кажутся чем-то странным и нездоровым.

Трудности с пониманием, что двигает личностью в такой ситуации, возникают и у специалистов. На учебных программах и лекциях о насилии мы обычно начинаем с описания того, что нам уже известно по этому вопросу. Участники программ очень точно описывают разнообразные признаки и симптомы, но они настолько нелогичны, несистемны, противоречивы, что сложно понять, с какого конца начинать с ними работать.

Например, сначала пострадавший не хочет жить с абьюзером, а буквально через несколько дней вновь к нему возвращается и переживает эти отношения как уникальные, возможно, самые ценные и интенсивные в жизни. Обыватель скажет о пострадавшем, что это человек беспринципный, безвольный, непоследовательный, поэтому с ней/с ним такое и происходит. Специалист воспользуется термином «пограничная личность». Получается, будто бы личностные особенности жертв объясняют, почему они оказываются в плену у абьюзеров. Но, как мы убедимся дальше, этот вывод неверный.

Понаблюдав за абьюзером, тоже обнаруживаешь много странностей и нестыковок. Только что человек относился к тебе очень хорошо, казалось бы, с большим доверием, и вдруг ситуация на пустом месте меняется, он видит в тебе врага и нападает. Все выглядит как тяжелая личностная патология и ведет к уже знакомым выводам: абьюзеры – изначально психически больные люди. А специалисты используют термин «нарциссическая личность», ранее говорили о «психопатии». Но каким бы словом мы это ни обозначали, оно не раскрывает сути происходящего.

В течение многих лет я размышляла о процессах насилия и твердо решила отказаться от гипотезы, что все его участники имеют какие-то врожденные личностные особенности. Наоборот, я сделала предположение, что насилие сформировало определенные личностные последствия у его участников. Ну а чтобы разобраться с противоречиями в поведении жертвы и агрессора, необходимо сначала определить, что же такое личность, как она работает.

Личность и субличности

В ситуациях повторяющегося насилия один и тот же человек в разное время думает и делает совершенно противоположное. Например, жалуется на обидчика, а потом его защищает; говорит, что очень любит, а потом унижает и бьет. Эти реакции как будто бы не могут быть выстроены в одну линию поведения, словно действуют несколько человек. Они не объясняются отсутствием личной позиции, так как каждый раз позиция имеется, и она очень яркая, просто совсем другая, чем была некоторое время назад.

Дело в том, что внутри личности есть не одно «я», а несколько частей, каждая из которых осознает себя как «я», и похоже, что эти части в данном случае имеют разный взгляд на ситуацию. Но норма это или тяжелое психическое заболевание?

То, что личность – структура не монолитная, а многомерная, предполагалось психологами давно. О существовании частей внутри личности говорили Карл Густав Юнг и создатель психосинтеза Роберто Ассаджиоли. Известный психоаналитик Уильям Рональд Фэйрберн впервые упоминает о двух частях личности, которые образуются в результате травматических переживаний. В шестидесятые годы выходит книга Дэвида Селани «Иллюзия любви. Почему женщина возвращается к своему обидчику», где автор на примерах показывает, что все пострадавшие от насилия имеют две части личности – Раненое Я и Надеющееся Я. Одна часть помнит о нанесенных обидах, а вторая – не помнит и старается заслужить любовь.

Долгое время наличие частей рассматривалось как тяжелое нарушение, необратимая патология, расколовшая целостную личность. И только с накоплением терапевтического опыта, в ходе длительного наблюдения за психологическими проявлениями возникли модели, которые начали видеть нормальную личность как сложноустроенную многомерную структуру. Самой яркой такой концепцией стала модель Ричарда Шварца и его подход IFS (или системная семейная терапия субличностей)[33]33
  Подробнее см.: Шварц Р. К. Системная семейная терапия субличностей. М.: Научный мир, 2011; IfS Russia. URL: https://ifs-russia.ru. (Дата обращения: 17.11.2021.)


[Закрыть]. Она предполагает, что любая человеческая личность состоит из многих субличностей, объединенных вокруг некоего центра, энергии Я – Селф. Каждая субличность может осознавать себя как отдельное «я», поэтому мы не замечаем, когда переключаемся между частями, и просто оказываемся в разных состояниях. Части обмениваются информацией, они связаны между собой. Но в некоторых случаях у частей образуются полярные позиции (например, одна жалеет человека, другая на него злится). Каждый, кто вел диалоги в своей голове, легко опознает такие противостоящие друг другу части.

Мы можем заметить присутствие части, когда захвачены неким состоянием и оно требует немедленных действий. Например, нахлынувшее на нас раздражение заставляет непроизвольно повышать голос. Потом это состояние отступает, будто его и не было, и нам может быть даже странно, почему мы так себя вели. А некоторые части личности мы стараемся изолировать и не взаимодействовать с ними, так как хранящаяся в них информация опасна. Иногда мы буквально проваливаемся в боль и одиночество – значит, мы погрузились в изолированную часть, которую Шварц точно назвал «изгнанником».

Мне представляется, что такое понимание личности – открытие, сравнимое с осознанием реальной анатомии нашего тела в эпоху Возрождения, когда прежде мы видели себя как приблизительно однородный кусок мяса, а потом поняли, что у нас есть различные внутренние органы. И органы эти очень слаженно работают, поэтому мы и не замечаем каждый из них в отдельности.

Сейчас мы смогли осознать, что и внутри нашего сознания есть такие «органы», связанные в систему, – субличности. Они отвечают за нашу адаптацию в этом мире. Их действия иногда кажутся нам самим непоследовательными и вредящими, но их истинные намерения – защитить и поддержать нашу личность. Количество субличностей огромно, их набор уникален для каждого человека.

Субличности делятся на два типа: проживающие опыт и управляющие нашим поведением (Шварц назвал их субличностями-менеджерами). Поговорим сначала о первом типе – субличностях, проживающих опыт. Они напрямую связаны с нашей событийной памятью, с тем, какими мы помним себя в разных ситуациях: играющий ребенок; школьник; девушка или юноша, строящие отношения; я-родитель; я-профессионал и т. д. Но есть особые ситуации, к которым очень внимательно относится наше сознание. Это ситуации, когда мы переживаем беспомощность, не можем действовать, наша адаптация нарушена. Например, насилие, а также природная катастрофа, потеря близких, тюремное заключение, тяжелая болезнь… Такие ситуации мы называем травмирующими, особенно если нам так и не удалось справиться и никто не пришел на помощь. Они как бы показывают нам, что мир устроен иначе, чем мы думали, и мы не знаем, как в нем жить.

Для выживания наше сознание нашло творческое решение – вернуть нас хотя бы к ощущению безопасности, если к реальной безопасности вернуться нельзя. Сознание изолирует травматический опыт, чтобы он не заполнил нас целиком. Тогда у нас остаются жизненные пространства, где как будто все идет по-прежнему, и при этом существует скрытый, вытесненный опыт, где мы совершенно беспомощны. Субличность, проживающая этот опыт, становится субличностью-изгнанником. Поскольку она изолирована от остального опыта, она переживает беспомощность, боль и несправедливость в полном одиночестве. Эти островки опыта могут храниться внутри нас в течение всей жизни без какой-либо переработки. Два образа мира, из картины травмы и обыденной жизни, никак не совмещаются между собой. В одном можно жить и этим миром управлять, а в другом – нет.

Человек иногда переживает не один тип травмы. Например, он страдал от жестоких наказаний дома и от психологического насилия в спортивной секции, или насилие в семье продолжалось на протяжении всего периода взросления, но переживалось по-разному. Тогда субличностей-изгнанников может быть несколько, и мы будем условно в этой книге объединять их в раненую часть личности.

Работа травматической диссоциации

Вытеснение информации о травмирующем событии и возникновение субличности-изгнанника, помнящей этот опыт, называется травматической диссоциацией, или расщеплением. Пострадавший очень быстро, обычно в течение 2–7 дней, забывает эмоции, которые сопровождали ссору, избиение или другую травму, в некоторых случаях он забывает и о самой травме. Во время тяжелых травм человек также может воспринимать себя как бы отдельно от происходящего. Например, люди, пережившие изнасилование, нередко рассказывают, что наблюдали за своим телом со стороны. Пострадавшие от истязаний почти всегда считают, что у них плохая память, они не помнят свое детство и быстро забывают обиды. Но на самом деле это не проблемы с памятью, а иной способ хранить и обрабатывать травмирующую информацию. Такая информация помещается в отдельную часть нейросети, у нее уменьшаются связи с остальной событийной информацией, и мы думаем, что забыли об этом. Но наш мозг хранит это знание, так как оно является важным предупреждением – такое может вновь повториться и туда нельзя больше попадать. Нередко при психотерапевтической работе удается восстановить детали пережитого опыта, которые казались полностью утраченными. Но сделать это можно лишь тогда, когда у личности достаточно ресурсов, чтобы иметь дело с опытом травмы.

Эффект маленьких вытесненных травматических событий суммируется и накапливается. Например, шлепающая ребенка мать каждый раз как будто не делает чего-то страшного: ребенок через некоторое время вновь бодр, весел и шалит. Матери представляется, что удар не сильный, но для человека с намного меньшей массой и высокой телесной чувствительностью «шлепок» очень похож на избиение, поэтому его сознание испытывает беспомощность. Веселье и бодрость, то есть возвращение обыденной картины мира, достигается за счет травматической диссоциации. Знания о том, что твоя мать может причинить тебе физическую боль, скапливаются в изолированной раненой части личности. Постепенно там сформируется представление о несправедливости и лицемерии близких и о собственной малоценности. Вот почему распространенное заблуждение о безопасности и даже пользе «шлепков» очень далеко от реальности.

Диссоциация защищает нас, но не полностью. Иногда мы все же попадаем в травмирующие переживания, то есть сливаемся с субличностями-изгнанниками, и тогда чувствуем себя максимально беззащитными и одинокими. Мы вновь ощущаем эмоции такими, какими они были в момент травмы, и в памяти всплывают сразу все травмирующие эпизоды и болезненные подробности.

Изгнанные переживания

Чаще травматический диссоциативный процесс начинает развиваться в детстве. Для ребенка самая страшная угроза – отвержение со стороны родителя, потеря привязанности. И не только для человеческого ребенка. Если детеныш любого млекопитающего потеряет родителя, он не выживет. Привязанность – биологически обусловленная стратегия поведения, генетически закрепленная у всех видов, заботящихся о потомстве.

Задача такого поведения – терпеть все что угодно, но стараться сохранять связь с фигурой привязанности. Если эта фигура адекватно отвечает на потребности ребенка, то есть кормит, заботится, общается, проявляет дружелюбие и ведет себя понятно и предсказуемо, тогда у ребенка все хорошо и картина мира непротиворечива. Но если заботящийся взрослый реагирует отвержением, ведет себя непонятно или даже опасно, то важно все равно не потерять привязанность. Для этого детское сознание удерживает внутри себя две картинки мира. В одной – заботящийся родитель, который существует как фантазия и надежда (тут включаются субличности-менеджеры; первую картинку подкрепляют редкие эпизоды заботы). В другой – реальный родитель и болезненные переживания ребенка от общения с ним, состояние гнева и беспомощности (тут работает субличность-изгнанник, которая помнит реально происшедшие события).

Для взрослого человека угрозой, кроме угрозы жизни, становится информация, которую сложно принять без потери адаптации. Например, когда близкий человек, который носил на руках, вдруг вас бьет. Эти новые данные потенциально могут поменять очень многое в жизни: представление о себе («со мной что-то не так»), о мире («я не нахожусь в безопасности»), о близких людях («им нельзя доверять»), о будущем («я больше не могу опираться на отношения»).

Если пострадавший в целом ощущает себя уверенно, у него есть другие жизненные опоры, то такое поведение, скорее всего, заставит его уйти из отношений. Тогда эта новая картина мира станет всего лишь печальным исключением из общего правила, в котором обычно люди не бьют близких людей.

Но иногда по разным причинам уйти невозможно или уже ранее, в детском опыте, наработан механизм травматического расщепления. В этом случае диссоциация становится предпочтительным путем адаптации, ведь благодаря ей можно и сохранить отношения, и создать иллюзию безопасности. Сознание сохраняет память об эпизоде насилия отдельно от основного знания о реальности. Субличность-изгнанник знает об избиении, она переполнена беспомощностью, болью и невыраженным гневом. Субличности-менеджеры строят привлекательную модель реальности, заставляют человека поменять поведение и не допускать травмирующий опыт в сознание. Каждый раз, когда ситуация будет напоминать ситуацию травмы, они будут активизироваться и как будто бы предотвращать катастрофу. Внешне это позволит человеку успокоиться, найти обоснования для продолжения отношений, и насилие через некоторое время повторится.

* Девушка встретила своего нынешнего супруга в 17 лет, когда ушла из дома матери, страдавшей шизофренией и сделавшей ее жизнь невыносимой. Их отношения с супругом развивались быстро и казались настоящим избавлением от домашнего ужаса. Его семья из интеллигентной университетской среды, он сам умный, красивый, интересный.

Однако через несколько месяцев после начала отношений он ее впервые ударил. Это произошло так внезапно, что напомнило ей эпизоды обострения маминой болезни. Как и в детстве, она сразу почувствовала беспомощность, поняла, что сделать ничего не удастся и придется принять ситуацию. Потерять отношения она никак не могла: супруг был первым человеком, который ее понял и рядом с которым ей было несколько месяцев очень спокойно. К тому же никаких других близких людей у нее в тот момент не было. Сначала она надеялась, что это случайность. Потом, когда физическое насилие стало регулярным, она научилась вести себя очень тихо, чтобы не вызывать его гнев. Из-за возникшего стыда она никому из подруг не рассказывала, и все считали их отличной парой.

В этом примере мы видим, что наработанные с детства механизмы – травматическая диссоциация опыта, а также надежда, страх и стыд – как будто бы спасают ситуацию и в этот раз. Они не позволяют уйти, заставляют надеяться на изменение ситуации. Человек остается в отношениях, перестраивает свое поведение, и насилие повторяется.