Текст книги "Первый после Бога"

Топанатомическое СНО

Когда обыватели говорят об учёбе в медицинских вузах, чаще всего они вспоминают трупы. Мол, как же так, трупы?! Это же так страшно, ой-ой, мертвецы!

Меня постоянно спрашивали: не страшно учиться в медицинском? Там же мертвецы!

Несмотря на моё кажущееся легкомыслие, человек я довольно ответственный. И никогда бы не пошла учиться в вуз по тому или иному профилю, не выяснив прежде хотя бы в сотом приближении чего там и как. Поэтому после восьмого класса я записалась в школу «Юный медик» при Одесском медицинском институте. Я была в первом наборе этой школы. Она существовала долгие годы, даже десятилетия. Не знаю, существует ли она сейчас и в каком формате. Многое утрачено сопредельным государством. Они считают это освобождением от «ига» России. Забывая, что сам Одесский медицинский институт – дитя «проклятой Российской империи». Учреждён в 1900 году, по инициативе гениального русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, как четвёртый, медицинский факультет Новороссийского Императорского университета. Одного из двенадцати Императорских университетов. Отечественная Лига Плюща. Утраченная.

Я не буду пересказывать историю Одесского медицинского института. Скажу одно: это очень славная история. В годы моего студенчества вуз считался одним из самых крепких, крутых медицинских вузов Советского Союза. И только независимой (до сих пор неизвестно от кого/чего) Украине удалось развалить это прославленное высшее учебное заведение. Но не будем о печальном. Будем о забавном. Вернёмся в те беззаботные времена, где, кроме школы общеобразовательной, я учусь ещё и в театральной студии при одесской оперетте, и продолжаю музыкальное обучение на курсах в Консерватории имени Неждановой, после семи классов в ДМШ № 2.

Как-то в газете «Вечерняя Одесса» мне попадается объявление о том, что при Одесском медицинском институте открывается школа «Юный медик». Я знаю, что моя мама жаждет для меня медицинского института, считая, что театр и музыка, даже в виде, предположим, драматурга – это смешно. И в любой из творческих профессий любого из людей, даже самых талантливых, ожидают лишь неудачи, разочарование и озлобленность. На все мои вопросы о том, что: а) разве врач – не творческая профессия? б) неужели на пути врача нет неудач, разочарований и озлобленности? – мама только презрительно фыркает, и заявляет, что лучше быть средненьким врачом, чем средненьким драматургом, или, тьфу-тьфу-тьфу, средненькой актриской или певичкой. Мне кажется, что средненьким быть в принципе плохо. Лучше уж быть откровенно плохоньким. Но разумно помалкиваю, потому что спорить с мамами бесполезно. В любом случае, со мной ничего не случится, если я запишусь ещё и в «Юный медик». Чем меньше бываешь дома, тем спокойней спишь. Да и узнавать новое – легко и приятно. Или нелегко и неприятно. Никто не узнает, пока не попробует что-то новое.

И я записалась в школу «Юный медик». Занятия в ней совсем не напрягали. Случались всего два раза в месяц, по вечерам. Первый раз нас собрали в Первой аудитории Одесского Медина. И, рассказав, какая это благородная профессия врач, какое это великое служение, показали документальный фильм. Видимо, первый попавшийся под руку. Потому что это был фильм о брюшнополостных операциях. Это было сильно, как для захода. Кожа, залитая йодонатом, выглядела ужасно и была похожа на свиную. Что там в ране делал хирург – было совершенно непонятно ученикам девятых классов. Выглядело всё, как во второразрядном голливудском фильме ужасов, где не поскупились на бутафорскую кровь. Я решила, что кем-кем, но уж врачом хирургической специальности я ни за что не буду! Даже если судьба и угораздит стать служителем культа Гиппократа.

Затем нам выдали расписание на полгода вперёд. Курсантам «Юного медика» предстояло посетить кафедры внутренних болезней, кожвен, акушерства-гинекологии, неврологии, и далее по списку медицинских специальностей. На внутренних болезнях было откровенно скучно. На кожвене нас попугали страшными рисунками кожных и венерических заболеваний. На акушерстве и гинекологии мы просто сидели в учебном классе, наполненном обрубками женских тел. В виде муляжей конечно же. Мы поперебрасывались куклой, изображающей младенца. Имейте снисхождение, мы все были учениками девятых классов. Нельзя двадцать разнополых человек такого возраста оставлять без куратора на три часа. Тем более – в окружении плакатов, расписанных гениталиями, как ля-натюрель, так и в разрезе. Надо их хоть чем-то занимать. На неврологии продемонстрировали пациента с «нога косит – рука просит»[14]14
  Патогномоничная (характерная для конкретного состояния, основа постановки диагноза) поза больного при центральном гемипарезе (параличе).


[Закрыть]. И так далее и тому подобное. Через некоторое время выдали новое расписание, где было включено посещение кафедры анатомии, её музея, и анатомических залов. И кафедры судебной медицины.

Не скрою, именно анатомического зала я ждала с затаённым беспокойством, и даже, не буду лгать, с надеждой. Если мне станет плохо в анатомичке, я с чистой совестью скажу маме, что медицина, увы, не для меня. Чего уж теперь, подамся во второсортные драматурги или третьеразрядные певички.

В музее ничего необыкновенного не произошло. Ну, скелеты, ну препараты в банках. Я несколько раз была в Питерской Кунсткамере.

А вот в анатомический зал заходила, трепеща.

И трепет тут же исчез. Был вечер, за окнами было темно. У цинковых столов, на которых лежали трупы, крепко дублённые в формалине, бубнили группки студентов. Такое «наглядное пособие» на дом или в общагу не возьмёшь, «уроки» приходилось делать непосредственно на месте. Двое или трое из нашей группы «Юного медика» рухнули сразу, на пороге. Вероятно, от запаха формалина. Или на нервной почве. Одного товарища (ныне главного врача процветающего родильного дома) стошнило на халат первокурсницы, мирно зубрящей миологию у мышечного трупа. Остальные пали у трупа сосудистого. В анатомическом зале остались: смеющиеся студенты; аспирант, проводящий занятие для нас, школьников; и я. Аспирант предложил мне потренироваться в препарировании. Вручил анатомический пинцет и скальпель. Бабушка уже учила отделять меня кожу от подкожной жировой клетчатки на тушках кур, уток и свинок. Так что я отлично справилась с заданием. И уже горела желанием выделять мышцы и сосуды. И вдруг поняла, как же это интересно! И тут же испугалась этого своего интереса. Но именно в тот момент драматургия, вокальное искусство и актёрское мастерство как-то отошли на второй и третий планы. Ненадолго. Ровно на момент интереса. Но, увы, я лишилась последнего аргумента, призванного помочь избегнуть мне медицинского вуза. Меня не тошнило от анатомки. Меня не пугали трупы. И я не умела (и не умею) врать.

Мне понравился музей на кафедре судебной медицины. Слава богу, тогда не было во множестве бездарных и безграмотных «психологов», разнообразных недоучек и профанов. И никто не стал копаться в причинах моего бесстрашия и естественно-научного любопытства. Я вынуждена была констатировать: я смогу здесь учиться. Мало того: я буду учиться здесь с присущим мне рвением. То есть, как обычно, на отлично.

Так случайное объявление в газете сделало мой выбор неслучайным. Кроме того, меня откровенно привлекли величественные здания Главного корпуса и корпуса Анатомического. Эти шедевры архитектуры, воздвигнутые Российской империей. Мне была по душе академичность, серьёзность. Казалось, здесь действительно нет места той скандалезной зависти, истеричной ненависти и невротичных дружб, коими были полны театральные и музыкальные заведения. Здесь он, оазис обетованный для умных упорных шизоидов!

И я поступила в медицинский институт. И нормальную анатомию сдала на «отлично с отличием» (это означает такое отлично, что намного отличается от банальных пятёрок). Я собственноручно препарировала несколько образцово-показательных трупов для изучения миологии и ангиологии. Но это ерунда по сравнению с трупом для изучения неврологии. Профессорский состав ставил меня в пример составу преподавательскому. Как ремесленного гения. Что удивительно, учитывая, что в обычной жизни я пуговицу пришить не могу. (Если честно, просто не хочу и прежде не имела желания пришивать пуговиц.)

Но время нормальной анатомии закончилось. Наступило время анатомии… Да-да, конечно же и патологической, но об этом чуть позже. Насупило время анатомии тоже нормальной, но теперь и топографической!

Топография – это прикладная наука изучающая местность. Местность в целом, географию и геометрию местности. Так что топографическая анатомия – это картография и геодезия анатомии, это трёхмерная инженерная анатомия, помогающая врачам ориентироваться на сложной местности ТЕЛА. В особенности, когда возникает необходимость погрузиться в его глубины.

Одним из лучших пособий по топографической анатомии остаётся «Ледяная анатомия» Н.И. Пирогова, знаменитейшего русского хирурга. Между тем, в распоряжении Николая Ивановича не было суперсовременных устройств, насквозь просвечивающих человека вдоль и поперёк. Тем не менее, пироговский распил замороженного мозга человека на уровне подкорковых структур точнее компьютерной томограммы головного мозга, выполненная на том же уровне. Пирогов изучал, конечно же, мёртвые тела. Он провёл многочисленные распилы замороженных человеческих трупов в трёх измерениях. Распилы выполнялись им вручную, механической пилой, и получав тончайшие срезы, он с математической точностью переносил их на разлинованную бумагу. Пирогов составил систематическое изложение разрезов всех частей тела. Его колоссальный труд был высоко оценен, и в 1859 году, в Петербурге, на латыни вышло в свет полное собрание воистину выдающегося труда (во всех смыслах этого слова) Н.И. Пирогова «Иллюстрированная топографическая анатомия распилов, проведённых в трёх измерениях через замороженное человеческое тело» или как его стали называть «Ледяная анатомия». Фактически это первый полный труд, посвящённый инженерии человека. Благодаря «Ледяной анатомии» хирурги перестали быть слепыми, этим трудом пользовались многие поколения врачей. Да и сейчас предмет «Топографическая анатомия и оперативная хирургия» невозможно сдать на честное «отлично», не изучив эту книгу Николая Ивановича.

Топографическая анатомия сложная наука. Тренирует память и пространственное воображение. И слава асклепиадам, мы ещё учились на трупах! А не на муляжах, как это делают современные студенты. А то и вовсе по интернету. Остаётся только надеяться, что за очередными тёмными временами наступит очередное же Возрождение. К слову, эта эпоха началась после пандемии чумы, почти уничтожившей население Европы, и не только. Придёт очередной Гарвей, надеюсь, трупы снова начнут вскрывать ещё студентами, очень надеюсь, что не выкопанные из свежих могил и не при свете факела. Нет ничего кощунственного в том, чтобы вскрывать мёртвое тело на благо живых. Единственное известное мне кощунство: это незнание. Недаром на старых анатомических театрах есть надпись: Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae. «Это место, где смерть охотно помогает жизни». Пластик же, пусть идеально имитирующий ткани тела – не тело. Он не индивидуален. И он не подвержен тлению, особенности которого будущий врач обязан осязать.

Медицина в целом – очень тактильная специальность. Студент медицинского вуза, жаждущий стать отличным врачом (а он наверняка жаждет, иначе бы зачем вообще пошёл учиться «на врача»), просто обязан всё познать руками. Только тогда мозг замыкает нейронную дугу теории на нейронную дугу практики, и только так рождается сознание врача. Невозможно на пластике или компьютерной симуляции изучить человеческое тело. Невозможно изучить его исключительно по видео эндоскопических операций. А без знания тела, без умножения теории на практику в процессе обучения – всё это не более, чем профанация. В роботе заложен алгоритм, пусть множество алгоритмов. Пусть бесчисленное множество алгоритмов. Но всё это в итоге не более, чем пользовательская оболочка. И отличается от жизни так же, как тело отличается от оболочки.

«Хирургия есть искусство, и, как таковое, она более всего требует творчества и менее всего мирится с шаблоном. Где шаблон – там ошибок нет, где творчество, – там каждую минуту возможна ошибка. Долгим путём таких ошибок и промахов вырабатывается мастер, а путь этот лежит опять-таки через „горы трупов“…»[15]15
  В.В. Вересаев, Записки врача.


[Закрыть]

«Горы трупов» будут значительно меньше, если в начале пути будут именно что горы трупов. А не горы муляжей и симуляторов. Горы муляжей никого и ничему не научат. Мир уже стал понимать, что шаблон отнюдь не безошибочен, увы. Напротив. Именно в медицине шаблонное, алгоритмичное мышление может привести к фатальным последствиям. Причём отнюдь не для врача. Шаблонная, алгоритмичная система очень хороша для юридического сопровождения медицины. На каждый поданный иск, а исков к врачам и больницам бесконечное множество нынче на планете, – вот, пожалуйста! Действовали в соответствии с алгоритмом. А что больной помер, извините. Не поместился в алгоритм, а клинически нынче врачам мыслить запрещено. Да они и не умеют. Их сейчас не учат клиническому мышлению и индивидуальному подходу. Это нынче осталось только в прекрасных ностальгических сериалах. Где врач готов сражаться за каждого своего пациента. В реальности же – не готов. Потому что медицина теперь – не служение. А сфера обслуживания. Вы сами этого хотели. Так что именно при пособничестве доброго обывателя выведена новая порода врача, «врач обслуживающий». Вместо устаревшей породы «врач-служитель».

Но диалектика – не пустое слово. Так что мир снова поворачивается лицом к служению, наевшись обслуживанием.

Плюс-минус такого же содержания горячие речи толкал наш профессорско-преподавательский состав. Предвидя, предчувствуя всепоглощающую алгоритмичность и подмену понятия «сознание» фальшивкой «пользовательская оболочка». И хотя мы и были молодыми олухами, мало чем отличаясь от молодых олухов любой из эпох, но горячие речи проникали в нас. Заражали. Точнее сказать: заряжали. Потому что это были не просто пустые слова, не только отточенное ораторское искусство. За этими горячими речами стояли знания, опытность и любовь к своей профессии. К своему ремеслу. К своему искусству. Всё то, что является основой действенного гуманизма. Без чего любые идеи – лишь пустое прекраснодушие.

Я очень прониклась. Я зубрила «топку» как умалишённая. Стали переживать мои соседи по коммунальной квартире. Их беспокоило, не съехала ли я с катушек. Разве нормальный человек будет ночи напролёт расхаживать по комнате, бесконечно повторяя одни и те же тексты. Я довела топографическую анатомию до автоматизма, я прошила её сквозь свою память суровой нитью, она до сих пор во мне, как стишок «в лесу родилась ёлочка», как театральное вступление к Фаусту, как одесская глава Евгения Онегина.

Я не понимала, почему мои «однокорытники» перед каждым зачётом по предмету «топографическая анатомия и оперативная хирургия» бледнеют, зеленеют, теряют сон, вес и разум. Ничего такого же: знай себе, зубри! Причём с атласом у трупа. Да, наш профессор суров. Втыкает в труп спицу, в произвольном месте. И ты должен перечислить все анатомические структуры. Но мы же вот только недавно зубрили нормальную анатомию. Остеологию, миологию, спланхнологию, ангиологию, неврологию. Теперь просто «собери тело». Повтори по следующему атласу, который даёт не плоскость, но объём. Не сумму, но множество. Это же элементарная синтетическая функция коры больших полушарий! Пользуйся! Иначе зачем ты здесь?! Что ты за врач без способности к многопараметровому мышлению. Да и до многопараметровости ещё ой как далеко! Это же всего лишь элементарная студенческая задачка!

И мне стало до обидного мало элементарных студенческих задач. И я записалась в топанатомическое СНО. Где не просто препарировали трупы, но и оперировали животных. Живых животных.

И тут, упреждая возможный гнев высоколобой читающей публики, я не могу не привести ещё несколько цитат из Викентия Викентьевича Вересаева.

«В Западной Европе уже несколько десятилетий ведётся усиленная агитация против живосечений; в последние годы эта агитация появилась и у нас, в России. В основу своей проповеди противники живосечений кладут положение… живосечения совершенно не нужны науке.

Но кто же сами эти люди, берущиеся доказывать такое положение? Священники, светские дамы, чиновники, – лица совершенно непричастные к науке; и возражают они Вирхову, Клоду Бернару, Пастеру, Роберту Коху и прочим гигантам, на своих плечах несущим науку вперёд. Но ведь это же невозможная бессмыслица! …

Живосечения для медицинской науки необходимы – против этого могут спорить только очень невежественные или очень недобросовестные люди. … Предварительные опыты на животных представляют хоть некоторую гарантию в том, что новое средство не будет дано человеку в убийственной дозе и что хирург не приступит к операции совершенно неопытным… без живосечений мы решительно не в состоянии познать и понять живой организм.

…Билль „о жестокости к животным“ был принят английским парламентом в августе 1876 года. Дата знаменательная: как раз в это время в Болгарии свирепствовали турки, поощряемые дружественным невмешательством Англии. Неужели пытаемые в лабораториях лягушки были английским депутатам ближе и дороже, чем болгарские девушки и дети, насилуемые и избиваемые башибузуками? Конечно, нет. Дело гораздо проще: парламент понимал, что вмешательство в болгарские дела невыгодно для Англии, невыгоды же ограничения живосечений он не понимал. А там, где человек не видит угрозы своей выгоде, он легко способен быть и честным и гуманным…»

Настоятельно рекомендую всем-всем-всем, вне зависимости от возраста и профессии, прочитать (или перечитать) эту великолепную книгу честнейшего добрейшего умнейшего и талантливейшего человека, господина Вересаева. Она современна. Увы, всегда современна. Потому что ничего на самом деле не меняется. Раньше, я утверждала, что ничего не меняется, кроме интерьеров. С возрастом я стала понимать, что и интерьеры не меняются. Не меняется ничего. И даже возраст к некоторым приходит сам, так и не приодевшись в мудрость, или хотя бы в осознание элементарных простых вещей. Опасна утрата методологии, очень опасна. Но никогда не поздно стать человеком разумным. Прочтение «Записок врача» В.В. Вересаева – очень верный шаг в этом направлении.

Была поражена, как-то спросив юную студентку современного медицинского вуза, читала ли она вересаевские «Записки врача». Она о них даже не слышала. Далеко не самая глупая девочка из тех, что со временем станет врачом. Меня это так потрясло, что я не нашлась, что сказать. Мы в своё время считали эту книгу библией студента медицинского вуза. Хотя и тогда многое в ней могло показаться «устаревшим». Но что устарело в самой Библии, скажите на милость?! Какие изменения претерпели человеческие страсти? Человеческая глупость, зависть, злоба? Человеческая доброта, готовность к самопожертвованию? Как-то изменился основной свод правил – более известных как Заповеди, – для животного подвида «Человек»?

Так и «Записки врача» – книга не о технологиях, но о том, что куда важнее технологий. О людях, о чувствах. О нравственном законе.

Возвращаюсь в то время, когда я с ужасом узнала, что завтра мне предстоит делать трахеотомию собаке. Счастливой пухленькой дворняжке, всеобщей любимице вивария. Первым движением было отказаться. Сдержала только невероятная гордыня. Я, записная отличница, числящаяся и среди студентов и среди преподавателей человеком несгибаемой воли, железной леди, прости господи. Судя по всему будущему не иначе как именно хирургу. С такой лёгкостью препарирующей трупы. И вдруг – я трусливо откажусь? Изобразив дамочку, неспособную командовать санитарным поездом? Изобразив её – ею и стану. Я предам веру в меня значимых для меня же людей! Я предам свою веру в себя, что куда хуже!

Но не предав веру в себя, я предам собаку! Которая всегда радостно встречает меня, бежит ко мне, виляя хвостом, лижет мне руки, даже просто так, даже когда у меня нет с собой куска колбасы. Впрочем, её отлично кормят. Так что не за еду она ко мне ластится. А я завтра воткну ей нож в спину. Скальпель в шею. Что ещё хуже. Какой страшный и тяжёлый выбор. Быть недееспособным благородным трусом. Или стать мужественным предателем. Если откажусь я – собаку всё равно прооперируют. Просто это буду не я.

Но я лучше всех знаю топографическую анатомию. Если хирургом буду я – у собаки есть шанс выжить! Решено! Я оперирую!

Я шла домой, спустившись от анатомического корпуса к Комсомольскому бульвару, дошла до Тёщиного моста, прошла по бульвару Приморскому, свернула к Оперному театру, дошла до Проспекта Мира, и шла пешком до самого дома. За это время я пережила примерно десять тысяч этических страданий и претерпела сто тысяч моральных мук. Почему я вообще решила, что могу быть хирургом?! А что, лучше терапевтом?! Там тоже ошибаются. И от терапевтических ошибок тоже умирают. И люди, и дети… и… собаки!

В голове крутился «Рассказ собаки» Марка Твена! Проклятый старик! Ненавижу! Обожаю, как писателя! Но это недопустимо – давить на жалость! Это грязная манипуляция! Людям нужна не глупая жалость, а умные действия! Умные, умелые, опытные! Только действие есть настоящая ода гуманизму! А не слезодавительная ерунда! Но «Рассказ собаки» – не ерунда, а гениальное произведение! Боже мой, я же обожаю «Рассказ Собаки»! Это же одна из первых книг, которую я прочла, едва выучившись читать! Я из-за этой книги в больницу попала, потому что чуть не умерла![16]16
  Такое действительно со мной случилось, как это ни смешно. Или печально. В любом случае, теперь кажется забавным. Я рассказала эту историю в своём романе «Одесский Фокстрот».


[Закрыть] И при этом «Рассказ собаки» – грязная отвратительная манипуляции сознанием обывателя! Чем Марк Твен лучше всех этих пасторов, светских дам, чиновников и английского парламента?! Ничем не лучше! Просто – много талантливей! Гениальней! Что в данном случае ещё ужасней!

В общем, познав адовы муки когнитивного диссонанса, реального такого разрывающего когнитивного диссонанса, а не вот это вот всё, из нынешних лёгоньких «психологических» сообществ в социальных сетях, я как-то доплелась домой. Но и там я не перестала претерпевать. Смысл Чистилища в том, что оно всегда с тобой. Покуда прощение бессознательного безвременья не разлучит вашу душу с вашим телом. Вот тут и позавидуешь маленькой психопатке-убийце, случившейся с тобой на психиатрическом СНО. Она-то уже при жизни ничего не чувствует! Она и в живом теле – мертва!

Вместо того, чтобы переключиться, я взяла с полки Вересаева. Снова и снова Вересаева. Открыла на случайной странице. Прямо и строго на меня смотрел следующий текст:

«Мне особенно ярко вспоминается моя первая трахеотомия: это воспоминание кошмаром будет стоять передо мною всю жизнь… Я много раз ассистировал при трахеотомиях товарищам, много раз сам проделывал операцию на трупе. Наконец однажды мне предоставили делать её на живой девочке, которой интубация перестала помогать. Один врач хлороформировал больную, другой – Стратонов, ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.

С первым же разрезом, который я провёл по белому пухлому горлу девочки, я почувствовал, что не в силах подавить охватившего меня волнения; руки мои слегка дрожали.

– Не волнуйтесь, всё идёт хорошо, – спокойно говорил Стратонов, осторожно захватывая окровавленную фасцию своим пинцетом рядом с моим. – Крючки!.. Вот она, щитовидная железа, отделите фасцию!.. Тупым путём идите!.. Так, хорошо!..

Я наконец добрался зондом до трахеи, торопливо разрывая им рыхлую клетчатку и отстраняя чёрные, набухшие вены.

– Осторожнее, не нажимайте так, – сказал Стратонов. – Ведь так вы все кольца трахеи поломаете! Не спешите!

Гладкие, хрящеватые кольца трахеи ровно двигались под моим пальцем вместе с дыханием девочки; я фиксировал трахею крючком и сделал в ней разрез; из разреза слабо засвистел воздух.

– Расширитель!

Я ввёл в разрез расширитель. Слава богу, сейчас конец! Но из-под расширителя не было слышно того характерного шипящего шума, который говорит о свободном выходе воздуха из трахеи.

– Вы мимо ввели расширитель, в средостение! – вдруг нервно крикнул Стратонов.

Я вытащил расширитель и дрожащими от волнения руками ввёл его вторично, но опять не туда. Я всё больше терялся. Глубокая воронка раны то и дело заливалась кровью, которую сестра милосердия быстро вытирала ватным шариком; на дне воронки кровь пенилась от воздуха, выходившего из разрезанной трахеи; сама рана была безобразная и неровная, внизу её зиял ход, проложенный моим расширителем. Сестра милосердия стояла с страдающим лицом, прикусив губу; сиделка, державшая ноги девочки, низко опустила голову, чтобы не видеть.

Стратонов взял у меня расширитель и стал вводить его сам. Но он долго не мог найти разреза. С большим трудом ему, наконец, удалось ввести расширитель; раздался шипящий шум, из трахеи с кашлем полетели брызги кровавой слизи. Стратонов ввёл канюлю, наклонился и стал трубочкой высасывать из трахеи кровь.

– Коллега, ведь это нечего же объяснять, это само собой понятно, – сказал он по окончании операции, – разрез нужно делать в самой середине трахеи, а вы каким-то образом ухитрились сделать его сбоку; и зачем вы сделали такой большой разрез?

„Зачем“! На трупе у меня и разрезы были нужной длины, и лежали они точно в середине трахеи…

У оперированной образовался дифтерит раны. Перевязку приходилось менять два раза в день, температура всё время была около сорока. В громадной гноящейся воронке раны трубка не могла держаться плотно; приходилось туго тампонировать вокруг неё марлю, и тем не менее трубка держалась плохо. Перевязки делал Стратонов.

Однажды, раскрыв рану, мы увидели, что часть трахеи омертвела. Это ещё больше осложнило дело. Лишённая опоры трубочка теперь, при введении в разрез, упиралась просветом в переднюю стенку трахеи, и девочка начинала задыхаться. Стратонов установил трубочку как следует и стал тщательно обкладывать её ватой и марлей. Девочка лежала, выкатив страдающие глаза, отчаянно топоча ножками и стараясь вырваться из рук державшей её сиделки; лицо её косилось от плача, но плача не было слышно: у трахеотомированных воздух идёт из лёгких в трубку, минуя голосовую щель, и они не могут издать ни звука. Перевязка была очень болезненной, но сердце у девочки работало слишком плохо, чтобы её можно было хлороформировать.

Наконец Стратонов наложил повязку; девочка села; Стратонов испытующе взглянул на неё.

– Дышит всё-таки скверно! – сказал он, нахмурившись, и снова стал поправлять трубочку.

Лицо девочки перестало морщиться; она сидела спокойно и, словно задумавшись, неподвижно смотрела вдаль, поверх наших голов. Вдруг послышался какой-то странный, слабый, прерывистый треск… Крепко стиснув челюсти, девочка скрипела зубами.

– Ну, Нюша, потерпи немножко, – сейчас не будет больно! – страдающим голосом произнёс Стратонов, нежно гладя её по щеке.

Девочка широко открытыми, неподвижными глазами смотрела в дверь и продолжала быстро скрипеть зубами; у неё во рту трещало, как будто она торопливо разгрызала карамель; это был ужасный звук; мне казалось, что она в крошки разгрызла свои собственные зубы и рот её полон кашицы из раздробленных зубов…

Через три дня больная умерла. Я дал себе слово никогда больше не делать трахеотомий…»

Я со злобой захлопнула книгу и с силой зашвырнула её в угол. Если Марк Твен с «Рассказом собаки» сегодня вызвал у меня гнев за недопустимую манипуляцию с восприятием обывателя, то обожаемый Вересаев вызвал брезгливость и… ненависть! Тьму ненависти. Тьма ненависти носилась над бездной ненависти. Ненависть была безвидна и пуста.

Я приняла душ. И легла спать. Без единой мысли. И без единого сновидения.

На следующий день я сделал трахеотомию собаке. Чётко. Быстро. Выверенными движениями. Мною двигали: ненависть к Вересаеву; раздражение на Марк Твена; непоколебимая гордыня уверенности в собственных знаниях, навыках и руках; а более всего – жажда. Жажда максимально облегчать страдания. А не приносить их.

Рана была маленькая, красивая и чёткая. Успешная. Я ушила её. У собаки не было дифтерита. Это была тренировочная операция. Рана на собаке быстро зажила. Даже шрама не осталась. Мы с ней дружили ещё несколько лет, пока я не окончила институт. Завидев меня, она неистово вертела хвостом. Я покупала ей самую дорогую докторскую колбасу. Всегда.

Мой патрон сказал мне, что я – хирург от бога.

Но я не была хирургом от бога. Я была богом. Возможно впервые от сотворения моего. По образу и подобию. Я не просто «от бога» – я клон бога, его копия. Как все мы. Я – удачная копия. Удачно выполнившая трахеотомию собаке по кличке Анька. И в этом ощущении себя богом, в идентификации себя, не было ни толики гордыни. Даже гордости не было. Было просто и очевидно: я – бог. По той единственной причине – она же следствие, – что я человек. Без права вершить чужие судьбы, но лишь следовать своей стезе.

Это быстро прошло. Ровно в момент наложения клеевой повязки на бритую шею Аньки.

И это навсегда осталось во мне.

Как и любовь к Марку Твену, за его гений. Как и любовь к Викентию Викентьевичу Вересаеву – за его гений. В каждом из нас – гений. Божественная искра. Делающего каждого из нас первым после бога. Вездесущих. Пребывающих одновременно и в аду, и в раю, и в чистилище. То есть – с собой. Постоянно и везде – с собой. Но – на своём пути.

Так что если кто решил, что хирургия – его путь, горы трупов не избежать.

P.S. И звери, и люди, и боги – это вообще не про пластик.