Текст книги "Имеющий уши, да услышит"

Глава 10
Дом мертвецов и старое кладбище

Пробудилась Клер рано – в тот же час, что и вчера. Она высоко подколола свои густые темно-каштановые волосы, глянула на себя в зеркало – синяк на виске выглядел еще хуже, рубиновые ссадины тоже пока не заживали. Страшилище…

Ему, наверное, противно на меня смотреть, ну и пусть…

Клер оделась тщательно, она решила сегодня прихватить с собой флорентийскую соломенную шляпку – не ради кокетства, а дабы голову от солнца уберечь. Осмотрела свое платье и взяла две большие английские булавки, чтобы закалывать юбки при верховой езде. Однако, пройдясь по коридору до веранды, где в ранний час слуги накрывали завтрак для управляющего Гамбса (Юлия Борисовна так рано не вставала), она поняла, что ездить верхом сегодня вряд ли сможет. Спина и ноги болели, каждая косточка, каждая мышца ныла. Клер упрямо мотнула головой – я смогу, ничего, я все равно сяду на лошадь.

Она выпила за столом на веранде чашку крепкого чая, съела бисквит и взяла с собой горсть крыжовника, который обожала. Она ела его, пока спускалась в сад и шла по липовой аллее, которую в ранний час мел дворник усадьбы.

Евграфа Комаровского она увидела в конце аллеи – он стоял под липой в накинутом на плечи рединготе, сунув руки в карманы своих белых рейтуз армейского образца. Травинка во рту – он ее меланхолично жевал, поглядывая на аллею: выбрал такое место наблюдения, чтобы вся она просматривалась до самого барского дома.

Клер ощутила одновременно прилив радости и страха. Насчет того, что ее так обрадовало, она пока не разобралась, а вот страх… точнее, неприятное чувство смятения породили вчерашние гневные слова Юлии о том, что генерал присутствовал лично при экзекуции восставших солдат, которых прогнали сквозь строй, забив шомполами. Но затем она вспомнила ужасающую картину, что открылась ей в доме стряпчего – ладно, это сейчас важнее. Генерал – единственный человек, который способен в происходящем разобраться и поймать убийцу. Так уж вышло – такова русская современная жизнь.

– Доброе утро, мадемуазель Клер.

– Доброе утро, господин генера…

Он глянул на нее.

– Евграф Федоттчч, у меня из головы не идет несчастная немая! – Клер осторожно шагнула на нейтральную почву. – Нам надо… – Она запнулась. – Вы сказали надо разобраться, значит, и в этом тоже.

– Поэтому я вас здесь и жду, нам предстоит много дел сегодня, – просто ответил он. – Ночью все было спокойно в доме?

Клер кивнула – вроде, но она же спала очень крепко, смертельно устав.

– Когда я привез вас в тот первый день, я сразу предложил Юлии Борисовне вызвать стражников корпуса и оставить их в поместье для охраны. Но она отвергла это категорически, заявив, что я хочу под сим предлогом учредить за ней полицейский надзор.

– Она никогда не согласится на присутствие ваших стражников в своем поместье.

– Ну да. – Он кивнул, задумчиво кусая свою травинку. – Как она вам меня представила? Сатрап? Роялист, душитель свобод? Палачом меня не называла?

– Нет. – Клер совсем смутилась. Они шли по аллее – Комаровский куда-то целенаправленно ее вел.

– И на том merci beaucoup[12]12
  Большое спасибо (фр.).


[Закрыть].

– Меня вчерашнее происшествие у пруда не напугало, но сильно встревожило. – Клер благоразумно решила сменить тему. – Конечно, немая не в своем уме, однако почему именно та статуя вызвала ее агрессию и отчаяние?

– Актеон – охотник, в мифе он ведь за купающейся Артемидой подглядывал и за это поплатился. Она превратила его в оленя, и его загрызли собственные собаки. – Комаровский вспомнил греческий миф. – Вполне куртуазный сюжет для паркового ансамбля. И Охотничий павильон. Одно только странно – на кого они там охотились?

– На оленей, наверное.

– Оленей в здешних лесах нет, и косули редки. По осени окрестные помещики зайцев да лис травят по старинке, а потом это же не лес, а парк – по ландшафту видно. Нет, охотой настоящей у прудов и не пахло. Павильон был построен с какой-то иной целью, я так думаю.

– А вы сами охотник? – спросила Клер с любопытством.

– По долгу службы в качестве адъютанта его величества принимал участие в царской охоте, хотя наш прежний государь сие развлечение не особо жаловал. Но приходилось устраивать – русский стиль, царская охота. Двор выезжал в костромские дремучие леса, иностранные послы, свита, все с такой помпой было обставлено. Медвежья охота зимой – русские забавы.

– Забавы?

– На пари. – Евграф Комаровский усмехнулся уголком рта. – Показать иностранным послам большой русский стиль – поднять злого медведя в берлоге. Один на один – по традиции, как мужики с ножом и рогатиной, без ружей и пальбы. Чтобы потешить его величество, приходилось и так.

– Вам? Одному на медведя? С ножом?

– И рогатиной. Он ее, правда, сразу как спичку сломал. – Комаровский словно что-то вспомнил. – Такой был здоровый медведь…

– И вы его убили?

– Зарезал. Он меня, правда, тоже… чуть не прикончил. А двор, вся царская охота наблюдали, пари заключали. Его императорское величество валерьянку пил – так переживал за меня, своего адъютанта – заломает меня Топтыгин или нет. Но мне повезло тогда. Сняли с медведя шкуру, и положил я ее у себя в кабинете у камина. Смотрел на меня медведь своими стеклянными глазами и словно вопрошал – за что ты меня убил? Я в берлоге мирно спал, ждал весны, когда с медведицей своей встречусь, с детушками-медвежатами, а ты меня зарезал… Я в церковь редко хожу, мадемуазель Клер, но пошел – поставил свечку за упокой души Топтыгина Михаила. С тех самых пор отвратило меня от охотничьих забав. Но мы с вами у цели.

Клер увидела, что они стоят перед домом стряпчего Петухова, закрытым с момента убийства.

– Я хочу повторно осмотреть дом. – Комаровский легко отодрал доски, прибитые гвоздями крест-накрест к двери. – Мадемуазель Клер, там дух тяжелый, если вы…

– Нет, я пойду с вами, а что вы хотите опять смотреть?

– Даже не знаю. – Он медлил на пороге. – Дело в том, что очень давно, в молодости, я стал свидетелем похожего преступления. За границей – когда ездил с поручениями от Коллегии иностранных дел. В Австро-Венгрии, в горах в глуши убили семью ростовщика-еврея. Там тоже были отец, юная дочь-девица и еще две женщины. Обстоятельства были вроде как схожие. Но произошло то очень давно.

– В Австро-Венгрии? Расскажите мне, пожалуйста!

Он очень коротко, опуская пока самое главное, рассказал, все медля и не открывая дверь дома ужаса. Потом распахнул дверь, и они вошли.

Отвратный запах был столь силен, что у Клер закружилась голова. Она попыталась дышать ртом. В заколоченном жилище спертая духота и черные пятна на стене и на полу – словно дом сам превратился в труп, подвергнутый разложению.

Они медленно прошли через комнаты. В светелке Аглаи окно теперь было забито досками снаружи, сквозь щели пробивались солнечные лучи, рисовавшие причудливый узор на залитом кровью полу.

– Помните, как мы их всех нашли? Где были тела? – спросил Комаровский.

– Никогда не забуду.

– В Австро-Венгрии дверь дома тоже была заперта изнутри, а окно выбито. Создавалось впечатление, что убийца проник в дом именно через окно. Снег нападал, но вокруг дома ни одного следа – необычно, правда? Но я на крышу залез и понял, что убийца забрался в дом через соломенную крышу и чердак. Все на это указывало. – Комаровский внимательно осматривал раму окна. – А что мы видим здесь?

– Окно тоже выбито.

– Но как его выбили – снаружи или изнутри? – Комаровский провел пальцем по искромсанному дереву. – Осколки были и в комнате, и под окном, и на подоконнике. А следы ударов… вроде как говорят, что окно выбивали снаружи. Это следы топора.

– Я так и решила сразу – кто-то проник к переписчице нот через окно ночью, и на шум на помощь к ней поспешили отец и кухарка, их подняли с постели ее крики.

– Нет, положение и вид тел говорит об обратном. – Комаровский покачал головой. – Мы же с вами вместе все смотрели. Стряпчий и кухарка были любовниками, но спать они еще в тот вечер не легли. А девушка… что она делала в тот момент? Она уже спала?

Клер нагнулась и подняла с пола листы бумаги. В прошлый раз она и внимания на них не обратила. Листы были разбросаны у кровати. На полу валялось гусиное перо. Чернильница располагалась на узкой полке, где стояли книги, которые читала Аглая, – в основном тоненькие дешевые сборники русских и французских романтических стихов. Прикроватная тумба была сдвинута – Клер вспомнила, что этой тяжелой дубовой тумбой убийца прижал волосы девушки к полу. На столешнице тумбы пестрели чернильные пятна. Клер глянула на лист бумаги – ноты. Она наклонилась и собрала все листы, начала их разглядывать – вот это переписанные ноты, а это оригинал…

– Аглая перед сном переписывала ноты, – заявила Клер весьма уверенно. – Сидела в кровати боком, ноты лежали на тумбочке, а вон и перо гусиное. Она тоже не спала.

– Окно в ее комнате выбито не с одного удара. Она бы вскочила, бросилась прочь из комнаты, напуганная. Убийца бы ее настиг, но не здесь. Однако, судя по положению тела, убил он ее именно в комнате. И более того, кухарка, которую мы нашли на пороге. Она лежала… помните в каком положении?

– Нет. – Клер и правда этого не помнила. В памяти лишь всплыла изуродованная ударом голова несчастной.

– Труп мы нашли в дверях, но все же ближе к горнице-зале. Тело лежало головой к порогу светелки – ногами к двери, что вела в сени. Удар был встречный. Нет, кухарка не в светелку торопилась в ночной сорочке. Она шла из горницы в сени. Не к девице, а к стряпчему.

Евграф Комаровский вышел в сени и стал внимательно осматривать входную дверь.

– Засов это я сломал, и дверь я выбил, а все было закрыто изнутри. – Он достал из кармана своих военных рейтуз батистовый платок и потер им железный створ засова.

Показал Клер – на платке бурые следы.

– Что это? Кровь? Если бы наверняка и точно узнать.

– А если кровь, то что? О чем это говорит?

– Видите на полу пятна? Это кровь стряпчего, получившего удар кинжалом в живот. Он сразу упал и лежал примерно шагах в трех от двери. Дотянуться до засова окровавленной рукой своей он бы не смог. Но если это именно кровь на створе засова, кто же оставил ее? Кухарка? Аглая? Нет. Тот, кто был здесь кроме них – убийца.

– Вы считаете, что он тоже был ранен?

– Он и так был весь залит их кровью. Руки в крови, когда он насиловал девушку. Если на засове его кровь – значит, это он за него брался, закрыл дверь изнутри.

– Убийца?

– А это означает одно, что дверь была сначала открыта. Стряпчий, которого мы обнаружили здесь, сам ее отпер кому-то среди ночи. Кому-то… кого он не боялся впустить в свой дом или же…

– Что? – Клер смотрела на помрачневшее лицо Комаровского.

– Видите ли, мадемуазель Клер, когда я в Австро-Венгрии в горах столкнулся с подобным случаем убийства, все местные крестьяне твердили о каких-то небывалых вещах, о суевериях, о чудовищах, о какой-то потусторонней чепухе. А я нашел в доме вещественные улики, и мне тогда казалось, все, что я вижу, – признаки весьма искусной инсценировки. Потому что ростовщик-еврей был ограблен. И я считал, что кто-то специально пытается замести следы ночного разбоя с убийством, нагромоздив всяких странных ужасных вещей. Хотя потом… поразмыслив, я пришел к выводу, что и там было не все так уж однозначно, как мне казалось. Но я не располагал временем, чтобы детально разобраться. А здесь… тоже что-то непонятное. Я вот все думаю – если стряпчий сам впустил своего убийцу среди ночи, и, положим, окно было все же выбито в целях инсценировки, то… какова цель убийства? В венгерском случае это был корыстный мотив, как я считал. А что здесь? Деньги стряпчего на месте, документы его судебные тоже. Что нужно было убийце?

– Аглая! Я же вам и тогда говорила! Это тот же самый человек, что напал на меня и на других жертв.

– Да, похоже, что так. Однако есть кое-какие детали, которые в этом доме не укладываются в общую картину.

– Какие детали?

– Медный подсвечник, – ответил Комаровский мрачно. – И то, что насилие, учиненное над девушкой, было совершено уже после ее убийства, а не до. И само ее убийство. Все прежние жертвы остались живы. Почему злодей убил именно ее?

– Он бы и меня убил, если бы не вы, – возразила Клер. – Знаете, я давно, еще в юности, написала роман… книгу… И когда я работала над ней, то представляла себе все, что описываю, и словно видела это. Я опишу вам, что я вижу сейчас здесь, после ваших слов.

Евграф Комаровский заинтересованно кивнул – давайте.

– Вы предположили, что убийца путает следы и что проник он в дом не через окно, а вошел через дверь, которую ему открыл сам стряпчий. Ночь… они готовятся ко сну, вдруг стук в дверь. – Клер плавно повела рукой в сторону двери. – «Кто?» – спрашивает стряпчий, потому что в столь поздний час именно он, мужчина, идет к двери узнать, кого же принесло так поздно. Убийца ему называет себя и… по вашим словам, либо стряпчий абсолютно его не боится, либо наоборот – страх его столь силен, что он подчиняется требованию убийцы и впускает его. Он открывает дверь и… – Клер на секунду зажмурилась. – Сразу получает удар ножом в живот – прямо в сенях. Падает. На шум из горницы-залы спешит его полуодетая сожительница-кухарка, однако она получает страшный удар в лицо топором от убийцы. Все происходит очень быстро, в какие-то доли секунды – убийца буквально сметает их со своего пути и устремляется в комнату Аглаи. Все происходит так стремительно, что Аглая успевает лишь вскочить с кровати – ноты разлетаются веером по полу, перо из ее руки падает на пол… Она получает от убийцы удар топором…

– Лезвием топора в лицо, – подсказал Комаровский, слушавший ее все более внимательно и серьезно.

– Да – она получает смертельную рану, но, возможно, умирает не сразу, потому что убийца старается ее обездвижить, перед тем как… как он… – Клер запнулась, продолжать дальше она не смогла.

– И какой вы делаете логический вывод, мадемуазель?

– Все тот же – расправившись столь быстро с отцом и кухаркой, убийца занялся своей главной целью, ради которой и напал на семью, – девушкой.

– А что мешало ему в доме поступить с ней так же, как с прочими жертвами?

– Но она же видела его! Она могла его узнать!

– Тогда бы он ее убил после учиненного насилия. Но он убил ее сразу – вы же сами только что все это так живо и красочно мне описали.

– Да. – Клер кивнула. – И я не могу это объяснить. Может, он хотел ее просто ранить, чтобы она не кричала, не звала на помощь, поэтому ударил ее топором? И не рассчитал силы своей?

Евграф Комаровский о чем-то думал, оглядывая светелку.

– В любом случае, целью убийцы здесь была именно девушка, – уверенно заявила Клер. – Я так себе все представляю.

– И возможно, вы правы. Вы с ней встречались, какой она была?

– Скромной, тихой. Переписчица нот. Я ее видела в имении. Конечно, она не служанка, но и в круг домашний не входила. Являлась, получала ноты для переписки, потом приносила готовую работу и забирала деньги. Один раз она пришла, когда я играла на рояле в гостиной и распевалась – она слушала музыку с таким восхищением! Сказала мне, что мечтает о фортепьяно в доме, но отец скуп и не купит ей его никогда.

– А кто ее учил музыке, нотной грамоте?

– Она сама мне говорила, в детстве ее учила еще первая жена вашего друга Посникова, а потом прежние гувернантки-француженки, что жили здесь до меня. Они учили ее музыке и французскому, мы с ней на этом языке объяснялись. А переписка нот ее заставила самостоятельно еще итальянский язык учить – она у меня спрашивала значение партитурных терминов. Потом герр Гамбс выписал по почте русско-итальянский словарь и подарил ей – она была очень рада. Юлия Борисовна все это поощряла, она всегда ратовала за образование и просвещение людей своего имения.

– Подруг у нее не было?

– Кажется, нет. Здесь, в имении, как и повсеместно у вас в России, такая кастовость. – Клер помолчала. – Те, кто принадлежит к разным социальным кругам, не общаются друг с другом и не дружат – дворяне с мещанами, мещане с купцами. Она же была дочь чиновника невысокого ранга, а подобных семей в округе нет. С крестьянками она дружбу не водила, я думаю.

– Это точно. И спросить не у кого о девице, – вздохнул Евграф Комаровский. – Я утром, пока вас ждал, размышлял… та визгопряха…

– Кто? – Клер не поняла этого русского слова, которое он вставил в свой безупречный английский.

– Скобеиха из трактира в Барвихе. Помните, она упомянула вскользь, что Аглая ходила на старое кладбище к часовне. Мне планы угодий здешних доставили, я их смотрел – то самое кладбище с часовней весьма неблизко отсюда. В окрестностях кладбища произошли два нападения. Конечно, в осьмнадцать лет сто верст не крюк, можно и вдаль пешком прогуляться на целый день. Но что привлекало переписчицу нот на кладбище, как вы думаете?

– Ну, она, на мой взгляд, была романтичной натурой… а старинные кладбища они располагают к…

– К романтизму? – Комаровский усмехнулся. – Это в Англии, мадемуазель Клер. В Италии – римские развалины и кенотафы. В Швейцарии на фоне заснеженных Альп. А у нас здесь немножко все иначе. Давайте прямо сейчас поедем и глянем на сей скорбный уголок?

– На кладбище? На лошадях верхом?

– Я подумал, что вам надо пару деньков отдохнуть от верховых прогулок. – Комаровский оглядел Клер с высоты своего роста и кивнул на дверь, пропуская ее вежливо вперед.

У дома стряпчего их ждал легкий экипаж. На козлах восседал верный Вольдемар. Транспорт он раздобыл на постоялом дворе, заплатив за аренду.

– А вот с ветерком прокачу! А вот на резвой до Разгуляя! – Вольдемар сиял, как медный полтинник, расплываясь в улыбке.

Она подумала – чему так рад графский денщик?

Сели в экипаж и поехали «с ветерком».

Клер смотрела на окрестные поля. И представляла себе Аглаю – как та в своем простеньком платьице в клетку и в дешевой соломенной шляпке-капоре идет через поля, через рощи на старое кладбище. И правда – зачем?

– О чем был ваш роман, который вы писали? – вдруг спросил ее Евграф Комаровский.

– Первый литературный опус. – Клер завязала под подбородком черные шелковые ленты шляпы, чтобы та не слетела на ходу. – Мне казалось, я пишу гениальную новую вещь. О психической природе человеческой, о ее хрупкости, о разуме, о чувствах, об инстинктах.

– Об инстинктах?

– Да, я хотела создать образ женщины, которая не скована условностями в своем поведении, а абсолютно свободна и руководствуется в своем поведении инстинктами… порой… Не всегда, но часто. И что из этого получается. Я назвала свой роман «Идиот»[13]13
  Роман с таким названием был создан Клер Клермонт в 1816 году.


[Закрыть].

– Вы его опубликовали?

– Нет. Но именно он познакомил меня с Горди… А Перси… он потом старался отредактировать его и напечатать…

– Поэт Перси Биши Шелли? – спросил Евграф Комаровский. – Муж вашей сводной сестры?

– Да, он всегда и во всем мне помогал. И в моих литературных опытах был ко мне снисходителен. Горди… Байрон сначала заинтересовался, что я не только пою, но и вроде как пишу. А потом быстро остыл. Он воспринимал лишь собственное творчество. Литература как таковая и книги других его мало интересовали. А Перси… Шелли мне помогал по доброте душевной. Мне требовалась колоссальная помощь, я не обладала и половиной того могучего таланта, который вдруг проявился у Мэри на вилле Диодати, когда она писала свой собственный роман.

– «Франкенштейн». Я читал его во французском переводе пару лет назад. Талантливая вещь, ничего не скажешь, – заметил Евграф Комаровский. – Трудно стать не то что писателем, а беллетристом, когда вокруг сплошные гении, правда, мадемуазель Клер? С одной стороны, вам повезло, что вы их всех знали, а с другой… Это как-то угнетает. Смею вас спросить об одной вещи, которая меня крайне интересовала, когда я еще лично не был с вами знаком, но читал о вас в газетах.

– Да. И что вас во мне так заинтересовало, Евграф Федоттчч? – Клер в упор глянула на Комаровского, и тот встретил ее взгляд.

– Почему вы приехали в Россию?

– Вы спрашиваете по долгу службы, как командир корпуса стражи?

– Не как жандарм, нет. Просто хочу знать.

– Ну, я могла бы вам сказать, что мы подружились с Юлией во Флоренции, сблизились духовно, она позвала меня с собой, а у меня к тому времени почти не осталось средств для жизни, и Мэри бедствовала после смерти Шелли… Надо было помогать ей растить детей. Но я скажу вам правду – я отправилась в Россию, потому что надеялась забыть посещения моей темной и изменчивой судьбы, гибельные преследования, казавшиеся неотъемлемыми от моего имени[14]14
  Из шестого наполовину утраченного «русского дневника» Клер Клермонт.


[Закрыть].

Евграф Комаровский все смотрел на нее. И Клер продолжила, чтобы сразу поставить в этом вопросе все точки над «i».

– Юлия сказала мне, она узнала из писем из Петербурга, что после суда и казни восставших вы написали прошение о бессрочном отпуске. Что вам и сейчас нелегко выносить тот гнет, который обрушился на вашу голову после всем известных трагических событий со стороны общества, которое вас… отторгает, генерал. Гибельные преследования – осуждение, слухи, домысли, сплетни, вражда – неотъемлемы теперь и от вашего имени тоже. Так что, смею надеяться, вы сможете меня понять.

Денщик Вольдемар на ходу обернулся. Он не знал английского, но был ошеломлен, что с его барином – генералом и такой важной персоной – кто-то смеет говорить таким вызывающим тоном!

– Благодарю за искренность, мадемуазель, – ответил Комаровский.

Клер так и не поняла, что было в его столь бесстрастном тоне.

– Вы считаете, что мы с вами в некоторой степени в одной лодке? Два социальных изгоя? Ну что ж, вам виднее. Я заметил, что некоторые вопросы вы обсуждаете по-мужски прямо и без обиняков. Среди наших барышень и дам это большая редкость. У них в ходу жеманство, чисто женское коварство, порой даже ограниченность взглядов. Вы же совсем иная. Одно то, что вы спокойно и без истерик выносите ужасающие подробности нападений и убийств, о которых мы с вами узнали, делает честь вашей выдержке и уму. Я могу с вами это обсуждать. Мы разговариваем на такие темы, которые редко всплывают в светском разговоре между женщиной и мужчиной. А мы свободны с вами в нашей дискуссии. Я поражен, мадемуазель. Это тоже плоды вашего воспитания?

– Не понимаю вас, объясните.

– Вы прежде обмолвились, что на протяжении всех лет знакомства именно лорд Байрон являлся вашим учителем жизни. Это его школа?

– В чем-то, безусловно, его.

– Ясно. – Комаровский сунул в рот сухую былинку, прикусил (где взял в экипаже? Словно фокусник из воздуха материализовал).

– Но я сама тоже многому научилась. Жизнь заставила меня быть прилежной ученицей.

– А вон вроде и кладбище, ваше сиятельство, – известил Вольдемар, натягивая вожжи и кнутом указывая на заросший буреломом участок леса. – Ну и местечко, доложу я вам.

Комаровский подал руку Клер, помогая ей выйти из экипажа, они огляделись.

Если то и было Старым кладбищем, то оно заслужило свое название. Клер сначала не увидела могил – все заросло высокой травой и бурьяном. Да и сама дорога выглядела здесь какой-то заброшенной, не торной.

Они медленно пошли через травяные заросли. Комаровский то и дело останавливался, раздвигал руками бурьян и пытался прочесть хоть что-то на могильных плитах, но тщетно. Часть захоронений обвалилась, лишилась надгробий, а на тех, где могильные камни все еще сохранились, все стерлось на их поверхности, заросло мхом.

– Такое ощущение, что никто здесь много лет никого не хоронил, – сказал он.

Клер пробиралась сквозь бурьян и кусты. В этот день не было столь палящего солнца, как в прошлый, а сейчас и вовсе на небе сгустились дождевые облака. Все разом померкло и выглядело серым, мрачным, если не сказать зловещим.

Сквозь густые заросли кустов они подошли к одинокой мраморной часовне с ржавой дверью. Креста на ней не было.

Комаровский указал Клер на эту странную деталь – он специально осмотрел все вокруг, – может, крест свалился на землю? Но нет.

Небольшая часовня из серого мрамора, покрытого трещинами, словно ранами, которые нанесли морозы, лютая зимняя стужа и осенние дожди. По трещинам, словно зеленая паутина, вился дурно пахнувший вьюнок.

Представить себе, что в такое дикое, заброшенное место и в такую даль прогуливалась юная дочка стряпчего, было трудно.

Однако следы посещений часовни они нашли – трава возле ступеней была в нескольких местах примята, словно на ней сидели.

– Кладбище не деревенское, – объявил Комаровский, – скорее родовое, как кладбище Посниковых в Иславском, там же тоже есть часовня-усыпальница. И здесь нечто подобное. Хотя повторяю – не хоронили на этом кладбище много лет. За могилами не ухаживали. Мадемуазель Клер, вы по своей английской привычке должны не бояться привидений. Рискнем, глянем, что внутри, а?

И он с силой потянул на себя тяжелую дверь часовни.

Она со скрипом, однако на удивление легко отворилась, словно ее до этого уже открывали не раз, не давая старым петлям покрыться ржавчиной.