Текст книги "Возраст гусеницы"

9

Я на автомате ходил на занятия. Так было проще. Лишь бы Шеф Клаус от меня отстал. Один раз меня вызвали на беседу к Марианне, консультанту по образованию, – как и обещал коп.

На ковер к ней попадали отпетые прогульщики и обладатели длинных хвостов. Как выяснилось, я был кандидатом сразу в обе категории.

– Я, конечно, понимаю… – Марианна сверилась с лежащими перед ней бумагами, – Ноа, у тебя сложная семейная ситуация. – Она повела длинным и тонким, как у муравьеда, носом и сложила пальцы домиком, так что ярко-алые ногти стукнули друг о друга. – Но нельзя же на себе крест ставить. Нужно как-то собраться. Ты ведь в университет собираешься, а с такой посещаемостью – только в сантехники. Да еще полиция тобой интересуется… – Ее взгляд скользнул по моим залепленным пластырем костяшкам.

– У меня ее нет. – Я смотрел Марианне прямо в ее голубые кукольные глаза с неестественно черными ресницами, и мне было настолько плевать на ее нотации, что хотелось ржать в голос. Но я сдерживался.

– Чего нет? – растерялась Волчица.

– Семейной ситуации.

Она замерла на мгновение, отвела взгляд. Потом отпила воды из стоящего перед нею стакана, откашлялась.

– К-хм, ну да. Мы тебе, конечно, поможем, поддержим. Можем ментора к тебе прикрепить. А еще…

– Нет, спасибо. – Я продолжал сверлить ее взглядом. – Сам справлюсь.

Волчица неуютно поежилась, опустила глаза в свои бумажки. Алые ногти выбили по ним тревожную дробь.

– А вообще ты подумай. Может, тебе академотпуск взять? На время. В себя прийти. Отдохнуть. Скажем, к психологу походить? – Она вскинула на меня свои целлулоидные гляделки, ожидая ответа.

Я почувствовал, как на лицо выползает улыбка, такая же кривая, как разбитое зеркало.

– Вы считаете, мне нужен психолог?

Марианна вздохнула, нахмурила выщипанные брови.

– Я считаю, ты в кризисе. С которым тебе может быть очень сложно, как ты выразился, справиться самому. И то, что ты отказываешься от помощи, только это подтверждает.

Моя улыбка потухла. Я щелкнул суставами пальцев на неповрежденной руке. Дурацкая привычка – часто делаю так, когда нервничаю.

– Я больше не буду пропускать занятия. И долги закрою. Дайте мне месяц, и сами увидите.

– Ну хорошо. – Волчица пометила что-то у себя в бумагах. – Встретимся через месяц. Но если тебе будет трудно…

– Знаю, знаю. – Я уже поднялся со стула. – Обязательно обращусь к вам. Всего доброго.

Мама всегда говорила: «Вежливость ничего не стоит, но дорого ценится». Пока ты вежлив со взрослыми, ты не опасен. Так они считают. Удобное заблуждение.

Со сверстниками все по-другому. Тут вежливость не поможет, совсем наоборот. Хотел бы я уметь крыть матом и красиво посылать… ну, хотя бы в лес ежиков пасти. Но этим искусством я никогда не владел, а теперь и учиться поздновато.

К счастью, одноклассники держались от меня на расстоянии. Будто чуяли тонкий душок беды, который исходил от меня, словно запах гари от остывшей трубы крематория. Мамина смерть и несчастье словно отметили меня, заклеймили, выстроили вокруг незримую стену, которую я таскал на себе, как собака – медицинский воротник. И надо сказать, это меня вполне устраивало.

Все проблемы и повседневные заботы сверстников стали казаться настолько мелкими и незначительными, насколько еще совсем недавно могли заполнить мои собственные мысли несданный зачет, плохо написанная контрольная или улыбка хорошенькой соседки по парте. Какое все это вообще имеет значение, если я завтра тоже могу умереть, исчезнуть во тьме, оставив после себя нелепую кучку вещей и не зная даже, кто я, зачем живу и на что способен.

Я призраком ходил по коридорам гимназии, сидел в аудиториях, делая вид, что слушаю объяснения преподавателей, что-то записывал, что-то решал, что-то сдавал. К счастью, меня нечасто спрашивали – видимо, преподам сообщили о моей «семейной ситуации», как это обтекаемо сформулировала Волчица, и ко мне относились, как к коробке из магазина электроники с надписью «не кантовать».

Возможно, так продолжалось бы еще долго, если бы не Черепашка.

Случилось это дней через пять после того, как я сжег мамины вещи, а заодно и сам выгорел изнутри. Я стоял в коридоре у окна, где потише, и честно пытался подготовиться к тесту по математике. Отвлекли меня голоса. Вернее, басок Бенца, который становился все громче и громче.

Мерин явно докапывался до Черепашки, давя на бедного Адама своими метром девяносто и хлещущим через край тестостероном. Не то чтобы я прислушивался, но эти двое мне мешали.

– Я правда не успею, Мэс, – лепетал, пятясь, Черепашка. – Мы завтра всей семьей едем в Обенро, на похороны. Будем там все выходные. А сдавать надо уже в понедельник…

– А я те за чё плачу, одноклеточное?! – Бенц сгреб Адама за лямки рюкзака на груди и дернул вверх так, что бедняге пришлось встать на цыпочки, чтобы не потерять контакт с полом. – Да мне пошрать, швадьба там у тебя или поминки. В вошкрешенье вечером шочинение должно лежать у меня в почте, понял?! И ешли я получу за него ниже дешятки… – Мэс сложил руку в кулак и поднес его так близко к носу Черепашки, что у того глаза смешно сползлись к переносице.

– Да не нужны мне… твои деньги… – выдавил, бледнея от собственной смелости, Адам. Сунул руку в карман и выронил на пол смятые купюры. – У меня бабушка умерла. – Голос у него дрогнул. – Я просто не смогу…

– Не болтай ерундой. Шможешь, куда денешься! – Бенц тряхнул его. Я услышал, как у бедняги зубы клацнули. – А то шам в гроб ляжешь, вшлед за бабкой швоей долбаной. А теперь давай, бабло подобрал. – Мэс оттолкнул Черепашку, и тот, вскрикнув, растянулся на полу.

Грохнулся он неудачно – навзничь, прямо на свой огромный рюкзак. Не знаю, чего парень туда набил, но явно что-то твердое и тяжелое. Лицо Адама исказила гримаса боли, дыхание перехватило. Он сучил руками и ногами, как перевернутый на спину жук, но не мог сдвинуться с места. А этот козел Мэс просто стоял над ним и ржал селезнем.

– Эй, Бенц!

Это кто сказал? Черт, кажется, я.

Мэс повернулся ко мне, все еще покрякивая. Я доходил ему макушкой примерно до подбородка, но вдруг совершенно отстраненно понял, что совсем его не боюсь. Да и что со мной могло случиться? Разве можно разбить пустоту?

– Давай, подобрал свой мусор.

– Чё? – Глаза Бенца стали большими и круглыми, как у собак в сказке про огниво.

– Насорил тут. Подбери, говорю, и вали.

Мэс захлопнул пасть и сделал шаг ко мне, сжимая кулаки.

– Ты чёт ваще оборзел, Крау-рова. Хочешь, чтобы я тебе борзометр открутил? Не думай, что тебе шнова удаштшя за мамочку швою шпрятаться!

– А ты, видать, хочешь, чтобы Марианна узнала, что у тебя дензнаки вместо мозгов и что все твои высокие оценки куплены? – Я с ледяным спокойствием кивнул на валяющиеся по полу купюры. Какое, оказывается, преимущество быть пустым, как выжженный молнией ствол дерева.

– И кто же ей шкажет? – прошипел Бенц, сощурившись. Но я уже заметил, что его уверенность в себе пошатнулась.

Черепашка пялился на нас обоих с пола, разинув рот и хлопая своими пушистыми, похожими на крылья бабочки ресницами.

– Я скажу, – холодно бросил я. – И вот он, – я повел подбородком в сторону Адама.

Мэс снова заржал, качая головой, вот только кряканье его звучало натянуто.

– Этот шлизняк? – Он пнул Черепашку по ноге. – Да он шкажет то, что я прикажу. А ты…

– А я… – Я шагнул к Бенцу, сократив расстояние между нами до какого-то десятка сантиметров, и улыбнулся. Я, правда, и сам не знаю, как эта улыбочка, та самая, из зеркала, выползла на лицо. Я больше-то ничего и не сказал, и не сделал, только Мэс вдруг отвел глаза, пробормотал что-то про психов обдолбанных и, сунув в карман деньги с пола, зашагал прочь по коридору.

С тенью разочарования я смотрел ему вслед, когда рядом раздался голос Черепашки:

– Слышь, Ноа… Ты ведь Ноа, да? А ты правда собираешься Волчице стукнуть?

Я обернулся и с недоумением уставился на поднявшегося с пола Адама.

– А ты правда собираешься и дальше за дебила этого сочинения писать?

Черепашка сгорбился еще больше, покраснел, а потом выдавил, уставившись в пол:

– Он мне пятьсот крон за каждое платит. Это мне надо шесть часов на кассе в «Нетто» корячиться, чтобы столько же заработать.

Я смерил взглядом его будто еще уменьшившуюся от стыда фигурку и вдруг понял: не мне его судить. Кто я такой? Сгоревшее имя, пепел на ветру, сегодня здесь, а завтра…

Адам поднял на меня озадаченный взгляд, когда я похлопал его по плечу, молча собрал свои вещи с подоконника и свалил.

10

Во мне начало прорастать что-то. Может, из-за той стычки с Бенцем. Может, из-за участившихся кошмаров, которые будто пытались донести до меня какое-то послание, прорвать поверхностное натяжение сознания и вынырнуть из ночной глубины на свет. Может, из-за слов, которые я прочел в маминой книге. Той самой, про время и колесо. На одной из ее страниц мама отчеркнула вот что.

«Любой путь – лишь один из миллиона возможных путей. Поэтому воин всегда должен помнить, что путь – это только путь; если он чувствует, что это ему не по душе, он должен оставить его любой ценой».

И еще, чуть дальше: «Все пути одинаковы: они ведут в никуда. Есть ли у этого пути сердце? Если есть, то это хороший путь; если нет, то от него никакого толку. Оба пути ведут в никуда, но у одного есть сердце, а у другого – нет. Один путь делает путешествие по нему радостным: сколько ни странствуешь – ты и твой путь нераздельны. Другой путь заставит тебя проклинать свою жизнь. Один путь дает тебе силы, другой – уничтожает тебя».

Ведь именно так я и чувствовал себя – застрявшим на пути в никуда, который медленно, но верно меня уничтожал. Книга учила тому, что в любой момент человек может все изменить: отказаться от чего-то, чтобы обрести что-то новое. Мое слепое, как новорожденный котенок, сердце начинало в потемках нащупывать новый путь, и все во мне замирало в ужасе от того, что я еще не видел, но предчувствовал. Все во мне кричало: «Остановись! Не делай этого!» Кричало маминым голосом, так что мне хотелось зажать уши, зажмуриться и раскачиваться из стороны в сторону, пока все не утихнет.

Но стремление внутри росло, пробивалось острой зеленой головкой через камень страха в груди. Не хватало только последнего толчка, чтобы нарушить равновесие.

Это произошло, когда я сидел на датском. Стилистический анализ художественного текста на кого угодно нагонит тоску зеленую, и половина класса либо клевала носом, либо тупо залипала в телефонах. Мне в мобильнике ловить было нечего, так что я пялился в окно. Оно выходило на футбольное поле, оккупированное на сей раз не жертвами физры, а чайками и воронами.

С утра как раз поднялся ветер, на море штормило, а потому водоплавающие птицы переместились вглубь суши, составив конкуренцию аборигенам. Вороны и чайки расположились на зеленом поле напротив друг друга, будто черные и белые фигуры на шахматной доске. Я с отстраненным любопытством следил за тем, как то одна, то другая птица пытались выдвинуться вперед и отвоевать часть территории, но потом возвращались обратно или застывали на месте, не решаясь нарушить статус-кво. Казалось, партия безумного шахматиста зашла в тупик. Ситуация была патовая.

Я подавил зевок. Вдруг в одно мгновение черные и белые птицы взмахнули крыльями и оторвались от земли. На поле, размахивая руками и подражая пернатым, выбежал ребенок – мальчик лет пяти. Чайки и вороны смешались в воздухе, разевая клювы. Их недовольные вопли долетели до меня даже через оконное стекло. Мальчик, счастливо смеясь, носился кругами по траве. На небольшом расстоянии от него по дорожке шла женщина с коляской – наверное, мать.

Кто-то толкнул меня под локоть, и я вздрогнул. Завертел головой и понял то, что и так знал: толкать меня было некому. Я сидел за партой один. Вернее, толчок действительно был – только он шел изнутри. Равновесие нарушилось. Камень покатился с горы, и теперь его было не остановить.

Я встал со стула, покидал учебник с тетрадью и прочим в сумку и молча пошел по проходу между партами. Вокруг запереглядывались, зашептались.

– Ноа? – Наша датчанка сообразила, что происходит что-то странное, и оторвалась от своего «Пауэр поинта». – Ты куда собрался? Да еще с вещами… Ноа?

Но я уже прошел мимо нее. Вот и дверь класса.

– Да что с тобой происходит? – прилетело мне в спину.

Уже безразлично. Ничего из этого уже не имеет значения. Решение принято.

11

Давно уже я не чувствовал себя так легко. Домой летел, будто за спиной выросли крылья, и не важно – черные или белые. Еле дождался парома, гнал по Фанё на седьмой скорости почти всю дорогу.

Внутри все дрожало и пело, подталкивало руки и ноги, весело кружило голову. Меня будто подхватила ярмарочная карусель и понесла через музыку и цветные огни, и остановиться было невозможно.

Приехав домой, я развил лихорадочную деятельность. Первым делом собрал рюкзак. Запихнул туда мамин халат, «Колесо времени», смену белья, носки, пару теплых вещей, полотенце, станок и пену для бритья, зубную щетку и пасту. Потом открыл комп, настрочил заявление о том, что беру академ на месяц, и отправил Марианне. После чего занялся финансами. И вот тут меня ждало первое разочарование. Онлайн-банк показывал, что на счету у меня осталось средств с гулькин нос. Выплата штрафа за сжигание мусора проделала брешь в моем и так скромном бюджете, а деньги, о которых говорила мама, еще не пришли. Не знаю, почему я не подсуетился раньше. Мне казалось, что все произойдет как-то само собой, без моего вмешательства: ведь похороны и выдача свидетельства о смерти мамы прошли гладко, и от меня особо-то ничего не требовалось, кроме присутствия.

Я как-то не задумывался о том, что всем этим занималась Руфь, причем с удовольствием. Болезни, смерти, похороны – это была ее стихия, тут она чувствовала себя как рыба в воде. Наверное, если бы она когда-то и устроилась на работу, то в похоронное бюро или тот же хоспис.

А вот вопросов наследства Руфь не касалась. Все бумаги оформляла мама, а у меня теперь остались только надписанные ее рукой папки с документами.

Когда же, черт возьми, придут эти деньги? И придут ли они вообще? Даже на стипендию теперь нечего рассчитывать: я только что отправил заявление на академ. А мне, кстати, вот-вот должны были поднять ее как сироте.

Я вскочил на ноги и заметался по комнате, хрустя суставами пальцев. Нет, тупо сидеть и ждать – не вариант. В гимназию все равно вернуться не смогу – только не после демонстративного ухода с занятий и заявления. Заработать – тоже не выйдет. Высокий сезон на Фанё давно закончился, а в Эсбьерге быстрые деньги не срубишь. Разве что вон мозги свои продавать золотым мальчикам вроде Мэса, но я лучше удавлюсь. К тому же в и-боксе уже лежит письмо с приглашением на встречу в коммуне, на которую я вовсе не собирался являться.

И что делать? Отправляться в дорогу с 485 кронами на карте?

Я вытащил из кармана фотографию с крестин, которую предусмотрительно положил в пластиковый кармашек для сохранности. Повернул задней стороной.

Брёнеслев. Это далеко на севере Дании, я смотрел карту. Поездка на общественном транспорте с Фанё займет примерно шесть часов. Сначала паром, потом поезд с пересадкой, потом автобус. Я никогда не ездил на поезде. По крайней мере, не помню такого. И вообще, вряд ли теперь это актуально: моих денег едва хватит, чтобы доехать в одну сторону. Питаться при этом придется воздухом, а ночевать – на вокзале.

Я перевернул снимок лицевой стороной и провел подушечкой пальца по низко нависающим тяжелым аркам церковных нефов, словно грозящих раздавить счастливое семейство. Я никогда не видел своего свидетельства о рождении, да теперь уже, скорее всего, и не увижу – думаю, мама спалила его вместе с прочим «компроматом». Но в приходской книге наверняка сохранилась запись о крестинах, а в архиве, возможно, и копия свидетельства. Заполучу его и узнаю свою настоящую фамилию, узнаю имя отца. А если повезет, пастор, может быть, вспомнит нашу семью. Ведь священники служат подолгу в одной церкви и часто хорошо знают своих прихожан.

Нет уж! Я отправлюсь в Брёнеслев и сделаю это сегодня же, к черту все!

Я вышел в прихожую, где на стене висела деревянная ключница в виде желтого скворечника. Нашел ключ от гаража – маленький с красным шнурком. Сдернул его с крючка вместе с ключами от машины и выскочил во двор.

В гараже мирно стоял мамин двухместный «ФольксвагенПоло». Было ему лет если не сто, то уж точно больше двадцати. Даже красный лак кузова вылинял до неопределенного цвета подживающей кожной опрелости. Когда-то этот драндулет носил гордое звание служебной машины и находился в собственности коммуны – о чем напоминали более темные буквы на боку, там, где раньше была наклейка. Лет десять назад мэрия решила обновить автомобильный парк, и «фольксваген» продали по дешевке вместе с десятком других бэушных легковушек и микроавтобусов – так он и попал к нам.

Несмотря на задрипанный вид, машинка была еще хоть куда: мы ездили на ней только, чтобы вывезти мусор на свалку или затариться по-крупному в Эсбьерге, то есть от силы пару раз в месяц. Остров наш можно было запросто объехать на велосипеде, а на пароме тачку гонять – удовольствие дорогое.

Я вставил ключ в замок и открыл водительскую дверцу – из электроники в «фольксвагене» было только полуживое радио. Вдохнул застоявшийся воздух салона. Слабый душок бензина, машинного масла, пыли, въевшийся в салонные чехлы, и эхо соленого бриза прошлого лета, когда мы с мамой ездили по дороге, идущей прямо по пляжу. Я опустился на сиденье и задержал воспоминание в легких. Глаза защипало. Медленно выдохнул, вспомнив о своей цели. Положил обе руки на руль. Поздно, мама. Я уже обеими ногами стою на новом пути, который выбрал сам.

Проверил уровень топлива. Как и думал, почти полный бак. На нем экономичная машина могла докатить до самого Брёнеслева безо всяких проблем. А в бардачке нашлась карточка на паром, на десять поездок. Использовано всего четыре. Оставалось решить последнюю проблему, самую главную: как выехать на «фольксвагене» с Фанё без прав?

Боялся я не Шефа Клауса: в конце концов, он не был вездесущим, а мне требовалось всего лишь проскочить на машине на паром. На той стороне, где никто меня не знал, вряд ли полиции бы пришло в голову останавливать меня, просто чтобы проверить документы. С какой стати, если я не собираюсь ничего нарушать? Водить-то я научился давно, еще лет в четырнадцать, а в последнее время, когда мама стала совсем плоха, часто занимал место за рулем. Пересаживались только при заезде на паром.

Все дело было в Питере Дюльмере, папаше Керстин. Он-то прекрасно знал, что о заветной пластиковой карте мне пока приходилось только мечтать. Стоило ему застукать меня на месте водителя, и одним штрафом уже не отделаться.

Я побарабанил пальцами по кожаной обшивке руля. В голове забрезжила слабая идея. Возможно, не очень удачная, но пока что другой не придумалось. Я вылез из машины и решительно направился обратно в дом. Следующие полчаса потратил, обшаривая его снизу доверху в поисках записки с телефоном Дюлле. Когда я уже почти уверился в том, что выбросил бумажку или сжег вместе с мамиными вещами, то обнаружил ее пришпиленной магнитом к холодильнику, куда полез попить холодненького. Я ее точно туда не вешал, так что либо в доме действительно завелось привидение, либо это Руфь таким образом ненавязчиво пыталась устроить мою личную жизнь.

Я вытащил мобильник из кармана и задумчиво ввел номер Дюлле. Она была меня старше примерно на полгода и на летних каникулах активно училась в автошколе. А когда начались занятия в гимназии, только глухой не слышал полную драмы историю о том, как Керстин сдавала на права. Попался, мол, ей какой-то жутко вредный инспектор по имени Палле. У него даже прозвище было соответствующее: «Пáлле с третьего раза сдали». Ну так вот, Дюлле у него три раза вождение и провалила. Только на четвертый сдала, еле живая оттуда выползла.

Хрустнув пару раз суставами, я наконец решился.

– Керст’н слуш’т. – В телефоне захрустело. Видать, Дюлле грызла что-то. У нас как раз занятия закончились.

– Привет! – вежливо поздоровался я. – Это Ноа.

– О! – У нее что-то загрохотало и посыпалось. Я даже перепугался. Грузовик ее там сбил, что ли, на переходе?

– Ты там в порядке?

– А… Я… Да! – прозвучало сначала отдаленно и глухо, а потом так звонко и прямо в динамик, что я вздрогнул и отвел телефон от уха. – А ты как? Чего прямо с датского ушел? Датчанка тебе теперь голову откусит. Ты же знаешь, она настоящий Шрек. «Есть только я и мое болото».

К этому вопросу я был готов.

– Да мне как-то нехорошо стало. Так что я поболею пару дней.

Дюлле вздохнула сочувственно.

– Это снова из-за мамы, да?

– Да нет, так… Наверное, грипп. Слушай, Керстин… – я сделал глубокий вдох, набираясь мужества, – мне нужна твоя помощь.

– Помощь? – удивленно повторила Дюлле. Еще бы, когда я кого просил о помощи? Особенно девчонку. – Ну… – В телефоне зашуршало, послышались чьи-то отдаленные голоса.

– Ты там с кем-то? – спросил я упавшим голосом. – Ладно, если тебе неудобно…

– Удобно-удобно! – выпалила Дюлле с энтузиазмом. – А что делать-то? Если тебе панадол нужен или спрей от насморка…

– У меня есть, – быстро вставил я. – Не в этом дело. Просто… – Я нервно щелкнул костяшками. – Понимаешь, я мамину машину хочу продать. Деньги нужны позарез. В общем, договорился с одним автосалоном в Эсбьерге. Надо «фольксваген» туда отогнать, но… Сама знаешь, я без прав. Вот и подумал: может, ты?..

– Ах, это… – протянула Дюлле. – А тебе когда надо?

– Сегодня, – твердо сказал я. – Как можно скорее, пока они не закрылись.

В трубке немного помолчали, слышалось только неровное дыхание и звуки улицы – видно, Керстин разговаривала со мной на ходу.

– А… ты тоже поедешь? – спросила она неуверенно. – У тебя же грипп.

Я мысленно проорал: «Йес!» – и расплылся в улыбке.

– Конечно, поеду! Мне уже лучше. Так я тебя жду?

– Ладно. – В голосе Дюлле послышалось воодушевление. – Буду примерно через… минут тридцать – сорок. Ок?

– Ок.

Я отключился и подпрыгнул на месте, сделав «козлика». Хрен теперь Питер ко мне прикопается. За рулем-то его родная дочка сидеть будет! Главное, чтобы она ничего не заподозрила. А то еще станет отговаривать или помогать откажется. Знаю я этих женщин, вечно они считают, что умнее тебя, и все пытаются за тебя решать.