Текст книги "Имеющий уши, да услышит"

Голова ее была буквально расплющена страшным ударом – у нее фактически не осталось лица.

– Что там? Что вы там такое увидели, Клер? – тревожно спросила Юлия Борисовна.

А в следующую минуту она кричала от испуга и потрясения так громко, что сначала на ее вопль примчался местный водовоз, проезжавший мимо в телеге с бочкой, а затем соседские крестьяне, закончившие под вечер работы в поле.

Глава 4
Инкогнито из Петербурга

К дому стряпчего бежали люди со стороны барского дома, скоро собралась уже целая толпа. Пришел управляющий Гамбс, он заглянул в окно, воскликнул по-немецки «о майн готт!» и сразу отрядил посыльного к местному полицмейстеру в Одинцово, и велел немедленно послать за его сиятельством в Охотничий павильон.

Насчет полицмейстера Клер не была уверена – во-первых, до Одинцова неблизко, а во-вторых, когда она пряталась в своей комнате после нападения и лишь Юлию готова была видеть рядом с собой, та говорила, что уже посылала за полицмейстером и тщетно: тот вот уже две недели находился в жестоком запое от горя. Его единственного сына – офицера гвардии – по приговору суда за принадлежность к тайному обществу лишили чинов и званий и приговорили к бессрочной ссылке в Сибирь.

Граф Комаровский, за которым послали, приехал на лошади, его сопровождал денщик, лихо погонявший старую пузатую деревенскую клячу – такую лошадь он арендовал наспех себе в деревне.

Завидев Комаровского, спешившегося у калитки дома стряпчего, Юлия Борисовна, которая до этого, кое-как справившись с потрясением, отдавала распоряжения челяди ничего не трогать и не топтать следы под окном, заявила громко, что она возвращается в дом, потому что не в силах более выносить вида крови и всего этого кошмара.

– Идемте, Клер, – потребовала она.

– Юлия, я останусь здесь. – Клер Клермонт смотрела на своего спасителя. – Надо, чтобы кто-то из нас был в курсе того, что происходит.

– Вы еще слишком слабы. Вы нездоровы.

– Со мной все в порядке. Юлия, а вы идите, я приду позже и все вам расскажу.

Клер говорила тоном послушной английской гувернантки. Однако ощущала себя… снова странное какое чувство… Не страх, не отвращение, не слабость, не ужас… будто волна горячая внутри поднимается и захлестывает… Точно такое же чувство – гнев, прилив сил – да, сил! – она ощущала той памятной ночью в Италии, когда тайком в доме своей сводной сестры Мэри и ее мужа Шелли переодевалась в мужское платье, чтобы ехать с двумя нанятыми головорезами к монастырю, где он… Байрон держал ее маленькую дочь Аллегру. Клер хотела выкрасть дочь из монастыря и тайно увезти ее из Равенны в Рим. Все было уже готово. Одевшись в мужской костюм, она проверяла, хорошо ли заряжен пистолет – она взяла его тайком в кабинете Шелли. Она была готова стрелять… Да, в отца своего ребенка – в Байрона, если бы он встал на ее материнском пути… Он сам когда-то учил ее меткости стрельбы на вилле Диодати, и она в ту ночь была готова его убить.

Мэри и Шелли поймали ее в холле, они не спали в ту ночь, что-то подозревая. Шелли силой отнял у нее пистолет. А Мэри плакала и умоляла ее опомниться и не делать им всем «только хуже».

Вот и сейчас возле этого русского дома, пропитанного кровью, узрев страшные надругательства над юной Аглаей, Клер жаждала лишь одного – начать действовать. Потому что она была уверена, едва заглянув в то окно, – случившееся в доме – продолжение трагедии, произошедшей с ней пять дней назад.

Юлия Борисовна повернулась и зашагала к дому. Граф Комаровский смотрел на Клер. Она вспомнила вчерашнее «безобразное происшествие», что оставило столь тягостный след. Вчера графа ей Юлия, естественно, не представила. После «безобразного происшествия» она вообще этого делать не собиралась. Но правила приличия оставались незыблемыми – он не мог обратиться к Клер вот так, без церемоний этикета.

Комаровский, как она уже отметила для себя вчера, был высокий атлетического сложения мужчина – зрелый, однако возраст его она не могла угадать. Сразу видно – очень сильный, широкоплечий, статный, с великолепной военной выправкой. Он был одет в старомодный серый длинный поношенный редингот в талию, что лишь подчеркивало достоинства его фигуры. Шляпы он не носил. Темно-каштановые волосы его были подстрижены по моде, но коротко, как у военного. Седина только на висках. Твердое лицо гладко выбрито. Высокие скулы и серые глаза. Его взгляд Клер ощущала на себе.

Он обошел дом, заглянул в окно, вернулся.

– Все посторонние вон отсюда! – скомандовал он почти по-военному. – Прочь! Живо! Христофор Бонифатьевич, а мы с вами сейчас зайдем в дом. – Он обращался к управляющему Гамбсу по имени, которым того звали у Посниковых, и Клер сделала вывод, что немца он знает давно и хорошо.

Под взглядом графа толпа челяди и дворовых начала редеть и очень быстро рассосалась. Остались Комаровский, Гамбс, денщик графа и… Клер.

– Мадемуазель, пожалуйста, уходите. – Комаровский все же обратился к ней по-английски.

– Ваша светлость. – Клер выпрямилась. Бог с ним с этикетом в таких чрезвычайных обстоятельствах. – Я бы хотела от всей души поблагодарить вас за мое спасение. Я перед вами в огромном долгу.

Она ответила ему по-французски, потому что на этом языке говорил и немец Гамбс.

– Не стоит благодарности, это был мой долг. – Комаровский перешел на французский. – Позже мы поговорим об обстоятельствах происшедшего с вами ради интересов дознания. Но сейчас вам лучше уйти. Зрелище не для женских глаз. В обморок еще упадете.

– Я не имею привычки падать ежесекундно в обморок, ваша светлость. Там, на берегу, я потеряла сознание от сильного удара по голове, а не от страха. И потом я первая подошла к дому и заглянула в окно. После этого мы и вызвали вас так спешно сюда.

Он посмотрел на нее с высоты своего роста, повернулся, взошел на крыльцо и потянул дверь дома стряпчего.

– Заперто изнутри, Евграф Федотович, – констатировал Гамбс. – Я пытался открыть. Там крепкий засов. Сейчас кликну мужиков с топорами дверь взлома…

Комаровский ударил в дверь ногой в охотничьем сапоге. Треск. Дверь слетела с петель, перекосилась, однако застряла. Он ударил еще раз и рывком, сломав железный засов, распахнул ее.

Рой мух вырвался наружу.

Стряпчий Петухов лежал в сенях возле двери. Седой и лысый, в исподнем и стеганом халате на вате. Он лежал в скорченной позе на боку, прижав руки к животу, куда глубоко, по самую рукоятку, был вогнан нож.

Нож… так показалось Клер сначала.

Комаровский и Гамбс зашли в сени. Клер… волна гнева и решимости буквально втолкнула ее в этот страшный дом следом за ними.

Комаровский оглянулся на нее, но ничего не сказал. Клер чуть приподняла подол своего нового черного платья и нижних юбок, стараясь не замарать их в крови. Та была густой и черной, местами на полу брызги уже высохли, превратившись в багровые пятна.

Гамбс склонился над телом старика-стряпчего.

– Как давно он мертв? – спросил Комаровский.

– Давно. Сейчас жарко, видите, тело уже раздулось, – указывал Гамбс. – Намного больше двенадцати часов прошло с его смерти.

– Ночью убили?

– Около полуночи или чуть позже.

Они вдвоем прошли в комнаты. Клер Клермонт шла за ними.

– О майн готт! – потрясенный возглас Гамбса. Он увидел убитую кухарку и мертвую Аглаю – вот так близко, а не из окна.

Клер оглянулась на сени – зарезанный ножом стряпчий… на полу рядом с ним подсвечник с сальной свечой. Она не торопилась в комнату Аглаи – слишком страшно все там. Она заглянула в боковую комнату – двуспальная разобранная кровать. На стуле женский сарафан и рубаха. Иконы в углу. В изголовье большой кованый сундук.

Евграф Комаровский подошел и встал у нее за спиной на пороге.

– Что вы видите здесь, мадемуазель?

– Клер. Я Клер Клермонт, ваша светлость.

– Наслышан о вас. В газетах европейских и наших немало читал на протяжении нескольких лет о вас и лорде Байроне. Вы его тоже звали ваша светлость?

– Нет. Я звала его… Горди… Его второе шотландское имя было Гордон.

– А меня зовут Евграф Федотович, – объявил Комаровский. – Так что вы видите здесь, бесстрашная мадемуазель Клер?

– Их общая спальня – кухарка, видимо, была его… романтической привязанностью. Они делили одну постель.

– Да. И сундук. И он не взломан. А где ключи от сундука? Где старые чиновники обычно хранят ключи от сокровищ, скопленных непосильным трудом? – Комаровский оглядел комнату и шагнул к иконам в углу. Серебряный оклад, неугасимая лампада…

Он сунул руку за иконы и… вытащил связку ключей, словно фокусник на глазах Клер. Подошел к сундуку, выбирая ключ, и угадал сразу – открыл сундук.

Пачки ассигнаций, документы, перевязанные лентой письма, жестяная коробка из-под леденцов. Комаровский открыл ее – она была набита золотыми рублями.

– Все его достояние на месте, убийца не тронул ни денег, ни ассигнаций. И документы судебные его не интересовали, – объявил Комаровский. – А что же его интересовало тогда здесь?

– Аглая, – тихо сказала Клер. – Вы же видели ее… что он с ней сделал. Это тот же самый человек сотворил с ней, который и на меня напал, когда вы меня спасли. Неужели вам это сразу не ясно?

Комаровский промолчал и повернул в сторону девичьей светелки.

Над телами кухарки и девушки склонился Гамбс.

– Ужасно… ужасно… такое зверство…

Клер прислонилась к дверному косяку. Она в этом страшном доме, а с ней двое мужчин… Бежать, бежать отсюда без оглядки!

Но нет, она не побежит.

Дело уже не в ней и не в том нападении на берегу пруда. Дело в этих мертвых телах… в невинно загубленных с таким диким зверством душах человеческих.

– Кухарку убили ударом по голове, – сказал Комаровский. – Один удар – и насмерть. Что-то тяжелое и острое было использовано – топор. И его в комнате нет. А вот кинжал свой нам убийца в теле стряпчего оставил, не вытащил.

– Я здесь не буду нож из тела вытаскивать, – сказал Гамбс. – Тела уже начали разлагаться, их надо перенести в сарай. Мы с вами, Евграф Федотович, их там тщательно осмотрим, когда… разденем.

– Да уж, Христофор Бонифатьевич, вам потрудиться придется, вспомнить свой медицинский факультет Гейдельберга, – заметил Комаровский. – От здешнего лекаря в таких делах мало проку. Стражники мои тоже в медицине не сильны. Я сам, конечно, кое-что видел подобное по долгу службы. Однако то, что сделали с девицей, – за гранью моего понимания.

– Подсвечником поврежден pars analis recti[5]5
  Задний проход (лат.).


[Закрыть]. – Гамбс растерянно сквозь свои круглые очки глянул на Клер в дверях и сразу умолк, не продолжая своей латинской фразы.

– Отчего она умерла? – спросил Комаровский.

– Давайте повернем ее осторожно.

Комаровский поднял тяжелую дубовую тумбочку, что намертво прижимала густые светлые волосы девушки к полу, не давая ей возможности двигаться и повернуть шею. Наклонился, поворачивая Аглаю на бок.

Ей был нанесен удар в лицо такой силы, что из раны торчали осколки костей скул и подбородка. Лицо Аглаи было разрублено почти до самого затылка.

– Это смертельная рана, – сказал Комаровский.

– Вот именно.

– То есть она уже умерла, когда убийца чинил насилие над нею?

– Если еще не испустила дух, то уже умирала, была в агонии.

– Убийца вломился в ее комнату через окно, – сказала Клер. – Он напал ночью, когда они все спали.

– Не все, – возразил ей Комаровский. – Ее отец не спал. Он в домашнем халате. То есть был одет. И там свеча валяется на полу у его тела.

Он подошел к выбитому окну и внимательно оглядел его.

– Осколки везде, – заметил Гамбс. – И на подоконнике, и под окном на улице – вон смотрите, и здесь в комнате – тоже возле окна.

Комаровский оглядывал комнату, вышел в залу, потом в сени, в спальню. Клер видела – он о чем-то сосредоточенно думает, словно вспоминает что-то важное.

– Так, ладно, здесь уже тленом несет, – тела надо перенести в сарай, набрать льда из барских погребов, – сказал он. – Мадемуазель Клер, вы не могли бы сейчас пойти к вашей подруге и передать ей, что я прошу у нее льда из погребов в интересах дознания и следствия? Мои люди перенесут тела, и мы продолжим осмотр. А дом я пока закрываю.

– Хорошо, ваша светло… То есть господин генерал…

– Евграф Федотович. – Он смотрел на нее – Вам все еще трудны в запоминании наши русские имена?

– Нет, Евграфф Федоттчч. – Клер очень старательно выговорила его имя на русский, как ей казалось, манер. – У меня отличная память. Лед в сарай вам доставят как можно скорее.

– Благодарю, – коротко ответил ей Комаровский. – Христофор Бонифатьевич, а вам придется пустить в дело ваш инструмент.

– Я же не практикующий лекарь и не патологоанатом. – Гамбс развел руками. – Вы сами знаете, граф, я управляющий, учитель сына нашей доброй хозяйки, механик, ботаник и натуралист, я учился медицине также, но я не специалист в убийствах. И потому все, что я скажу, будет очень приблизительно.

– Так пока мы официального разбирательства дождемся, пока доедут до Иславского жандармы да здешний пьяница-полицмейстер, трупы у нас разлагаться начнут так, что мы вообще с вами ничего не поймем в их анатомии.

Дальше Клер уже слушать их столь профессиональный и такой бесстрастный деловой разговор не стала.

Хоть она и храбрилась, хоть и чувствовала прилив гнева и решимости… У нее просто уже не было физических сил находиться в доме, где так страшно, так тошнотворно пахло кровью, тленом и…

Что-то еще примешивалось к этому ужасному запаху.

Клер заглянула на маленькую кухню стряпчего – царство его кухарки-любовницы.

Из липовой кадки перло наружу вспухшее тесто.

Пахло сдобой…

Клер едва сдержала слезы – эти несчастные… они утром собирались печь и есть за завтраком сладкие пироги.

Глава 5
Осмотр

Тела жертв стражники (вызванные из уезда Комаровским сразу после нападения на английскую гувернантку) перенесли в заброшенный каретный сарай – он находился у канала и Посниковой не принадлежал. Клер Клермонт, переговорив с Юлией, прислала туда льда из кухонных погребов и много свечей. В сарай притащили лавки и уложили на них трупы, обложив их льдом. Денщик графа по имени Вольдемар лично гонял на своей старой пузатой кляче в Одинцово к местному полицмейстеру, но так и не добился от того проку – из многодневного запоя пьяницу не вывели даже два ушата холодной воды, которыми денщик графа лично и без всякой церемонии окатил его.

В результате Комаровский и Гамбс начали осмотр тел вдвоем, уединившись в каретном сарае при свечах.

– Света у нас достаточно, – заметил немец-управляющий, надевая кожаный фартук, в котором обычно проводил химические опыты. – Мадемуазель Клер умница, постаралась.

– Английская роза, – хрипло сказал Евграф Комаровский, снимая свой редингот. Он остался в черном жилете и рубашке, отстегнул запонки, засучил рукава на мускулистых руках и снял свой черный небрежно повязанный галстук.

Ножницами для стрижки овец Гамбс начал разрезать на старике-стряпчем ватный халат. Разрезал ночную сорочку на кухарке. Они осмотрели одежду вместе. Комаровский изучил узел на витом шнуре халата, проверил карманы. Достал очки стряпчего и табакерку с нюхательным табаком.

– Его не с постели подняли ночью, – заметил он. – Он еще не ложился. У него на ногах шерстяные носки – в такую-то жару. Вряд ли он спал в постели в носках. Хотя… старичок, подагрик… Как его звали-то?

– Лука Лукич Петухов. Его дочка – Аглая, ей и двадцати лет не исполнилось. Красивая была, хотя сейчас поверить в сие трудно. – Гамбс смотрел на вымазанное кровью тело девушки с разрубленным, изуродованным лицом. – А кухарка их Мавра. Сам Петухов был человек тихий, безобидный. Однако въедливый крючкотвор. Много тяжб вел в судах и все успешно.

– Дела барыни он вел?

– Нет. И в барском доме не бывал. Юлия Борисовна часто приглашала Аглаю в дом – та ноты ей переписывала, к ней у нас всегда по-доброму относились, Юлия Борисовна ей денег давала за переписку. С девицы начнем или со старика?

Комаровский кивнул на труп стряпчего. Голый и дряблый, с ножом, всаженным в живот, он выглядел не менее пугающе, чем другие два тела.

Гамбс надел кожаные рукавицы и потянул за рукоятку ножа. Но у него не вышло его вытащить из тела.

– О, майн готт… Нож-то провернули, видно, в подвздошную кость вонзился!

Комаровский надел вторую пару кожаных перчаток из саквояжа Гамбса с инструментами и сам потянул нож из раны. Дернул – вытащил. Осмотрел рукоятку и лезвие.

– Интересная какая вещь, а, Христофор Бонифатьевич?

Гамбс пожал плечами:

– Оружие – это по вашей части, господин граф.

Оружие действительно было необычным – и не кинжал с прямым лезвием, и не нож, и не тесак – кривой, изогнутый с расширяющимся утяжеленным концом и витой рукояткой. Никаких острых линий, обтекаемая форма. Грозное оружие.

– Никогда такого я не видел, – признался Комаровский. – Дорогая вещь, работа тонкая, иностранная, и сталь высшего качества. – Он провел пальцем по окровавленному лезвию.

– Рана смертельная, – констатировал Гамбс. – Такой штукой убийца ему все внутренности повредил сразу. С такой силой вогнал, что и сам, наверное, вытащить не смог, поэтому бросил такую заметную улику на месте преступления.

– Да, пожалуй, но, возможно, и нет. – Комаровский повернулся к телу мертвой кухарки. – А здесь что у нас?

– Кухарка Мавра… она у них в доме всем командовала и самим стряпчим. – Гамбс вздохнул. – Прямой удар в лицо большой силы. Тоже смертельный.

– Я прав? Ее ударили топором?

– Наверное. – Гамбс осматривал тело кухарки.

– Убийца вломился в их дом с топором и кинжалом странной формы?

– Окно-то выбито! Не рукой же он его вынес. Значит, топором!

– Да, окно выбито в комнате девицы. Только вопрос как. – Комаровский наклонился и поднял с пола окровавленную рубаху кухарки, из нее выпали какие-то грязные бурые тряпки.

– У нее кровь запеклась между ног, – сказал он. – Тоже имел место акт насилия? А, Христофор Бонифатьевич?

– Нет. – Взмокший от усердия Гамбс наконец-то закончил осмотр, вытер тыльной стороной руки потную лысину. – Я признаков сего не вижу там. В ее женском естестве.

– А кровь на ляжках?

– Визит полной луны это. Женские регулы. – Гамбс вернул инструмент в саквояж. – Женщина она была еще в самом соку, несмотря на тучность и скверные зубы.

– Значит, красные мундиры пришли, – брякнул Комаровский прямо по-военному. – Стряпчий с ней спал в свое удовольствие. Но и ее с постели не подняли в ту ночь. Они оба еще спать не ложились, только собирались.

– Услыхали грохот в комнате Аглаи, когда убийца туда вломился, и бросились на помощь…

– Нет, непохоже. Картина вроде как совсем другая в доме. Но я еще не разобрался досконально там, – заметил Комаровский. – Ну а теперь главная наша жертва – несчастная девица. Надо вытащить из нее этот ужас, – он кивнул на подсвечник, торчавший из тела Аглаи, она лежала на лавке на боку – так, чтобы было удобнее производить полный осмотр.

Гамбс со страдальческой гримасой на лице наклонился.

– До чего же доходит существо человеческое в жестокости своей к ближнему и слабому, – посетовал он, передавая окровавленный подсвечник Комаровскому.

– Это их вещь? Дешевое изделие. Вряд ли убийца принес с собой подсвечник, схватил тот, что стоял у кровати. Вы, Христофор Бонифатьевич, в доме сказали мне, будто она уже умерла, когда ее тело начали истязать?

– Да. Такая рана. – Гамбс осматривал рану на лице Аглаи. – И опять у нас удар большой силы и тяжелое острое лезвие. Топор был в руках убийцы, здесь это видно!

– Убийца ей волосы тумбой к полу пришпилил, выходит, был не уверен, что она мертва, хотел ее обездвижить.

– То была агония, она могла биться головой об пол.

– Какое удовольствие насиловать труп?

– Извращенное. – Гамбс глянул на тело девушки. – И потом повторяю – она, возможно, еще жива была в тот момент, умирала, когда он терзал ее.

– Осмотрите ее женское естество, – тихо попросил Комаровский.

Гамбс начал молча это делать – уже визуально, без инструментов.

Комаровский отвернулся к окну. Смотрел на полную луну, что заглядывала в пыльное окно каретного сарая, плывя в дымке легких туч над парком, каналом и прудами. Тихая, благодатная августовская ночь – живительная прохлада в предвкушении дневного палящего зноя…

– Я следов плотских, оставленных убийцей в ходе насилия, не нахожу, – сказал Гамбс. – Кажется мне, что это был необычный акт соития.

– Убийца изнасиловал жертву при помощи медного подсвечника? – глухо спросил Комаровский.

– Да, причем произвел действия, которые с женским полом как бы не приняты, хотя… все это дело вкуса, конечно.

– И о чем это может говорить?

Гамбс пожал плечами.

– О том, что убийца страдает душевной болезнью? Или что он буйно помешанный? – спросил Комаровский. – Или же он – разнузданное похотливое животное, раб своих самых низменных инстинктов?

– Это вопросы душевного здоровья и морали, Евграф Федотович, а мы с вами материальными делами заняты этой ночью – осмотром тел.

– Водятся сумасшедшие в здешней округе?

– Не знаю. Подобные вопросы далеки от сферы моих деловых и научных интересов, уж не прогневайтесь.

В дверь каретного сарая постучали.

Комаровский сам открыл запертую на засов дверь, вышел и прислонился к ней спиной. Его денщик Вольдемар кого-то тайно под покровом ночи привел к сараю.

Клер Клермонт этого человека узнала бы. Он уже появлялся – накануне во время той самой «безобразной сцены», что разыгралась здесь в Иславском. И вот сейчас он стоял у каретного сарая.

– А, это ты опять, – бросил ему Комаровский. – Как там тебя, я забыл?

– Захар я Сукин, ваше сиятельство, – истово шепотом отрапортовал пришедший.

– Не из дворовых ты людей генерала Александра Сукина, коменданта Петропавловской крепости в Петербурге?

– Никак нет, ваше сиятельство, – фистулой просвистел прибывший. – Из рязанских я монастырских хлебопашцев. И не холоп презренный, а вольный человек. Стражу вашу внутреннюю я ой как уважаю! И хоть вы мне вчера по роже съездили жестоко, но я…

– Короче, дурак, чего тебе опять надо?

– Дык сведения… новости я для вашего сиятельства добыл важные! Себя не щадил, ратовал за полную правду!

– Что за сведения? – Комаровский смотрел на него с высоты своего роста. Плешь Захара сияла в свете луны.

– Так это… не первый случай в здешних местах… Девку-то аглицкую не первую это самое… употребили…

– Она английская гувернантка, барыня, госпожа твоя. Ты как о ней смеешь в таком тоне?!

– Ох, извиняюсь, да конечно… барышня они… но вот вам истинный крест – мамзель-то англичанка не первая… и дщерь стряпчего, значит, тоже, и кухарка… Были и другие случаи этим летом и весной – в окрестных поместьях. Я все подробно для вас, господин генерал, разузнал!

Захар сунулся прямо к графу, склонившему ухо, и горячо что-то начал шептать ему.

– Дельный из тебя осведомитель, Сукин, – похвалил его Комаровский и бросил ему деньги, которые достал из кармана своего черного жилета.