Текст книги "Сказки на ночь для взрослого сына"

И надумал Николай бежать.

Завербовался на строительство Меланжевого комбината в Иваново и рванул туда с женой и детишками. Эх! Прощай, земля родная! Ни кормиться больше от тебя, ни в тебе упокоиться!.. Старшей Вере, мамкиной помощнице, тогда девятнадцатый годок шел, Любушке – тринадцать, Надежде – десять, Паньке – восемь, Сонюшке – чуть поболее пяти годков, Николаше – три; а младшую Анюточку Саша еще от груди не отнимала! Страшно уходить, хозяйство бросать, а остаться – еще страшнее!

Что же он, Николай, не так сделал? Что ж ему надо было делать, чтобы Николашенька не помер? Чтобы Любушка не сгинула?

Сгубили девку! Чует он, чует, что ее облыжно оговорили, схватили, неправедно осудили, убили! Чует: убили! Не надругались бы…

Только Сашеньке он этого сказывать не будет. Она, голуба душа, все молится о здравии рабы Божией Любови… Да и то верно. У Бога-то все живы.

Лишь бы война сына, Паню, у них с Сашей не прибрала, лишь бы он живой домой вернулся!

Аня открыла глаза. Светло, а она в постели лежит! Не порядок. Но двинуться нету никакой возможности.

Белый потолок, белые стены. Большое окно. За окном – дерево, ветки голые хлещут по стеклу. Зима.

В южном городе, в котором Анна прожила почти полвека, снег в новый год случался не часто, а если и случался, то лежал не долго, исчезая под дождем и ветром. И не знал этот город такой зимней тишины и чистоты, какие водились там, где Аня выросла. Ей не хватало больших снежных сугробов, раскидистых покрытых инеем елей, морозного воздуха и звенящего поскрипывания снега под валенками. Нет, не под «валенками», а под «валянками». Обувка из детства.

Но она по-советски крепко любила новый год – краткий миг иллюзии всеобщего счастья большой, размером со страну, семьи.

К Ане подошла женщина в белом халате, поглядела, что-то спросила, ушла, вернулась вместе с мужчиной в очках и тоже в белом халате. Что им всем от нее надо? Вот опять ее тормошат, оголяют и рассматривают ее руки, о чем-то переговариваются… Капельницу поставили. Похоже, она в больнице. Сущая нелепица: оказаться в больнице в новый год!

Аня очень хотела выучиться на врача, хотела поехать учиться в Ленинград, следом за братом Паней, но папа запретил. Он нередко повторял маме: «Народили мы с тобой, Саша, девок – что грязи. Чего их учить? Для девки-то одна наука хороша – родителей слушать, да с родительского благословения замуж вовремя выйти».

По молодости Аню отеческие слова сильно обижали, а сейчас, вспоминая их, рассудила по-другому: «Ну вот выучилась, хоть и не на врача… Полжизни сама училась, потом полжизни других учила, только вот не вспомнишь, чему… Так, ерунде всякой. Выходит, прав папа!»

От этих мыслей ее отвлекла сестра Соня, которая неожиданно вошла в палату. Соня держала за руку мальчика лет шести – семи.

– Соня! Сонюшка! Ты! Хорошо-то как, что ты приехала ко мне, выбралась! А как же тебя пропустили?

Сестра усмехнулась, всем своим видом показывая, что она пройдет везде, где захочет. Она такая, что правда, то правда.

– Вот, видишь, выбралась. Так ведь и сборы не в тягость, и дорога недолга…

– А кого ж ты ко мне привела, Соня?

– А ты сама не узнаешь, что ли, Анечка? Это ж Николаша!

– Как Николаша? Что ты, Соня, такое говоришь? Николаша ведь умер давно!

– Аня! Аня! Ты сама – что говоришь? Может и я умерла?

– А что, Сонюшка, не умерла разве?

Соня засмеялась, а братец Николаша молча глядел на сестер ясными небесными глазами.

«Господи, Иисусе Христе! Так я, наверное, помираю», – со страхом подумала Аня.

Точно. Смерть пришла.

– Аня – бояка! Аня – бояка! Аня – бояка! А Соня – забияка!

Детская дразнилка зазвенела в ушах. Кто, кто их с сестрой так дразнит? И чего она, Анна Николаевна, всегда так боялась?

Всего боялась. Всего и всегда. Всю жизнь. И всякий раз Ане казалось: вот она зажмурится, и все страшное само собою исчезнет, и все будет хорошо…

Но сегодня она зажмуриться не захотела.

Аня с Соней незадолго до Сониной смерти в прошлом году созванивались так часто, как позволяли им их физическое и финансовое состояние. Старшая сестра на полном серьезе рассказывала младшей, что ее постоянно навещает вся усопшая родня: и родители, и сестры Вера и Надя, и любимый брат Паня. Анна Николаевна не знала, каким образом правильно реагировать на все эти рассказы: они и пугали, и занимали ее; она и верила Соне, и одновременно не верила. Еще Аню очень удивляло, что к Соне почему-то никогда не приходили сестра Люба и брат Николаша.

Сама Аня про Любу помнила очень хорошо, хотя вспоминала редко. Не любила вспоминать из-за темного липкого страха, накрепко связанного с Любой. Сейчас же против воли все закрутилось перед глазами: вот Аня закончила восьмилетку и определилась на Меланжевый комбинат. Отец там работал. И Вера, которая уже успела овдоветь, там работала. И незамужние Люба с Надей там тоже работали. А бойкую и схватливую Соню тогда послали от комбината учиться, и она уехала в Кинешму, кажется. Или еще куда-то. Не работала на комбинате только мама: ей и дома дел хватало. Мама вела хозяйство, присматривала за Вериными малолетними дочками Валей и Галей, осиротевшими в первый же год войны, да молилась потихоньку за всех своих живых и умерших детей.

Сестры, сестрички: Вера – заботливая и добрая, Люба – красивая, Надя – величавая, Соня – открытая и веселая, и еще она, Аня, самая младшая – тихая, послушная и пугливая…

Что же случилось с Любой? С двадцатипятилетней красавицей, что?

Собрались утром затемно пятеро, ушли из дома на работу, а вечером отец, Вера, Надя и Аня вернулись домой, а Люба не вернулась. Пропала! И никто из родных ее больше не видел.

Отец искал ее весь вечер и всю ночь, до начала утренней смены. Отработав смену и обязательные сверхурочные, он опять искал дочь. Все, что он, вернувшись под утро домой, смог сказать жене, бросившейся к нему навстречу, было только тихое, малопонятное кому другому, деревенское: «как хмыл взял!»

И еще Аня помнила: отец и Вера с Надей много дней кряду ходили, обивали разные пороги, стучались в разные двери, но не узнали о Любе и ее судьбе ровным счетом ничего.

За эти дни отец почернел лицом, постарел.

Вот сидит он за столом, к ложке не прикоснулся, голову руками обхватил. Потом прохрипел: «Мать, налей мне чарку», – выпил водку залпом и заплакал без звука. Остальные все замерли; в доме – безмолвие и страх.

Вдруг отец вскочил с лавки, подлетел к комоду, где у зеркала стоял вырезанный Аней из газеты портрет Сталина. Он смотрел на портрет, как будто увидел его в первый раз. Потом резко плюнул Сталину прямо в лицо, схватил его, бросил на пол и пустился в ярости топтать ногами. Тут Ане показалось, что тятя топчет самого Иосифа Виссарионовича, живого и усатого, и ее охватил такой невыносимый ужас! Она захотела убежать, спрятаться, но ноги стали ватными и не слушались.

А отец, обводя взглядом жену и потомство, тихо и глухо сказал:

– Если какая сволочь эту гадину с пола подберет – убью!

Аня помнила, что сталинский портрет долго лежал посреди комнаты, грязнясь, истрепываясь и покрываясь плесенью. Мать и сестры не прикасались к портрету, даже когда мыли полы. В то время никого из чужих не впускали в дом дальше сеней: страшно боялись, что кто-нибудь донесет на них. Но отца все же боялись больше.

Почему, для чего Аня вспоминает сейчас именно об этом? Ведь у нее такая длинная жизнь: война закончилась нашей победой, Аня выучилась, встретила Бориса, вышла за него замуж, родила свою девочку…

Но все, все ее покинули! Одна Аня на белом свете!

Веточка голая стучит в окно…

«Ирочка, доченька, мне бы тебя увидеть! Иду, иду к тебе, деточка моя ненаглядная!», – жарко и больно рвануло в мозгу… или в сердце?

Брата Николашу Аня помнила плохо: он старше ее всего-то на два года, а умер лет пяти – шести, наверное. Мама говорила, что Николаша родился в канун зимнего Николая, в декабре 25-го года.

Вот всё, что Аня наскребла в своей памяти о так мало пожившем братике: крепкий и звонкий, светловолосый голубоглазый Николаша, не снимая валянок, вбегает из сеней и зовет сестер: «Соня! Аня! Пойдем на улицу! Пойдем снег копать, бабу лепить!» И яркое солнце светит в окошко…

Соня, разумеется, гораздо лучше Ани помнила Николашу: она-то родилась летом 23-го. И память у Сони отменная – молодые завидовали! Телефонные номера всей родни на память до самой смерти помнила! Однако рассказала о брате Николае Соня всего один раз, на маминых поминках; осиротевшие сестры сидели тогда вчетвером в обнимку и плакали.

Соня вспомнила, как проснулась ночью и увидела: братец Николаша в новой рубашке с пояском лежит на лавке под иконами, под зажженной лампадкой; мама стоит у него в ногах и что-то непонятное читает вполголоса по толстой старой книге, рядом с ней беззвучно плачет старшая сестра Вера.

Соня слезла с печки, подошла к брату и стала звать его: «Вставай, вставай, Николаша! Не лежи тут! Пойдем на печку спать!»

Мать погладила ее по голове, сказала тихо: «Угомонись, Софья! Сестер побудишь! Николаша-то не будет топерича жить с нами в дому, он будет жить далеко от нас… За всех нас Господу молиться…»

А тятя подхватил Соню на руки – да и прям на печь! Цыкнул только – и всё…

Тятя очень строгий был.

Аня помнила, что когда за стол садилась вся семья, то всё происходило по раз и навсегда установленному порядку: сначала садился отец, после него – брат Паня, потом девки по старшинству, в конце, поставив на стол общую миску с едой (кашей ли, похлебкой ли), садилась мама. Строго соблюдая субординацию, зачерпывали ложкой еду из миски. Мясо разрешалось брать только в самом конце трапезы. И если кто из малышни по нетерпению залезал в общую миску вперед своей очереди, то сейчас же получал вразумление от тяти в виде полновесного удара по лбу ложкой. А ложка-то большая, деревянная! Аня и сама пару раз схлопотала, а Соня сколько раз – не сосчитать.

Тятя. Папочка. Сгорел. Мама его, почитай, лет на сорок пережила.

– Папа, скажи, почему ты нас с сестрами любил меньше Пани?

– Дурная ты, Анька! Ишь чего надумала – любил вас мало! Ты вот мне ответь: кой в вас, девках, прок? Я на вас, окаянных, мать оставил, а вы чего вытворили?

– Папа, ты о чем? Мы ж маме…

– Мы ж! маме! Деньги каждый месяц слали! Поздравительные открытки на советские праздники! Молчала б лучше! Не уберегли мою Сашу-то! Втянули мать в распрю с Панькиными детьми за наследство, за московскую квартиру! Да я у нас в деревне-то птичник построил просторнее, чем та квартира!

– Папа, папа! Это ж не мы! Это ж Константин, Надин муж…

– А вы куда глядели? Скажешь: не знали! А должны были знать! Про то, что родную мамку обманывают, сирот братовых обижают! Вот я и говорю, кой в вас, девках, прок? К кому облокотилися, к тому и прилипилися, там у них и семья! Корешки посохшие!

– Папа, папочка! Мы же с Надей потом почти два года не разговаривали… Помирились только на маминых похоронах. И дети Панины к бабушке безо всяких обид приезжали – Вера все устроила… А уж Костю-то с Надей жизнь наказала, да как наказала! Папа! Послушай! Мы-то с Соней узнали про Костину затею, только когда он все документы в Москву отвез, а Панин сын позвонил и спросил… Папа, разве мама тебе не рассказывала? Папа, папа! А она – что же, не с тобой? Папа, ты где?

Корешки? О чем он? Вот лежит она, Аня, колода колодой, бревном недвижимым, и никаких корешков.

Или – тело Анино лежит? Тогда где же Аня? Нет! Аня – вот она, она всех помнит и всех любит! А если ее не станет, кто же будет любить и помнить всех?

…А мамушка ее, Аню, любила… Очень любила! Посадит на колени, в макушку поцелует и прошепчет: «Поскребыш…»

Теплая ласковая волна захлестнула Анну Николаевну, она почувствовала легкое покалывание в пальцах рук и ног, открыла глаза и увидела длинный-предлинный коридор. Она не то летела по нему, не то ее везли. В конце коридора в ярком свете Анна различила какую-то фигуру. Свет был такой яркий, такой болезненно-нестерпимый, что она опять закрыла глаза.

Когда Анну Николаевну перевезли из реанимации в неврологию и оставили лежать на каталке рядом с палатой, ожидавшая ее в отделении Оля все сразу правильно оценила. Она взяла из кошелька несколько сторублевых бумажек и положила в карман жакета. Дежурной медсестры на посту обнаружить не удалось, и Оля двинулась к кабинету сестры-хозяйки. На счастье она нашла там медсестру Любовь Владимировну, которая, приняв в карман двести рублей и дежурно сказав: «Что вы, не надо!», выдала Оле комплект постельного белья, застиранного до неопределенности цвета и рисунка, и немного побитое эмалированное судно. Оля у Любочки попросила дополнительно какой-нибудь белый халат и сопроводила свою просьбу вложением в ее карман еще одной сторублевой бумажки. Люба посмотрела на нее с пониманием и уважением, поискала в дальнем шкафу и извлекла из него вполне приличный чистый белый халат размера XXL.

Оля вернулась к Анне Николаевне, поправила на ней простынку и байковое одеяло, всмотрелась внимательно в ее лицо с закрытыми глазами и шагнула в назначенную Анне Николаевне палату. Обычная больничная палата на шестерых: спертый воздух и не очень чистые полы, на пяти кроватях старушки лежат.

Оля надела белый халат не по росту, пожалела, что не сообразила взять свой халат из дома, подвернула длинные рукава, приоткрыла форточку, достала ведро, тряпку, швабру и принялась мыть полы. Заодно вынесла судно из-под соседней кровати, давно ожидавшее больничную нянечку. И удивляться тут нечему: нянечка одна разрывается на сорок человек тяжелобольных; старенькая седенькая бабушка, которая медленно передвигается по отделению на плохо гнущихся ногах.

Оптимизация…

Оля застелила постель и стала раздумывать над тем, как ей в одиночку переложить Анну Николаевну с каталки на приготовленную кровать. В палату вошла Любочка, вдвоем они ловко подхватили Анну Николаевну и упокоили на ее койко-месте. Больная тихонько простонала.

Люба поставила Анне Николаевне капельницу, а Оля присела рядом на стул.

Анна Николаевна открыла глаза, всмотрелась и не очень отчетливо с трудом выговорила:

– Оленька… ты…

Оля встрепенулась и, удивляясь самой себе, с жаром зашептала:

– Слава Богу! Баба Аня! Родненькая! Ну, и напугали же Вы нас с Игорем!

– Ничего, ничего… живая вроде бы…

Оля незаметно смахнула нежданную слезу и с нежностью погладила бабушкину руку: рука потеплела.

Оле совсем не казалось странным, что неродная ей бабушка ближе и родней родной, кровной. Восемнадцать лет назад, когда свекровь Ирина Борисовна отселила своего старшего сына Игоря и его молодую жену Олю к бабушке Игоря – Анне Николаевне – Оля не сильно радовалась. Но спорить со свекровью было не принято, потому что бесполезно. Свекровь всегда все решала сама, не принимая в расчет чужие мнения или пожелания. А потом свекровь вдруг взяла, да и умерла от рака. И так быстро, что никто не успел к ее отсутствию как-то привыкнуть. Особенно баба Аня.

– Баба Аня! Да Вы что, помирать, собрались? Рановато! Вас дома Игорь с Лизой ждут… Рождество вместе встречать…

Каким же надо было быть идиотом – согласиться на такую авантюру! Купиться на блестящую обертку: новогодний тур в царство Деда Мороза, комфортабельная автобусная поездка по городам русского севера…

Когда Лёня после полного рабочего дня, продленного ночным дежурством, плавно перешедшим в новый рабочий день, вечером дополз до своей крошечной квартирки на окраине Москвы, его встретила вся его семья. Старшие девочки висли на нем и кричали: «папочка, миленький!», младшие дети просто орали, а жена и теща одновременно говорили, каждая о своем.

За полтора десятка лет семейной жизни Леонид Михайлович давно выстроил приоритеты. Поэтому, снимая с себя верхнюю одежду, переобуваясь и переодеваясь в домашнее, тщательно намыливая руки и смывая мыльную пену водой, он прислушивался, в основном к жене. Но усталость брала свое, и внимание его, против воли, постоянно рассеивалось.

Общий сюжет он и так знал наизусть: жена в очередной раз пошла хлопотать по квартирным делам. В очередной раз ей ткнули в нос тем, что по московским правилам она с мужем – кандидатом медицинских наук и четверыми детьми всю жизнь будет жить на тридцати квадратных метрах хрущобы. И префектура округа не имеет решительно никакого отношения к тому, что ходатай безответственно ухудшает свое жилищное положение.

Лёня ужинал, слушал и перепроверял в уме те назначения, которые он отписал дежурному врачу. И, видимо, вследствие этого отчасти утерял нить повествования. Жена же, подняв коромыслом свои красивые собольи брови, совершенно неожиданно задала ему вопрос:

– Как ты думаешь?

Растерянное Лёнино лицо выдало его с потрохами.

– Ты меня слушаешь?

Конечно, Лёня слушал. Но вот только в конце понял не совсем…

Жена пояснила.

По ее словам выходило, что, получив очередной отказ в улучшении жилищных условий, она в другом чиновничьем кабинете приняла предложение съездить всей семьей на новогодние праздники в Великий Устюг. Практически бесплатно.

Лёня вздохнул и хотел сказать, что в отделении – в больнице – на новогодние праздники его уже поставили в график дежурств. И вообще, ему самому не хотелось ехать ни в какой тур. Ему хотелось принять душ и выспаться. Но говорить он ничего не стал, а спросил только коротко:

– А как думаешь ты?

– С паршивой овцы – хоть шерсти клок! – совершенно неожиданно для него и для тещи подытожила дискуссию жена, и вопрос сам собой разрешился окончательно.

Потом разразился скандал в отделении по поводу дежурств, оформление поездки и сборы.

Лёня предупредил родителей о том, что он со всей своей семьей собирается на недельку съездить до Великого Устюга и обратно. Мама затеи не одобрила, что сыну тотчас и высказала. Отец перезвонил позже и попросил держать в курсе всех передвижений во время поездки. Под конец неожиданно спросил про перспективы восстановления после инсульта в возрасте 85+ и пояснил, что ему сообщили о госпитализации его тетки Ани, Лёниной двоюродной бабушки. Лёня ответил уклончиво про неисповедимые пути и про генетику, что, мол, на чудеса надеяться не стоит, а врачебная практика знает на этот счет разные примеры.

Автобус оказался не то чтобы «мерседес», но и не «пазик». Главное, что каждому из детей – и старшим, и младшим – в автобусе предназначалось отдельное место.

От Москвы до Костромы ехали без особых приключений два дня, останавливаясь осмотреть достопримечательности, поесть, поспать и прочее. Из Костромы выехали рано, миновали Галич и Чухлому, остался позади Солигалич.

И вот здесь, рядом с небольшим сельцом, название которого Лёне ничего не говорило, всё и началось.

Автобусный мотор зачихал и закашлял, автобус подергался на ходу и остановился. Задремавшие пассажиры высыпали на бодрящий морозец и обнаружили, что, во-первых, автобус категорически не заводится, а во-вторых, водитель автобуса не очень хорошо понимает, куда он их, пассажиров, завез. Видать, с поворотом ошибся.

Несмотря на мороз, Лёню прошиб пот: и зачем он согласился? Что теперь делать-то? Ведь он же не один! Жена! Дети! Четверо! Спасибо хоть, что не посреди лесной чащобы!

Он подошел к водителю автобуса, тот уверял всех взрослых пассажиров в том, что он уже созвонился с туркомпанией, они уже решают тут… то есть там… В общем, часа два-три, и все решится… наверное…

Леонид огляделся, увидел группу мужичков разной степени подпития, тусящих между почтовым отделением и магазином. Он решил разведать у них обстановку и возможные перспективы. Его остановил отцовский телефонный звонок. Недлинный разговор – и…

Лёня решительно подошел к местным мужикам, поприветствовал, как положено, начал расспрашивать. Они замахали руками, явно что-то объясняя ему, потом один из Лёниных собеседников, самый представительный и явно трезвый, решительным шагом пошел куда-то. Вернулся он за рулем видавшей виды «нивы».

Леня подозвал жену и детей к себе и стал помогать незнакомому дяденьке усаживать их на заднее сиденье машины.

– Куда? Лёнечка, скажи только, куда? – совсем без напора тихонько осведомилась жена.

– Сейчас сама увидишь. Это, говорят, недалеко, – ответил муж.

«Нива» рванула довольно резво, повернула на неширокую, слабо укатанную дорогу.

– Звона как! Вы, стало быть, из Сомыловых будете? Из которых? – непривычно для московского уха окал дяденька.

– Я – Николая Ивановича правнук, того, у которого было много дочек и один сын. Или два, – смутно вспомнил Леня обрывки разговоров отца с теткой.

– А… Знамо. Младший он Сомылов-то. Девок у него, точно, изрядно имелось. Ушли-то они отсюдова еще до колхозов. В Иваново, баяли… А моя-то баушка – она младшая дочка Михал Иваныча Сомылова, стало быть… Братья они родные с Николаем-то Иванычем, чуешь? А мы-то с тобой, что ж получается?., четвероюродные! Во как! Чудеса, да и только…

Лёнина жена завороженно молчала, переводя взгляд с одного четвероюродного брата на другого. Ей даже померещилось, что они чуть-чуть похожи.

«Нива» остановилась. Вокруг – лес.

Лёня высадил жену, трех своих девчонок и самого младшего – сына Ивана и, показывая рукой на заснеженные деревья, торжественно произнес:

– Много лет назад на этом месте стояла деревня… Из этой деревни и пошел род Сомыловых.

Дети, озираясь по сторонам, загалдели галчатами: «Где? Где?»

– Нету тут больше деревни. Есть, вот, лес! – сказал им дядя Николай, папин четвероюродный брат.

Потом были: обратная дорога в Жилино, теплая изба, приветливая жена Николая Наталья, человек пять внезапно обретенных родственников, грибные щи с петушиными гребешками, шаньги, тушеная картошечка с мясом…

И, понятное дело, бутылка беленькой для мужчин. И здравицы живым, поминовенье – усопшим… Выпили и за здоровье младшей дочки Николая Ивановича Сомылова Анны, проживающей в городе Ставрополе.

И еще: степенная беседа под чай с брусничным вареньем и обмен номерами мобильных телефонов и – с ума сойти! – электронными адресами.

Лёнины дети, оглушенные событиями этого волшебного дня, осоловевшие от обилия непривычной еды и от тепла, задремали на хозяйской кровати, укрытые всеобщей любовью и твердой уверенностью в том, что их папа – самый необыкновенный и замечательный, который нигде не пропадет и у которого везде, даже в царстве Деда Мороза, найдутся родственники.

Сестрички Валерия, Татьяна и Анечка да младший братик Ванечка. Иван Сомылов. Или, как бы здесь его кликали, Ивашко…

Часа через три в окошко дяди Колиной избы постучали и предупредили, что к жилинской почте подъезжает присланный турфирмой подменный автобус и что всех москвичей просят подойти туда на посадку.