Текст книги "Имеющий уши, да услышит"

Глава 11
Obscurus fio[15]15
  Делаюсь темен (лат.).


[Закрыть]

Внутри часовня меньше всего походила на христианский храм, но напоминала античную усыпальницу. В центре стоял большой гроб серого гранита, накрытый толстой каменной плитой. Между двумя колоннами в нише за гробом располагалась статуя – она словно пряталась в тени сумрачной часовни. Детально разглядеть ее с порога Клер сначала не смогла.

Ее внимание в первый миг привлекло нечто иное – на каменном полу часовни, растрескавшемся, как и стены, валялись сотни дохлых насекомых – ночные бабочки и мотыльки, мертвые черви, жуки, мухи, шмели, осы, – ковер насекомых среди камня, мха и травы, пробивающейся сквозь щели пола.

Клер ощутила тошноту, когда вступила на мертвый ковер и хитиновые панцири и крылья, шурша, захрустели у нее под ногами.

Они с Комаровским обогнули каменный гроб и подошли к статуе. В человеческий рост на очень низком пьедестале скульптура выглядела как живая. Клер сразу поняла – перед ними копия той статуи, что стояла возле прудов, но во многом отличная. И здесь, и там охотник Актеон был совершенно обнажен (что составляло разницу с настоящей статуей Актеона парка Казерте под Неаполем, облаченной в костюм римского легионера). Но если статую у пруда венчала оленья голова человека-зверя, то здесь она была человеческой, и черты ее явно имели с кем-то очень большое портретное сходство. Перед ними предстал именно портрет очень красивого мужчины средних лет с резкими чертами лица, тяжелым подбородком, капризным ртом и близко посаженными к переносице глазами, что его совсем не портило, а наоборот – как-то выделяло. Густые живописно растрепанные волосы придавали статуе еще более живой вид.

Клер молча созерцала статую – на миг ей показалось, что неизвестный, которого скульптор изобразил в образе античного Актеона, чем-то похож на лорда Байрона. На тот его знаменитый бюст, изваянный итальянцем Лоренцо Бартолини[16]16
  Лоренцо Бартолини (1777–1850) – итальянский скульптор.


[Закрыть] незадолго до его кончины – пересуды о той скульптуре во флорентийских гостиных в 1822 году не утихали! Однако, приглядевшись повнимательнее, она поняла, что ошиблась – образ Байрона она желала видеть и там, где его никогда не было…

Изображенный в виде Актеона выглядел даже более изысканно красивым, однако в чертах его сквозило нечто странное – то ли зрачки глаз косили, то ли капризный рот кривился на сторону в саркастической усмешке…

И еще имелось нечто необычное в этом изваянии – гипертрофированно реалистичное изображение мужского полового органа. Не то что нескромное, как в античных образцах, а запредельно натуралистичное.

– Надо же, когда я дверь открывал, показалось мне в сем мрачном месте, что вот-вот выскочит на нас из часовни этакая адская ужасная харя, – хмыкнул Евграф Комаровский за спиной Клер. – А здесь такой миловзор, поди ж ты.

– Это изваяние того, кто здесь похоронен. – Клер обернулась. – А что на плите написано?

Комаровский как раз читал.

– Латынь. Cum insanienti bus furere – это можно перевести как «с безумными безумствовать». – Комаровский читал дальше: – А вот «Вековой гимн» Горация: «Alies et idem – Всегда разный, но неизменный». И есть дополнение – «Obscurus fio».

– Делаюсь темен, – перевела Клер быстро. – Тоже Гораций, его знаменитый афоризм, относительно краткости изложения стиха. Хотя здесь… вложен какой-то иной смысл, вам не кажется?

Евграф Комаровский оглядывал часовню, пол.

– Дряни разной сюда наползло! От дождей скрываются козявки и дохнут, – мертвые насекомые хрустели под его охотничьими сапогами. – Делаюсь темен… И при этом всегда разный, но неизменный. И к тому же безумный с безумцами. Латынь ученая, но ни фамилии покойника, ни имени, ни даты смерти. Кто был сей красавец-миловзор, неясно пока. Но мы узнаем, мадемуазель Клер. Как раз это несложно. Раз есть захоронение официальное, значит, и бумаги на него в уездном архиве сыщутся или свидетельские показания очевидцев похорон.

– Статуи похожи – здешняя и та, что у пруда, они были когда-то заказаны одному скульптору, – заметила Клер.

– Поза одна – стремительное движение, порыв. Но у пруда он от собак спасается, а здесь словно хочет вырваться на волю из затхлого склепа. И разница в материале – в парке статуя мраморная, а здешняя из алебастра… Значит, сюда, в это место, и так далеко от дома любила приходить Аглая – дочка стряпчего. Что она все же тут делала?

– Сидела вон там. – Клер указала на примятую траву у самого входа. – Сидела на солнцепеке и смотрела туда – внутрь, в склеп. На него.

Клер приподняла немного юбки и сама опустилась в траву. В этот миг словно по волшебству серые дождевые облака, что сгустились на небе, пронзили яркие солнечные лучи. И свет их проник в сумрак часовни, так, что только статуя оказалась освещена, а все остальное погрузилось в еще больший мрак. И Клер поняла: сейчас она видит то, что порой видела и Аглая. В солнечном свете алебастровый человек казался как живой – сейчас спрыгнет со своего низкого пьедестала – нагой, прекрасный, выйдет из склепа и…

Лучи солнца угасли. А вместе с ним исчезла и магия света, оживившая статую.

– По-прежнему считаете, что юная девица предавалась здесь, у часовни, к которой никто не ходит и все пути заросли травой, романтическим грезам? – поинтересовался Комаровский.

– Уже не знаю. – Клер встала с травы, отряхнула юбку. – Здесь удивительное освещение, когда солнце под определенным углом – может быть, на восходе или закате еще лучше картина…

Она не договорила.

Солнечный блик все еще мерцал во мраке, и Клер ясно увидела на левой руке алебастровой статуи что-то блестящее. Она вошла в часовню, приблизилась и…

– Евграф Федоттчч, вы только взгляните на это!

На алебастровом безымянном пальце статуи было кольцо!

Евграф Комаровский, подойдя, осторожно снял его – дешевенькое серебряное колечко, тоненькое, как раз для девичьих пальчиков. На алебастровом пальце статуи оно было надето только на первую фалангу, дальше не шло.

– Совсем уже интересно. Что еще за фокусы? – Комаровский разглядывал кольцо. – Инициалов, гравировки нет.

– Кольцо не обручальное, – заметила Клер. – У нас бы в Англии сочли его помолвочным.

– В России не особо приняты помолвочные кольца, скорее в романтических книжках об этом пишут. – Комаровский убрал кольцо в карман жилета. – Ну, что вы обо всем этом скажете, наблюдательная мадемуазель Клер?

– Я, как и вы, идя через кладбище, ожидала каких-то ужасов в стиле моей Мэри и ее романа «Франкенштейн». Но здесь красивая статуя и латинские изречения на могильной плите. Не очень ясен их смысл. Но страшного ничего нет. И я все думаю сейчас…

– О чем?

– Та женщина из трактира, которую вы назвали визгопряха… – Клер с особым удовольствие повторила это новое русское слово, которое сразу мысленно положила в свою копилку знаний русского языка. – Когда она нам в трактире про кладбище и часовню рассказывала, то очень нервничала и была чем-то встревожена, хотя по виду она весьма бойкая и наглая особа. Но это место ее почему-то пугало. И она говорила о насильнике, который напал на нее в окрестностях часовни, какие-то непонятные, совсем уж странные вещи. Но мы не видим в часовне ничего пугающего или жуткого.

– Да. Этакая дворянская фантазия прошлого века в смысле интерпретации загробной жизни в некую аллегорию. – Евграф Комаровский кивнул. – Только вот на часовне нет креста. И никогда его не было.

– Часовня – аллегория античного храма.

– Нет. – Комаровский покачал головой. – Это склеп. Но не наш православный, не христианский по виду. Одно лишь бесспорно – налицо сходство между статуями: этой и той, что у пруда. Статуя с рогами оленя отчего-то напугала и разъярила несчастную немую, она прямо в буйный припадок впала на наших глазах. И я подумал… насильник ведь ей повредил гортань, душил… И она его, возможно, видела… Но вот вопрос – что и кого она видела? Павильон я у Черветинских нанимал. Возможно, они в курсе и насчет его постройки, и назначения прежнего, и статуи той, да и часовни. Навестим помещиков Черветинских сейчас, а? Самое время – полдень.

– Я вспомнила, Юлия Борисовна обмолвилась, что павильон достался им от прежнего владельца вроде в наследство, – сообщила Клер деловито. – Вы с братьями познакомились, значит.

– Да, договаривался с ними обоими в тот поздний вечер…

– Когда вы меня спасли, а Юлия Борисовна не позволила вам остаться в поместье?

Евграф Комаровский не ответил.

– Будьте к ней снисходительны в ее горе, – тихо попросила Клер. – Пожалуйста.

– Братья были со мной гораздо более любезны, – хмыкнул Евграф Комаровский. – Все спрашивали, что случилось – почему с меня вода ручьем течет. С их отцом я не увиделся тогда – он уже спал. Он же болен, как они мне сказали. Ну а сейчас у нас есть возможность переговорить с ними со всеми и узнать то, что нас интересует. И не только насчет Охотничьего павильона.

– А что еще вы хотите узнать?

– Почему старший брат Павел Черветинский в тот июльский вечер выкинул из своего тарантаса визгопряху, которую вез к себе в имение поразвлечься. Чем она его так допекла?

Клер покачала головой:

– Ну, это уж вы сами приватно, без меня у него узнайте.

– Конечно. – Комаровский улыбался ей. – А пока мы толкуем тет-а-тет о сем мужском безобразии, я попрошу у братьев для вас малинового оршада, мадемуазель Клер, или клубники. Мне, жандарму, в моих маленьких причудах они не откажут.

Когда они садились в экипаж, Клер снова оглянулась на часовню, дверь которой так и осталась распахнутой настежь.

Статуя неизвестного в образе Актеона смотрела на них из сумрака.

Делаюсь темен…

Клер вдруг поймала себя на мысли, что ей отчего-то хочется закрыть ржавую дверь, за которой они не нашли ничего страшного и ужасного, и запереть ее на крепкий замок.

Глава 12
Лолита

До усадьбы Черветинских Успенское они не доехали – произошло событие, заставившее их сменить направление. По пути Евграф Комаровский вежливо указывал Клер на угодья, мимо которых они проезжали – поля, леса, холмы, рощи, заливные луга. Он просил обратить внимание на одну странную особенность, которая бросилась ему в глаза, когда он изучал планы местного землеустройства и размежевания – в угодья одного владельца постоянно вклинивались земли другого, третьего – и так на всей территории от Иславского до Жуковки, Барвихи, Раздоров, Успенского. Исключения составляли лишь земли Ново-Огарева и Кольчугина. Комаровский недоумевал по этому поводу – откуда такой земельный хаос в сих местах? А Клер молча дивилась его способности узнавать на местности то, что он видел только на картах и планах. Комаровский объяснил ей это своей военной привычкой.

Внезапно на развилке дороги они увидели вдалеке вихрем несущуюся через поля легкую пролетку – в ней сидели двое мужчин. Клер, обладавшая превосходным зрением, узнала братьев Черветинских, Павла и Гедимина. Они оба были во фраках, Гедимин сам управлял вороной лошадью. В пролетке Клер сумела разглядеть даже пышные букеты цветов и коробки. Пролетка промчалась далеко мимо и свернула в сторону ново-огаревского бора. Скрылась из виду.

– Унесла нелегкая их куда-то, – констатировал Комаровский с досадой. – Как некстати с визитами они отправились по соседям, когда нам надобны оказались. Мадемуазель Клер, но мы не станем отказываться от наших планов, правда? Давайте последуем за ними.

– Но как же, Евграфф Федоттчч? – удивилась Клер. – Они едут в гости – возможно, к людям, которые вам незнакомы, а мне тем более и… нет, это невозможно!

– Для меня невозможного нет. – Евграф Комаровский глянул на нее. – Нам с вами необходимо двигаться дальше в нашем расследовании. Так какая разница, где я допрошу… то есть переговорю с вашими молодыми соседями – дома или в гостях у кого-то из здешних помещиков? Правда, отца мы их не увидим, ну да ладно, в другой раз. Вольдемар, трогай, – велел он, переходя с английского на русский. – Здесь, насколько я помню топографию места, всего одна дорога, не ошибемся.

Денщик Вольдемар обернулся, кивнул и, глянув на притихшую Клер, вновь расплылся в улыбке.

Клер подумала, что никто другой, кроме командира Корпуса внутренней стражи и бывшего личного генерал-адъютанта царя, не мог позволить себе нагрянуть к незнакомым людям так дерзко – словно снег на голову, не нарушая всех приличий и условностей света. А генерал может. И кажется… он даже слегка сейчас бравирует перед ней своим могуществом. Мужчины – страшные хвастуны. Они, как дети, любят хвалиться и… Вот и Горди… Байрон – он порой был точно таким, когда хвастался ей…

Нет, не надо сейчас все это вспоминать. Это все, как русские говорят, поросло быльем… сорной травой.

Они ехали через вековой тенистый ново-огаревский бор, потом миновали деревеньку Кольчугино – дорога вилась в полях, где среди спелой ржи цвели васильки, затем снова свернула в лес и привела их к границе поместья, скрытого этим лесом, обозначенного двумя гранитными обелисками в начале подъездной аллеи.

Миновали аллею, и сразу открылся восхитительный вид на белый с колоннами помещичий дом, зеленую лужайку с клумбами, беседки в парке. У крыльца стояла пролетка Черветинских. А самих братьев Клер увидела на лужайке – кроме них там были две пожилые женщины – одна смуглая в черном платье и кружевной накидке-мантилье, а вторая по виду типичная гувернантка-француженка с лорнетом.

Еще там была девочка в светлом летнем платье цвета топленого молока с обилием кружев, подпоясанном розовым атласным кушаком. И вид этого ребенка поразил Клер.

Братья Черветинские узнали графа Комаровского и Клер. Они сразу поспешили навстречу, когда экипаж Комаровского остановился у подъезда поместья. Братья были в летних фраках для визитов. Гедимин в синем, который удивительно ловко сидел на его великолепной фигуре и шел к его темным волосам и сине-серым глазам. Клер подумала, что такого, как Гедимин, редко встретишь – красота и изящество сочетались с высоким ростом и силой. Она мысленно сравнила его с Комаровским – они одного роста, но граф с его мускулатурой, широкими плечами и торсом массивен, как скала, а Гедимин иногда даже кажется худым и хрупким, но это обманчивое впечатление.

Его старший брат Павел, о котором Клер слышала, что он герой войны 1812 года, шестнадцатилетним мальчиком сбежал из дома в гусарский полк и затем воевал в партизанском отряде знаменитого полковника Фигнера, за что и получил награду от самого фельдмаршала Кутузова и широкую славу, был облачен в коричневый фрак и нанковые белые брюки в обтяжку. В руке он держал цилиндр. Ростом ниже Гедимина и плотнее – крепко сбитый, почти квадратный молодой человек. Русоволосый с зелеными глазами, он внешне очень мало походил на брата-красавца, потому что…

Клер вспомнила, как в первую их встречу с Павлом Черветинским на музыкальном вечере в Иславском она старалась, чтобы тот не заметил, как ее первоначально поразил и шокировал его внешний вид. Потому что Павел Черветинский страдал жестокой формой псориаза, именуемой русскими «кожной коростой». Ужасные белесые бляшки покрывали кисти его рук, а также шею под подбородком, часть щек возле ушей – на месте псориаза не росли даже бакенбарды.

Но это было не заразно. Он сам сразу всем об этом говорил, чтобы пресечь расспросы и недомолвки. Тогда на музыкальном вечере Клер заставила себя его недуг не замечать, потому что так внешне Павел Черветинский был даже симпатичен. А когда говорил или широко, по-мальчишески улыбался, то вообще располагал к себе.

– Добрый день, граф, – приветствовал он Комаровского. – Мадемуазель, рад вас видеть. – Его французский был безупречен.

– Прошу прощения за вторжение, – мужественным жандармским баритоном ответил Евграф Комаровский. – Обстоятельства заставили последовать за вами сюда, господа. У нас неотложное дело. Это чье поместье? Представьте нас, пожалуйста, хозяевам.

– Синьорита Кастро – испанская гувернантка, а это мадемуазель Саркози – французская гувернантка. – Павел Черветинский повел Комаровского и Клер к пожилым дамам – судя по всему, закоренелым старым девам. – Ну а это мадемуазель Лолита. Она вернулась весной сюда, к себе домой, из Швейцарии, где воспитывалась в пансионе католического монастыря.

Девочка в платье, пышном от кружев, сделала реверанс, как только он назвал ее имя. Клер рассматривала ее – лет примерно двенадцати, очень худенькая, анемичная, с черными, как смоль, волосами и темными глазами. Треугольное личико ее было сильно набелено, а на щеках рдели румяна. Клер подумала – странно, что гувернантки разрешают ей косметику в столь раннем возрасте. Ее ручки были как спички, и их смуглая кожа контрастировала с набеленным личиком. В пене кружев платья и панталон этот ребенок со странным нерусским именем словно терялся. Как фарфоровая кукла, на которую надели новый, не подходящий ей по размеру и статусу наряд.

– Лолита Флорес Кончита Диана Кошелева – нареченная невеста моего брата Гедимина, – объявил Павел Черветинский.

– Мадемуазель Лолита, рад познакомиться с вами, я имел честь знать вашего покойного батюшку гофмейстера двора Кошелева. – Евграф Комаровский галантно поклонился Лолите. – Он был известный дипломат и вместе с графом Резановым и генералом Милорадовичем в молодости служил со мной в Измайловском лейб-гвардии ее величества полку.

– Добрый день, приятная погода. – Лолита произнесла это тоненьким голоском по-французски и глянула на Клер. – Здравствуйте, мадемуазель, как поживаете? Как ваше здоровье?

«Словно механическая кукла с заводом и набором заученных фраз», – пронеслось в голове Клер…

Павел представил их. Глянул на Гедимина, и тот, подав руку маленькой Лолите, повел ее к столу под липами, где был накрыт чай, а на многочисленных стульях вокруг стола восседали большие куклы. Здесь же горой громоздились букеты цветов, которые привезли братья, и большие коробки с подарками. Обе старые гувернантки – испанка и француженка – последовали за ними. И вот уже вся компания болтала по-французски, распаковывая при помощи подбежавших служанок коробки – вытаскивая сладости, торты, пирожные, а также новые игрушки для Лолиты Флорес Кончиты Дианы.

– Она внучка испанского герцога Алькудия, – объявил Павел Черветинский с затаенной гордостью. – Более известного как Мануэль Годой. Она Кошелева-Годой.

– Надо же, экзотический цветок на русской почве, – хмыкнул Комаровский. – Но чего только не встретишь в сих благословенных дачных подмосковных местах! Вы сказали, она невеста вашего брата?

– Нареченная. Их сговорили, когда ей было от роду три года, тогда умер ее отец, опекуны искали ей будущего мужа и достойную опору в жизни, потому что ее мать умерла еще раньше родами. Мать была внебрачной дочерью Годоя от знаменитой актрисы Пепиты, но Годой всех своих внебрачных детей любил и обеспечил так, что хватит еще их внукам и правнукам – он был щедрым человеком. – Павел усмехнулся. – Гофмейстер Кошелев женился на его внебрачной дочери в Испании, когда возглавлял нашу дипмиссию в Кадисе. Единственным условием испанской родни девочки стало, чтобы муж отличался красотой и знатностью рода, они там помешаны на евгенике, улучшении человеческой природы. Гедимина выбрали кандидатом в женихи. Через три года девочка войдет в брачный возраст, и можно будет сыграть свадьбу. У нее великолепное приданое. Не только здешние поместья ее отца гофмейстера двора, но также итальянские виллы под Неаполем и в Тоскане – дары испанского могущественного деда.

Когда Павел Черветинский упомянул Мануэля Годоя, Клер поняла, что речь идет о фаворите испанской королевы и первом министре испанского двора времен Наполеоновских войн – он был столь же знаменит в Европе, как лорд Байрон, о нем постоянно писали европейские газеты, часто упоминая их рядом и как бы сравнивая – у кого больше любовниц и связей с женщинами и был ли именно Годой главным прототипом для Байрона при создании поэмы «Дон Жуан».

Удивительно было встретить внучку Годоя здесь, в поместье Ново-Огарево. Лолита Флорес Кончита Диана точно экзотический, почти тепличный цветок. Испанка… маленькая болезненная орхидея…

Она оглянулась – Лолита и красавец Гедимин о чем-то говорили, девочка жеманно смеялась и то и дело хватала со стула кукол и показывала их своему нареченному жениху. Они представляли странную пару – Клер пыталась убедить себя: свадьба не сейчас, а через несколько лет. Девочка повзрослеет. Она говорила себе: а ты сама какой была юной, когда, никого не слушая, очертя голову ринулась во взрослую жизнь – отправилась одна в Лондон поступать певицей в Ковент-Гарден, познакомилась с Горди, сошлась с ним почти сразу, следуя зову страсти, что обрушилась на них, как волна… Но все доводы разбивались о странное чувство неприятия, дискомфорта, когда она смотрела на накрашенную румянами и белилами маленькую двенадцатилетнюю девочку и представляла на ее месте свою дочку Аллегру. Нет, нет… Это невозможно… слишком все скороспело… такой ранний опыт жизни влечет за собой лишь разочарование и опустошенность…

– Мы с братом часто ездим сюда, – продолжил Павел Черветинский. – Желание опекунов Лолиты в том, чтобы девочка привыкала к обществу своего будущего мужа. И мы с братом считаем это разумным. Гедимину тоже надо свыкнуться с мыслью, что Лолита станет его женой.

– Конечно, это выгодный брак, – заметил нейтрально Евграф Комаровский. – И прекрасное приданое за невестой.

– Решим наши денежные проблемы женитьбой Гедимина. Не надо делить наше имение, верстать то немногое, что от него осталось, – усмехнулся Павел Черветинский и вдруг покраснел – его псориазовые пятна налились рубиновой кровью. – Каждый из нас сможет увереннее смотреть в будущее. Ну и я как-то попытаюсь начать устраивать свою жизнь, что для меня крайне непросто, вы понимаете, граф. – Он помолчал. – Но чем мы обязаны вашему визиту? Я так понял, у вас и мадемуазель Клер Клермонт к нам что-то архисрочное?

– Слышали, наверное, что в здешней округе творится? На женщин нападают, а теперь и семью стряпчего Петухова убили, девушку молодую, девственницу? – спросил прямо Комаровский.

– Конечно, мы слышали, такие мрачные новости, слухи! Мадемуазель Клер, прошу меня простить, но и о несчастье с вами в округе все твердят – слава богу, его сиятельство оказался в должный час в нужном месте и действовал так решительно и отважно, как об этом рассказывают.

Павел Черветинский, говоря все это, не смотрел на синяк на виске Клер и ее ссадины, так же как и она старалась не глядеть на его «кожную коросту». «Как у Горди в поэме „Преображенный урод“, – пронеслось в голове Клер. – Только здесь два урода, и обоим крайне неловко».

– У меня вопросы возникли в связи со всеми этими трагическими событиями. – Комаровский вздохнул. – Я поселился в вашем Охотничьем павильоне, место необычное. Парк, пруды, статуи – я слышал, ваша семья получила эти земли в наследство? От кого, если не секрет?

– От нашего соседа Арсения Карсавина. – Тень набежала на лицо Черветинского. – Мой отец знал его еще по Петербургу, они вместе служили в канцелярии графа Безбородко – отдел внешних сношений. Карсавин много путешествовал по Европе, по Востоку, он был дипломат, жил в Константинополе, как отец нам с братом рассказывал. Затем купил имение в наших местах и занялся его обустройством, что съело половину его состояния. А вторую половину он завещал после своей смерти соседям – в том числе нам с отцом. И было это совершенно неожиданно для отца.

– Почему? – спросил Комаровский.

– Да потому что редкость большая, когда имущество завещают не дальним родственникам, а соседям по имению, хотя отец состоял с ним в приятельских отношения, однако… Как отец нам говорил, с мсье Карсавиным порой трудно было не только дружить, но и просто общаться. Причина крылась в его характере и склонностях натуры. Отец говорил, Арсений Карсавин являлся некогда фаворитом всесильного Платона Зубова. Тот жил с матушкой-государыней как с супругой в ее преклонные годы, метрессок не заводил, зато имел фаворитов. Отец говорил, что дворцовый уклад наложил отпечаток на его натуру и… здесь, в подмосковном имении, он вел себя порой непозволительно.

– То есть?

– Жестоко, распутно, бесчеловечно. Его люди – крестьяне, дворовые, челядь – от этого ужасно страдали. И все закончилось весьма темной историей, тоже жестокой и дикой.

– А что произошло? – спросил Евграф Комаровский.

– Его убили свои же крепостные, насколько мне известно. Хотя подробностей я не знаю. Я как раз в те дни только вернулся из гусарского полка – это был май 1813 года – время столь яркое и незабываемое после победы над Бонапартом. А тут дома такие дела… Мне было всего семнадцать, а брату Гедимину и того меньше, поэтому вся история с убийством и расследованием, судом прошла мимо нас. Но после смерти Карсавина вскрылось его тайное завещание, и оказалось, что он завещал все соседям, причем еще при жизни лично поделил свои земли так, чтобы всем досталось.

– Ваша семья оказалась в числе его наследников? А еще кто же?

– Пьер Хрюнов – ему отошла львиная доля имения Карсавина. И наш сосед Байбак-Ачкасов, он тоже получил приличные угодья.

– Это ведь Арсения Карсавина похоронили на заброшенном кладбище в часовне, где статуя его в виде аллегории античной?

– Да, это его могила. Она на землях князя Хрюнова располагается. Местные крестьяне обходят ее стороной.

– Мы заметили, мы посетили сей склеп.

– Что вас туда привело? – Павел Черветинский удивился. – Этой истории уже много лет. Но до сих пор фамилия барина Карсавина вызывает у местных крестьян чувство ужаса. И немудрено: когда Карсавина убили его же собственные холопы, здесь творилось страшное – нагрянули солдаты, началось разбирательство, из трехсот душ почти две трети подвели под уголовный суд – кого запороли кнутом, добиваясь признаний в убийстве. Тех, кто выжил, сослали на бессрочную каторгу. А тех, кто остался, казна и опекунский совет продали с торгов в другие имения. Так что нам, соседям, душ дворовых не досталось совсем, только земля. Она пустует. Ее некому обрабатывать, наши крестьяне не справляются.

– Я заметил, что здесь много заброшенных полей, – кивнул Евграф Комаровский. – Хочу вернуться к Охотничьему павильону…

– Вам там удобно? – Павел Черветинский проявил беспокойство. – Это старое здание, и оно не предназначено для…

– Благодарю, удобно весьма. Карсавин с соседями-помещиками охотился возле прудов? Павильон построили для охотничьих забав?

– Никогда не слышал об охоте. – Павел пожал плечами. – Нет, это была какая-то причуда Карсавина. Как и строительство часовни необычной архитектуры. Да и дом его отличался странностями. После убийства барина дворня подожгла помещичий дом, он сгорел. Сейчас там развалины, и туда тоже никто из крестьян не ходит.

– Мы не могли бы об этом переговорить с вашим батюшкой? Как его здоровье?

– День лучше, день хуже. Не угадаешь. – Павел Черветинский снова тяжко вздохнул. – Год назад у него случился апоплексический удар, и он сильно изменился. Бывают столь скорбные дни, что он не узнает даже нас с Гедимином, кричит ужасные вещи, оскорбляет и нас, и слуг. Затем наступает короткое просветление. Если пожелаете, ваше сиятельство, можете переговорить с ним, милости прошу к нам в имение, однако за смысл и содержание беседы и умственное состояние отца я поручиться не могу.

– Понятно, очень жаль. Когда родители болеют, это всегда тяжело, – заметил Комаровский вежливо. – Еще хотел бы спросить вас.

– Да? О чем? – Павел глянул на Клер, которая не вмешивалась в разговор, и грустно и ободряюще ей улыбнулся – мол, ничего, хоть мы столь безобразны сейчас внешне, мадемуазель, однако…

Клер расценила его улыбку именно так – общность.

– Учитывая ваш рассказ, выходит, насильственная смерть семейства стряпчего не первая в здешней округе, было еще и убийство помещика крепостными, хотя это и случилось так давно. Вы не знаете, стряпчий Петухов не вел дела убитого Карсавина?

– Понятия не имею. Лука Лукич вел дела с отцом до его болезни. Он толковый стряпчий, крючкотвор судебный, и все наши соседи тоже пользовались при случае его услугами, если вели тяжбы. Пьер Хрюнов, например – он судится годами, в том числе и с собственной семьей по поводу лишения его княжеского титула по ходатайству собственного родителя, ныне покойного.

Евграф Комаровский удивленно приподнял брови – надо же, есть и такие тяжбы.

– Кто бы мог нам подробнее рассказать о самом стряпчем и его семье, не знаете? – спросил он.

– У него имелся молодой помощник – переписывал ему документы, хлопотал по поручениям. К нам приезжал в имение. Я не помню его фамилии, знаю лишь, что он сын нашей белошвейки – у нее мастерская в Усово по пошиву отличного постельного белья, полотна, рубашек – мы все у нее покупаем. И еще она говорила как-то, когда привозила белье, что ее дочь дружила с дочерью стряпчего Луки Лукича. Хотя я слышал в последнее время, сынок ее был чуть ли не арестован и брошен в острог за то, что сочинил памфлет в защиту зимних событий в Петербурге. – Павел Черветинский в упор глянул на Комаровского. – Но об этом, ваше сиятельство, я думаю вам гораздо больше известно, чем мне. Бунтовщики, пусть даже они мальчишки-графоманы, по вашей части, не по моей.

– Да, это мой хлеб. – Комаровский кивнул. – И он горек, как полынь. Не как во времена вашей ранней юности, Павел Антонович, во время Отечественной войны, когда было все так кристально ясно – в кого стрелять и кого вешать на березах, как порой вздергивал пленных супостатов-французов ваш командир полковник Фигнер.

Клер ждала, что будет дальше. Любезная вначале беседа заканчивалась совершенно в ином тоне.

Белошвейка… Вот она и появилась снова – та несчастная, которую ударил в живот кулаком офицер внутренней стражи…

– Мадемуазель Клер побеседует с вашим братом и его нареченной невестой, отведает клубники из оранжереи, – непререкаемым тоном жандарма почти приказал Евграф Комаровский. – А у меня еще один к вам вопрос, но это уже приватно.

Павел Черветинский подал руку Клер и повел ее к столу под липой, церемонно усадил на стул среди кукол и вскрытых подарков и вернулся к графу.

– Прекрасная погода, мадемуазель, – заученным кукольным тоном возвестила по-французски девочка-невеста Лолита. – А что у вас с лицом?

– Мон ами, веди себя прилично. – Красавец Гедимин повернулся к девочке. – Что за дурацкие вопросы? Мадемуазель Клер, не обращайте на нее внимание. Баловство и дерзость – ее стихия. Но вы же сами как гувернантка воспитываете наших русских детей и знаете, какие они порой бывают несносные. Вам чаю налить с молоком по-английски? – Он протянул руку к чашке Клер, подвигая к ней вазу с клубникой.

– Все дети порой шалят и дерзят. – Клер сама подала ему чашку. – Лолита Диана, у меня на лице синяк, на меня напали в парке. Очень плохой человек это сделал – он ударил меня. Вы, мадемуазель, будьте тоже осторожны, когда гуляете – даже здесь, на лужайке в поместье. И пожалуйста, не ходите по парку одна, не убегайте от взрослых.