Текст книги "Первый после Бога"

– Откуда ты знаешь, что меня называли Татуней?

Бабка действительно называла меня Татуней, лет до пяти. Но никогда – при Святославе. Мы «на троих» в принципе не пересекались.

– Я не знаю, – сказал он, – я помню. Я шизофреник, а не идиот.

Он улыбнулся, и стало очевидно, что он всё ещё нечеловечески красив. У него так же нет возраста, как и у бабушки. Есть только порода, стать, и что-то ужасное. Или прекрасное. Так что там с разницей?

Мы прогулялись, сели на скамейку, и проболтали около часа.

Я довольно часто навещала его некоторое время. А потом меня закрутила моя взрослеющая жизнь.

Да и Святослав вскоре умер. Просто однажды утром не воссоздался.

Выяснилось, что пока живы были дедушка и бабушка, они ездили к нему каждую неделю. Чаще, конечно, бабушка. Дед ездил довольно редко. Наверное, мужчины переживают подобное как-то иначе. Во всяком случае, дядя Яся абсолютно ни в чём не нуждался. И другой жизни не хотел. Он относился к земной жизни, как к галлюцинации. Или точнее – иллюзии. А к своим галлюцинациям – как к настоящей жизни. Он умел себя контролировать, и не пугал девчонку рассказами о непознаваемом и огромном, хотя и говорил, что тварный мир – всего лишь плоский и не слишком умелый рисунок, что всё то, что непознаваемо, увы, познаваемо. Иногда при жизни. И это чудовищно и великолепно, ужасно и прекрасно, адски болезненно и райски блаженно – одновременно. И что не стоит об этом говорить, потому что можно сойти с ума. Тут Святослав всегда печально улыбался. Добавляя, что это не шутка. Потому что он действительно сошёл с ума. Наш мозг не приспособлен к такому потоку энергии. И нет способа описать это. Как не способа описать Откровение. Он говорил, что иногда люди испытывают Откровения. Когда им открывают на мгновение завесу. Но ещё никто не смог описать испытанное. Никак. Бессильны слова. Бессильна музыка. Бессильна живопись. Бессильна алгебра. Это предохраняющее бессилие. Жить в Откровении – ад. И рай. Одновременно в мощном потоке. И это тоже всего лишь слова, не отражающие суть ни на гран. Мозг слетает с катушек. И ломает тело. Амёба и лоцманская карта, понимаешь?

Я не понимала, но что-то чувствовала. Что важнее. Половина меня смеялась, представляя себе амёбу в капитанском кителе, читающую лоцманскую карту. Мультфильм. Половина меня испытывала первозданный ужас, пытаясь представить состояние амёбы, вдруг осознавшей лоцию. Собственно, мы эволюционировали из этого бульона. И наверняка мы всё ещё амёбы, мы всё ещё эволюционируем. Но в каждой популяции амёб есть та, с которой случается первая мутация. Или мы и вовсе прокариоты, доядерные формы жизни. Возможно в энергетическом или, если угодно, духовном смысле – мы только созидаем ядро своей «клетки»-тела – душу. И слова действительно бессильны, такие смыслы чует только тело. И чует их очень и очень плохо. В каком-то смысле мы действительно амёбы, в чью лужу Капитан выронил свою Лоцию. И мы в силу амёбных талантов и способностей пытаемся её осознать, что, согласитесь, невыносимо трагично и оттого особенно смешно.

– И что? Все шизофреники так?!

– Нет, что ты. Психические заболевания чаще всего возникают по тем или иным причинам. Как и любые болезни тела. У кого-то органические поражения мозга. У кого-то травма, физическая или психологическая. Кто-то запрограммирован на поломку. И в подавляющем большинстве случаев шизофрения, да и вся психиатрия в целом – это очень скучно. Поверь, я изучил все труды известных и даже великих психиатров, нейрофизиологов, неврологов. Заняться-то тут особенно нечем. И пятнадцать лет клинических наблюдений. Шизофрения – это скучно.

И это правда. Кому-то геометрические фигуры лезут в глаза, кто-то с себя срывает воображаемую паутину, кто-то видит умершую дочь. Или слышит американских шпионов. Шизофрения разгоняет мозг. И индивидуальное качество мозга имеет приоритетное значение. Да и то не всегда, вспомнить хотя бы гениального математика Джона Нэша, лауреата Нобелевской премии по экономике за «Анализ равновесия в теории некооперативных игр». Нобелевку Нэш получил уже после того, как я окончила институт, в 1994 году, но заслужил он её за диссертацию о теории игр, написанную ещё в 1949-м. У Нэша была параноидная шизофрения. Но не поэтому «He is a mathematical genius» – как гласило лаконичное рекомендательное письмо для поступления Нэша в Принстон, написанное его преподавателем, Ричардом Даффином. Шизофрения мешала Нэшу. Вместо результатов кропотливой работы гения на выходе были слуховые галлюцинации и бесконечные бессмысленные рассуждения о политике, о коммунистической угрозе; тема с математикой не связанная, но понятная. Логично. Было время маккартизма, охоты на «красных ведьм». Так что Нэшу пришлось пройти серьёзный курс лечения, неоднократный, болезнь чуть утихла, пациент удивил врачей – возможно ещё одно побочное качество гения: умение справляться даже с шизофренией. Но навсегда болезнь Нэша никуда не ушла. И мало того, он, если так можно выразиться, тосковал по ней: «Сейчас я мыслю вполне рационально, как всякий учёный. Не скажу, что это вызывает у меня радость, какую испытывает всякий выздоравливающий от физического недуга. Рациональное мышление ограничивает представления человека о его связи с космосом», написал он в своей автобиографии. Джон Нэш получил ещё и Абелевскую премию, высшую награду мира математиков, и стал первым (и пока последним) человеком, удостоенным обеих более чем просто престижных наград. Но за всем этим стоял, конечно же, прежде всего гений.

Представление человека о его связи с космосом возможно и без шизофрении. Но то, что мы называем шизофренией, или же некоторые её формы, или же то, что мы только называем шизофренией – может материализовывать представления. И связь человека с космосом становится реальной. Он может осязать космос, вселенную. Как я сейчас осязаю клавиатуру компьютера. Как могу осязать шерсть моего пса. Как могу обонять запах цветущей яблони. Как могу созерцать закат. И взаимодействовать со всем этим. Такова была шизофрения моего дяди Святослава. Если верить ему. А у меня нет оснований ему не верить. Был ли мой дядя гением? Возможно. Но он об этом так и не узнал. Его шизофрения была больше, чем «связь с космосом», он ушёл во взаимодействие с ним.

Психиатрия мне была интересна и потому, что среди людей талантливых и гениальных довольно много страдающих тем или иным расстройством личности. Винсент Ван Гог, Вирджиния Вульф, Николай Васильевич Гоголь, Лев Толстой, Максим Горький, Эдгар Аллан По, Эрнест Хемингуэй, Микеланджело, и автор картины «Явление Христа народу» Александр Иванов, Исаак Ньютон и Фёдор Михайлович Достоевский, Фридрих Ницше и Зигмунд Фрейд (да-да, не смейтесь!) Довольно длинный список может получиться, если вспомнить всех. Придётся издавать отдельной брошюрой. Но! Выяснилось, что все эти люди – прежде всего талантливые и гениальные. И уже только потом – страдали той или иной формой расстройства личности. Их запомнили, потому что они оставили след. И прежде всего отнюдь не в истории психиатрии. А психические расстройства как таковые довольно распространены в популяции, и какая-нибудь городская сумасшедшая, считающая листья на деревьях – ибо только на подобный уровень «разгона» способен её мозг – это уже не так романтично. Как и сосед, допившийся до разгона чертей – подобное и вовсе опасно.

Так что романтики в психиатрии нет никакой. Довольно скоро я это поняла. Но несколько из ряда вон случаев, интересных широкой публике, я запомнила.

* * *

Было у нашего профессора любимое представление для новичков. Он отправлял их к пациенту, живущему «на пожизненном» в блоке для безнадежных. Как и у моего дяди Святослава – они были дружны, к слову, – с привилегиями: правом ношения личной дверной ручки, и свободного перемещения. Пациент получал удовольствие от этой незамысловатой антрепризы, в дурдоме, признаться, мало развлечений. Это был обаятельнейший сухопарый старичок, со следами… да, в общем-то, с вполне ещё яркой картиной интеллигентности и благородства на всех частях организма, доступных осмотру. Увидав, как жмутся друг к другу студентики, он приветливо улыбался, привычно делая пригласительный жест.

– Здравствуйте, друзья! Присаживайтесь, пожалте, на диванчик. Я не кусаюсь. Во всяком случае, не сегодня.

Хохотнув, держал выверенную академическую паузу, позволявшую «друзьям присесть» и сообразить, чего дальше делать. «Друзья» понимали, что для начала надо собрать анамнез, но как к этому подступиться – не знали. Сумасшедший же! Старичок прикуривал сигаретку, и, картинно затянувшись, начинал сам:

– Я вам помогу. Я – физик.

Тут всех немножко отпускало. Ну, понятно, шиз бредит, что физик. Уже смешно, можно расслабиться.

Дальше старичок довольно долго и подробно (и очень, к слову, понятно и убедительно!) рассказывал о межгалактическом двигателе собственного изобретения, который одобрил сам Королёв, и всё получилось бы, не отправься сам Королёв в то путешествие, из которого ещё никто не вернулся.

Старичок был давно и стабильно уверен в своей правоте, и потому признан неизлечимым. К тому же семьи у него не было, вся его жизнь была посвящена науке – тут он нас внимательно оглядывал, с мягкой улыбкой, отслеживал наши реакции, считывал, что его науке мы не верим, для этого не надо было быть «психологическим зеркалом» уровня Кутузова. Хмыкал, и добивал контрольным: на межгалактический перелёт требовалась энергия, равная той, что выделяют при сгорании два дубовых полена.

Старичок показывал чертежи, доступно разъяснял непонятные вопросы, твёрдой верной ему рукой иллюстрируя остро отточенным карандашом на хорошей плотной бумаге, бог знает в который раз. Привилегированный был старичок, обычным сумасшедшим настолько остро отточенные карандаши не положены. Не говоря уже о бумаге.

Поблагодарив очаровательного пожилого психа, мы возвращались в профессорский кабинет, докладывать наши соображения на предмет данного клинического случая. Начинали все примерно одинаково: «бредит, что физик и был знаком с Королёвым». И ставили один и тот же диагноз. Профессор нас всех очень внимательно выслушивал. С диагнозом соглашался. А потом огорошивал (у профессоров-психиатров тоже мало развлечений, скучная профессия так-то): что физик – не бредит. Мало того, доктор наук. И действительно был не просто знаком, но дружен с Сергеем Павловичем. И долго с ним работал. Как-то после очередной финальной арии профессора один из новеньких членов кружка не выдержал и возопил:

– Но его изобретение кажется таким простым и логичным, и красивым, что… Что может быть всё это – правда?!

– Может и правда, – быстро отозвался профессор. – Кто знает? Никто не пробовал. Каждому физику-теоретику нужен физик-экспериментатор, а экспериментатор уровня нашего теоретика уже умер. Или ещё не родился.

Далее мы обсуждали, отчего бы нам самим не поэкспериментировать. На что наш профессор-психиатр говорил, что дубовые поленья – это хорошо! – И оглядывал нас не менее ехидно красноречиво, чем прежде чокнутый профессор-физик. Но другие материалы, конструкции и техусловия теоретической задачки потребуют колоссальных вложений бюджета, а кто ж их выделит по требованию шизофреника. Хотя, конечно, любая гипотеза первоначально принимается за безумие. И мало того, ею, собственно, и является. Дальше нашего профессора уносило в такие заоблачные дали и одновременно же непроходимые дебри, что мы действительно начинали чувствовать себя дубовыми дровами. Но с огромным энергетическим потенциалом!

* * *

Как-то наш профессор повёл самых преданных и проверенных через дорогу, где у психиатрической клиники было специальное отделение, декорированное несколько иначе привычных. Там содержались, в том числе, подследственные, присланные на экспертизу. Это только в сериалах – глянул! – и оба-на! – готово. А в реальной жизни толковая психиатрическая экспертиза занимает некоторое время. Иногда немалое. Но наш профессор был светило психиатрической судебной экспертизы, так что у него долго не задерживались. Но всё по порядку.

Прошли все замки-решётки-шлюзы, в ординаторскую санитар привёл прелестное создание. Девушка – цветочек, стебелёк, в щупальцах крохотных платочек комкает, в окошко смотрит – лучику заходящего солнышка приветики шлёт, суккулент на подоконнике глазками-бусинками гладит, шепчет ему песенку. Господи, что такая изнеженная малышка здесь делает?! В блоке для особо опасных преступников?!

Профессор наш и говорит, мол, не расскажете ли коллегам, дорогая, как и что в вашей жизни? Дорогая с огромным удовольствием подробно рассказала нам о своей судьбе тяжёлой, била мать, отец насильничал, мать покрываючи за побои насилия отцова (да, мы тоже стали путаться, кто на ком стоял, но профессор предупредил молчать и слушать!) Двором летним ходить не могла, соседям вреда носить стыдно. Зимним тулупным вечером коньками не пройти Пересыпь по вечерам над ресторанами среди канав гремят ключи, а в небе ко всему приученный вертится дикий женский визг… Солнце кровью налито, не жилки, кузнечика срываю и жую… Могила в жизнь лицом дыхнула, кто сеет семя зла промежду, кончалась скука похорон, в могилу бедную отца под твой шатёр не лягу больше, гей вы, ребята удалые, всему народу христианскому слава, как розы Леля кровь с ножа… Стыда не вынесла, убила папу, боли не сдюжила, убила маму.

Мы погрязли во тьме вины и стыда. Своей вины и своего стыда. Мы инстинктивно потянулись к деве, очень хотелось её приголубить. Через полчаса повествования по небритой щеке Вади Короткова, отслужившего в Афгане фельдшером пять лет сверх срока, и немало повидавшего, катились слёзы, он сжимал кулаки. Будь отец и мать девы здесь и живы – он бы убил их ещё раз, не задумываясь. По дороге в кабинет профессора мы скурили полпачки на четверых в суровом пацанском молчании. Что мы только ни предположили, от острого реактивного психоза до чёрт знает чего, но в любом случае со всем нашим молодым горячим пылом одобрили убийство эдаких, с позволения, сказать биологических родителей-производителей. И молили профессора признать девушку невменяемой. Срок пожиже, а то и оправдают, такое всё.

Профессор спокойно выслушал нас, ласково назвал «геббельсовскими домохозяйками», смиренно попросил уняться и перейти со стороны добра на нейтральную полосу разума. И начал локализацию уже запущенного в нас, неопытных глупцов, психопатического девичьего щупальца, спросив, не насторожила ли нас речь гражданки. Мы ответили, что не только насторожила, но она, эта речь, собственно, и распалила. Ужас, мрак, мир жесток… Жалко! Жалко!

– Речь! – возопил профессор, никогда не выходивший из себя.

Он и тогда не вышел, просто отменный актёр. Хирурги, анестезиологи и психиатры – самые артистичные медицинские специальности.

– А! – затупили мы. – Ну, речь… Речь, типа, это, не слишком организованная. А как вы хотели? Но не шизофазия же!

– Ага. Не шизофазия, а?.. А?! – иезуитски оглядел нас профессор, не просто студентов, а так сказать, костяк, СНО.

Мы мялись и мямлили. Позор. Не припомнили мы тогда синтаксической афазии. Отшибло память под действием вины и стыда, впрыснутых щупальцем. Префронтальная кора прекрасной девы работала несколько иначе, чем у нас, обыкновенных, ничем не примечательных (кроме того, что нашими эмоциями можно манипулировать, но это-то как раз и не примечательно) обывателей.

Так бывает при психопатии – синтаксическая афазия. Синтаксическая афазия – один из ярчайших маркеров не слишком высокоорганизованного психопата. При психопатии, не вызванной стрессами и проч. Просто иногда люди рождаются такими. Они цепко наблюдают мир, знают, на какие рычажки давить, когда и кому. Чувства других их не интересуют. Но они знают, что чувствуют другие. И используют это. Когда профессор повыдёргивал из нас щупальца психопатки, с помощью которых она нас отманипулировала, выяснилось, что никто девушку не насиловал и не бил, она выросла в великолепной семье, где с неё пылинки сдували, мама и папа её обожали. Но она влюбилась, а родители не одобрили её выбор. И она их зарезала. Когда они спали. Между тем, в её историю поверили даже опытные следаки, несмотря на опрос родственников и соседей, которые лишь глаза таращили; верили менты ей, деве несчастной, из безрадостной темноты и безнадёги, вырвавшейся к свету, пусть и по окровавленному лезвию ножа. Кто ж знает, что творится за закрытыми дверями огромной квартиры на Французском бульваре (да, никакой Пересыпи); и только наш профессор деву отэкспертил. Вменяема, осознавала, что делала. Истерическая психопатия – не диагноз, но тип личности. Лет ей было семнадцать. Дали немного. Наверняка ещё и на суде потребовала снисхождения на том основании, что сирота. Управлять людьми умела, если уж милиционеры и фельдшер, прошедший Афган, до кучи студент медицинского вуза и член психиатрического СНО, – и то повелись. Наверное, давно на свободе. Может жалостливые романчики пишет, а может попутчица всяческих благотворительных сборов.

Кто знает?

Нас окружает великое множество истероидных психопатов. Возможно, не такой степени выраженности. И подросших, повзрослевших, научившихся маскироваться. Позволю себе дать рекомендацию по обнаружению оных: чувствуете, что рядом с кем-то, кому вы ничего не должны, вам вдруг становится стыдно, вы вдруг чувствуете себя виноватыми и обязанными? Срочно отойдите от этого человека на максимально возможное расстояние! Прекратите любое общение.

Гораздо проще вывести глистов, чем присосавшегося к вам истероидного психопата. Да и они куда вреднее глистов, глисты всего лишь сосут из вас питательные вещества, витамины и минералы. А истероидный психопат сосёт из вас ту самую неосознающую саму себя энергию, являющуюся божественной. Этот паразит, проще говоря, высасывает из вас самою вашу душу.

* * *

Жила-была женщина. У женщины была дочь пятнадцати лет. Женщине было пятьдесят. Мужа не было. Дочь была единственным смыслом существования женщины, светом её очей. А ещё дочь была мастером спорта по спортивной (простите за тавтологию) гимнастике. Это важно, что именно по спортивной. Пятнадцатилетний мастер спорта именно по спортивной гимнастике – это совсем не то же самое, что мастер спорта по гимнастике художественной. Мастер спорта по спортивной гимнастике – это такой не только очень ловкий, но и очень сильный конгломерат мышц.

И вот как-то женщина не пришла на работу. Чего с ней за тьму лет беспорочной службы ни разу не случалось. Коллеги обеспокоились и уже на второй день отправились к ней домой. (Дело было в конце семидесятых двадцатого, в Одессе; не было не только сотовых, даже домашние телефоны были далеко не у всех.) Коллеги пришли, позвонили в дверной звонок, постучали, поколотили – и ушли. Но продолжили ходить. Это были хорошие небезразличные коллеги. Через несколько дней коллегами и соседями было принято решение вызвать милицию и взломать дверь. Потому что соседи слышали в хате звуки. Будто мебель двигали. И ещё запах появился. Хорошо понятный всем, кто хоть раз его чуял. Но среди коллег и соседей не было ни судмедэкспертов, ни патологоанатомов, ни просто врачей.

Милиция взломала дверь и, пробравшись через баррикады из мебелей, обнаружила эту самую женщину, сидящую на полу, в обнимку со свёрнутым ковром. Запах уже не оставлял никаких сомнений, увы, даже у доброго обывателя. Когда ковёр развернули, понятые соседи и коллеги попадали в обмороки. Как устояли милиционеры – знают только милиционеры.

В ковре был труп единственной боготворимой дочери. Слабая женщина пятидесяти лет задушила пятнадцатилетнюю спортивную гимнастку (мастера спорта!) собственными руками.

Женщину отправили в сумасшедший дом. Где она поведала профессору-психиатру, что задушила дочь, дабы уберечь своё единственное обожаемое дитя от тягот беспросветной жизни, которая суть череда разочарований и цепь страданий, и в конце всё равно смерть.

Да, разумеется, это был острый психоз, на фоне наступления климакса.

Женщина из психиатрической клиники уже не вышла. Профессор-психиатр, качая головой, признавался, что с тех пор, как признал её невменяемой, желал своей пациентке только одного: никогда не прийти в себя до конца.

Затем красноречиво оглядывал нас, и говорил присутствующим:

– Когда и если у вас будут дети – любите их поменьше!

* * *

Моё увлечение психиатрией довольно скоро иссякло. Слишком много рутины. Психиатрическая рутина не привлекала меня. Да, великие и гении. Да, их жизнь интересно изучать, их жизнь – часть их творческого наследия. Но тебе придётся иметь дело с самыми обыкновенными малоприятными сумасшедшими, которые останавливают кровотечение из порезанного пальца в тазике с цементом, вьют гнёзда из люстр, ловят чертей и пауков, считают тараканов на коммунальной кухне, накрыв голову резиновой грелкой. И в отделениях психиатрической больницы на меня стало веять могильным холодом безысходности, бессмысленности бытия, ощутимой глупости всего сущего. Меня потянуло к свету, к жизни, к тёплой крови.

В хирургические специальности.

Но психиатрия дала мне очень многое. Именно благодаря серьёзному увлечению психиатрией я очень серьёзно же стала относиться к психогигиене и психодисциплине. Я не позволяла вовлекать меня в чужую распущенность, в чужую непорядочность, мною стало не с руки манипулировать. Я знаю, что такое любовь. Что такое дружба. И что такое работа. Я чту всевозможные кодексы. И мне невозможно насадить вину за чужую боль, чужой стыд и чужую глупость. Я испытываю действенное сострадание, но меня не стоит даже пытаться принудить к бессмысленной всё выжигающей жалости и вовлечь в тараканьи бега. Меня нет, и никогда не будет там, где силы «добра» всё злее. Потому что я в своём уме. Я вижу людей. Возможно, это дар от природы. Вероятно, отголоски шизофренического гена, экспрессию которого я подавила волей, свободой, покоем и счастьем. Но знания о некоторых механизмах работы мозга, таких его мощных и далеко ещё непознанных свойствах как память и эмоции, о совокупности всего того, что наша душа и наш дух являют нам – очень помогли мне быть волевой, свободной, спокойной и счастливой. Любимой и любящей. Хотя в смысле любви подавляющее большинство психически недисциплинированных человеческих особей, в особенности женского пола, чаще всего говорят: просто повезло! Может быть и так. А, может статься, вовсе непросто. И – совсем не повезло. Я дошла до своей любви. Дожила до неё. Доработала себя – и Капитан, знающий Лоцию, провёл меня.

Именно мои знания и моя воля давали мне силы не задерживаться там, где всё не так, как надо. Где ни церковь и ни кабак – ничего не свято. Нет, ребята, меня невозможно было ничем и никак удержать там, где всё не так, как надо. Конечно, я могла остаться одинокой. Но мои тело, мозг, психика, душа и дух были готовы к одиночеству. И кто знает, кто знает… Может, просто повезло. Или же каждому по делам его. По его неподкупности. По невозможности вовлечь в не своё. Психиатрия дала мне отличное методологическое снаряжение самосознания для долгого и нелёгкого пути самопознания.