Текст книги "Многоликая проза романтического века во Франции"

Специфика мышления на рубеже XVIII–XIX вв. проявляется и в том, что перипетии политической «злобы дня» неизменно восходят к основополагающей, кардинальной проблеме – проблеме свободы. В триедином лозунге «Свобода, равенство, братство», под знаком которого совершалась Революция, свою ценность для людей, переживших самые острые и трагические ее события, сохранила лишь свобода. Равенство обернулось вакханалией смерти в период якобинского террора, а братство осталось постулатом христианской доктрины. В литературе и искусстве романтический культ выдающейся личности, героя, гения, возносимого над массой безымянных заурядностей, утверждается вопреки принципам эгалитаризма и братства. Свобода же становится идеалом и светочем для романтического героя, а свободолюбие – его атрибутом. Идеей свободы пронизаны и события общественной жизни во Франции начала XIX в., и сфера духовного бытия, и, в частности, литература на разных уровнях – от типологии героя и новой литературной эстетики, декларирующей ненормативные принципы творчества, до проблематики художественного произведения.

На почве свободы, утверждающей себя многогранно, и прежде всего в сфере духовной жизни, расширяются возможности потенциального сближения политической мысли и творческой деятельности – вопреки традиции, согласно которой концентрировать внимание на политических проблемах дня представлялось уместным лишь в трактатах или публицистических статьях. Конечно, восшествию на престол нового короля, рождению венценосного наследника, военным победам и тому подобным событиям посвящались оды, но это был уже почти архаический жанр, открытый лишь для «высоких» сюжетов, перегруженный условностями и риторикой. Ода, как и сатира и другие традиционные поэтические жанры, была строго регламентирована канонами классицизма, которые все еще сохраняются в начале века, хотя и воспринимаются как устаревшие. Неслучайно В. Гюго в 1820-е годы «разбавляет» свои циклы од произведениями других жанров – балладами и «разными стихотворениями». Более остро и живо звучит с конца XVIII в. песня на «злобу дня», активизировавшаяся в годы Революции. На волне этого жанра необычайной популярностью пользуются песни Ж.-П. Беранже, и его успех контрастирует с «высокой» поэзией А. де Ламартина, который создал себе имя прежде всего «Поэтическими медитациями» (1820). Что касается повествовательной прозы, то она остается в русле сюжетов из частной жизни, психологических коллизий, бытописания, «галантных» и прочих приключений.

Тем не менее в общей духовной атмосфере рубежа веков происходят изменения, которые затрагивают и то, что представлялось абсолютно устойчивым, незыблемым. Открытым для свежих веяний и новаций был роман, так как этот жанр более других оставался свободным от жесткой регламентации. Поэтому в романе особенно ощутима тенденция к сближению сферы художественного творчества с миром политических «страстей», хотя процесс этого сближения развивается медленно и иногда идет «окольными» путями, так как даже отсутствие жесткого канона не давало полной свободы от традиционных представлений об этом жанре.

Своего рода феноменом в русле встречного движения литературы и политики представляется фигура Бенжамена Констана. Если Шатобриан, будучи изначально писателем, со временем открывает в себе и «человека политики», то Констан, один из первых теоретиков европейского либерализма, движется от политических идей к опыту литературного творчества: он становится автором романа «Адольф, рукопись, найденная в бумагах неизвестного» (1806–1807). Опубликованный вначале в Лондоне в 1816 г. и только в 1824 г. в Париже, «Адольф» имел огромный резонанс в свое время и остался в первом ряду литературных памятников XIX столетия.

К моменту парижской публикации «Адольфа» Бенжамен Констан был уже известен как автор политических статей[107]107
  «О последствиях террора», «О политических реакциях», «О силе современного французского правительства и о необходимости поддерживать его» и др. Позднее, в период Империи и Реставрации, анализу текущих политических событий будут посвящены многие сочинения Констана: «О духе завоевания и об узурпации», «Воспоминания о Ста днях», «Курс конституционной политики» и др. В конце 1820-х годов он издаст свои «Речи в Палате депутатов» и сборник статей «О литературе и о политике».


[Закрыть], издатель либеральных журналов “Minerve Française” (1818) и “La renomée” (1820), а также как государственный деятель: в 1780-е годы он служил при немецком дворе, в 1799–1802 гг. был членом Трибуната первой французской Республики, во время Ста дней по настоянию Наполеона составил проект новой конституции (названной “Acte additionnel” – «Дополнительным актом»), в 1819 г. становится членом Палаты депутатов. Свою идеологию либерализма Констан обнародовал в «Курсе конституционной политики» (1816–1820), который был воспринят либералами как «руководство свободы» (слова Эдуарда Лабулэ, французского ученого, публициста и политического деятеля).

Главным атрибутом современной свободы (в отличие от античного гражданского идеала) Констан считал индивидуальную свободу, абсолютную самоценность личности, поэтому он отрицал как монархическую власть, так и народовластие, видя в обоих типах государственного устройства лишь вариации тиранической власти. Индивидуальная свобода, по мысли Констана, обеспечивает личности полную независимость прежде всего от государственной тирании в любой ее форме, превосходство индивида над «толпой», т. е. мнением и властью безликого большинства, а также автономию личности по отношению к другому индивиду. Последний аспект, относящийся целиком к сфере частной жизни, и оказывается центральным в психологическом романе Констана «Адольф».

Идея свободы в романе «Адольф» представлена не через политическую проблематику, а через психологический анализ, в преломлении, отражающем самый важный с точки зрения автора аспект либерализма – аспект индивидуальной свободы. Другие грани острейшей для того времени проблемы свободы, проецируемые в сферу политической борьбы (абсолютная монархическая власть, легитимизм, империя, аристократические привилегии, положение третьего сословия, причины революции и общее ее осмысление, а также оценки деятелей текущей политики), остаются за пределами романа. Традиция считать все это чем-то инородным в романном повествовании очень устойчива, и ей следуют даже те, кто теоретически обосновывает идею взаимосвязи литературы со всеми сферами жизни общества. Так, автор трактата «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями» Жермена де Сталь в своих романах в основном остается в пределах любовно-психологической коллизии и проблем искусства, творческой личности и своеобразия различных национальных характеров. Однако нельзя не отметить, что смысл первого же ее романа «Дельфина» (1802) отнюдь не ограничивается нравоописанием и перипетиями любви Дельфины и Леонса. Время действия в романе – начало 1790-х годов, в жизненных коллизиях и в мыслях персонажей уловимы отзвуки событий, связанных с Революцией 1789 г.: дебаты в Учредительном собрании, уличные расправы с «врагами народа»; в романе ощутимо и то, что противостояние политических сил обостряется до гражданской войны; в числе ее жертв оказывается Леоне: он взят в плен как участник «армии принцев» и расстрелян.

Жермена де Сталь принадлежала к тем кругам общества, которые вершат политику: ее отец Жак Неккер (1732–1804) в 1780-е годы был министром финансов (ушел в отставку в 1790 г.), ее мужем в 1786 г. стал шведский посланник в Париже барон фон Сталь-Гольштейн (который при первой же вспышке революции покидает Париж, оставив свою молодую супругу во Франции). Воспитанием, традициями среды, а в дальнейшем собственными убеждениями Ж. де Сталь определяется ее живейший интерес к событиям. Аполитичность как принцип претит ей, собственное мнение по поводу происходящего она высказывает смело и открыто, и не только когда ее восхищают первые революционные акты (созыв Генеральных штатов, взятие Бастилии, декреты Учредительного собрания, Декларация прав человека и гражданина), но и позднее, когда в ужасе перед начинающимся террором она призывает Революционный трибунал к милосердию (в трактате «Размышления о процессе над королевой», 1792). Однако прямое высказывание своего мнения, которое считалось уместным в публицистической статье или трактате, в мемуарах, дневнике или личных записках, в ее романах уступает место опосредованному выражению, в соответствии с доминировавшей в тот период тенденцией «автономного» развития литературы.

«Автономия» романа по отношению к политике эпизодически нарушается посредством вкрапления писем или дневника героя в повествовательную ткань произведения. Так, в романе Шарля Нодье «Жан Сбогар» (1818) в XIII гл. воспроизводятся мысли Лотарио из его записной книжки, выраженные в афористической форме. Это размышления героя о несовершенстве человека и общественного уклада, включая реальные обескураживающие события, которыми обернулись революционные идеалы и лозунги («Страшно подумать, что равенство – предмет всех наших желаний и цель всех наших революций – действительно возможно лишь в двух состояниях: в рабстве и смерти»), монархический принцип власти («Я хотел бы, чтоб мне указали в истории хотя бы одну монархию, которая не была основана вором»; «Учреждать в наши дни монархию – затея, достойная жалости»), утопическая идея общественного договора («Если бы общественный договор оказался в моих руках, я бы ничего не стал менять в нем; я разорвал бы его»), завоевания («Он завоеватель – какое ничтожество!») и, наконец, сферу политики («Когда политика становится искусством произносить слова – все погибло. Есть на свете нечто более презренное, чем раб тирана: это простофиля, обманутый софизмом»)[108]108
  Нодье Ш. Жан Сбогар // Нодье Ш. Избранные произведения. М.; Л., 1960. С. 231–236.


[Закрыть].

Вторжение «злобы дня» на страницы романа автор допускает вначале лишь редкими штрихами. В качестве одного из таких «штрихов» в «Коринне» (1807) Жермены де Сталь можно считать даже намеренное умолчание о факте или личности, которые «у всех на устах». Таковыми в 1807 г., когда появился роман, были победы, слава и само имя Наполеона. Всего за три года до этого Франция провозглашена Империей, а имя императора сияло в зените великолепия. В романе же об этом – ни слова, и даже Наполеон не упомянут ни разу. К умолчанию, вызывающему и дерзкому в тех конкретных исторических обстоятельствах, автор прибегает как к средству выразить несогласие с покорностью соотечественников перед тираном. Игнорирование монарха, пребывающего в упоении собственной властью, – это и вызов самой власти, и еще один знак неприятия политического режима писательницей, которая уже в 1802 г. выслана из Парижа Бонапартом, тогда еще не императором, а Первым консулом, и останется политической изгнанницей на весь период Империи.

Постепенно политическая проблематика все более интегрируется в литературу. Этому способствует развитие исторических жанров в романе и драме. События прошлого, о которых пишут П.Мериме («Испанцы в Дании», «Жакерия», «Хроника времен Карла IX») или В. Гюго («Марион Делом», «Эрнани», «Собор Парижской Богоматери»), не «уводят от жизни», а дают повод для исторических аналогий и «уроков» современным монархам и политикам. Именно в этом ключе прозвучал и был воспринят первый же французский роман, продолживший традицию Вальтера Скотта, – «Сен-Мар, или Заговор в эпоху Людовика XIII» (1826) А. де Виньи. Политические маневры последних Бурбонов (Людовика XVIII и Карла X, сменившего его на троне в 1824 г.) осмысляются через прямую параллель между ними и политикой всесильного министра Людовика XIII кардинала Ришелье, способствовавшего установлению абсолютизма. Бурбоны и в XIX в., «ничего не забыв и ничему не научившись», хотят сохранить за собой всю полноту власти и действуют при этом по принципу «цель оправдывает средства», изгоняя нравственность из сферы политики[109]109
  Детальный анализ политической проблематики романа «Сен-Мар» дается в кн.: Реизов Б. Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма. Л., 1958. С. 155–260.


[Закрыть].

В романе развернуты и воплощены в персонажах и перипетиях сюжета некоторые из наиболее значимых для Виньи мыслей о политике и власти, которые в течение всей жизни он обдумывал, записывал в своем дневнике, многократно возвращаясь к ним с намерением представить их в том или ином произведении. В романе «Сен-Мар» через историческую аналогию опосредованно выражается авторское видение текущих событий 1820-х годов, и резюмируется оно словами одного из персонажей – капуцина отца Жозефа: «Политика – это не благие дела, а борьба интересов… Если хочешь оставаться чистым, не следует стремиться к власти над людьми». Отец Жозеф смеется над Сен-Маром, который пытается оправдать свое честолюбие любовью к принцессе Марии Мантуанской: чтобы подняться до ее высокого титула, герой считает необходимым стать первым министром короля, а это место занято кардиналом Ришелье. Бурно выражая свое несогласие с «чудовищем» и «злодеем» капуцином, Сен-Мар в то же время отмечает его проницательность и тем самым невольно признает, что и он не так чист, как ему хотелось бы, что честолюбивое стремление занять более высокое место в придворной иерархии не было ему чуждо, а доводы о любви и о благе государства могли быть если не злонамеренной уловкой, то самообманом. Ведь для достижения своей цели он считал допустимыми любые средства, вплоть до заговора, государственного переворота, союза с иностранным государством и даже гражданской войны, в чем он сам признавался другу де Ту. При известии же о том, что Мария якобы вступает в брак с польским королем, Сен-Мар, забыв о «благе государства», отказывается от дальнейшего участия в заговоре, потому что он потерял не только возлюбленную, но и возможность возвыситься благодаря брачному союзу с принцессой.

И Сен-Мар, и его антагонист кардинал Ришелье проявляют себя как честолюбцы, и политика обоих замешана прежде всего на личных интересах, хотя они не скупятся на слова о благе государства. Эта своего рода подмена или отождествление интересов государства и правителя позднее сублимировалась в знаменитом изречении Людовика XIV «Государство – это я!», которому французские короли следовали вплоть до последнего из Бурбонов. В эпоху Реставрации, вернувшись на трон «в обозе иностранных войск», они любой ценой хотели восстановить абсолютизм, который, по убеждению Виньи, не что иное, как «политическая анархия и варварство» («Дневник Поэта», запись 1824 г.).

Переоценку легитимизма как системы ценностей, охватывающей сферу политики и нравственности, в начале века переживали многие, этого настоятельно требовали текущие события. Для писателей и поэтов проблема осложнялась необходимостью ответить самим себе на ряд непростых вопросов: уместно ли присутствие политических мотивов в произведении искусства? Не связано ли оно с угрозой для свободы творчества? Не утратит ли литература эстетическую чистоту? Не затянет ли писателей в водоворот политических страстей и меркантилизма? Наиболее «гармоничное» решение всех этих вопросов вырисовывается в деятельности – литературной и политической – А. де Ламартина.

Когда в 1820 г. выходят «Поэтические медитации» Ламартина, увенчавшие их автора славой католического и легитимистского поэта, едва ли он мог предвидеть, что достаточно скоро ему предстоит «поворот», после которого жизнь устремится в совершенно новое русло. Изменения, назревавшие исподволь, постепенно, становятся очевидными, когда в июне 1830 г. выходят «Поэтические и религиозные созвучия» Ламартина. При всей кажущейся близости к «Медитациям», пристальное чтение его новой книги позволяет уловить эволюцию мысли, увлекающей поэта с философско-поэтических и религиозных высот в сферу политических страстей. Это – предвестие будущей государственной деятельности поэта, который спустя полтора-два десятилетия окажется на государственном Олимпе.

В «Поэтических и религиозных созвучиях» воплотилось новое мировидение поэта: его религиозное чувство стало теперь более глубоким благодаря тому, что оно вышло за рамки ортодоксальной догмы и нерассуждающей веры. Сочувственное восприятие некоторых элементов пантеизма, прежде всего постулата о единстве мира, одушевленного присутствием в нем духовного начала, признание возможности верить «сердцем и разумом», т. е. обретение «индивидуальной» религии, составляют основу его новых представлений о мире и о человеке. Человек видится ему теперь более самостоятельным и деятельным, чем позволяла догматическая вера, а миссия поэта, воспевающего христианство, кажется менее привлекательной, чем возможность активной социальной жизни. «Моя голова занята больше политикой, чем поэзией», – признается он в одном из писем 1826 г.[110]110
  Correspondance de Lamartine, publiée par M-me Valentine de Lamartine. T. III (1820–1826). Paris, 1874. P.426.


[Закрыть] Ламартин мечтает быть избранным в Палату депутатов. Накануне Июльской революции 1830 г. он размышляет о той роли, которую он как представитель нового поколения государственных деятелей мог бы сыграть в ликвидации политического кризиса, вызванного королевскими ордонансами, однако приходится ждать октября 1830 г., когда ему исполнится сорок лет, чтобы в соответствии с возрастным цензом можно было начать политическую деятельность.

С новыми акцентами в религиозных убеждениях Ламартина связана и эволюция его взглядов на историю, социальный прогресс и современную политику: его монархические убеждения корректируются теперь либеральной идеей конституционного монархизма. «В 1830 годуя принадлежал к школе Лэнэ и Руайе-Колара»[111]111
  Lamartine A. de. Mémoires politiques. T. I. Paris, 1863. P. 259.


[Закрыть], – вспоминает он позднее. Сочувствие либерализму и события Июльской революции все больше побуждают Ламартина к политической активности. «Нейтральная позиция в 1830 г., на мой взгляд, – преступление против самого себя, непоправимая моральная травма», – утверждает он в одном из писем в 1831 г.[112]112
  Lamartine A. de. Correspondance générale de 1830 à 1848. T. 1 (1830–1833). Paris, 1943.


[Закрыть], и чуть позже еще раз возвращается к этой мысли: «События никогда не бывают нейтральными, значит, и мы сами не имеем права придерживаться нейтралитета». Эти слова, говорит он, могли бы послужить эпиграфом к его статье «О разумной политике», написанной для “Revue Européenne”, а затем вышедшей отдельной брошюрой в 1831 г.

Июльскую революцию Ламартин воспринимает как акт, открывающий новую страницу общественной истории, устремленной к реализации христианских принципов свободы и равенства. С интересом и надеждой он встречает назначение премьер-министром Казимира Перье, ожидая увидеть в нем мудрого политического деятеля, а монархию Луи-Филиппа оправдывает как диктатуру, необходимую, чтобы противостоять анархическому возмущению и беспорядкам.

Таким образом, проблема отношения к Июльскому режиму решается Ламартином без колебаний. Вопрос для него заключался в том, как сделать новую монархию воплощением идей, которые представлялись ему наиболее справедливыми и истинными. Основой власти он признает разум, понимаемый как божественная воля (raison divin) и одновременно как общественное мнение (consentement commun). Божественная воля – это и есть высший закон, и от того, насколько человеческому разуму доступна закономерность событий, зависит правильная – «разумная» – или ошибочная политика. В статье «О разумной политике» он поддерживает требование всех демократических свобод, которые отстаивали современные либералы, причем гарантию личной свободы видит в свободе коллективной: «Когда свобода принадлежит не всем, она – всего лишь притеснение»[113]113
  Lamartine A. de. Sur la politique rationnelle. Paris, 1831. P. 118.


[Закрыть]. Понятие индивидуальной свободы в сознании Ламартина после 1830 г. приобретает «позитивный» характер, что непосредственно связано с признанием относительности всех традиций, мнений, институтов. Такая свобода предполагает уважение к свободе и интересам другой личности, терпимость к чужому мнению.

Неприятие крайнего индивидуализма прямо вытекает из усвоенного Ламартином принципа единства мира. Человеческая личность, будучи частицей единого целого и осознавая свою неразрывную связь с ним, обретает вместе с тем чувство своей индивидуальной ответственности за то, что происходит вокруг. Эгоистический же индивидуализм служит, по мнению Ламартина, источником трагического мировосприятия, потому что он делает человека слабым, лишая его возможности владеть своими страстями и желаниями: «Тот, кто никогда не может совладать с собой, слаб, даже если он торжествует над миром»[114]114
  Lamartine A. de. Correspondance générale de 1830… 15 janv. 1831.


[Закрыть]. Достоинство и свободу человеческой личности Ламартин видит не в противопоставлении своего «я» всему миру, а в обуздании разумом своеволия, страстей и предрассудков, которые мешают взаимопониманию и объединению индивидуальностей. Свободный человек не отвергает любое мнение, кроме своего, и не отстаивает фанатически всегда ограниченную «истину» своей партии, он способен оценить и, может быть, частично разделить точку зрения, отличную от его собственной, соединив в своей индивидуальной системе взглядов то истинное и рациональное, что обнаруживается во всех современных философских, моральных, религиозных и политических идеях.

 
Ton Dieu nest pas le mien, et je men glorifie,
Jen adore un plus grand qui ne te maudit pas…
 

(Мне чужд твой Бог, и я горжусь этим. Я поклоняюсь более великому Богу, который не проклинает тебя), – напишет Ламартин в «Ответе “Немезиде”» (1831), полемизируя с О. М. Бартелеми. В обращении к избирателям Тулона он говорит о своем идеале «универсальной» свободы, подразумевающей уважение противоположных интересов, мнений и прав. Такая свобода отвечает духу нового, современного либерализма, который Ламартин противопоставляет прежнему (т. е. якобинизму) как выражению «духа разрушения» (esprit destructeur).

Свобода в понимании Ламартина исключает верность какой-либо одной политической партии, одной доктрине, так как верность и преданность – это зависимость и препятствие к реализации индивидуальной свободы. Поэтому он отклоняет сделанное ему предложение сотрудничать в новом журнале “Revue Européenne”. Называя себя роялистом, он не разделяет точку зрения тех, кто фанатически требует возродить старый порядок. Желая оставить дипломатическую карьеру, он подает столь деликатно написанное прошение об отставке, что его невозможно заподозрить в высокомерном презрении аристократа к «королю-буржуа», и Луи-Филипп даже ставит в пример его лояльность: «Я хотел бы показать его Шатобриану, чтобы тот увидел, как нужно уходить в отставку»[115]115
  Ibid. 23 sept 1830.


[Закрыть]. Отказавшись от непримиримости прежних убеждений, он ищет в многообразных и противоречивых тенденциях современности нечто общее ради объединения разрозненных усилий, чтобы направить их к главной цели – будущему, которое видится ему под знаком прогресса.

В 1831 г. Ламартин наконец получает возможность выставить свою кандидатуру на выборах в июле и делает это одновременно в трех местах: Тулоне, Маконе и Берге. К этому моменту он всеми признанный поэт, с 1830 г. – член Академии. Однако политическая активность для него – не альтернатива поэзии, а расширение диапазона поэтического творчества: нужно научиться подкреплять красноречие парламентского оратора аккомпанементом поэтической лиры. Признавая вместе со многими современниками божественный характер творческого вдохновения, Ламартин не только не противопоставляет поэтическую мысль деятельности политика, но считает односторонней всякую личность, в которой не сочетаются мысль и действие. Более того, он говорит о божественном смысле политической деятельности, не повторяя при этом легитимистского принципа «божественного права». Напротив, власть церкви и монарха «волею Божьей» он считает нарушением истинных заветов Бога, чье царство не на земле, а на небе[116]116
  Lamartine A. de. Sur la politique rationnelle. P. 111.


[Закрыть]. Поэтому он требует независимости государственной власти от церкви и, приветствуя программу группы Ламенне и Монталамбера, готов согласиться с нею во всем, кроме вопроса о теократии.

Вскоре после Июльской революции, в сентябре 1830 г., Ламартин оставляет дипломатическую карьеру (в 1823–1829 гг. он служил секретарем посольства в Неаполе и во Флоренции, после чего ему был предложен пост главного секретаря министерства иностранных дел, от которого он отказался, потому что не сочувствовал реакционной политике кабинета Полиньяка). Дальнейшую жизнь он намерен связать с парламентской деятельностью. Его первая избирательная кампания состоится лишь в следующем году, но уже теперь в своих стихах Ламартин говорит как человек, мыслящий категориями государственного, общенационального уровня. В ответ на споры, разгоревшиеся вокруг суда над министрами Карла X, он пишет оду «К народу» (ноябрь 1830 г.). Полемизируя с теми, кто требует самых жестоких мер, он пытается доказать, что осуждение на смертную казнь по политическим мотивам всегда несправедливо. Обращая свои стихи к народу, он ищет средство сделать их более понятными и доступными для читателей, чтобы получить непосредственный эффект от этого вмешательства поэзии в общественные дела. В последний момент перед опубликованием своего стихотворения Ламартин отказывается назвать его одой, так как это «не в духе времени», и возмущается глупостью издателя, украсившего призыв к народу изображением распятия[117]117
  Lamartine A. de. Correspondance générale de 1830… 15 novembre 1830, 12 décémre 1830.


[Закрыть]. При этом он имеет в виду, что устарели традиционные формы поэзии, тогда как совсем недавно он считал, что «время поэзии прошло»[118]118
  Ibid. 8 juillet 1830.


[Закрыть], и намеревался отложить в сторону лиру, чтобы подняться на парламентскую трибуну. Теперь же он убежден, что необходимо отказаться от старых форм, а не от поэзии.

Намерение Ламартина стать депутатом вызвало многочисленные насмешки и возражения. В июле 1831 г. в очередном номере «Немезиды» – периодической сатиры, издававшейся с марта 1831 г. регулярно раз в неделю – О. М. Бартелеми и Ж. Мери говорят о бессмысленности надежд Ламартина на успех. Через несколько дней, в газете “Avenir” от 20 июля, Ламартин публикует свой «Ответ “Немезиде”», который привлекает внимание не только как полемический выпад против недоброжелателей, но прежде всего как декларация новых принципов творчества:

 
Honte à qui peut chanter pendant que Rome brûle!
 

(Позор тому, кто может петь, когда Рим объят пожаром!), – говорит он, имея в виду творчество, слишком отвлеченное от проблем и волнений повседневной жизни. Он убежден теперь, что пришло время расстаться с музой прежних лет:

 
Je n’ai rien demandé que des chants à ma lyre,
Des soupirs pour une ombre et des hymnes pour Dieu.
 

(Я требовал от моей лиры только песен, вздохов о призрачном и гимнов, прославляющих Бога).

По существу, «Ответ “Немезиде”», так же как и ода «К народу», – это произведения, по быстроте реакции, конкретности и актуальности проблем приближающиеся к тому виду творчества, который, по мнению Ламартина, с неизбежностью должен возобладать над всеми другими. «С сегодняшнего дня возможен лишь один вид печатного слова: газета», – утверждает он в статье «О рациональной политике». Пресса возобладает над книгой, если писателям и поэтам не удастся преодолеть медлительность традиционных форм литературы, не отвечающих новому ритму жизни. В конце 1831 г. Ламартин пишет оду «Революции», в которой резюмирует свое восприятие современности как результата длительного исторического процесса и двух революций – 1789 и 1830 гг. В его концепции доминирует мысль о будущем: “Regardez en avant et non pas en arrière!” (Смотрите вперед, a не назад!)

Идея прогресса как последовательных ступеней «святой эволюции» (saintes évolutions) становится главным мотивом всей деятельности Ламартина после 1830 г. В сущности, вся история представляется ему метаниями индивидуумов и целых поколений, поисками и заблуждениями, роковыми ошибками и редкими счастливыми озарениями человечества. Катастрофы, время от времени повергающие народы в состояние растерянности и отчаяния, – это не просто безумие, но «святое безумие» (la sainte folie) рода человеческого, который, не ведая этого, выполняет предначертанное. Включенная позднее в сборник «Поэтические и религиозные созвучия», ода «Революции» прозвучала «странным, но великолепным диссонансом» с другими стихотворениями этой книги благодаря своим обобщениям в духе нового, «демократического» времени[119]119
  DeschanelЕ. Lamartine. Paris, 1893. P.212.


[Закрыть].

Таким образом, с самого начала 1830-х годов поэтический голос Ламартина звучит в новой тональности, которая определяется в значительной степени политическими интересами автора. С этого момента и на протяжении всего периода существования Июльской монархии Ламартин проявляет себя как человек действия, в противоположность репутации поэта-мечтателя, погруженного в мысли о «бесконечности небес» («Бесконечность небес» – название одного из «Поэтических и религиозных созвучий»). О таких, как он, журнал “Revue encyclopédique” писал в 1833 г.: «Мечтатели поняли, что существует нечто более славное и нужное, чем их мечтания, что думать – это еще не все, что необходимо действовать»[120]120
  Fortoul H. De Fart actuel // Revue encyclopédique. 1833. T. 59. R 137.


[Закрыть].

Политический дебют Ламартина в 1831 г. оказался неудачным. Он потерпел полное поражение на выборах, и этому немало способствовала его слава легитимистского поэта. Чувствуя себя уязвленным, он говорит о намерении оставить политику и принимается за поэму «Жослен. Дневник деревенского священника», задуманную как «эпопея внутренней жизни человека». Однако его отречение от политики было кратковременным. В 1833 г. он вновь выставляет свою кандидатуру на выборах и на этот раз становится депутатом Национального собрания. Так начинается стремительная политическая карьера автора знаменитого «Уединения» (им открываются «Поэтические медитации» Ламартина). Правда, поначалу среди депутатов поэт чувствует себя в одиночестве, а они воспринимают его как «комету, движущуюся по неизвестной пока орбите»[121]121
  Challamel. Souvenirs d’un hugolâtre. Paris, 1881. P. 174.


[Закрыть]. Тем не менее в новоявленном депутате крепнет сознание того, что его место – в центре политической жизни, и в действительности он проявляет себя как деятельный и неутомимый политик. Его успехам на государственной стезе способствует систематическое изучение им экономики и социальных проблем, а также блестящий ораторский дар.

В начале 1840-х годов с Ламартином связывают свои планы немецкие младогегельянцы, жившие тогда в Париже. В их среде возникает идея создания немецко-французского журнала “Deutsch-Französische Jahrbücher”. Инициаторы идеи немецкий писатель Арнольд

Руге и молодой Карл Маркс хотели привлечь к участию в этом деле многих французов: А. де Ламартина, Жорж Санд, П.Леру, Ф.Р.Ламенне, Л. Блана, П.-Ж. Прудона, В. Консидерана. В 1844 г. вышел первый и единственный номер журнала, подготовленный только немцами, так как французы не поддержали этого начинания, хотя Ламартин считал франко-германский интеллектуальный альянс «возвышенной и священной идеей»[122]122
  Rihs Ch. Lamartine jugé par Cabet et le jeune Marx // Centenaire de la mort d’Alphonse de Lamartine. Actes du Congrès. Mâcon, 1969. P. 343–358.


[Закрыть]. Расхождения между Ламартином и младогегельянцами касались общей концепции социализма и коммунизма, религии, методов борьбы, но главным было отношение к собственности. Э. Кабе тщетно надеялся обратить Ламартина в коммунистическую «веру», особенно после написания им «Мирной Марсельезы» (1841). Это стихотворение дало повод газете “National” назвать Ламартина «императором коммунистов»[123]123
  Ibid. P. 349.


[Закрыть]. Вскоре между Кабе и Ламартином развернулась полемика, в ходе которой обнаружилось принципиальное несогласие Ламартина с идеями коммунизма.

Апогеем политической карьеры Ламартина станет февраль 1848 г., когда после отречения Луи-Филиппа он выступает против регентства герцогини Орлеанской и участвует в создании Временного правительства только что провозглашенной Второй республики. Практически он и возглавляет это правительство (формально председателем правительства был избран ветеран двух революций – 1789 и 1830 гг., – Дюпон де Л’Эр). Когда возникла угроза, что Временное правительство может быть разогнано сторонниками более радикальных методов революции, Ламартин произносит свою знаменитую речь, в которой напоминает об ужасах террора, призывает избегать крайних мер и отстаивает трехцветное знамя в качестве символа новой Республики – в противоположность красному, которое представляется ему знаком насилия и кровопролития. В этот момент Ламартин – едва ли не самый влиятельный государственный деятель во Франции, но после июня 1848 г. его роль в управлении событиями ослабевает, и когда в декабре 1848 г. он выставит свою кандидатуру на президентских выборах, получит очень мало голосов (президентом станет Луи-Наполеон Бонапарт), а в Законодательное собрание 1849 г. он и вовсе не будет избран.