Текст книги "Община Святого Георгия. Второй сезон"

Головой кивает: вон! Дежурный, глянув на полицмейстера, на выход. Полицмейстер не рвёт фото, как собирался. Смотрит на изображение дочери с нежностью и любовью. Кладёт во внутренний карман мундира. Встаёт.

11–19. Инт. Клиника/коридор. Ночь.

(Бельцева, Ася, Кравченко.)

Ася выходит из дверей мужской палаты. Идёт по коридору. Навстречу ей Бельцева. Ася останавливает её, смотрит умоляющим взглядом.

Ася:

Я на полчаса отлучусь. На полчаса!

Бельцева:

Анна Львовна, больных много. Не справлюсь. Я ещё ничего толком не умею.

Ася:

Мне надо к Еленочке сбегать.

Бельцева:

Какой Еленочке?

Ася:

Девочке. Найдёнышу. Я её Еленой назвала.

Ася в сильно встревоженном состоянии, Бельцева беспомощно оглядывается. К ним подходит Кравченко, мгновенно оценивает обстановку. Спокойно обращается к Бельцевой:

Кравченко:

Марина, идите к пациентам.

Та, благодарно кивнув, уходит. Кравченко берёт Асю за руку, смотрит в глаза:

Кравченко:

Ася… Надо уметь обуздывать чувства. Вы просто не справитесь, вы погибнете без панциря. Найдёныш в приличном учреждении. Здоров. Полиция работает…

Ася в ажитации, лихорадочно перебивает его:

Ася:

Владимир Сергеевич! Станьте моим панцирем!.. Женитесь на мне!

Он ошарашено смотрит на неё.

11–20. Нат. Клиника/задний двор. Ночь.

(Матрёна Ивановна, Госпитальный Извозчик, Георгий.)

Извозчик и Георгий сидят на крыльце.

Георгий:

Иван Ильич, как Матрёну будем делить?

Госпитальный Извозчик:

Что ж она, мешок муки? Пусть сама решает…

Из клиники выходит Матрёна.

Матрёна Ивановна:

Расселись. Помощь нужна!

Георгий:

(поднимаясь) Матрёна Ивановна, пойдёшь за меня?

Матрёна Ивановна:

(сухо) За того, что по пьянке… поскользнулся? Нет.

Извозчик (уже поднялся):

Госпитальный Извозчик:

Тогда – за меня милости просим!

Кланяется Матрёне в пояс. Она переводит горький взгляд с одного на другого. Говорит зло:

Матрёна Ивановна:

Не нужны вы мне! Ни один! Зачем?! Ни дома у меня, ни хозяйства, ни детей. Всю жизнь не нужны были, а всё пыталась! Один пил и бил, другой – бил и пил!.. Мне и смолоду это дело без надобности было – а теперь и подавно не сдалось!

Всхлипнув, забегает в клинику, хлопнув дверью. Мужики недоумённо переглядываются.

Госпитальный Извозчик:

Вот как с ними? Чтобы по честному! Всё какой-то теятер норовят устроить.

Георгий, вздохнув, спокойно и рассудительно, отодвинув тему:

Георгий:

Пошли, помощь нужна.

11–21. Инт. Клиника/сестринская. Ночь.

(Ася, Кравченко.)

Ася стоит у стола, стыдясь, но упорствуя в своём решении. Кравченко расхаживает, серьёзен.

Кравченко:

Вам же не я нужен! Вам помощь моя нужна!.. Анна Львовна!

Останавливается, смотрит на неё.

Кравченко:

Много раз мечтал, как делаю вам предложение. Я хотел увидеть хотя бы искру, намёк на чувство. Но я же вам не интересен! Вам даже Белозерский не был интересен. Это так… Девичий дневничок-с!

Ася:

Я… Я не понимаю вас.

Кравченко снова начинает ходить.

Кравченко:

Мужчина и женщина – это не долг, не совместное ведение дел и воспитание потомства. Мужчина и женщина – это прежде всего страсть. Понимаете? – Страсть! С этого всё начинается!

Ася смотрит на него уже со страхом – он впервые за всё время предстаёт таким чувственным. Он, всегда сдержанный, вдруг выходит из берегов. Он снова останавливается напротив неё.

Кравченко:

Вы даже боитесь, как мышка… Женщина, в которой есть страсть, давно бы поняла, что я полностью в её власти. Круши я мебель или держи пистолет у её у виска, она бы осознавала свою власть надо мною…

После паузы обнимает её, целует. Она не сопротивляется, но и не отвечает. Ему не нужен такой поцелуй – он выпускает её из объятий. Усмехается.

Кравченко:

У меня никогда не было недостатка в лучших представительницах вашего пола. Но я полагал, что когда меня настигнет серьёзное сильное мятежное чувство, то испытаю я его к женщине…

Он замолкает. Ася (которая далеко не глупа) заканчивает за него:

Ася:

… вроде Веры Игнатьевны.

Кравченко, глянув на неё (надо же, понимает!), спокойно продолжает, кивнув:

Кравченко:

Это было бы логично. Мы с ней похожи. Гораздо больше, чем может показаться. А вы были бы идеальной партией для Белозерского. Но ваш барчук безнадежно влюблён в княгиню. А я люблю вас.

Ася:

Так женитесь же на мне!

Кравченко, усмехнувшись:

Кравченко:

Может статься, вы похожи на Веру гораздо больше, чем может показаться. Вам плевать на то, что чувствую я. У вас есть цель. И, значит, мы с вами похожи. Потому что у меня тоже есть цель.

Ася смотрит на него во все глаза, но она не понимает его, ей сейчас глубоко безразличны все его размышления.

Ася:

Мне вовсе не плевать. Обещаю быть вам хорошей женой.

Кравченко:

Хотя замуж хотите лишь ради того, чтобы стать матерью чужому ребёнку.

Ася:

У нас будут собственные дети! Но это дитя – оно…

Кравченко:

Важно для вас настолько, что вы готовы выйти замуж за нелюбимого человека… Вам не важны средства достижения ваших целей?

Смотрят друг на друга. Ася не отрицает, лишь преданно смотрит ему в глаза, ожидая ответа. Пауза затягивается.

Ася:

Мои цели – благие. И в средствах нет ничего дурного. Я вас уважаю. Это чувство больше и глубже любви.

Кравченко:

Больше и глубже ваших представлений о любви… Ну что же! Я об этом мечтал. Моя мечта сбылась. Я согласен стать вашим мужем и отцом этой девочки. Вы вправе забрать назад своё… пожелание, если у младенца обнаружится мать.

У Аси глаза вспыхивают, она подаётся к нему навстречу, но он холодно выходит из сестринской, обернувшись от дверей:

Кравченко:

Вечерний обход, Анна Львовна. Завтра я сделаю вам официальное предложение по всем правилам.

Выходит.

11–22. Инт. Дом Белозерского/кабинет Белозерского-Старшего. Ночь.

(Белозерский-Старший, Покровский.)

Покровский, заложив руки за спину, рассматривает фотографический «иконостас», Белозерский-Старший за столом, с той папкой бумаг, что Георгий доставил Покровскому. Перелистывает, немного нахмурившись. Покровский отвлекается от фотографий, смотрит на делового партнёра многозначительно. Тот в некоторой растерянности.

Белозерский-Старший:

Илья Алексеевич… Я…

Покровский:

Ты не знаешь, что сказать.

Белозерский-старший снова смотрит в бумаги, перелистывает, закрывает, отодвигает от себя, мрачнеет: его растерянность всегда склонна переходить в гнев.

Белозерский-Старший:

В любом случае, это моя затея, мои деньги. Тебе совершенно необязательно в этом участвовать, а малейшие подозрения в адрес княгини…

Встаёт, искры из глаз. Нарывается на насмешливо (как ему кажется) приподнятую бровь Покровского. От этого становится ещё мрачнее:

Белозерский-Старший:

Если ты таким образом пытаешься отомстить ей за то, что между вами было… Или не было…

Смущается, от чего становится раздражительным.

Белозерский-Старший:

И вообще меня не касается! Для себя бы я никогда не требовал отчётности, но с партнёрами я всегда честен и… И Вера просто не могла!

Покровский проходится по кабинету, с неоднозначным для трактовки выражением лица, который Белозерский-Старший воспринимает как «отчего бы Вере не украсть?» Белозерский-Старший уже пыхтит и готов взорваться. Поняв, что тот доведен до точки кипения, Покровский спокойно, даже походя, замечает:

Покровский:

Вера может…

Белозерский-Старший сейчас взорвётся. Покровский подходит к нему, дружески трогает его за плечо – чем «деморализует противника», – глядя в глаза:

Покровский:

…убить. Украсть – никогда.

Белозерский-Старший обессилено (но и с облегчением!) опускается в кресло.

Белозерский-Старший:

И такая… мудрая схема! Если бы ты не затребовал эти бумаги!.. Если бы их просмотрел не ты… И не я…

Покровский:

То даже сам чёрт ногу сломит. Не зная маршрута.

Белозерский-Старший:

И деньги-то не такие, чтобы…

Покровский:

Для тебя. Или меня.

Белозерский-Старший:

Но зачем?! И – кто?!

Покровский:

Кто руководил реконструкцией?

Белозерский-Старший:

Номинально Вера. Фактически – Кравченко. Но он не мог! Это кристально честный человек.

Покровский:

Я знаю его историю. И как он живёт сейчас. И чем не побоялся пожертвовать.

Белозерский-Старший, вставая, увлекая Покровского на выход из кабинета:

Белозерский-Старший:

Ты можешь отказаться от участия, но я прошу тебя…

Покровский:

Ни в коем случае! Я хочу участвовать! Хочу, чтобы моё имя стояло у истоков первой в Российской империи больницы Скорой медицинской помощи.

Останавливаются у выхода, смотрят друг на друга.

Покровский:

Но денежки кто-то увёл. И увёл оч-чень умело. Ювелирно!

Белозерский-Страший выдаёт нервный смешок, бессильно-ироничен, дабы скрыть растерянность.

Белозерский-Старший:

Такое искусство – и на смехотворные масштабы! Спрут Ротшильдов – против тележки зеленщика!

Покровский серьёзен:

Покровский:

А ты посчитай, посчитай, сколько тележек по всей матушке-России…

11–23. Инт. Дом Белозерского/каминная. Ночь.

(Белозерский-Старший, Покровский, Лакей Василий.)

Белозерский-Старший и Покровский выпивают, курят у камина. Горит огонь. Невдалеке Лакей Василий, следит, чтобы у хозяина и гостя всё было (и хотя он давно вроде как мебель, да и степень доверия к нему безгранична – но он всё очень внимательно слушает).

Покровский:

Зря смеёшься, Николай Александрович. Уже к нашествию Наполеона из европейских государств единственная Россия не была должником дома Ротшильдов, закабаливших всю Европу, а с нею и Америку.

Белозерский-Старший:

Знаю, знаю эту паранояльную, как сказал бы мой сынишка-доктор, версию. Де и на Москву, а не на Питер, Буонапарте попёр исключительно под давлением Ротшильдов, потому что тем было важно поразить нас в сердце. Мол, и подлинник «Слова о полку Игореве» спалил только им в угоду. Но это, знаешь, всё больные фантазии.

Покровский:

Как знать, как знать… Хотя, конечно, Ротшильды – они мозговитые. Надо было бы им нас завоевать – послали бы на Питер.

Белозерский-Старший:

Так завоевать – не сломить. А сломить – и в Москве не получилось. В общем, что мы тут о делах давно минувших дней. Сейчас-то что с нашей тележкой делать будем?

Покровский:

Замнём для ясности. Но бухгалтера отныне своего посадим.

Белозерский-Старший:

И как я это княгине объясню?

Покровский:

Ты – никак. Моё условие.

Белозерский-Старший:

Это всё не по мне…

Подозрительно смотрит на Покровского.

Белозерский-Старший:

Уж не стараешься ли ты таким путём…

Покровский:

(перебивает) Ни в коем случае! Если бы мне страсти были дороже дела – я бы пятнадцать лет назад… А сейчас страсти и подавно не по мне. Возраст…

Белозерский-Старший понимающе усмехается. Однако выражение лица Лакея Василия не так простодушно. Покровский подаёт простодушного шутовства для разрядки обстановки.

Покровский:

Одного не пойму!

Белозерский-Старший:

Чего?

Покровский:

Чем Ротшильдам «Слово о полку Игореве» не угодило?!

Белозерский-Старший и Покровский смотрят друг на друга, недоумевая. Покровский заводит, изображая Бояна:

Покровский:

«…Бишася день, бишася другый; третьяго дни к полуднию падоша стязи Игоревы… А ты, буй Романе, и Мстиславе…»

Если поначалу декламации Белозерский-Старший всё больше выкатывает глаза на Покровского (который отменно декламирует и, судя по всему, талантливейший актёр), то на обращённом к лакею Василию «буй Романе», Белозерский-Старший не выдерживает и начинает хохотать. Покровский перекрывая хохот Белозерского-Старшего, продолжает художественно декламировать, хотя глаза рассыпаются смешинками. Лакей Василий осуждающе скривил губы, чуть качает головой.

Покровский:

«Храбрая мысль носит ваш ум на дело. Высоко плаваеши на дело в буесте, яко сокол…»

11–24. Инт. Квартира Полицмейстера/столовая. Ночь.

(Полицмейстер, Жена Полицмейстера, Горничная.)

За столом ужинают Полицмейстер и Жена Полицмейстера (привлекательная стройная женщина лет пятидесяти, выглядит измотанной, отчаявшейся, хотя изо всех сил маскируется, но её выдают тёмные круги под глазами). Полицмейстер внешне спокоен, чувствуется внутренняя собранность, подавляющая огромное напряжение. Жена держится в положенных воспитанием и средой рамках, но очевидно нервничает. Отношения между супругами заметно натянутые: масса невысказанных претензий, обид, любовь здесь не ночевала. Горничная стоит невдалеке, наблюдая: чего господа изволят.

Жена Полицмейстера:

Предупредил бы, что будешь к ужину, я бы распорядилась…

Полицмейстер:

Я неприхотлив.

Жена Полицмейстера:

В еде.

Полицмейстер:

Во всём. Единственная роскошь, которую мне бы хотелось себе позволить – правда.

Жена Полицмейстера:

(криво усмехнувшись) Тебе?! Так позволь!

Дуэль взглядов. Она: если бы могла – испепелила! Он: не начинай, тяги не хватит. Он слегка меняет тон.

Полицмейстер:

Где Анастасия?

Жена Полицмейстера:

Ей нездоровится.

Она пытается поменять тему, изображает воодушевление:

Жена Полицмейстера:

Пришло письмо от Алексея. Он очень доволен Лондоном…

Полицмейстер:

(перебивает) Может, надо вызвать врача?

Жена Полицмейстера:

Ничего серьёзного. Обыкновенное женское недомогание.

Полицмейстер:

Настолько обыкновенное, что помешало ей поужинать с отцом? В кои-то веки…

Жена Полицмейстера:

Чаще бы дома ужинал. Тебя не интересует, чем живёт твой сын?!

Горничная чувствует себя неуютно, но стоит столбом – никаких распоряжений не поступало.

Полицмейстер:

(со злой иронией) Он доволен Лондоном. Старик Лондон может спать спокойно. Теперь я хочу поинтересоваться, насколько моя дочь была довольна Ниццей. Случившейся с ней, если мне не изменяет память, как раз около девяти месяцев назад.

Жена зависла над тарелкой, отложила прибор. Глянула на горничную.

Жена Полицмейстера:

Светлана, можете идти. Я сама разолью чай.

Присев-кивнув, Горничная с облегчением покидает столовую. Муж и жена сверлят друг друга, пока прислуга устремляется на выход.

11–25. Инт. Квартира Полицмейстера/спальня дочери. Ночь.

(Полицмейстер, Жена Полицмейстера, Дочь Полицмейстера.)

Дочь на кровати, в полубессознательном состоянии, ближе к бреду. Полицмейстер и Жена стоят над кроватью дочери. Жена Полицмейстера плачет, он – суров, но спокоен (у него нет задачи: всех наказать, показать свою власть главы семьи; у него задачи: выяснить, решить проблему; он может плохой муж, но любит своих детей, и дочь – его любимица). Говорит негромко, но, видно, что гнев подавляет, и с удовольствием сейчас бы пошвырял что-нибудь об стены.

Полицмейстер:

И вы это от меня скрывали?!

Жена Полицмейстера:

Как я могла тебе рассказать?! Она и мне призналась недавно. Бедная девочка! Что она пережила!

Полицмейстер:

И ты, мать! – ничего не замечала?! Впрочем, это понятно, при твоём… (с горьким сарказмом) увлечении.

Жена Полицмейстера:

А ты? – Отец!

Полицмейстер:

Не ты содержишь семью, не ты обеспечиваешь довольство Лондонами и Ниццами! Единственная твоя забота – вовремя распорядиться кофе подать, хотя видит бог, быстрее его самой сварить! Так нашла бы время рассказать девочке… И воспитать её! Как можно было не заметить?!

Сам себя окорачивает жестом: не время для вот этого всего. Да и жена стоит белее полотна от ужаса.

Полицмейстер:

Да. Сам виноват. Ты меня боялась. И она меня боялась. Умные люди – опасаются, но действуют. Но не все бабы – люди, куда уж умные!

Дочь в бреду стонет:

Дочь Полицмейстера:

Алёша!

Полицмейстер вздрагивает: это имя старшего сына (а точнее – обоих его сыновей, об одном из которых – от Ларисы, – он всё ещё не знает).

Полицмейстер:

С чего бы она брата звала? Он в курсе?

Жена Полицмейстера:

Н-нет. Только я.

Полицмейстер, бормоча:

Полицмейстер:

Алёша, Алёша…

Идёт к туалетному столику дочери, перебирает вещи сверху, открывает шкатулку – только всякий девический хлам. Выдвигает ящичек – там тоже расчёски, щётки, прочие женские мелочи. Вынимает ящичек, вытряхивает всё на столик, переворачивает ящик – снизу, в планке, вставлено фото – фото сына Ларисы Алексеевны, точно такое же фото, как у самой Ларисы. Полицмейстер не знает о существовании этого сына, и никогда не видел его фото. Вынимает. Переворачивает. Видит надпись: In memory of our lovely pastime. Who knows what the future ma у hold in store? Потрясает карточкой перед носом Жены, гневно-саркастичен, хотя и негромок, с очевидной злобой:

Полицмейстер:

Кто знает, что принесёт будущее?!.. Вместо английского надо было учить, что бывает после «прекрасного времяпрепровождения»!.. И чем грозит будущее, если незаконнорождённое дитя завернуть в пелёнку со своими инициалами! Идиотки!

Кладёт карточку в карман. Идёт к дочери – она в испарине. Трогает её лоб.

Полицмейстер:

Нужен врач. Она горит. Я не женщина, но роды и их последствия могут оказаться серьёзней обыкновенного женского недомогания.

Жена Полицмейстера:

Ты с ума сошёл?!

Полицмейстер:

Я приведу Веру.

Лицо Жены Полицмейстера моментально каменеет, считывается лютая неприязнь.

Жена Полицмейстера:

Эту тварь, разрушившую жизнь моей подруги?! Эту гадину, зачавшую во грехе? Это чудовище, плюющее на элементарные нормы приличия, и якшающееся со всяким сбродом?

Осекается, напоровшись на взгляд мужа. На кровати не в лучшем состоянии лежит дочь, «зачавшая во грехе», в нём же и родившая.

Полицмейстер:

Твоя подруга недавно скончалась. Твоя ненависть к Вере может положить в гроб нашу дочь. Мне не нужно твоё согласие. Не говоря уже о том, что любой врач, руководствующийся твоими «элементарными нормами приличия», немедленно доложит…

Махнув рукой, выходит из спальни. Жена бросается к дочери, падает у кровати на колени, целует её руку.

Жена Полицмейстера:

Прости, прости!

Дочь Полицмейстера:

(бредит, в голосе отчаяние) Алёша! Что же мне делать? Это НАШ ребёнок!

11–26. Инт. Квартира Веры/коридор. Ночь.

(Вера, Лакей Василий, Полицмейстер.)

Звонок. Вера идёт по коридору, в халате, встревожена. Открывает дверь. На пороге стоит Лакей Василий. Вера удивлена.

Вера:

Здравствуй, Василий Андреевич. Что-то случилось?!

Лакей Василий:

Вера Игнатьевна, никогда я хозяина не предавал. Да и вы о делах нашего дома знаете… на десять лет поселений. Так что и вам я предан.

Вера за рукав затягивает его в коридор, закрывает двери.

Вера:

Ты можешь без торжественных вступлений?!

Василий, посмотрев на неё, недолго помолчав:

Лакей Василий:

В финансовой отчётности по реконструкции зарыты – не подкопаешься, – украденные суммы. Выяснил Покровский. Вы вне подозрений, потому что оба они…

Замолкает, но моментально справляется со смущением, не расшифровывает.

Лакей Василий:

…продолжат донировать, но будут следить…

Раздаётся звонок. Василий замолкает. Вера открывает дверь. На пороге стоит Полицмейстер. Не сразу замечает Лакея Василия.

Полицмейстер:

Вера, дома беда…

Вера:

(нарочито громко, намеренно перебивая Полицмейстера) Спасибо, Василий Андреевич. Передайте Николаю Александровичу, что благодарна за приглашение, и непременно буду у него к обеду в субботу!

Лакей Василий – безупречный покер-фейс, – кланяется Вере, кланяется Полицмейстеру (тот, разумеется, оборвался) – выходит.

11–27. Нат. Набережная. Ночь.

(Концевич, Покровский, Прохожие.)

Концевич стоит, опершись на парапет, его собеседник (Покровский) невиден зрителю. Редкие прохожие. Концевич раздражён, как человек, который боится, но хорохорится, стараясь не показать страха.

Концевич:

Эти деньги, точнее – факт их пропажи, к которому он мог оказаться причастным, – окончательно заткнут господина морского офицера. Он стал слишком нервным. В его груди пылает самый страшный огонь: честь. Но кто поверит слову растратчика?

Концевич пристально смотрит на невидимого собеседника.

11–28. Инт. Квартира Полицмейстера/спальня дочери. Ночь.

(Вера, Полицмейстер, Жена Полицмейстера, Дочь Полицмейстера.)

Вера (в мужском костюме, спокойна, ровна, деловита) сидит на краю постели, окончила осмотр, накрывает девушку одеялом. Полицмейстер (обеспокоен) и Жена Полицмейстера (застывшая маска презрения к Вере) – стоят невдалеке. Вера довольно бесцеремонно обращается к Жене.

Вера:

Ольга, ты роды принимала?

Та продолжает молча стоять, «вся такая». Вера коротко, но громко свистит:

Вера:

Эй, в трюме! Это ТВОЯ дочь. И я буду безмерно сожалеть, если она умрёт из-за того, что её мать сочла ниже своего достоинства со мной общаться.

Полицмейстер буквально подволакивает Жену ближе к постели. Жена кривит лицо, размораживается, на слезе:

Жена Полицмейстера:

Да…

Вера:

После ребёнка должен был родиться послед. Блин такой, кровавый.

Вопросительно смотрит на Жену. У Полицмейстера выражение лица: «ядрёные бабские дела, я тут стой и слушай!» Он встряхивает Жену. Она кивает.

Вера:

Ты его осмотрела?

Жена Полицмейстера отрицательно качает головой, со страхом:

Жена Полицмейстера:

Завернула и выкинула. Я сама не знаю, как держалась.

Вера:

Ты же троих детей родила!

Жена Полицмейстера:

(уже в рёв, склоняясь на грудь к мужу) Я не знала, что это так страшно… с той… другой стороны.

Полицмейстер, тем не менее, обнимает Жену, гладит её по спине – не ласково, деревянно-формально. Смотрит на Веру серьёзно, обеспокоенно: каков вердикт? Вера, понимая, что здесь соображает только он – к нему и обращается.

Вера:

Андрей, скорее всего задержка частей последа в матке.

Полицмейстер смотрит на неё с непониманием. Вера разъясняет.

Вера:

Внутри Анастасии осталось то, что должно было выйти. И оно начало гнить. Гнить внутри твоей дочери. Вместе с твоей дочерью. Её необходимо срочно госпитализировать.

Жена, услышав это, отрывается от Полицмейстера, смотрит на Веру с ужасом.

Жена Полицмейстера:

Нет!

Вера понимает, что Жену Полицмейстера беспокоит – всё ещё! – только то, что всё может быть предано огласке со всеми последствиями. Говорит твёрдо, успокаивающе, даёт слово, причём глядя на Полицмейстера – для него это ох как важно, хотя ради дочери он готов рискнуть карьерой, свободой и даже жизнью; но тем не менее:

Вера:

Никто. Ничего. Не узнает.

Полицмейстер кивает.

11–29. Нат. Клиника/задний двор. Ночь.

(Вера, Полицмейстер, Дочь Полицмейстера, Госпитальный Извозчик, Георгий.)

На задний двор въезжает госпитальная карета. Госпитальный Извозчик и Георгий рядком сидят на козлах. Извозчик «паркуется», спрыгивает с козел, торопливо, заботливо подаёт Георгию руку.

Георгий:

Очумел, Иван Ильич?! Я по тебе вредному уже скучаю.

Вера с Полицмейстером выходят из салона кареты. Извозчик и Георгий – идут выгружать носилки. Полицмейстер с очень нервным лицом – переживает за дочь. За то, что есть ещё какие-то люди «внутри тайны», смотрит на Извозчика и Георгия с опаской.

Вера:

Георгий Романыч, пациентку в акушерское крыло.

Георгий кивает. Они с Извозчиком занимаются носилками с пациенткой: выносят из кареты, заносят в клинику. Вера отводит Полицмейстера в сторонку – он оглядывается встревоженной квочкой. Вера прикуривает сигарету, протягивает ему – дружеский интимный успокаивающий жест. Он принимает. Она закуривает сама.

Полицмейстер:

Я тебе благодарен по гроб жизни!

Вера:

Не торопись! (усмехнувшись) Хотя верно: не одарив заведомо, отказываешься от возможности.

Полицмейстер:

Что?!

Вера жестикулирует, и мимикой показывает: пустое! – сейчас для тебя; но важное – всегда! – для меня. Он неверно истолковывает её мимику-жест.

Полицмейстер:

Но… Ты же…

Вера:

(махнув рукой, выдув дым) Тебе ли не знать, что бумага всё стерпит. Морфий так же тратится на фабричную Иванову, поступившую с флегмоной кисти, как и на…

Замолкает. Полицмейстер судорожно затянувшись, выпускает дым, одновременно облегчённо выдыхая.

Полицмейстер:

С ней всё будет в порядке?

Вера:

Со здоровьем? Да. Но вот…

Полицмейстер:

(нахмурившись) Что: «вот»?

Вера:

Андрей… Это её дочка. Твоя внучка. В приюте.

Полицмейстер:

Это плод греха! Байстрючка! Ублюдок!

Вера смотрит на него с горечью, качая головой. Говорит тихо, спокойно, но с такой скрытой болью, что ею можно лёд топить.

Вера:

Первые десять лет я радовалась. Ну куда бы и как я с ребёнком?! Следующие пять и думать забыла. А последнее время…

Вера замолкает. Полицмейстер смотрит на неё… Вера, вздохнув и выдавив из себя жалкое подобие улыбки, продолжает. Это сокровенное, она не из тех, кто делится таким направо и налево, или даже с друзьями. Но ей надо создать для Полицмейстера мощную мотивацию.

Вера:

Я иногда проснусь среди ночи и воображаю: какие бы мы книги вместе читали, в какие музеи ходили. О чём бы говорили. Уже бы умел осколки из раны извлекать? Или умела… Я даже никогда не думаю: мальчик, девочка… Просто: ребёнок. МОЙ. Моё дитя. Из меня. Во всех смыслах.

По щеке Веры скатывается слеза. Полицмейстер молчит, только ошарашено смотрит на Веру, это новая для него грань Веры. Промокнув, жестом: что-то в глаз попало, – Вера неловко усмехается.

Вера:

В этих мыслях никогда не было Покровского… Но у меня случился выкидыш. Такова была воля божья. По воле же божьей твоя дочь произвела на свет прекрасное здоровое дитя.

Полицмейстер суровеет лицом (хотя он благодарен Вере, и способен сочувствовать ей), говорит зло, максимально дистанционируясь от даже гипотетической возможности осознать, что родилась его внучка.

Полицмейстер:

Воля божья! (презрительно хмыкнув) Малолетняя дура ноги раздвинула. Если всё это – воля божья, – то и дальше пусть его воля действует!

Вера докурила, выбрасывает окурок.

Вера:

Это не так сложно понять: где кончается воля божья и начинается твоя. Не будь твоей воли – Анастасия умирала бы сейчас в своей спальне по воле божьей.

Пожав ему плечо. Давая ещё раз понять, что его тайна в сохранности, снова поминает несуществующую Иванову:

Вера:

Прости, у меня срочная пациентка, фабричная Иванова. С флегмоной кисти.

Он благодарно кивнул. Она идёт в клинику, не оглядываясь…

11–30. Инт. Публичный дом/квартира Хозяйки/гостиная. Ночь.

(Лариса Алексеевна, Полицмейстер.)

Лариса Алексеевна с Полицмейстером заходят в гостиную. Лариса взволнована, Полицмейстер – бледный и окаменевший.

Лариса Алексеевна:

Андрей Прокофьевич, что с тобой?! На тебе лица нет.

Он идёт к графину с водкой – он хорошо ориентируется в этой квартире, наливает щедро, полную севастопольскую стопку, молча залпом пьёт до дна.

Полицмейстер:

Моя старшая дочь вчера родила.

Лариса, ахнув и приложив руку к груди, смотрит на него.

Лариса Алексеевна:

Настя? Она же совсем дитя! И не замужем.

Полицмейстер:

Дитя! Да вот не совсем! Набедокурила по европам, отмолчалась у жены под бочком – и…

Лариса Алексеевна:

Но сама-то жива-здорова?

Полицмейстер:

Жива. Скоро будет здорова.

Лариса Алексеевна:

А ребёночек? Ребёночек что?

Полицмейстер отмахивается как от неважного, наливает вторую стопку, ахает. Лариса всё ещё смотрит ошарашено. Он достаёт из внутреннего кармана пиджака фотографию сына Ларисы Алексеевны, идёт к столу, кладёт её на стол, смотрит на изображение молодого человека с первозданной ненавистью. Лариса подходит ближе…

Полицмейстер:

Вот единственный след папаши. Найду… А я найду. Я – сыскарь, ищейка! – Найду и убью.

Лариса подошла, увидела фото. Окаменела.

Полицмейстер:

И не просто убью. Кастрирую. Оставлю истекать кровью. Убью его мать. Убью его отца…

Лариса выглядит, будто получила сильный удар в солнечное сплетение, и не может дышать; механической куклой идёт к шкафу, где у неё спрятана фотография сына. Достаёт фотографию сына и дамский револьвер. Так же механически возвращается к Полицмейстеру, который выжигает взглядом фото юноши. Лариса кладёт идентичную фотографию рядом. До него не сразу доходит. Пока он озирает уже две фотографии, Лариса вкладывает ему в руку револьвер, приставляет себе ко лбу. Он шокирован, смотрит на неё.

Лариса Алексеевна:

Убивай, Андрей. Убивай его мать. И пусть рука не дрогнет после – себе пулю в лоб пустить. Убей его отца… Это наш сын.

Немая сцена.

Конец 11-й серии