Текст книги "За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить"

Контроль

Допустим, нашему сознанию удалось изолировать тревожный опыт. Дальше в действие вступает следующий механизм восстановления адаптации – контроль.

Распространено мнение, что контролируют только абьюзеры. Они следят за партнерами, проверяют переписку и подозревают измену в каждом звонке телефона. Но это не совсем так – контроль есть у любого человека. Он подобен охраннику, который бдительно следит, чтобы наше сознание не зашло в опасную зону, а наше тело не попало в угрожающую ситуацию. Такой охранник пристально наблюдает за показателями угрозы, ситуациями-триггерами[34]34
  Триггер – пусковая схема, провоцирующий фактор; в психологии – событие, вызывающее у человека внезапное повторное переживание психологической травмы.


[Закрыть], следит, не отзовется ли какой-то из них; и если это случилось, вызывает подкрепление – субличностей-менеджеров.

Система контроля нередко ошибается или становится гиперреактивной, обнаруживает все новые и новые угрозы. В каком-то смысле это заложено в самой природе контроля: если вы ищете что-то угрожающее – вы его обязательно найдете. Представьте, что вы идете в толпе и погружены в свои мысли. Вы не замечаете, какие люди идут рядом с вами. Но если вы ищете террориста с бомбой, очень многие покажутся вам подозрительными. Вы мысленно достроите контекст, и вот перед вами уже не студент, а боевик, не девушка в темном платке с грустными глазами, а наверняка шахидка с поясом смертницы. Ошибки восприятия будут не единичными – они неизбежно нарастают с накоплением травматического опыта.

Мы начинаем все пристальнее следить за знакомыми нам угрозами, чтобы в следующий раз их избежать. У животных эта система напрямую связана с запахами, так как они первыми свидетельствуют о появлении другого животного, а значит, о возможной опасности. У человека показателем опасности становится выражение эмоций на лице партнера, а также другие специфические сигналы, которые свидетельствовали об опасности в прошлый раз. Например, если человек пережил предательство, девушка стала встречаться с его другом, то теперь любой более долгий взгляд его партнерки в компании, улыбка, заинтересованный вопрос начинают тревожить его. Он уговаривает девушку уйти, и, допустим, она соглашается. Тревога отступает, но сама ситуация переносится в разряд подтвержденных угроз: я видел опасность, я предпринял действия для защиты, и это сработало. В следующий раз он уговорит ее не ходить на вечеринку. А так как контроль работает без перерывов, он займется поиском новых угроз и обнаружит для себя, допустим, возможность случайной встречи с привлекательным соседом на лестничной клетке. И с этой угрозой все повторится: как только она будет обнаружена и обезврежена, она станет для сознания подтвержденной. Поэтому зона контроля постоянно расширяется.

У авторов насилия эти процессы очень явные, но и у тех, кто страдает от насилия, происходит такой же процесс. Например, у девочки была холодная мама, которая объявляла ей бойкот и могла не общаться неделями. Теперь, когда девочка уже взрослая, она пристально следит за выражением лица своего мужа. Как только она замечает напряжение в его взгляде, начинает проверять, не обижен ли он, и задает ему множество вопросов. Его ответы на первый раз успокаивают ее, но стратегия закрепляется, и в следующий раз она будет активнее расспрашивать. Через некоторое количество повторений партнер может уже не так отреагировать, она услышит в его голосе отвержение и сделает вывод: ее гипотеза подтвердилась, он не хочет с ней общаться. В ней включится чувство вины, она начнет оправдываться и извиняться.

Контроль тестирует угрозы, но парадокс заключается в том, что само это тестирование их подтверждает и запускает адаптивные реакции, то есть включаются субличности-менеджеры, управляющие нашим поведением.

Защищающие нас субличности

Как я вижу на практике, субличности-менеджеры в основном состоят из базовой эмоции (например, тревога), набора ситуаций-триггеров, в ответ на которые эта эмоция возникает (например, строгий взгляд, долгое молчание и др.), телесных реакций (допустим, потеют руки, бьется сердце) и поведенческих стратегий как ответа на эмоцию (например, суетиться, задавать вопросы, чтобы понять, все ли в порядке).

Субличности-менеджеры включаются в тот момент, когда, с их точки зрения, есть угроза повторения травмы, и корректируют наше поведение. Способ, которым они пытаются удержать нас от повторения опыта беспомощности, выработался, когда впервые случилась травмирующая ситуация. Это могло произойти в очень раннем возрасте. Например, в детском саду на нас кричала воспитательница, если мы не ели суп, и мы научились быстро-быстро все съедать. Тогда это поведение помогло чувствовать себя более защищенным, оказалось полезным для выживания. Сознание закрепило его, автоматизировало и использует постоянно в ситуации тревоги: как только нам тревожно, мы стараемся много и быстро есть. Теперь это кажется вредным, так как приводит к лишнему весу, но намерение этой части исключительно положительное – она защищает нас от беспомощности.

Или, например, когда-то в детстве мы научились прятаться от кричащего отца – и до сих пор наш мозг подает сигнал и включает панику от громкого голоса или строгого взгляда, мы сжимаемся и замираем. Несмотря на то что взрослый человек вполне может вступить в конфликт и отстоять свое мнение, мы этого не делаем из-за автоматизированных реакций.

Под действием этих же механизмов мы не уходим годами из унизительных и опасных отношений. И не можем прекратить критиковать и контролировать своих близких, даже когда видим всю разрушительность и безуспешность наших действий.

Можно сказать, что субличность-менеджер – автоматизированный модуль адаптации к конкретным типичным ситуациям, который возник когда-то как реакция на травму. Его задача – удержать нас от нового попадания в эту травматическую ситуацию.

Адаптивных стратегий у нас несколько. Они связаны между собой и разворачиваются последовательно, друг за другом. Например, после сильной ссоры и расставания у пострадавшего возникает иллюзорная надежда на то, что все наладится, надежда вызывает жалость к обидчику и стремление его спасать, а это, в свою очередь, подключает вину, что пострадавший сделал недостаточно, и стыд перед другими, что с ним такое происходит. Все это субличности-менеджеры, которые приходят на помощь при угрозе столкновения с беспомощностью от потери отношений и отвержения.

Субличности, научившиеся справляться с насилием, работают внутри нас не только когда мы живем рядом с агрессорами. Эти механизмы остаются с нами и тогда, когда все травматические истории в прошлом. Именно они, желая самого хорошего для нас, вовлекают нас вновь в насильственные отношения или же запускают наше абьюзивное поведение.

* У молодой женщины возникает тревога, как только к ним собираются приехать гости. В груди появляется напряжение, как будто не хватает воздуха, развивается желание бежать и что-то делать. Она в панике носится по дому и пытается привести его в порядок, по дороге бросается на детей и мужа и угрожает им. На следующий день она обещает никогда так себя не вести, но повторяет это каждый раз перед приходом в дом посторонних людей.

Что скрывается за такими нелогичными действиями?

Оказывается, в детстве единственным человеком, кто приходил в их дом, был жесткий, вечно ворчащий дед со стороны отца. Мать клиентки боялась своего свекра и так же бросалась с угрозами на детей из-за разбросанных игрушек. Однажды девочку оставили одну с этим дедом, и он стал к ней приставать. Она не рассказала матери о происшедшем, но с тех пор старалась спрятаться или уйти из дома, когда он приходил.

Таким образом, у ребенка возникли два противоречивых знания о мире. С одной стороны, есть близкий родственник, и, хоть он и ведет себя неприятно, нападения от него девочка не ожидала. С другой стороны, тот же самый родственник вдруг применяет к ней непонятные и пугающие действия, и ее представления о доверии и безопасности рушатся; она хотела бы это прекратить, но не может. Противоречие сделало мир ребенка очень опасным. Чтобы в нем по-прежнему можно было жить, появились субличность-изгнанник (испуганная маленькая девочка), контроль и несколько субличностей-менеджеров. Первым включается контроль, он отвечает тревогой на приход людей в дом. Затем подключаются менеджеры: один заставляет женщину двигаться, и ей хочется убежать, а другой – возникшая в более старшем возрасте субличность – действует так же, как действовала мама в тот момент, когда насилие еще не случилось. Вторая субличность-менеджер не только создает ощущение стабильности, но и помогает разрядить гнев, в действительности адресованный деду, на близких. Третьей вступает субличность, вызывающая вину; она переживает из-за своего немотивированного поведения и тем самым старается сохранить свои теперешние отношения. В настоящее время никакой угрозы для взрослого человека больше нет, но остались и тревога от пережитого насилия, и защищающие от этого опыта стратегии. Даже несмотря на то, что женщина рада гостям, ее поведение вновь повторяется. Субличности-менеджеры работают в автоматическом режиме и могут не соответствовать контексту.

Реакции субличностей-менеджеров бывают двух типов – жертвенные и абьюзивные. Жертвенные механизмы направлены на саму жертву: она стремится изменить себя, чтобы не пережить насилие. Абьюзивные механизмы направлены на других людей: абьюзер стремится изменить окружающих, чтобы они не нанесли ему ущерб. Жертва надеется сдержать гнев абьюзера, а сам абьюзер – вновь не пережить опыт отвержения и беспомощности. Но ни то ни другое никогда в итоге не удается, хотя иллюзия безопасности сохраняется долгое время.

Реакция «бей – беги – замри – отключись»

Наше сознание стремится предотвратить попадание в ситуацию насилия и беспомощности или проконтролировать, чтобы агрессор не применил насилие. Но когда все старания оказались напрасными, происходит срыв контроля, и мы попадаем в переживания раненой части личности. Если в этот момент по отношению к нам происходит насилие, то и на этот случай у нашего сознания есть защитный механизм.

Нередко и пострадавшие, и авторы насилия рассказывают об особом психическом и физическом состоянии, которое захватывает их в момент акта насилия. Авторы насилия часто говорят о «щелчке», после которого они ничего не чувствуют, кроме ярости. Они точно понимают, как действовать, хотя действуют будто на автомате. Жертвы же рассказывают о том, что не могут сдвинуться с места или пошевелиться, ощущают оглушенность, замирают и видят все как в замедленном кино.

Реакция авторов насилия и жертв – часть системы «бей – беги – замри – отключись». Это весьма древняя система биологической защиты, расположенная в среднем мозге и существующая у многих биологических видов, эволюционно предшествующих нашему. Она включается, когда сознание расценивает происходящее как угрозу для жизни и ситуация требует немедленного ответа. Чтобы не тратить драгоценные секунды на размышление и оценку, отключаются все процессы, не связанные с выживанием в данный момент. Срабатывают мгновенные автоматические реакции, помогающие выжить наилучшим образом (как считает наша система).

Для выживания лучший ответ – это дать отпор, побороть противника, то есть реакция «бей». Но ресурсов может не хватить, и поэтому возникает второй тип реакции – «беги». Когда же и уйти не удалось, остается замереть в надежде, что хищник не заметит и пройдет мимо. Это напряженное замирание, после которого можно мгновенно убежать. Все эти реакции обеспечиваются так называемой каннабиноидной системой регуляции боли. При ее активизации мы не чувствуем боли, не испытываем тревоги, у нас сужено восприятие происходящего. Мы замечаем только опасность и не видим деталей. Но когда и таким образом защититься не удалось и хищник нас поймал, подключается следующая, расположенная рядом – опиоидная система регуляции боли. Она отвечает за реакцию «отключись», или имитацию смерти. Ее рецепторы есть не только в различных зонах мозга, но и в органах человеческого тела и мускулатуре. При ее запуске у нас не только не ощущаются боль и тревога, но и вообще нет какой-либо реакции на происходящее. Биологически это позволяет минимизировать повреждения, если враг нападает не с целью съесть, а с целью одержать победу. Выглядит это как внезапное расслабление и отключение от происходящего.

Можно предположить, что и у агрессоров, и у жертв в момент попадания в травму запускаются реакции обезболивания. Но у агрессоров работает каннабиноидная, а у жертв – опиоидная система реагирования на травму. В случае опасности жертвы впадают в ступор и даже не пробуют защищаться. А агрессоры чувствуют прилив энергии, у них сужено сознание и активизирован гнев. Гнев у агрессоров бесконтролен, а у жертв заблокирован.

Если нам неоднократно приходится защищаться по типу реакции «бей», «беги», «замри» или «отключись», сознание запоминает этот способ. Он начинает срабатывать автоматически и на значительно менее угрожающие стимулы.

Здоровая часть личности

Автоматизированные реакции работают как программы внутри биоробота. Они сложнее, чем любые созданные человеком системы, но принцип работы тот же: на стандартные ситуации – стандартные ответы. Все это вместе действует как большая запрограммированная система, настроенная на выживание. Но неужели все так печально и мы всего лишь биороботы, обреченные повторять свои программы? Конечно же нет!

У нас есть зона личности, которую я условно назвала «здоровой». Ее также можно было бы назвать «свободной», то есть делающей собственный выбор, ориентированной на проживание в «здесь и теперь», а не в прошлом. Эта зона и делает нас людьми. Находясь в ней, мы способны осознать, что с нами происходит, какие состояния нас захватывают, и выйти из них; увидеть, соотносятся ли эти состояния с реальностью; быть внимательными к нашим собственным потребностям и желаниям и стараться их удовлетворять; искать и находить новые решения. Человек, пребывающий в этой части своей личности, ощущает себя автором своей жизни, а не жертвой. В этой зоне мы испытываем интерес, вдохновение, смотрим на жизнь свежим взглядом и опираемся на свои реальные ресурсы.

Такая зона личности есть у всех, но в зависимости от захваченности травмой она может быть больше или меньше активизирована. Иногда мы ее как будто перестаем ощущать, и наша жизнь становится вынужденной, заданной кем-то – агрессором, родителями, обществом, – а не нами. Но ощущение авторства можно вернуть.

К здоровой части я бы также отнесла все ресурсы и опоры, которые не связаны с травматическим опытом. Это навыки, знания, социальные связи, накопленный опыт, не обусловленные опытом травмы. Например, женщина, страдающая от неуважения мужа дома, на работе делает прекрасную карьеру, ее ценят коллеги, она личностно и профессионально растет. Абьюзер, унижающий жену, строит равные отношения с друзьями, готов подставить плечо в трудной ситуации, прийти на помощь или, в свою очередь, попросить о помощи. Здоровая часть личности – не ширма или витрина. Она не выдумана для отвода глаз, а реально существует.

Здоровая часть – не только та, которая развивалась без влияния травмы, в новом поле. Здоровой частью личности становится и опыт переработанной травмы, осознанной по-новому, с опорой на реальные ресурсы личности. Тот, кто много пережил насилия и других травм, как ни странно, после терапии становится более устойчивым, знающим другие стороны жизни, глубоким человеком, чем тот, у кого не было подобного опыта. Этот опыт, пока он не переработан и вытеснен, забирает ресурсы. Но стоит его осознать, пересмотреть, завершить незавершенные чувства, и он превращается в мощный ресурс личности. На него можно опереться и из него получить поддержку.

Признаком того, что опыт травмы перешел в зону здоровой части, становится то, что человек, вспоминая о пережитом, чувствует себя в этом опыте не беспомощным, а выжившим, справившимся с ситуацией. Он не только сам опирается на это знание, но и часто хочет поделиться им с другими.

Части личности и субличности:

* * *

Справиться с насилием нам помогают определенные механизмы. Однажды пережив беспомощность и дезадаптацию, наше сознание стремится больше такого не допускать. Для этого оно включает процесс диссоциации и запускает контроль, который бдительно следит за надвигающимися угрозами. От этих угроз нас защищают жертвенные и абьюзивные поведенческие стратегии, которые разворачивают субличности-менеджеры. Их действия позволяют создать временную иллюзию безопасности, но реально защитить не могут, а иногда и впрямую вызывают погружение в беспомощность. Но если так случилось, на это у нас тоже есть ответ – реакции «бей – беги – замри – отключись». Они запоминаются мозгом как полезное поведение и автоматизируются.

В применении насилия и согласии с ним огромную роль играют опыт пережитых травм и наши защитные механизмы. Они заботятся о нас, стремясь сохранить нашу дееспособность и адаптацию в очень тяжелых ситуациях и при этом сберечь отношения привязанности, особенно остро необходимые для развития личности ребенка. И наоборот, в здоровых ненасильственных отношениях на первый план выходит осознанная, учитывающая ресурсы и потребности позиция взрослого человека. Чем более мы свободны, чем более устойчивы и ресурсны, тем меньше нам требуется насилия и тем меньше мы готовы с ним соглашаться.

Что бы с нами ни произошло, мы не безнадежны. У нас есть здоровая часть, которая способна всегда переучить автоматизированные механизмы, адаптировать их к реальности. В этом нам помогает психотерапия. Она позволяет вовремя «обновить систему». Пока терапии не существовало, у человека было мало шансов пересмотреть однажды возникший и далее автоматизированный процесс. На протяжении жизни люди, по сути, почти не менялись. Но теперь мы можем обновлять или переучивать защитные механизмы, возникшие ранее в ответ на насилие и травмы. А также искать новые, более конструктивные, ответы с опорой на ресурсы, имеющиеся у взрослого человека. И это делает нас свободными.

Глава четвертая
Как работают жертвенные механизмы

Собственное бессилие так же опасно, как чужое насилие.

Станислав Ежи Лец

Кто может оказаться жертвой насилия?

Как работают страх, надежда, фантазии и сексуальная зависимость?

Почему жертва добровольно берет вину на себя?

Чем похожи презрение и жалость?

Для чего нам суицидальные мысли?

Кто может стать жертвой насилия

Когда работаешь с тем, кто не может уйти от агрессора, каждый раз в какой-то момент вместе с клиентом будто проваливаешься в вязкую трясину. Всем понятно, что существует только одно решение – уходить из отношений, но сделать почему-то ничего не возможно, хотя и силы есть, и шаги ясны. Что-то незримое будто удерживает человека рядом с тем, кто причиняет боль, не позволяя сдвинуться с места. Возникает ощущение паралича воли.

Возможно, я бы очень злилась на таких клиентов и тоже присоединилась бы к хору обвинителей, утверждающих, что жертвам, наверное, нравится плохое обращение, раз они не уходят. Но я помнила свое состояние. Нет, я не была согласна с происходящим, и мне не нравилось, но я не могла выбраться.

Каждый, кто узнавал о моей ситуации, говорил мне одно – беги. И какая-то часть меня соглашалась с этим призывом. Но внутренняя топь засасывала быстрее, чем я понимала, что делать. Во мне как будто существовали совсем разные «я», и если вечером я ложилась спать одной, то утром обычно просыпалась новым человеком с другими мыслями. Одна часть меня знала, что так со мной нельзя обращаться, что это возмутительно и чудовищно. Но другая думала иначе. Она говорила: если уйти из этих отношений, то что-то важное в жизни исчезнет; этот человек, который так плохо со мной обращается, погибнет без меня, только я могу спасти его своей любовью; да и не так уж страшно то, что происходит; если еще чуть-чуть подождать, наверняка он все осознает и изменится, да он уже менялся и на самом-то деле где-то внутри, в глубине души это хороший человек…

От этих постоянных переключений настроения возникало недоверие к себе. Сложно было себя понять и быть уверенной в том, что именно я думаю. Я пыталась найти поддержку вовне – меня поддерживали и говорили хором: уходи. Но именно этого-то я сделать и не могла. И чувствовала себя очень виноватой перед всеми, кто мне помогал.

А еще меня сопровождал ужасающий стыд. В то время все знали: просто так жертвой не становятся. Если с тобой что-то такое случилось, проблема в тебе.

Теперь, по прошествии семи лет после всех этих переживаний, я разобралась, что же это было. Но даже сейчас пишу и ощущаю легкую тревогу: а ничего, что я, психолог, рассказываю о себе такое? Могут ли психологи быть настолько психически нездоровы? Профессиональная стигма «ты ж психолог!» как бы требует идеальности. Хорошо, что у меня наконец-то есть ответ. Во-первых, психологи тоже люди, а во-вторых, терпимость к насилию – не психическая болезнь. Это результат нормальной адаптации психики к ненормальным условиям.

Теперь я могу уверенно отвечать всем журналистам, традиционно задающим вопрос: «Кто может оказаться жертвой насилия?» Ответ такой: кто угодно. Нет никакого особого типа личности жертвы; есть обстоятельства, к которым человеку приходится вырабатывать адаптивные механизмы.

Мысль, что жертвами становятся только особенные, слабые, предрасположенные к подчинению, психически неуравновешенные люди, успокаивает всех, кто с насилием в своей жизни пока напрямую не сталкивался. Она обещает защиту: «Со мной такое точно не случится». Но это ложная гипотеза и ложное чувство безопасности. Любой человек может приобрести жертвенные защитные реакции, если у него не будет возможности дать отпор или выйти из отношений, где применяют насилие. Например, если вас возьмут в заложники, вы можете начать оправдывать террористов. Если насилие будет добавляться маленькими порциями в большую любовь, вы можете не заметить, как привыкнете к унижению, будете оправдываться и чувствовать себя постоянно виноватым. Если у вас есть неисцеленная психологическая травма (а людей без травм практически нет), она может актуализироваться и запустить внутренние переживания, которые удержат вас в отношениях с насилием.

Вот некоторые причины, по которым человеку бывает сложно уйти и он надолго остается в насильственных отношениях:

• Брак первый, в семье не принято разводиться.

• Брак внутри диаспоры, вся семья против развода.

• Брак венчанный, неправильно понятая вера как бы требует смирения и принятия насилия.

• Ощущение особого духовного пути и божьей воли.

• Плохие отношения с родителями, особенно если брак был бегством из семьи.

• Пережитая в детстве травма (необязательно травма насилия) и глубокое сопереживание партнеру, стремление его спасти от таких же тяжелых переживаний.

• Плохое соматическое состояние, инвалидность, зависимость от человека, который ухаживает.

• Отношения – собственный осознанный выбор, на который возлагалось много надежд.

• Экономические обязательства – кредиты, ипотека, отсутствие жилья.

• Публичность – невозможно обнародовать неприятную информацию, не разрушив имидж.

• У агрессора есть властные рычаги – работает в полиции, фсб, депутат, известный человек, связан с преступностью.

• Очень тяжелое физическое и сексуализированное насилие, которое сразу нанесло серьезную травму.

Ситуации разные, и не всегда они связаны с уязвимостью, иногда даже наоборот – как будто бы с ощущением собственной внутренней силы, ресурсности. Так бывает, когда один партнер имеет образование, работу и жилье и полностью содержит другого партнера, оскорбляющего, унижающего, пьющего и даже бьющего, не работающего, без жилплощади и образования. Что же не дает первому партнеру выйти из отношений? Выглядит странно и нелогично. На банальном бытовом уровне хочется сказать: «Наверное, человеку такое нравится». Но все совсем иначе.