Текст книги "Возраст гусеницы"

4

Я очистил дом за каких-то пару часов. Удивительно, как быстро при желании можно уничтожить следы чьего-то присутствия, отпечаток человеческой жизни – все равно что расправить складки на простыне, еще хранящей тепло и запах лежавшего на ней тела.

Коробки я не подписывал. Просто заклеивал их намертво машинкой для скотча. Не пытался сортировать вещи. Скидывал в коробки все подряд: одежду, безделушки, косметику, журналы, книги, мотки шерсти и спицы для вязания, украшения, заколки для волос… Набитые коробки стаскивал к прихожей и складывал штабелями у стенки. Каждый шаг причинял боль – я изрезал ноги фарфоровыми осколками. Но она отрезвляла, напоминала о моей цели. А может, физическое страдание просто заглушало душевное, не знаю. Главное, дело делалось.

К пяти утра остались неубранными только мамины фотографии в рамках и бумаги в ее письменном столе. Фотографии я достал из-под стекла и засунул в альбом. А к столу подтащил большой мешок для мусора. Содержимое ящиков предстояло разобрать: документы оставить, остальное выбросить. Это не должно занять много времени. Перед своей последней госпитализацией мама уже избавилась от всего лишнего. Я узнал об этом случайно.

В очередной раз стриг газон в саду и заметил, что на выложенном камнями кострище что-то недавно жгли. Пепел был совсем свежим. Меня это удивило, потому что мы уже больше года кострищем не пользовались – не до того было. В золе виднелись очертания каких-то предметов покрупнее, которые, видимо, не сгорели дотла. Я поковырялся палкой и выгреб на свет наполовину обуглившуюся пинетку и довольно страшненького игрушечного медвежонка с расплавившимися глазами и местами спекшейся от жара шерстью.

Помню, подумал тогда, что мама зачем-то сожгла мои старые детские вещи. Странно только, что пинетка там, где не совсем обгорела, была розовой. Хотя, с другой стороны, может, мама ждала девочку, а родился я. Вроде такое сплошь и рядом случается, что пол ребенка определяют неправильно – стоит вон только послушать Руфь, зацикленную на младенцах и внуках. Медвежонка я совсем не помнил. Но опять же: может, я играл с ним совсем маленьким?

Осторожно, чтобы не измазаться в золе, я взял медведя в руки – и чуть кирпичный завод не выстроил. Уродец этот вдруг как захрипит: «Нхооо-ааа» – сиплым таким, надорванным полушепотом, полустоном. Я бросил его, отскочил, руки об одежду вытираю. А медведь опять: «Нхооо-ааа» – и смотрит на меня укоризненно своими черными, расплавившимися зенками.

Божечки, как я оттуда улепетывал! Олимпийскую медаль мог запросто взять. Умом-то потом понял, что это одна из тех игрушек, в которую звуковой модуль встроен. На него можно свой голос записать для ребенка. Так, наверное, мама и сделала, просто от жара карта памяти, или что там, плавиться начала, вот медведь и захрипел. Но все равно к кострищу я больше не подходил. Так и остались там недогоревшие вещи валяться. А игрушка эта начала мне сниться – в кошмарах. Украсила собой и без того богатую коллекцию ужасов.

Когда я маму потом спросил насчет костра – во время посещения в больнице, – она сказала, что разбирала бумаги и сожгла кучу ненужного барахла. Давно оплаченные счета, письма из коммуны [6]6
  Коммуна – орган местного самоуправления в Дании.


[Закрыть]и банка и прочие документы, где были указаны наши адрес или номера страховки. Это меня не удивило. Мама всегда очень пеклась о конфиденциальности и защите личных данных, еще до новых правил Евросоюза. Я думал, это у нее профессиональное. Врачебная тайна и все такое. Тем более иногда она мне рассказывала жуткие истории о медперсонале, который преследовали недовольные пациенты или их родственники. Это объясняло, почему у нас был тайный почтовый адрес и скрытые телефонные номера.

Старые кредитки мама всегда разрезала ножницами на тысячи крохотных кусочков, бумаги с упоминанием наших личных данных сжигала, а от соцсетей и смартфонов шарахалась, как от чумы. Кража личности, ФОМО, номофобия [7]7
  Номофобия – страх остаться без мобильного телефона.


[Закрыть]– вот чем меня с детства пугали вместо буки и всякой нечисти. Если честно, у меня и мобильник-то появился, только когда я в гимназии начал учиться. Пока ходил в местную школу в Нордбю, мама считала, что мы вполне могли обойтись домашним телефоном. Ноут мне, конечно, купили – необходимое зло. Но с условием, что веб-камера будет залеплена пластырем – подключиться к ней через публичный вайфай проще, чем коленку почесать, даже напрягаться не надо.

В общем, спалила мама какую-то макулатуру – и спалила, я бы не заморачивался. Но игрушка-то тут при чем? Или в ней тоже какая-то личная информация была записана? Я так маму прямо и спросил. А она побледнела вся, а потом пошла пятнами. Сказала, что это просто мои старые вещи, которые она сохранила, и вообще забыла про них. А теперь вот решила избавиться вместе с прочим хламом. Я сказал, правильно, медведь реально страшный был. А про розовую пинетку не стал спрашивать. Маме стало хуже, и мне пришлось уйти.

Только вот что странно: когда я снова траву стриг, на кострище уже один пепел лежал. Ни пинетки, ни медведя. Это я к тому, что мама-то так из больницы и не вернулась, а дома был я один. Если бы не тот наш с ней разговор, я бы подумал, что мне все причудилось. Гребаная игрушка, однако, регулярно навещала меня в кошмарах. Гналась за мной по каким-то темным, заставленным мебелью комнатам, задевая мохнатой головой потолок, и хрипела в спину: «Нхооо-ааа!» А когда я оглядывался через плечо, пластиковые глаза стекали с бурой морды, будто медведь плакал черными слезами.

Впрочем, вряд ли я найду что-то типа того мишки – потомка Чаки в письменном столе. Я уселся на стул и открыл первый ящик. Сразу стало ясно, что мама действительно навела тут порядок. Никаких старых поздравительных открыток ко дню рождения, Пасхе и Рождеству; никаких старых тетрадей и стикеров с номером сантехника или паролем от вайфая; никаких мятых брошюр из зоопарка и Музея рыболовства, куда мы ходили на каникулах, когда я был в пятом классе.

Оставшиеся бумаги занимали совсем мало места – все разложены по папкам и подписаны. Документы на дом. Из налоговой. Пенсия. Страховки. Счета к оплате. Моя личная папка, совсем тоненькая, с полисом, паспортом и прочими документами. Вот и все.

Я пнул ногой пустой мешок. Похоже, класть в него будет нечего. Оставался только последний, нижний ящик. Я выдвинул его и с долей разочарования обнаружил всякие канцтовары: дырокол, стопку бумаги для принтера и пустые папки. Кажется, что-то выпало на пол. Что-то совсем легкое – улетело под стол, когда я потянул ящик на себя.

Согнувшись на стуле в три погибели, я сунул голову в полумрак подстолья. Ага, точно! Вон какой-то листок на полу. Я слез со стула и зашарил рукой по паркету. Пальцы наткнулись на что-то плоское и гладкое… Фотография?

Я сел на пол, скрестив ноги, и уставился на снимок – судя по качеству печати и цвета, довольно старый. Мы с мамой стоим в проходе между скамьями посреди церкви. Мне года четыре или пять. Мама выглядит очень молодо – такой я ее не видел ни на одном другом фото, но это точно она. На руках мама держит младенца в крестильном платье с голубой лентой [8]8
  В Дании младенцев обоего пола крестят в крестильных платьях, которые различаются цветом ленты: голубая у мальчиков и розовая у девочек.


[Закрыть]. Не помню, чтобы мы с ней когда-то ходили на крестины, но не это самое странное на фотографии. Рядом с мамой стоит мужчина немного старше нее. Мужчина обнимает маму за талию, а она прижимается к нему плечом. Его держит за руку девочка лет шести в розовом платье с пышной юбкой почти до пола.

Я нахмурился. Кто эти люди? И почему они позируют невидимому фотографу как… одна семья? Внезапно взгляд запнулся за оранжевые электронные цифры в нижнем углу снимка: 23.01.200… Стоп! Чего-чего? Такого просто не может быть! Это же год моего рождения. Если дата верна, мне тогда было не больше трех месяцев. Но вот же я! Переминаюсь с ноги на ногу и явно не горю желанием сниматься – я это ненавижу и сейчас. Руки держу в карманах выходных брюк – явно не знаю, что с ними делать. На лице напряженная гримаса, которая должна сойти за улыбку. Хм, наверное, в фотоаппарате сбились настройки даты и времени. Такое вроде бывает.

Перевернул фотку. На оборотной стороне круглым маминым почерком было написано: «Крестины Ноа. Старая церковь Брёнеслева». Чернила уже чуть выцвели.

Несколько мгновений я сидел неподвижно и пялился на надпись, пока буквы не стали шевелиться и расползаться по сторонам. Сморгнул, и они сложились в те же самые слова: «Крестины Ноа».

Но… как такое возможно?! Выходит, младенец на фотографии это…

Я торопливо перевернул ее глянцевой стороной кверху. Ошибки быть не могло.

Это сто процентов мама – обалденно красивая, стройная, в обтягивающем темно-синем платье. Светло-русые волосы рассыпались по плечам, лицо светится в горделивой улыбке, руки крепко, но осторожно прижимают к груди белоснежный атласно-кружевной сверток – меня? Охренеть! Но что тогда за пацан рядом с ней? И кто, черт возьми, все остальные?!

Я никогда раньше не видел фото со своих крестин. Слышал, что некоторые заводят целые альбомы, посвященные этому событию, – такие продаются в любом книжном магазине. Но мама всегда говорила, что никаких фотографий не осталось – потерялись при переезде. Пропали с частью багажа, когда мы переезжали на Фанё. Это было давно, сразу после смерти отца, и я не помнил ни самого переезда, ни нашей жизни до него. Конечно, когда был маленьким, я с обостренным детским любопытством расспрашивал маму о папе, но она отвечала кратко и неохотно, и в какой-то момент я, тонко чувствовавший перемены маминого настроения, осознал, что эта тема для нее болезненна, и перестал задавать вопросы. Ведь и переехали мы, по маминым словам, именно потому, что она не могла больше оставаться в пустом доме, где все напоминало о прошлом, напоминало о нем. Боже, как я теперь ее понимаю!

Получается, одна фотография все-таки сохранилась.

На ней я впервые увидел себя младенцем, но это ерунда по сравнению с другим открытием, которое я только что сделал, и которое все еще не могло уложиться у меня в голове.

Мужчина рядом с мамой – это мой отец! Человек в элегантном, явно сшитом на заказ костюме, улыбающийся в объектив и лучащийся гордостью за свою семью и новоиспеченного сына. Кем же еще он мог быть?!

Впервые фигура отца, расплывчатая и размытая, как собственное отражение в запотевшем после душа зеркале, стала для меня реальной, обрела структуру, цвет и размер. Я смотрел на фото и видел свое удлиненное лицо, резко очерченные скулы, густые прямые брови, немного шире, чем надо, расставленные друг от друга; маленький рот с пухлой верхней губой, вечно придающей лицу обиженное выражение.

Те же черты отчасти повторялись в по-детски округлой физиономии мальчишки в праздничном костюмчике. Этого костюмчика я абсолютно не помнил у себя. Как не помнил и эту церковь с высокими арками нефов, и синее платье, которое мама, какой я ее знал, сочла бы слишком облегающим и коротким. Какой я ее знал… А что я вообще знаю?

Кто такой этот пацан, похожий на отпечатанную на 3D-прин-тере мою детскую фотографию? Кто эта девчонка со щербатой улыбкой и светлыми кудряшками, цепляющаяся за руку отца? Что вообще на хрен тут происходит?!

И тут я вспомнил кое о чем. О пинетке, которую нашел в золе. Розовой там, где ее не тронул огонь. Розовый – значит девочка, а не мальчик.

Я вскочил так стремительно, что чуть не упал. Одна нога затекла от долгого сидения на полу в одной позе, и теперь в нее мучительно возвращалась чувствительность, покалывая изнутри тысячами иголок. Я не мог ждать, пока она отойдет. Не мог больше ждать вообще. Похромал к выходу из комнаты, подволакивая ногу.

Снаружи уже рассвело: проснувшись посреди ночи, я с яростной решимостью устроил упаковочный аврал и не заметил хода времени.

Я выскочил в сад в чем был – в той самой черной футболке из бельевой корзины и вчерашних трениках. Только ноги сунул в резиновые сапоги.

Дом празднично сиял всеми огнями из незанавешенных окон. Дождь кончился, но некошеная трава в саду легла под тяжестью скопившейся влаги. Поднимающееся солнце подожгло перья облаков, и небо полыхало плавленым золотом, словно горящий Феникс.

Я побрел через волны травы, оставляя за собой черную колею. Тело дымилось на холоде, как головешка. Словно я тоже сгорел на этом пожаре и вот-вот рассыплюсь золой.

Вот и кострище. Я упал на колени перед выложенными кругом камнями, запустил руки в холодное черное месиво, в которое дождь превратил пепел. Не знаю, что ожидал найти. Понимал же: пинетка и оплавленный медведь исчезли, хоть и получил подтверждение их реальности. Сквозь пальцы просачивались останки правды – той, что мама так спешила похоронить. Мне не осталось ничего, кроме мокрой трухи и жидкой грязи с более плотными частицами – возможно, кусочками недогоревшей фотобумаги или клочками одежды.

Я поднял перед собой перемазанные по локоть руки.

– Зачем, мама? Зачем?! – выкрикнул я. Проорал в полный голос.

Какая разница. Кто мог меня услышать? Серые цапли? Ринбю – даже не деревня. Так, скопище летних домиков на побережье, редкие фермы и жилые дома, разбросанные по сторонам главной и единственной на острове дороги.

И тут меня озарило. Стол. Фотография выпала, когда я выдвигал ящики в мамином письменном столе. Что, если там есть еще? Что, если в столе спрятан тайник? Какое-нибудь двойное дно, как в шпионских фильмах. И там…

Я забыл про кострище и бросился обратно в дом, оскальзываясь на мокрой траве. Грохнулся в коридоре, запнувшись о коврик. Кое-как сковырнул грязные сапоги с налипшими повсюду травинками, вскочил на ноги и бросился в мамину комнату, не замечая черных следов, которые мои ладони оставляли на дверных косяках и ручках, и того, что с одной ступни слетел пластырь и она снова начала кровить.

Стол я разобрал буквально по винтику. Начал с ящиков, потом перешел на стенки. Но обнаружил, увы, только пару завалившихся за ящики листков бумаги – распечатки каких-то старых счетов. И все. Никакого потайного отделения или конверта, приклеенного скотчем под столешницей. Ничего. Только одна-единственная фотография, лежащая посреди хаоса деревянных ребер и панелей. «Крестины Ноа». Трое детей и мамина парящая над их головами немая улыбка. Джоконда, чтоб ее. Гребаная Джоконда!

Я пнул ближайший раскуроченный ящик. Вскрикнул то ли от боли, то ли от отчаяния и повернулся к штабелю запакованных коробок с мамиными вещами.

Мне потребовалась секунда, чтобы осознать: я понятия не имею, что и где в них лежит и какие сюрпризы могут скрываться внутри. Я не проверял карманы одежды. Не заглядывал в сумочки или носы туфель и голенища сапог. Не открывал книги, которые брал с полок. Мне, черт возьми, даже в голову не пришло взламывать пароль на мамином стареньком ноуте – я просто тупо переустановил на нем винду, чтобы удалить личные файлы.

Хрустнув пару раз шеей, я сунул фотку с крестин в карман штанов, подхватил с пола самые большие ножницы и бросился в атаку на ближайшую коробку.

Распотрошить упакованное у меня заняло чуть ли не вдвое дольше времени, чем до этого – распихать все по картонным ящикам. Теперь я просматривал каждую складочку, каждый кармашек, открывал каждый футляр с украшениями, перелистывал каждую книгу, прежде чем бросить ее на пол, во все растущую груду вещей.

В моих поисках не было никакой системы. Вряд ли я даже сознавал, что конкретно ищу. Я просто метался по комнатам, утопая в цепляющихся за меня рукавами свитерах, спотыкаясь о туфли, путаясь в ремешках сумок, топча белоснежные страницы любимых маминых романов, взывающих ко мне очеркнутыми ее рукой строчками.

В конце концов, совершенно отчаявшись и выбившись из сил, я повалился на кучу одежных потрохов где-то между прихожей и гостиной. Последняя коробка была перевернута вверх дном и выпотрошена, а я ни на йоту не приблизился к разгадке фотографии. Могло ли случиться так, что мои предполагаемые сестра и брат погибли в аварии вместе с отцом? Но почему мама никогда не упоминала о них? Почему прятала от меня эту фотографию – эту и, возможно, другие, сгоревшие в костре вместе с пинетками и черт знает чем еще.

Безуспешные раскопки убедили пока только в одном: скорее всего, фото со дня крещения должно было разделить участь сожженных документов, просто оно завалилось за заднюю стенку ящика, и мама его не заметила.

А что, если вся эта история с аварией – ложь? Ведь если мама соврала мне в одном, то могла соврать и в другом. Что, если и отец, и брат с сестрой живы? Просто мама не хотела, чтобы я знал о них, не хотела, чтобы мы общались. Может, они с папой развелись? Двое детей остались с ним, а меня она забрала и уехала куда глаза глядят. Сплошь и рядом бывает, что детей делят после развода. Вот только, чтобы от них скрывали существование друг друга, я вроде не слышал. Почему, ну почему все-таки она это сделала?!

Со злости я пнул стоявшую рядом наполовину разобранную коробку. Та опрокинулась, взмахнув картонными крыльями, и обрушила стопку книг на полу. Одна из них, толстая в желтой обложке, грохнулась прямо мне на ногу, больно саданув острым углом, и раскрылась, демонстрируя подчеркнутый красным текст: «Люди, как правило, не отдают себе отчета в том, что в любой момент могут выбросить из своей жизни все что угодно. В любое время. Мгновенно» [9]9
  Цитата из книги Карлоса Кастанеды «Колесо времени». Приводится в переводе И. Старых.


[Закрыть].

«Значит, вот оно как, – подумал я. – Может, она выбросила их из своей жизни. А меня – из их. Мгновенно. А теперь вычеркнула из нее и меня. Ушла и захлопнула за собой дверь. Стучи в нее не стучи, кричи не кричи, она не ответит».

Я медленно поднялся на ноги. Сходил за мешком для мусора, который так и остался пустым. И начал запихивать в него все, что валялось на полу. Когда плотный пластик натянулся до предела, я ухватил мешок за горловину, снова надел сапоги и вытащил его во двор. Солнце к этому времени скрылось за тучами, но дождь еще не начался, будто ждал чего-то.

Я протащил мешок по своим следам в траве. Перевалил через край кострища и вывалил содержимое в золу. Пошел обратно. Снова набил мешок доверху. Оттащил в сад и вывернул в будущий костер. Четырех ходок для начала мне показалось достаточно. Я разыскал на террасе жидкость для розжига, которую мы обычно использовали для барбекю. Вылил почти полную бутылку на разношерстную кучу обломков маминой жизни. Вспомнил, что забыл зажигалку. Вернулся за ней на кухню. Снова прошел по утоптанной уже дорожке к кострищу и подпалил страницы ближайшей ко мне книги. Огонь занялся, задымил, но не охватил всю кучу. Нижние вещи, лежавшие прямо на земле, намокли и медленно тлели, источая едкую вонь.

Я вспомнил, что в гараже у нас есть канистра бензина для газонокосилки. Через несколько минут я уже щедро плескал из нее на костер, чем-то напоминавший те, что делают обычно на день святого Ханса [10]10
  То же, что Иванов день.


[Закрыть], только мой был сложен не из садового мусора и сверху на нем не сидело чучело ведьмы. Хотя… вот это старое зеленое пальто и летняя шляпа вполне бы могли за него сойти.

Я подпалил костер с другой стороны, и на этот раз полыхнуло так, что пришлось отскочить в сторону – чуть брови не опалило. Ненадолго завис: люблю смотреть на огонь. Он всегда такой разный и изменчивый. Сегодня пламя было жадным и хищным, набрасывалось, кусало и терзало, грызло, рыча и облизываясь, выбрасывая синие и оранжевые языки, урча от наслаждения.

Я пошел в дом, чтобы принести ему еще пищи. А потом стоял, чувствуя жар на голой коже, высушивающий слезы, очищающий язву гнева и ненависти, согревающий холодное сердце. Оранжевые искры взлетали в воздух стаями светящихся мотыльков, мельтешили, как мошкара в световом столбе, касались моих волос, таяли на руках, прожигали крошечные дырочки в черной футболке. А потом пошел снег. Черный снег из сгоревших слов, из деревьев, ставших этими словами и тканью на ее теле, которое ушло в землю и теперь само когда-нибудь станет деревом.

Тогда я повернулся к костру спиной и вышел за калитку. Мне нужно было потолковать с Руфью.

5

Я представлял себе эту сцену совсем иначе.

Думал, буду колотить кулаками в дверь так, что весь ветхий домишко содрогнется от грохота. Руфь в испуге подсеменит к двери, откроет – а тут я на пороге в облике мстителя, вроде Тора или Железного человека. Ну, она схватится за ожиревшее сердце, закатит глазки, и тогда я выдавлю из нее всю правду.

В общем, я как-то не рассчитал, что тетки может не оказаться дома. Нет, правда, ну куда ее могло унести с утра пораньше, да еще когда дождь натягивает? Пошла искать недостающую хромосому? Ладно, раз уж пришел, подожду. Да и ноги, изрезанные осколками, у меня здорово болели от ночной беготни.

Короче, когда Руфь, предусмотрительно упакованная в дождевик, показалась на дороге на своем велосипеде, я давно уже стучал зубами у нее на крытой террасе. Хорошо, там плед лежал на одном из пластмассовых садовых кресел – хоть он и отсырел, все же давал какое-никакое тепло. Я же выскочил из дома на чистом адреналине в одной футболке.

Хромосома меня, видать, сперва не заметила. Слезла со своего драндулета и покатила его к крыльцу, бормоча что-то себе под нос. Я поднялся с кресла и вот тут-то получил ожидаемую реакцию. Тетка выпустила руль велика, охнула, прижав к груди бесформенную черную сумочку, и выпучилась на меня из-под шлема, кокетливо оформленного в виде дамской шляпки.

– Ноа?! – пискнула она.

Велосипед, послушный закону гравитации, рухнул на клумбу у дорожки, глухо брякнув звонком.

– Добр-р-р утр-р-р-р, – простучали мои зубы азбукой Морзе. Вообще-то я не собирался быть вежливым. Это как-то само вырвалось, по привычке.

– Боже праведный, Ноа! – выдохнула Руфь и колобком подкатилась ко мне поближе, щуря подслеповатые глаза. – Что это с тобой?! Ты же весь черный, как трубочист! И лицо, и руки…

Что случилось? Нет, подожди-ка, давай зайдем в дом, в тепло. Надо тебя согреть. Там все расскажешь.

Наверное, мне надо было заступить ей дорогу, тряхнуть ее пингвинье тельце и потребовать немедленно выложить всю правду. Но я замерз, устал, у меня жутко пересохло в горле, а желудок, в который ничего не попадало, наверное, уже сутки, выдал жалобную китовую песнь.

– Ты, наверное, не завтракал, бедняжка? – немедленно отозвалась на нее Руфь. Это одна из вещей, которая меня в тетке ужасно раздражает: после того, как ушла мама, я стал у нее «бедняжка» или «птенчик». Хуже могла быть только «сиротиночка». – Сейчас яишенку приготовлю. У меня там в корзине как раз свежие яйца…

Мы оба, не сговариваясь, обернулись на раскоряченный посреди клумбы с астрами и ноготками велосипед. Из корзинки, прицепленной к рулю, действительно выглядывала набитая хозяйственная сумка. На жирной черной земле между стеблями цветов желтел запаянный в пластик кусок сыра в компании бутылки кетчупа, истекающей томатной кровью.

– Ну или что-нибудь другое, – скорбно вздохнула Руфь.

Я помог ей вытащить велик из ноготков и собрать рассыпавшиеся продукты.

В тепле кухни тело начала бить крупная дрожь. Хромосома отобрала у меня влажный плед, ужаснулась и хотела отправить в ванную, но я понял, что тогда совсем размякну: трудно требовать чего-то от человека, который отогрел тебя и накормил. Я опрокинул в себя стакан воды и решительно обернулся к ставящей чайник Руфи.

– Нам надо поговорить.

– Конечно, птенчик, – всплеснула она руками. – Ты выглядишь так, будто случилось что-то ужасное! Но, может, тебе сперва…

– Вот что случилось. – Я сунул руку в карман треников, нашарил фото, перевернувшее мой мир вверх тормашками, и хлопнул его на кухонный стол. Губы свело в кривой усмешке. – Действительно, ужасно. Правда?

Актриса из Руфи была так себе. Я же видел, как у нее поджались губы и щеки затряслись, хоть она и попыталась скрыть шок, шаря по столу и полкам в поисках очков для чтения.

– Что там такое, птенчик? Совсем я слепая стала, ничего без очков не…

– Вот.

Я сунул ей в руку очки в тонкой металлической оправе, которые лежали на хлебнице.

Она скосилась на меня с плохо скрытым недовольством и нехотя нацепила их на нос. Поднесла фотографию к окну и принялась ее рассматривать. Спросила, не глядя на меня:

– И что же тут такого ужасного?

Тут я не выдержал. Взмахнул вымазанными в золе руками:

– Вы что, правда ослепли?! Тогда посмотрите сзади. Ничего не смущает?

Руфь перевернула снимок. Пожевала губами. Нашарила ближайший стул и тяжело опустилась на него. Положила фото на покрытый клеенкой стол. Сняла очки и стала протирать их кончиком кухонного полотенца.

– Может, скажете уже что-нибудь? – выпалил я и грохнулся на стул напротив, пытаясь поймать ее взгляд.

– Откуда у тебя это? – Руфь заморгала на меня короткими бесцветными ресницами.

– В маминых вещах нашел, – зло сообщил я. – Не все она успела сжечь.

Хромосома промолчала, но я по глазам ее рыбьим понял, что она знала и про костер у нас в саду, и про мамин способ разбираться с прошлым.

– Вы знаете, кто это? – я ткнул черным пальцем в фотографию. Ноготь на нем был обломан до мяса, но, когда это случилось, я не заметил.

Руфь тяжело вздохнула.

– Точно не знаю, но могу предположить. Тильда?

Тут она реально вывела меня из себя.

– Может, хватит уже?! – рявкнул я. Сказывалась ночь недосыпа. – Все вы знаете! Мама по-любому с вами делилась. Это мой отец, верно? А рядом – мои брат и сестра. – Я перевел дыхание, пожирая глазами бледную рожу Хромосомы в поисках необходимых, как воздух, ответов. – Они… живы?

Руфь покрутила в коротких пухлых пальцах очки, положила их на стол. Подняла на меня бесцветный взгляд.

– Бедный сиротка. Мне жаль. Очень жаль.

– Неправда! – Я взвился со стула и заметался по тесной кухоньке, как загнанный зверь. – Если они все… Если даже они погибли, почему мама никогда не рассказывала о брате и сестре? Почему врала, что все фотки потерялись при переезде? Зачем от меня все скрывать? И о чем я еще не в курсе?

Я закидывал Руфь вопросами, а она только трясла седой головой да куталась в пуховой платок.

– Не знаю, птенчик, не знаю. Наверное, Тильда хотела тебя защитить. Не хотела причинять тебе еще больше боли…

– Бред! – Я грохнул по столу ладонями – они аж к клеенке прилипли – и оперся на них, нависая над Руфью. – Я же не помнил никого. Потерять только отца, которого не помнишь, или еще и брата с сестрой – какая мне, ребенку, была разница? А где их могилы, а? Думаете, я поверю, что мама никогда бы не пришла на могилы собственных детей?!

Хромосома отвела взгляд и уставилась в окно, поджав губы. Пальцы вцепились в края шали, натягивая шерсть на покатых плечах.

– А пинетки и игрушка? – решил дожать я. – Розовые пинетки. Зачем было их жечь?

Руфь съежилась, будто на нее сквозняком подуло, и кинула на меня какой-то раненый взгляд. Тут меня словно молнией шибануло.

– Погодите-ка, – поспешил я поделиться своим озарением. – Это же были вы! – Я наставил на Хромосому грязный палец, чуть не касаясь ее маленького носа, украшенного бородавкой у левой ноздри. – Это вы забрали пинетку и медведя! По маминой просьбе, конечно, но это сделали вы!

Словно для усиления драматического эффекта моему воплю вторила сирена пожарной машины. Я подождал, пока звук отдалится, и спросил уже чуть спокойнее:

– Куда вы их дели?

Руфь помотала головой так, что щеки затряслись.

– Не понимаю, о чем ты. Твоя мать говорила, что сожгла какие-то старые бумаги. Если и так, это ее личное дело. Ни о пинетках, ни об игрушках я ничего не знаю.

Офигеваю со взрослых! Ведь врут как дышат. Это, наверное, с возрастом приходит? Я вот хоть и совершеннолетний уже, но до некоторых мне далеко.

Я снова опустился на стул, не сводя глаз с Хромосомы. Нетушки, хрен она у меня отвертится.

– Слушайте, – я сменил тактику и доверительно понизил голос, – я просто хочу узнать, что случилось с моей семьей. Убедиться, что не один в этом мире. Мне сейчас это очень важно. Вы должны меня понимать. Вы, как никто другой.

Я говорил искренно, но на чувства давил совершенно сознательно. Надеялся, Руфь заглотит наживку. Она вечно плакалась о своей несчастной судьбе: как передала единственной дочери свой ущербный набор хромосом, и теперь та рожает то мертвых младенцев, то нежизнеспособных уродцев, которые умирают через несколько дней или даже часов после появления на свет. Помню, у одного из них было слишком маленькое сердце, неспособное снабжать кровью организм, а у другого вроде сплющенный череп и лишние пальцы. В общем, Хромосома уже отчаялась заиметь внуков. Внуки – это, конечно, не сестра и брат, но все-таки я надеялся, что пробью старушку на сочувствие.

И правда, Руфь беспомощно заморгала, поднесла ладонь к дряблому горлу, губы шевельнулись. Но если она и сказала что-то, все заглушил вой полицейской сирены. Я мысленно выругался последними словами.

– Да что там такое происходит? – Хромосома выглянула в окно, явно ухватившись за возможность сменить тему. – Кажется, полиция. А до этого пожарные проехали. Неужели снова что-то горит в Сёнерхо? Там много домов с соломенными крышами. Правда, грозы ведь сегодня не было, и почему полиция…

– Руфь! – Я помахал ладонью у нее перед носом. – Пожар в Сёнерхо, а я-то здесь. Поговорите со мной, пожалуйста. Скажите, что вы знаете о моей семье?

Но момент был упущен. С какой стороны я ни подкатывал, тетка уперлась рогом. Ничего она с нашего кострища не забирала, а мои брат с сестрой погибли в аварии вместе с отцом. И все, точка. Только я не верил ей ни на грош. Хрен я теперь вообще кому на слово поверю. Вот фотография – это факт. Пинетка и мишка – тоже факты. Жаль, он не сказал ничего больше, кроме моего имени. Медведь, в смысле.

Руфь своей упертостью меня выбесила окончательно. Хотелось схватить ее тушку и трясти, пока из нее правда не выпадет, как монетка из копилки. Может, и до этого бы дошло, но у нее зазвонил домашний телефон. Вот чем Хромосома была похожа на маму: она тоже пользовалась этим пережитком прошлого.

Руфь усеменила в гостиную, откуда раздавались истошные трели. К разговору я не прислушивался. В тепле усталость внезапно навалилась гранитной плитой. Захотелось просто положить голову на скрещенные на столе руки и отключиться. Но мне помешали.

В кухне снова возникла Хромосома, нервно тиская завязанные на груди концы шали.

– Ноа, это был Клаус Расмуссен. Участковый. – Она остановилась у плиты, меряя меня на расстоянии тревожным взглядом. – Он сказал, это у вас в саду горит. Соседи увидели дым и вызвали пожарных. Еще он сказал, что хочет с тобой поговорить.

С меня в одно мгновение слетел весь сон. Ни хрена себе местная полиция работает! Как они вообще узнали, что я у Руфи? У них что, в машинах устройство, которое стены в домах просвечивает? Или у меня под кожу датчик джипиэс вшит?

– Ладно, – я поднялся на ноги, – тогда я пошел.

– Нет-нет, – замахала она на меня от плиты ладошками, – сиди тут. Он сам сейчас подъедет. Сказал тебе подождать.