Текст книги "Многоликая проза романтического века во Франции"

Возвращение отвергнутого романа: «Мадам Потифар» Петрюса Бореля

Прижизненная литературная репутация писателя и его место в исторической «табели о рангах», определяемые современниками, далеко не всегда совпадают с теми оценками, которые дают последующие поколения. То, что при жизни автора «не услышали», что его произведения не встретили ожидаемого отклика читателей, вызвали остро негативную реакцию или просто остались непонятыми, нередко становится для него поводом к драматическим переживаниям. Из-за равнодушия читателей к роману «Пармская обитель» Стендаль чувствовал себя «сиротой, брошенным на улице», как он признался в письме Бальзаку в ответ на его «Этюд о Бейле». Подобное ощущение покинутости – это, пожалуй, самая печальная судьба, испытание, более тяжелое, чем официальный вердикт в виде судебного приговора, который постиг, например, Бодлера после выхода в свет «Цветов зла». Судебный процесс против «Цветов зла» сопровождался многочисленными доброжелательными откликами в прессе и в частной переписке, создавая ответный резонанс в поддержку поэта, тогда как на почве непонимания и равнодушия «произрастает» только забвение.

Забвение стало судьбой Петрюса Бореля после того, как по поводу его романа «Мадам Потифар» прозвучал приговор – не судебной инстанции, а фельетониста Жюля Жанена, опубликовавшего в газете “Journal des Débats” (3 июня 1839 г.) недружелюбную статью. Ж. Жанен был возмущен тем, что в романе в благожелательном тоне упоминается маркиз де Сад, и воспринял это как дерзкую реплику в свой адрес, как возражение своей статье о де Саде, появившейся незадолго до этого, в 1834 г. в «Revue de Paris» и ставшей чем-то вроде официального вердикта. Мнение Жанена, бойкостью пера стяжавшего почти официальный титул «принца критиков», повлияло на дальнейшую литературную судьбу романа Бореля. Первым же, кто попытался возразить общепринятому осуждению Бореля (Жанен до 1872 г. оставался ведущим критиком очень влиятельной газеты «Journal des Débats»), стал Шарль Бодлер.

В 1861 г. в журнале “Revue fantaisiste” была напечатана статья Бодлера «Петрюс Борель»[66]66
  Baudelaire Ch. Curiosités esthétiques. L’art romantique. Textes établis, introduction et notes par H. Lemaitre. Paris, 1962. P. 757–760.


[Закрыть]. Бодлер говорит о писателе, умершем далеко за пределами Франции, в Алжире, как об «одном из светил на мрачном небосводе романтизма». «Светило забытое или погасшее, кто помнит о нем сегодня, да и кто знает его настолько, чтобы считать себя вправе высказывать о нем свое мнение?» К числу этих немногих Бодлер относит Т. Готье. Сам же он ценит в Бореле «поистине эпический талант», проявившийся в романе «Мадам Потифар», и сочувственно говорит о стремлении избежать «золотой середины» в любом ее обличье, будь то конформистская умеренность в политических симпатиях, благопристойность манер или эстетические принципы. Нарочитая удаленность от «золотой середины» в литературе оборачивается пристрастием к чрезмерному, кричащему в чувствах, страданиях, настроениях и к избыточному во всем, что касается формы, колорита, общего тона произведений. Примечательно, что даже Бодлер с его известным постулатом “Le beau est toujours bizarre” («Красота всегда отмечена странностью») находит Бореля слишком уж странным (“trop bizarre”) и порой даже смешным в его крайностях. И все-таки он признает за писателем своеобразное очарование, «свой колорит, вкус sui generis» и противопоставляет его множеству «приятных и податливых авторов, готовых продать Музу за тридцать сребреников»[67]67
  Там же. С. 759. Во французском тексте – “pour le champs du potier” (как землю горшечника) – намек на библейский эпизод (Матф., 27: 5–8): земля горшечника была куплена первосвященниками на тридцать сребреников Иуды после того, как он, раскаявшись, бросил их в храме; так как эти деньги были получены за предательство, их нельзя было положить в церковную сокровищницу и на них купили землю для погребения странников.


[Закрыть]. «…B истории нашего века он сыграл немаловажную роль… Без Петрюса Бореля в романтизме образовалась бы некая лакуна», – утверждает Бодлер. Во второй половине XIX в. о Бореле-поэте вспоминает Поль Верлен: в «Романсах без слов» он предваряет эпиграфом из «Рапсодий» Бореля стихотворение («Забытые мелодии», V), построенное по принципу взаимоотражения звуковых эффектов и визуальных, цвето-световых. Подобный опыт выражения поэтического настроения через чувственные восприятия он нашел в поэзии Бореля.

Петрюс Борель (1809–1859) принадлежал к числу самых активных участников литературного движения во Франции 1830-х годов. В 1829 г. он учится живописи у Э.Девериа и архитектуре у А. Гарно. Тогда же он присоединяется к сообществу творческой молодежи “Petit Cénacle”, возникшему как своего рода альтернатива «Сенаклю» B. Гюго. Инициатива создания «Малого сенакля» принадлежала скульптору Жеану Дюсеньеру. Еще до того, как имя Бореля появляется в журналах (“Almanach des Muses”, “Mercure de France au XIX siècle”, “Annales romantiques”), где он печатал свои первые стихи и рассказы, он уже включился в шумные «бои» за романтизм. В феврале 1830 г., во время первого представления «Эрнани», Борель возглавляет целый «отряд» поклонников Виктора Гюго. Победа вдохновила его, и в 1832 г. он издает свои «Рапсодии», участвует в создании газеты “La Liberté. Journal des arts” и пишет для нее серию статей, публикует две статьи об искусстве в журнале ’Artiste”. Самым значительным фактом его ранней литературной биографии стал выход в 1832 г. книги «Шампавер. Безнравственные рассказы» и создание в том же году кружка писателей, поэтов и художников, который получил название «Содружество Бузенго» или просто «Бузенго». Этимология, смысл и даже орфография этого слова (bousingo или bousin-got) до сих пор остаются не вполне ясными, что порождает разные трактовки.

Кружок – содружество «неистовых»[68]68
  О «неистовой» литературе см.: Томашевский Б. В. Французская литература в письмах к Е.М.Хитрово // Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960.
  C. 360–403; Реизов Б. Г. Петрюс Борель // Борель П. Шампавер. Безнравственные рассказы. Л.: Наука, 1971. С. 167–188; Соколова Т. В. «Неистовый» роман // Соколова Т. В. Июльская революция и французская литература (1830–1831) Л., 1973.


[Закрыть] романтиков – сразу же привлек к себе внимание шумными нравами, вызывающими литературными вкусами и нетерпимостью ко всему умеренному, благопристойному и «освященому» официальным покровительством или одобрением. В кружок входили писатели и художники крайне демократических по тем временам взглядов: А.Девериа, Л. Буланже, С.Нантейль, Ж. де Нерваль, Ф.О’Недди, Н.Том, А. Бро, О. Маке, Ж.Бушарди. Многие из них прежде были членами «Малого сенакля». Центральной фигурой в кружке «Бузенго» был Петрюс Борель. Независимость и презрение к царящим в обществе вкусам он демонстрирует всем своим внешним обликом: он носит бороду (на которую, вопреки общепринятой моде, в те годы отваживались лишь немногие «чудаки»), жилет à la Марат, прическу à la Робеспьер и перчатки «цвета королевской крови». С этими атрибутами непримиримого республиканца и в трехцветном обрамлении Борель изображен на портрете художника Наполеона Тома, выставленном в салоне 1833 г.

Вскоре после рождения сына Борель поселяется за пределами Парижа, в деревне (к этому его вынуждает удручающая и безысходная бедность), где и пишет роман «Мадам Потифар». Роман окончен в 1838 г. и выходит в 1839 г. в Париже, с иллюстрациями Луи Буланже и посвящением актрисе Люсинде Парадоль (ее имя «зашифровано» в инициалах L. Р). Из пяти посмертных переизданий романа во Франции четыре приходятся на вторую половину XX столетия[69]69
  В 1967, 1972, 1987 и 1999 гг.


[Закрыть].

Лики зла и судьбы

Начало работы над романом «Мадам Потифар» относится к 1833 г., когда традиция фантастических ужасов в духе «готического» романа уже оттеснена на периферию литературного движения. Повестью «Последний день приговоренного» (1829) В. Гюго убедил, что ужасы реального бытия бывают страшней самого изощренного вымысла. «Неистовые» романтики, разделяя это убеждение, ищут теперь и находят в окружающей их жизни немало сюжетов подобного рода. Так создаются романы «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829), «Исповедь» (1830) и «Барнав» (1831) Ж.Жанена, «Луиза, или Горести девы веселья» (1830) и «Карл II и испанский любовник» (1831) И. Ф. Ренье-Детурбе, «Примадонна и подручный мясника» (1831) и «Походная кровать, сцены военной жизни» (1832) Бюра де Гюржи. Это, конечно, не документальные произведения, их сюжеты вымышлены, но события и персонажи не столь условны и искусственны, как в «готическом» романе, они обрисованы такими, какими могли бы быть в потоке окружающей повседневности. Аналогичная тенденция в определенной мере проявляется и в «Безнравственных рассказах» Бореля. Эта книга принесла автору скандальный успех, и в его новом произведении – романе «Мадам Потифар», работа над которым начинается на волне этого успеха, будут использованы некоторые реальные персонажи и события, а вымышленный сюжет выстроится по их канве как вполне правдоподобный, хотя и самый обескураживающий вариант возможного.

Имя главного героя, как установил французский исследователь Жан-Люк Стейнмец[70]70
  Steinmetz J.-L. Le fil des Parques // Borei P. Madame Putiphar. Paris, 1999. P 14.


[Закрыть], заимствовано Борелем из книги «Тайны Бастилии» (“La Bastille dévoilée”, 1789), хорошо известной в начале XIX в. В списке заключенных Бастилии (на момент взятия крепости в 1789 г. их было всего семь человек, и среди них двое лишившихся рассудка) упоминался некий Whyte, предположительно ирландец, поскольку он хорошо говорил по-английски и еще на каком-то никому непонятном языке, возможно, ирландском. Неизвестно, когда он сошел с ума. До Бастилии он уже провел несколько лет заключения в Венсенне, но не мог ничего внятно рассказать о себе и вскоре был отправлен в Шарантон. В некоторых исторических трудах[71]71
  Hayes R. Ireland and Irishmen in the French revolution. London, 1932.


[Закрыть]имя и личность этого узника уточняются: речь идет о графе Уайте де Мальвиле. Он родился в 1730 г. в Дублине, во Франции при Людовике XV служил в Ирландском полку, а затем оказался в Бастилии.

Обстоятельства трагической судьбы этого человека во многом совпадают с историей литературного персонажа Патрика Фиц-Уайта, и это дает основание считать его прототипом Патрика, а также предположить, что Борель был знаком еще с какими-то документами, из которых мог почерпнуть необходимые ему сведения об Уайте и о жизни узников королевских тюрем. Вполне вероятно, что он читал «Мемуары» А.М.Латюда (1789), «Мемуары мадам Дюбарри» (вернее, псевдо-мемуары, автор Э. де Ламот-Лангон, 1829–1830) или другие сочинения подобного рода. Ж.-Л. Стейнмец находит немало хронологических соответствий в биографии реального Уайта и в злоключениях его литературного «двойника» Патрика Фиц-Уайта из романа Бореля. Участь несчастного безумного узника-ирландца, именовавшего себя “le major de l’Imensité” и неспособного уже воспользоваться полученной свободой, не могла не привлечь внимание историков и писателей. Так, спустя полвека о нем упоминает Жюль Мишле в «Истории французской революции» (1847).

Итак, ужасающая судьба заключенного Бастилии – это факт, почерпнутый писателем из реальной жизни, и такой факт неизбежно должен был превратиться в увлекательный сюжет романа, тем более что мотивы темницы, узника, тюремного заключения уже стали устойчивой традицией не только «неистовой» литературы, но и романтизма в целом[72]72
  См. об этом: Brombert V. La prison romantique. Paris, 1975; Темница и свобода в художественном мире романтизма. М.: ИМЛИ РАН, 2002.


[Закрыть]. Достаточно вспомнить «Шильонского узника» (1816) Байрона, «Темницу» (1821) А. де Виньи, роман-исповедь С.Пеллико «Мои темницы» (1831). После выхода в 1829 г. повести

B. Гюго «Последний день приговоренного» тема узника многократно варьируется в самых известных произведениях: в 1832 г. в романе А. де Виньи «Стелло» (эпизод об Андре Шенье), в 1839 г. – в «Пармской обители» Стендаля, в 1845 г. – в романе А. Дюма «Граф Монте-Кристо».

В 1833 г., когда Борель начинает работать над своим романом, в Париже появляются почти одновременно три перевода романа

C. Пеллико «Мои темницы», а за год до этого, в 1832 г., вышло новое (пятое) издание «Последнего дня приговоренного» с предисловием Гюго, который к этому времени уже всеми признан как самое яркое светило на романтическом небосклоне. Однако, работая над своим «тюремным» романом, Борель не подражает мэтру. Тогда как Гюго всецело сосредоточен на переживаниях человека, ожидающего казни, т. е. скорой насильственной смерти, Борель силой воображения воссоздает жизненный путь несчастного и те обстоятельства, что привели его к ужасному финалу, акцентируя в своем повествовании такие аспекты, как фатальная предопределенность человеческой судьбы, всевластие монархов с их фаворитами, зависимость индивидуальной участи от общенациональной, – и все это в соотнесенности с проблемой свободы.

Тексту романа предшествует Пролог. Это аллегорическая поэма о трех «адских всадниках», в которых воплощаются возможные варианты жизненного выбора: первый – гедоническое наслаждение земными радостями; второй – забвение страстей мира, аскетизм, погружение в религию; третий, «похожий на ужасного и сумрачного Командора», – смерть, небытие. Полем сражения «адское трио» избрало душу человека, и этим предопределены его неизбывные страдания.

 
Une douleur renaît pour une évanouie;
Quand’un chagrin s’éteint c’est qu’un autre est éclos;
La vie est une ronce aux pleurs épanouie.
 

(Едва утихнет одно страдание, как возникает другое; если угасает одно несчастье, значит, другое уже назревает; жизнь – это терновый кустарник, который расцветает от слез).

Только Богу известно, кто из «адского трио» возобладает над несчастным страдальцем. Одной из бесчисленных вариаций этого мрачного человеческого удела предстает в романе Бореля судьба двух персонажей, которые, казалось бы, заслуживают лучшей участи. Их взаимной и глубокой любви противостоит Рок в разных обличьях и прежде всего – в виде сословных и национальных предубеждений, несчастья преследуют их с юности и до конца дней. В этой коллизии находит выражение одна из ключевых идей романа: частная жизнь персонажей изначально определяется обстоятельствами и силами надличностного уровня. В числе такого рода обстоятельств – национальная принадлежность и историческая судьба нации.

Патрик и Дебора – ирландцы. Отец Деборы англичанин и граф, но воспитана она матерью-ирландкой; по духу мать и дочь скорее противостоят главе семейства, а в семейном союзе англичанина с ирландкой воплощается антагонизм двух наций, сосуществующих в тесной, но нежеланной близости[73]73
  На протяжении XVII–XVIII вв. католическая Ирландия сопротивлялась религиозной и национальной дискриминации со стороны Англии. С 1727 г. католики даже лишены права участвовать в парламентских выборах, что спровоцировало усиление борьбы ирландцев за свои права. Начало французской революции 1789 г. способствовало этому в еще большей степени. «Союз ирландцев» (United Irishmen) ставит целью превратить Ирландию в самостоятельную республику, рассчитывая на помощь Франции. В 1800 г., согласно решению британского парламента, Ирландия объявлена частью Великобритании, ас 1801 г. действует объединенный парламент, однако это не может решить всех проблем. В 1825 г. с целью борьбы за права ирландцев-католиков создается Ирландская католическая ассоциация. Наконец, в 1829 г. принят закон, в соответствии с которым католикам предоставлено право занимать официальные должности, кроме поста лорда-канцлера, а также избираться в парламент. Эта победа оживила надежды ирландцев и их борьбу за выход из союза с Англией.


[Закрыть].

Внимание к ирландским проблемам не ограничивалось пределами Англии, особое же сочувствие ирландцы вызывали во Франции, которая в 1790-е годы не раз пыталась, хотя и безуспешно, поддержать Ирландию. Ирландские эмигранты нередко искали убежище в Париже. История ирландского узника Бастилии стала прекрасным сюжетом для романа, хотя известен был только финал этой истории. Все остальное должно быть воссоздано воображением автора. Именно таким образом и создается роман Бореля.

Действие романа отнесено к XVIII в., в канву сюжета вплетаются события, связанные с началом революции, в живописных и нередко шокирующих подробностях представлено взятие Бастилии, освобождение ее немногочисленных узников, эйфория толпы «победителей», перед которыми не устояли крепкие стены королевской цитадели и которые завладевают орудиями тюремного пыточного зала. Среди персонажей, фигурирующих или даже только упоминаемых в повествовании, множество подлинных исторических лиц, обилие узнаваемых реалий просто бросается в глаза. Это дает повод рассматривать роман как исторический, однако не менее очевидны и отличия от произведений этого жанра в его классическом варианте, сложившемся к началу 1830-х годов.

В исторических романах Виньи, Гюго, Мериме, Бальзака доминировала философия истории, стремление воссоздать специфику эпохи, «местный колорит», дух времени, проявляющийся в эпических событиях и частных судьбах людей, в национальной психологии и индивидуальных характерах. Эстетикой такого романа предусматривалось сочетание различных начал: эпического, лирического и драматического, философии и нравоописания, реальных фактов и воображаемых событий. Более всего Бореля привлекает возможность авторского вымысла, мотивированная тем, что официальная хроника исторических событий – это всего лишь самая общая канва, своего рода остов без плоти, или пунктир, в пробелах которого – множество безвестных событий, лиц, судеб. Каждый такой пробел есть чистая страница, заполнить которую возможно лишь усилием воображения. Вымысел помогает воссоздать недостающие звенья, уничтожить «белые пятна» в панораме прошлого. Однако если в 1820-е годы, в эпоху становления жанра исторического романа, его главной эстетической целью было воссоздание единого исторического процесса, то спустя десятилетие эта задача представляется исчерпанной. Поколение романтиков, вступающее в литературу после 1830 г., не разделяет исторического оптимизма старших, поэтому их внимание привлекает не то, что в истории величественно, непреложно, закономерно, целесообразно и ко благу, они ищут и видят в ней прежде всего случайное, нелепое, ужасное, бесчеловечное. Для Бореля это прежде всего угроза свободе, угроза, которую он связывает с властью в любом ее проявлении, будь то всевластие монарха, «абсолютное» своеволие, несправедливость, жестокость к подданным, или властолюбие в психологическом аспекте, т. е. само по себе стремление одного индивида подчинить своей воле другого, пренебрегая его интересами и достоинством, наслаждаясь местью и жестокостью, упиваясь безнаказанностью.

В фокусе внимания писателя оказывается индивид, частная жизнь, которая хотя и связана до некоторой степени с историческим «контекстом», но привлекает прежде всего своей неповторимостью и зависимостью от каких-то наиболее общих надличностных сил, причин, взаимообусловленностей и надисторических законов бытия. В романе «Мадам Потифар» крупным планом представлены безвестные, хотя и яркие в характерологическом отношении персонажи – ирландцы, тщетно искавшие во Франции спокойной жизни, а нашедшие самую горькую и трагическую участь. Исторические же лица и обстоятельства обозначены лишь в той мере, в какой автор допускает их потенциальную причастность к судьбе героев вымышленного сюжета.

Лейтмотив романа – идея о детерминированности индивидуальной судьбы. Авторские рассуждения на эту тему составляют всю первую главу книги. «Не знаю, существует ли роковая предопределенность, но безусловно, существуют роковые судьбы; есть люди, которые предназначены для несчастья; но есть и те, что становятся добычей других, отданы в их руки подобно тому, как бросали рабов в клетку с тиграми. Почему?.. Не знаю. И почему эти, а не те? Тоже не знаю…»[74]74
  Borei Р. Madame Putiphar. Texte établi d’après l’édition originale présenté et annoté par J.-L. Steinmetz. Paris, 1999. R 43. В дальнейшем роман цитируется по этому изданию с указанием страниц в тексте.


[Закрыть]. Борель пытается понять, как соотносится каждая отдельная человеческая судьба с общим замыслом сотворенного мира: «Если все предусмотрено Провидением, разве это касается только вселенной, человечества, но не конкретного человека? Для Провидения важно целое, но не частица?» Иногда людям добрым и достойным выпадает ужасная судьба из-за неожиданных обстоятельств, перед которыми добродетель бессильна. Бывает, что ошибки или даже преступления совершаются невольно, и можно ли наказанием уравнивать их со злонамеренными поступками? Если обстоятельства не позволили человеку выбирать и вынудили совершить преступление, справедливо ли судить этого невольного преступника так же сурово, как и злоумышленника? А осуждение невиновного? Разве не к этому сводится идея всеобщей и вечной ответственности человека за первородный грех прародителей? Или те законы, что от Бога, имеют обратную силу, а значит, они еще хуже человеческих? Человек надеется на предстоящую загробную жизнь, в которой он будет вознагражден за добродетель и страдания, так не лучше ли было бы, вместо предустановленного Творцом двойного существования, дать человеку одну, но более отрадную земную жизнь?

От обилия и сложности подобных «неразрешимых» и «возмущающих ум» вопросов может «помутиться разум», признается Борель, и тем не менее продолжает вопрошать, формулируя свои вопросы таким образом, что в них довольно прозрачно явлена полемика и с законами Июльской монархии, и с ревнителем религиозной ортодоксии Жозефом де Местром. Последний же в потоке его вопросов фактически адресован самому Творцу: почему люди обречены страдать? Может быть, человек создан специально для удовольствия некоего высшего существа, которое наслаждается созерцанием мук и воплями страдальцев? Приглашая читателя поразмыслить над всем сказанным, автор приступает к своей миссии «бедного рассказчика», которому предстоит поведать о «судьбе самой ужасной, какую только можно встретить» (с. 45).

Мотив предопределенности индивидуальной судьбы звучит и в устах героя. В самом начале предстоящего ему мученического пути, когда жертвой покушения вместо него оказывается Дебора, Патрик умоляет ее расстаться: «Боже мой! До каких пор я буду навлекать на твою голову несчастье за несчастьем! Я уже говорил тебе, что я проклят и обречен. Полюбив тебя, я своими руками повесил тебе на шею тяжелый камень, из-за которого ты будешь падать из пропасти в пропасть. Поверь мне, нам надо расстаться, пусть твоя судьба будет счастливой! Пусть только моя будет ужасной!» (с. 89).

Когда Дебора и Патрик, избежав опасности, которая угрожала им в Ирландии, встречаются уже в Париже, то и здесь в их жизнь вмешиваются злые люди. Это все лики роковой судьбы: друг детства Патрика Фиц-Харрис, из зависти ставший предателем, ничтожный фат и интриган маркиз де Вильпастур, и, наконец, мадам Потифар. В имени Потифар и в сюжетной коллизии содержится прозрачный намек на библейский эпизод о прекрасном молодом Иосифе, оклеветанном женой Потифара, которая мстит ему за то, что он отверг ее домогательства. В такой же роли по отношению к Патрику в романе Бореля выступает королевская фаворитка. Уязвленная тем, что ее отверг показавшийся ей очень привлекательным молодой человек, и движимая тщеславием и чувством мести, она делает все возможное, чтобы погубить Патрика, превратив его в вечного узника. Ей отведена роль злого гения в судьбе героя, и ее имя вынесено в заглавие романа, чем акцентируется одна из наиболее значимых для автора идей: всевластие королевских фавориток, их роль в придворной жизни, в делах государства и даже в частной судьбе людей, далеких от светских интриг.

История Бурбонов традиционно в той или иной мере оттеняется историей фавориток. Даже во время революции 1789 г. добычей гильотины стали не только король с королевой, но и последняя из самых известных фавориток Людовика XV мадам Дюбарри, хотя по степени влияния на короля она явно уступала мадам Помпадур, «правившей» до нее в течение двадцати лет (с 1745 по 1764 г.). Прототипом мадам Потифар является именно маркиза де Помпадур. И если Борель дает персонажу другое имя, то вовсе не затем, чтобы завуалировать реальную модель, иначе зачем тогда было вводить в роман множество штрихов, прямо или косвенно указывающих на идентичность персонажа и прототипа? Так, при первом же появлении мадам Потифар рядом с ней находится ее камеристка мадам дю Оссэ (это имя первой камеристки маркизы де Помпадур)[75]75
  Известны «Мемуары» мадам дю Оссе, содержащие интересные сведения о придворной жизни: Madame du Hausset. Mémoires. Paris, 1809 (publ. par Craufurd. Mélanges d’histoire et de littérature. T. IV); 1824 (Collection de Mémoires relatifs à la Révolution française. T. II).


[Закрыть].

Эпизод первой встречи Патрика и мадам Потифар изобилует подробностями, не оставляющими сомнений относительно прототипов и мадам Потифар, и того, кого она называет Фараоном: роскошный будуар, на столике работы Шарля Булля томик Вольтера с автографом и его же мадригал, адресованный хозяйке будуара, рисунок Франсуа Буше, краски, карандаши, резцы, используемые при изготовлении гравюр (попутно сообщается, что в этом увлечении мадам помогает Жак Гэ – королевский гравер с 1745 г.).

Простодушный герой просит аудиенции утром и появляется в спальне дамы, которая уже немолода (ей сорок один год – это авторское уточнение позволяет точно датировать происходящее – 1762 г.); под маской ее безразличия и пресыщенности просматривается вначале праздное желание взглянуть на докучливого утреннего визитера, а затем – едва скрываемое восхищение молодым человеком, который оказался красивым «как ангел». Лежа в постели, мадам Потифар «по неосторожности» откидывает одеяло и предстает перед посетителем в полупрозрачной кружевной батистовой сорочке.

Столь же «случайно» она длительно выдерживает кокетливую и сладострастную позу, и это дает повод к подробному описанию всего, что мог созерцать Патрик.

Весь эпизод искусно представлен как жанровая сцена, смысл которой отнюдь не ограничивается внешней пикантностью. Нравоописание здесь – лишь своего рода «декорация», на фоне которой развивается диалог между просителем и повелительницей: Патрик пришел заступиться за друга, над которым нависла угроза сурового наказания за легкомысленный поступок. Эта тема беседы постепенно «обрастает» двумя мотивами подтекста: один – «галантный» (в мадам Потифар просыпается живой интерес к молодому мушкетеру, о чем Патрик едва догадывается); второй мотив – это авторские мысли о том, как далеко простирается власть королевской фаворитки.

Друг Патрика арестован за то, что продекламировал в одном из салонов четверостишие, непочтительное по отношению к мадам Потифар, и потому она считает его еще большим преступником, чем Робера Дамьена, четвертованного за покушение на Людовика XV в 1757 г. Она обвиняет Фиц-Харриса в оскорблении трона и тем самым уравнивает свою персону по значимости даже не с королем, а с троном – символом власти! Борель явно гиперболизирует роль фаворитки и ее властные притязания, которые оказываются сопоставимыми с известным принципом «Государство – это я!». Этой гиперболой оттеняются и непомерность ее притязаний, и степень неприятия их автором романа. Эффект усиливается еще одним штрихом – искреннее желание Патрика непременно спасти друга и чувство благодарности толкают его к невольной лести: «В Ваших руках скипетр от Бога!.. Бог дал Вам верховную власть!»

Простодушие героя и огромное эмоциональное напряжение, которое он переживает, оставляют в его сознании место лишь для смутного беспокойства. Но для читателя, наблюдающего ситуацию со стороны, в этой сцене прозрачно уловимы авторские акценты: иронический на мысли о королевской фаворитке – держательнице верховной власти в государстве, и трагический – на том факте, что гений зла уже выбрал свою жертву.

Аналогия с библейским сюжетом в романе, едва обозначившись, нарушается: Иосиф подвергся двухлетнему заточению в темнице, но в дальнейшей долгой жизни он, в отличие от героя Бореля, был вознагражден за свою честность и незаслуженные страдания. Поскольку он не совершал преступления, в котором был обвинен, «и в темнице Господь был с Иосифом, и во всем, что он делал, Господь давал успех»[76]76
  Бытие, XXXIX, 6.


[Закрыть]. После освобождения Иосиф (ему в это время тридцать лет) приближен к фараону, который оказывает ему всяческие почести, так как признает, что в пророчествах Иосифа говорит Дух Божий. Иосиф становится мудрым правителем, живет до ста десяти лет и почитаем после смерти.

Участь Патрика, напротив, беспросветно тяжела. Одна только Дебора стремится спасти его. Сама Дебора тоже на время оказывается узницей, и «преступление» ее аналогично (отказалась стать любовницей самого короля), и «правосудие» в ее случае также сводится к пресловутому lettre de cachet – тайному приказу об аресте. После того, как и Деборе удалось бежать, месть становится для нее смыслом жизни. Даже сыну, рожденному в неволе, она дает имя Ванжанс и внушает ему мысль о мести за отца. Однако в первом же поединке Ванжанс становится жертвой Вильпастура. Последующими событиями в романе создается все более и более мрачное настроение безнадежности. Посреди этого мрака трижды вспыхивает надежда: первый раз – когда в Венсеннском замке содержание узников улучшается благодаря гуманности доброго тюремщика господина де Гийонне, второй – в связи со смертью королевской фаворитки и третий, спустя десять лет, – при посещении Венсеннского замка министром молодого короля Людовика XVI господином де Мальзербом, который был ярым противником lettres de cachet. Но и на этот раз надежды на освобождение не сбываются, и последующие пятнадцать лет для Патрика – это нечеловеческие условия заточения, издевательства тюремщиков, а после смерти Фиц-Харриса – одиночество, физическая и душевная деградация. От страницы к странице атмосфера повествования становится все тягостней, тем более, что параллельно истории Патрика читатель узнает о злоключениях Деборы и гибели Ванжанса.

Почему же Патрик, человек честный и добросердечный, не совершивший никакого преступления, оказался лишен Божественного покровительства? Почему его не защитило Провидение? Можно ли верить морали, обещающей вознаграждение праведникам? А если добродетель беззащитна, то где искать нравственной опоры? И существует ли такая опора? Подобные вопросы возникают вновь и вновь на каждом новом «витке» горестной судьбы Патрика. Сам он не раз, но всякий раз тщетно взывает к Богу. Мрачный колорит повествования сгущается до крайности, никакого просвета не видно. Поскольку события романа охватывают период с 1740-х до 1789 г., перед читателем предстает полвека, но не под светлым знаком эпохи Просвещения, а во мраке неумолимого рока. Таким было восприятие жизни «неистовыми» романтиками.