Текст книги "Имеющий уши, да услышит"

– Наслышаны мы с братом обо всем этом. – Гедимин нахмурился. – Но знаете, на мой взгляд, синяки… они лишь добавляют сияния вашей ослепительной красоте. Словно оттеняя ее и усиливая впечатление. Вы редкая красавица, мадемуазель Клер.

Клер глянула на Гедимина – кто бы говорил. Ах ты, ловелас! Вежливый и наглый. Однако она вдруг ощутила прилив уверенности. Даже удовольствия.

Маленькая Лолита, заслышав все это, скривила накрашенные кармином губки. Вокруг ее тарелки с пирожным кружила желто-черная крупная оса. Девочка протянула руку и вдруг схватила ее голой ладонью. Жало осы впилось в ее плоть, она вскрикнула от боли.

– Лолита! Что ты делаешь? Это же оса, она жалит ядом!

Обе гувернантки – испанка и француженка – вскочили со стульев, где почти дремали под липами. Все засуетились вокруг Лолиты. Ее кисть покраснела, припухла, однако какой-то особо уж страшной реакции на укус не последовало. Гувернантки призывали слуг принести уксуса, бинтов, холодной воды.

– Мон ами, тебе же больно, – нежно сказал Гедимин. – Ну что ты наделала, зачем?

Лолита внезапно порывисто обняла его за шею.

Он поднялся, держа ее на руках, как держат детей, понес ее в дом, что-то тихо говоря, словно успокаивая, утешая.

Издохшая оса валялась на тарелке с пирожным.

– Девчонка постоянно выкидывает фокусы, когда Гедимин приезжает, – устало объявил Павел Черветинский Комаровскому, наблюдая за происшествием за столом. – Ей всегда надо быть в центре его внимания. И это сейчас – когда она еще ребенок. Что будет дальше?

– Женщины непредсказуемы. – Евграф Комаровский все держался с ним своего жандармского тона. – Не знаешь порой, как с ними вести себя. Нервы сплошные. Вот и в вашем случае, как я узнал, когда вы везли к себе в поместье некую Скобеиху из трактира – даму приятную во всех отношениях и веселую, вы вдруг вспылили, вспыхнули как порох и выкинули ее посреди дороги из тарантаса. Она там пьяной валялась, и на нее напал здешний насильник-душегуб. Что произошло? Чем она вас так разгневала тогда?

Павел Черветинский вновь залился краской.

– Это Скобеиха вам рассказала? Она сама виновата – напилась, как свинья. Я не выношу пьяных баб. Это оскорбительно, это низводит женщину до уровня животного. Мы с ней условились в трактире, я заплатил ей немалые деньги за ночь. Ну, вы понимаете, граф, о чем я – зов плоти силен. Мы с ней уговорились, я рассчитывал на нее. А она напилась, как сапожник. Когда я стал ее укорять, она сама набросилась на меня, словно фурия – оскорбляла, попрекая меня болезнью, которая и так… для меня великая беда и расстройство. Я не выдержал сего, остановил тарантас и высадил ее на дороге. Конечно, если бы я только мог предположить, что подвергаю этим сию распутную бабу опасности, я бы никогда такого не сделал. Я сожалею о случившемся.

– Хотите, мой друг герр Гамбс, управляющий Посниковой, осмотрит вас? – Евграф Комаровский разом смягчился, сменил тон. – Он учился на медицинском в Гейдельберге, и у него к лечебному делу талант во многих сферах. Он когда-то исцелил меня от сильной горячки, фактически жизнь мне спас.

– Ах, ваше сиятельство, сколько врачей меня смотрели. – Павел Черветинский тоже смягчился. – Все без толку. И все их снадобья – мази, притирания… Ничего не действует. У меня это с детства. Наверное, сие неизлечимо.

Глава 13
Музыкальный вечер. Черная шаль

– Судя по вашему лицу, мадемуазель Клер, дрянь клубника у них в Ново-Огареве. Да и бог с ней, – усмехнулся Евграф Комаровский, когда они покидали поместье маленькой Лолиты Флорес Кончиты Дианы.

Клер помалкивала – после того что они слышали от Павла Черветинского, их прямой путь лежал в соседнее Усово к белошвейке и ее детям. Однако граф медлил. И Клер решила, что в такой непростой ситуации выбор за ним. Впрочем, они куда-то катили в своем экипаже – Комаровский назвал денщику место по-русски, но это было точно не Усово, где проживали мятежная белошвейка и ее семейство. Клер хотела даже предложить графу, чтобы она сама поговорила с женщиной, но вспомнила про свой ломаный русский – мало что узнаешь, спотыкаясь через каждое слово. Графу все равно придется присутствовать при разговоре, переводить.

Впереди показался кривой бревенчатой домишко – изба, как называли такое строение русские, иногда даже избушка на курьих ножках, что Клер, обожавшую новые русские слова, всегда умиляло. За избушкой располагались ульи, старик-пасечник вышел их встречать, сорвав с головы кудлатый меховой треух (это летом-то, в жару!) и кланяясь в пояс.

– Нам надо определиться с дальнейшим, – сообщил Комаровский Клер нейтральным деловым тоном. – Я денщика пошлю с запиской в Одинцово – пусть снарядят срочно фельдъегерей в губернское присутствие и жандармское управление. Необходимо узнать все детали убийства барина Арсения Карсавина тринадцать лет назад – что точно произошло, кто конкретно из крепостных его убил и где они сейчас. Пока письма пишу – отведаем меда свежего липового и отдохнем.

Они расположились за деревянным столом под липой, вдали от ульев. Пасечник принес им миски темного густого меда с сотами, деревенский серый хлеб и желтое масло, растаявшее в горшочке от жары.

– Русская крестьянская сласть. – Евграф Комаровский наполнил глиняную миску Клер сотами, истекающими медом, отрезал ей краюху хлеба. – Милости прошу, мадемуазель, откушать.

Она откушала – божественно! Комаровский навалил себе целую миску медовых сот. И столько же положил денщику Вольдемару, плюхнувшемуся на траву чуть поодаль под кустом бузины. Они все вооружились деревянными ложками и начали есть мед – Клер лишь дивилась, какой же граф сладкоежка! Кто бы мог подумать!

Уплетая мед, Евграф Комаровский одновременно писал свои записки-приказы (писчую бумагу и походную чернильницу с перьями он достал из жестяного несессера – в экипаже возил с собой). И Клер подумала – в этом мы с ним похожи, пишем оба на ходу, «на коленке» порой, только вот мой дневник дома остался, потому что в ридикюле нужно место для французского пистолета без пуль. И еще она подумала – тогда в беседке перед нападением она выложила дневник и чернильницу на перила. Но очнувшись у себя в комнате, нашла все вещи на комоде. Значит, это он, граф, все забрал оттуда и вернул ей – дневник, который был ей так дорог.

– Павел Черветинский страдает кожным недугом, – заметил Комаровский, покончив с письмами, и вручил их денщику. – Когда такая напасть, с женским полом трудно договориться, просто беда. Самое простое предположение, что именно он на женщин в округе нападает, потому что естественным путем ему удовлетворить свои потребности трудно. Однако это слишком уж прямолинейно. Так, на виду у всех? Хотя подозрения против него серьезные – достаточно на него посмотреть. Но мы слышали, что его короста с дамами, подобными Скобеихе, общаться не мешает – за деньги они рады стараться. И среди этих шалав барвихинских он весьма популярен. Ореол же героя войны с французом и награда от фельдмаршала делают его интересным и в глазах местных барышень. Однако сердце женское – воск. Слышали французскую сказку про красавицу и чудовище?

Клер кивнула. Пасечник принес им кувшин ягодного взвара – и Комаровский наполнил их глиняные кружки до краев. Клер переела сладкого, однако она знала – чая им на пасеке не подадут. Чай в России дорог, и крестьяне его пьют по праздникам, не то что господа, а ягод летом полно, поэтому все в деревнях варят взвары – компоты. И еще пьют квас, от которого ужасно расстраивается пищеварение.

– Мадемуазель Клер, а с кем еще из окрестных помещиков вы успели познакомиться? – спросил Евграф Комаровский, прихлебывая ягодный взвар и отправляя в рот ложку меда. – Помимо братьев Черветинских?

– Я здешнее общество видела лишь однажды на музыкальном вечере в имении. Юлия позвала гостей – она ведь не посещала Иславское годы, пока муж ее болел, а после его смерти уехала в Италию с детьми. Ее долго не было в Иславском, и она решила устроить тот музыкальный вечер-прием и попросила меня петь на нем, – вспоминала Клер. – Собралось много народу. Ее тетка, мадам Фонвизина, у которой сейчас дети гостят, приехала к нам из Бронниц с кучей родственников – кузин, кузенов Юлии, со своими компаньонками, гувернантками, внуками. А из местных помещиков, кроме братьев Черветинских, были еще двое. Мне их представили.

– Расскажите мне о том вечере, пожалуйста, – попросил Комаровский.

Музыкальный вечер… Начало июня – вечерние сумерки, наливающиеся темнотой ночи. Свечи в гостиной и на открытой веранде, вокруг огоньков белые мотыльки, в столовой слуги накрывали на стол к парадному ужину. На диванах и в креслах большой гостиной расположилось все общество. Клер у рояля перебирала ноты и показывала гувернантке-француженке, приехавшей вместе с внуками мадам Фонвизиной, партитуры – то, что она собиралась петь. Арию Розины из «Свадьбы Фигаро» Моцарта и романсы – французские и тот новый модный русский, столь популярный в нынешнем сезоне – «Черная шаль». Его мгновенно перевели на французский язык, но русские стихи написал знаменитый поэт Пушкин, про которого все говорили, что он разгневал царя своими вольнодумными стихами и отправился в ссылку.

– Какой он был в жизни, лорд Байрон? Что за человек? – с любопытством вопрошал ее, наклонившись к роялю, тучный помещик в зеленом фраке и кружевном жабо, что скрывало его двойной подбородок. Клер его представили как князя Пьера Хрюнова.

– Петруша, все тебе знать надобно, – насмешливо поддел его красавец Гедимин Черветинский, который тоже стоял у рояля возле Клер. – Не мешай мадемуазель готовиться к выступлению.

– Мадемуазель, не сочтите меня дерзким, но мы все наслышаны о вас и лорде Байроне и в газетах читали. Он был, конечно, выдающаяся личность! Великий человек, как Наполеон. – Князь Пьер Хрюнов захлебывался словами. – Но как же вы с ним познакомились?

Клер вспомнила этого Пьера-Петрушу Хрюнова. Толстый, глазки-щелочки прячутся в складках заплывших жиром щек. Он из тех, кого в русском народе метко называют «гладкий боров», хотя в юных годах, возможно, был и не дурен собой. Когда всплескивает пухлыми руками, прямо весь так и колышется, угнетаемый весом толстого живота, прикрытого пестрым парчовым жилетом. Князь Хрюнов щеголь и по-французски говорит с раскатистым нарочитым грассированием и легкой картавостью.

– Я сама хотела познакомиться с ним, – просто ответила Клер Хрюнову. – И когда в Лондоне в гостях тому представился случай, сделала это. Я была молода, тщеславна, бедна. Он был окружен невероятной славой. Его красота была так же знаменита, как и его талант. Куда стремилось мое тщеславие…

– Вы столь же решительны, сколь и прекрасны. – Красавец Гедимин смотрел на нее с улыбкой.

– Ну надо же, кто бы мог подумать! – восклицал Пьер Хрюнов. – Шарман… А вот еще мне интересно… Тоже в газетах об этом широко писали – ваше противостояние с лордом Байроном из-за дочери. После таких романтических отношений – и такая вражда, ненависть. Я осмеливаюсь интересоваться у вас такими личными вещами, мадемуазель, потому что сам нахлебался досыта с собственной семьей – не родственники, а волки, мадемуазель! Лютые звери в нашем семействе, готовые растерзать на куски и всего, всего лишить. – Пьер Хрюнов буквально захлебывался от негодования. – Пусть ненависть не христианское чувство, но лично я в такой ситуации не могу справиться с эмоциями и ненавижу… А как было у вас с лордом Байроном?

– У меня нет и не было к нему ненависти. Только равнодушие и глубокое презрение. – Клер встала из-за рояля, уступая место аккомпаниаторше-гувернантке. – Ненависть – последствие любви. А я никогда не любила Байрона. Я была ослеплена, обольщена. Но это не любовь.

Так она отвечала тогда на музыкальном вечере этим русским господам. Так она лгала им. Стояла, выпрямив гордо стан, затянутый лифом черного траурного атласного платья (по ком был тот траур?), и лгала прямо в глаза бесстыдно. Понял ли Хрюнов, что она лжет им? Понял ли это красавец Гедимин? Он не спускал с нее глаз, пока она пела арию Розины из «Свадьбы Фигаро».

И еще был один местный помещик, который в момент пения просто прожигал ее взглядом, – его Клер представили как Хасбулата Байбак-Ачкасова. Изящный господин средних лет – взъерошенный брюнет с мушкой на щеке, круглыми диковатыми глазами, – он словно выглядывал из собственной души на окружающий его мир и дивился его разнообразию и хаосу. Имя и фамилия были явно не русскими, однако говорил он с окружающими по-русски, а на французском изъяснялся с редкой изысканностью и манерностью. Как заметила Клер, с князем Хрюновым он не общался, а вот с Павлом Черветинским оживленно беседовал о политике и войне с французом. А также, оглядываясь, нет ли поблизости в гостиной Юлии Борисовны, понизив тон, тихо обсуждал с Черветинским-старшим и события декабря на Сенатской площади.

Однако когда Клер начала петь, она буквально как на гвоздь наткнулась на пламенный взгляд этого господина Байбак-Ачкасова. Тот сидел в дальнем углу в кресле, слушал ее пение, облокотившись на руку. Когда же она запела русский романс «Черная шаль», он вскочил и переместился ближе к роялю.

Гляжу, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль…

Клер пела по-французски.

Для колорита она накинула на плечи черную кашемировую шаль – ее подарил ей Байрон в Швейцарии, как и жемчужный браслет с римской камеей, что был у нее на правом запястье.

– Вот и все мои воспоминания о здешних соседях, – закончила она свой рассказ. – Немного, как видите. Я в основном пела в тот вечер, Евграф Федоттчч.

– А досужие любопытные олухи терзали вас расспросами о лорде Байроне. – Комаровский кивнул, он выслушал очень внимательно ее рассказ. – Это как раз те, о которых и Черветинский упоминал – они все получили земли в наследство от убитого Арсения Карсавина.

– Карсавина убили тринадцать лет назад. А семью стряпчего и его дочь Аглаю всего два дня как. – Клер прямо глянула на Комаровского. – О семье стряпчего нам может рассказать здешняя белошвейка, которую ваш стражник ударил кулаком в живот. Мы сейчас поедем к ней – до Усова рукой подать отсюда. Или вы воздержитесь, генерал? Потому что вам неприятно и стыдно?

– Нет, вы меня плохо знаете, мадемуазель Клер. – Он поднялся из-за стола, выпрямившись во весь свой гренадерский рост. – Я способен говорить с любым человеком, если он мне нужен или полезен. Как белошвейка в данный момент. А насчет стыда… Кто она такая, чтобы мне ее стыдиться?

– Она человек. – Клер тоже поднялась и выпрямилась во весь свой невысокий рост (она едва доходила Комаровскому до плеча). – Она женщина, с которой поступили грубо, жестоко и бесчеловечно ваши солдаты. И возможно, она сама после всего случившегося не захочет с нами общаться. И укажет нам на дверь.

– Она – мне? Укажет на дверь?!

– Да. Я бы, случись такое со мной, вам бы указала.

– Садитесь в экипаж, мадемуазель Клер, – почти приказал Комаровский. – Вольдемар. – Он повернулся к слушавшему их английскую перепалку денщику, не понимавшему языка, однако внимательно следившему за выражением их лиц. – Одна нога здесь, другая там – в присутствие, на словах передашь, что я фельдъегеря с информацией письменной жду как можно скорее. А это тебе полтина, наймешь извозчика на обратный путь. Живо у меня!

Вольдемар полетел в Одинцово исполнять поручение.

Комаровский сел в экипаж рядом с Клер, а не на место кучера, он лишь удлинил вожжи, чтобы править лошадью.

– Такой вкусный был мед, Евграф Федоттчч, – тихонько сказала Клер, потупив глаза скромнехонько. – В Англии такого нет. Спасибо вам большое за угощение. Право, здесь на пасеке гораздо лучше, чем в Ново-Огареве со всей его пышностью.

Комаровский промолчал.

О малиновка моя… ты порхаешь с ветки на ветку, словно сердце мое терновый куст… Так говаривал порой Горди… Байрон.

Но этот русский медведь, генерал, граф, что наворачивает мед полной ложкой, молчит. И каменное выражение на его твердом лице.

Евграф Комаровский не проронил ни слова весь путь до Усова, где жила мятежная белошвейка.

Глава 14
Не упырь, но много хуже…

В селе Усово, до которого они домчали с ветерком, Евграф Комаровский спросил у встреченного на дороге мужика: где дом белошвейки, что господ-помещиков обшивает, и как, кстати, ее прозвание? Мужик, боязливо кланяясь, указал на одноэтажный домишко из бревен напротив старинной деревянной Усовской церкви, построенной еще во времена Василия Темного. Дом в три окна с резными наличниками, печной трубой и чердачной «светелкой», с пристроенными просторными сенями. Мужик сообщил, что зовется белошвейка Натальей Кошкиной, а проживает вместе со взрослыми детьми, что, мол, дома она – видел ее во дворе, кур она кормила только что.

Однако во дворе их встретили лишь тощие злые куры, и Евграф Комаровский направился прямо в дом (Клер едва за ним поспевала), ударом кулака решительно распахнул входную дверь и…

Сени, заваленные тюками с хлопковой тканью, выписанной господами из-за границы, дверь в светлую горницу – а в ней трое женщин. Клер узнала белошвейку, две другие были молодыми девицами – дочка-блондинка с длинной косой, одетая в светлое домашнее платье, и служанка в сарафане. Женщины, согнувшись, шили – на столе и на лавках высились стопки белоснежных батистовых и шелковых платков, на которых они искусно вышивали монограммы для будущих владельцев, то и дело сверяясь со страницами модного столичного журнала с образцами монограмм и шрифта для вышивки. Это была кропотливая работа, учитывая то, что служанка белошвейки явно была неграмотна и вышивала «по журналу» вприглядку.

Завидев на пороге «его сиятельство» ростом под потолок и Клер за его широкой спиной, они сначала впали в ступор. Белошвейка Наталья Кошкина молча поднялась. За ней встали ее дочь и служанка.

– День добрый, кр-р-расавицы, – раскатисто приветствовал всю честную компанию Евграф Комаровский. Клер заметила, что выражение его лица стало ну совсем уж каменным – этакая статуя самому себе из несокрушимого гранита.

Белошвейка Наталья не отвечала, но дочка ее сделала книксен, зыркнув на вошедших с испуганным недоумением. Служанка же сразу повалилась, как сноп, на колени.

– Не вели казнить, знатный барин, вели миловать, я ни при чем, ни в какие их дела острожные не вникаю, я только шью… шью…

На ее заполошный вой из соседней горницы вышел худой кудрявый юноша в нанковых панталонах и рубашке а-ля Байрон. Он был с пером в руках и в подтяжках, что сползали с его тощеньких плеч.

– Вся семья в сборе. – Евграф Комаровский кивнул. – Парень, тебя из острога выпустили по моему приказу. Ты у меня в долгу, понял? Как зовут?

– Ваня… Иван. – Младший Кошкин смотрел на графа с вызовом. – Я у вас пощады не просил, я хотел…

– За свободу, равенство, конституцию и прочую муру либеральную на каторгу загреметь. – Комаровский кивнул. – Ну и дурак. Памфлет твой глупый, стих в нем корявый, графоманов сейчас пруд пруди и без политических эскапад. Ты у стряпчего Петухова в помощниках служил?

– Да. А что…

– Что вам угодно, ваше сиятельство? – спросила белошвейка Наталья.

– Угодно с детьми вашими побеседовать о делах, представляющих уголовный интерес для расследования убийства стряпчего, его дочери и служанки. Дети ваши, как я наслышан, общались с несчастным семейством. А вы?

– Я знала Луку Лукича, он был хороший человек. Ваню к себе служить взял, помогать в делах. Но нам ничего не известно, слышали про убийство, но знать ничего не знаем. Оставьте детей моих в покое.

– Как чувствуешь себя, Наталья? – просто спросил вдруг Евграф Комаровский. – Живот болит?

Клер с великим вниманием и напряжением, следившая за диалогом, старавшаяся понять пусть и не все слова, но смысл, камертон беседы по выражению их лиц, замерла.

– Болит. Синяк громадный. Я думала сначала, офицер ваш мне всю утробу кулаком отбил, думала, печень лопнула. Я дохнуть-выдохнуть два дня потом не могла. Сейчас дышу, работать начала потихоньку.

– На лечение тебе и на прочие расходы, держи. – Евграф Комаровский вытащил бумажник, извлек сторублевую ассигнацию и протянул белошвейке.

Она не взяла сторублевую ассигнацию. Он, помедлив, положил деньги на стол.

– Откупиться от меня хотите, ваше высокоблагородие, господин генерал? – спросила мятежная белошвейка.

Клер смотрела на нее со смешанным чувством – восторг, жалость, восхищение, настороженность. Да, ничего не скажешь, есть женщины – жар-птицы свободы… Врожденная гордость простого народа подобна алмазу, несмотря на все их крепостное право и дикие проявления холопства и угодничества.

– Так точно, хочу от тебя откупиться. – Комаровский кивнул. – По-христиански же ты не простишь ни моих стражников, ни меня – их командира. Ну, вот откуп тебе по старым нашим славянским законам русской правды – деньгами, гривной. К лекарю сходишь, дом поправишь, товар купишь, дело свое швейное расширишь. Из департамента корпуса стражи тебе тоже денег посыльный привезет – одноразовая пенсионная выплата за нанесенный ущерб. Бери, не гордись передо мной.

Белошвейка Наталья все смотрела на него. А вот дочка ее сунулась и забрала сторублевую ассигнацию.

– Маман, пригодится, – заявила она тихонько.

– Барышня, умница, как звать? – Евграф Комаровский, повернувшись, обаятельно улыбнулся девице.

– Аннушка я, ваше сиятельство.

– С Аглаей, дочкой стряпчего, ты, говорят, дружна была?

– Не то что очень… раньше, когда девчонками мы были малыми. А сейчас… бедная Глаша… я так плакала, ваше сиятельство, так плакала, когда узнала, что их всех убили.

– Аня, молчи. Не лезь не в свое дело, – сурово приказала ей белошвейка Наталья. – Оставьте мою дочь в покое, ваше высокоблагородие господин генерал. Мы не знаем ничего про сей ужас.

– Я вам деньги плачу за сведения, ты добавки хочешь? Мало тебе ста рублей?

– Мне и этих ваших денег не нужно. Благодарна я вам, конечно, что сына моего из острога выпустили, да все потому, что барыня наша Юлия Борисовна, дай бог ей здоровья и долгих лет жизни, заступилась за меня и моих детей при всем честном народе! – Мятежная белошвейка снова повышала голос на власть предержащего Комаровского. – Но если вы думаете, что мы на коленках тут будем все перед вами ползать, как Маврушка – швея моя, то вы очень, очень ошибаетесь!

– Ладно, не ори. Детки, айда в горницу, потолкуем с вами приватно, без маменькиных истерик. – Евграф Комаровский указал на соседнею комнату. – Не просьба уже, а приказ. Аня, Ваня, исполнять быстро, без разговоров, ну!

И Аня с Ваней – дети белошвейки – подчинились его тону или его виду, харизме – Клер потом долго размышляла над этим, как он их заставил? Они ведь слушали во всем собственную мать, обладавшую тоже сильным характером, и подчинялись ей.

В горнице на столе бумаги, документы из присутствия – Ваня зарабатывал на жизнь перепиской и после гибели своего работодателя. Евграф Комаровский плотно притворил в горницу дверь, чтобы мятежная белошвейка не подслушивала и не вмешивалась.

– Когда видел стряпчего Петухова в последний раз живым? – спросил он юного помощника.

– Вечером я документы ему принес из присутствия, – паренек вперился в пол. – Меня из холодной ваши стражники отпустили, я сразу в присутствие. Чиновники решили, я из-под стражи сбежал, всполошились, потом опомнились. А бумаг столько накопилось за неделю, пока я в тюрьме вашей сидел.

– С дочкой Петухова у тебя шуры-муры были?

– Нет!

– А то я часом подумал, не ты ли там все это сотворил, якобинец? Приревновал, может, девицу? Может, она твоих либеральных взглядов не разделяла, а ты в исступление впал? Как англичане говорят – в аффект?

– Мы… нет, что вы, мы никогда с ней. Я и не думал. Она странная была последнее время.

– Как понять – странная?

– Словно не в себе. Чушь разную порола.

Клер изо всех сил старалась понять, о чем они говорят? Она мысленно дала себе обещание учить, зубрить русский язык… найти бы только время для этого!

– Ты неделю в остроге провел за памфлет свой пустой и дерзкий, но ведь ты давно у стряпчего служил, какие он вел дела?

– Много разных дел вел, всего и не упомнишь. К нему постоянно обращались, если тяжба какая в суде.

– Меня здешние господа интересуют – кто из них обращался за помощью в тяжбах?

– Его сиятельство князь Хрюнов, у него многолетняя тяжба – поначалу с отцом была, а теперь с младшим братом.

– В чем суть тяжбы, знаешь?

– Я документы переписывал – конечно знаю. Хрюнова отец лишил права первородства, титула и наследства. Прямо как библейская история с Исавом и Иаковом. – Образованный юный Ваня-переписчик презрительно прищурился. – Загнивающий дворянский строй во всем его зверином оскале алчности и абсурдности. Отец добивался, чтобы все рестрикции были оформлены официально, уже раз и навсегда. Чтобы сделать сына «лишенцем». После смерти отца все претензии судебные поддерживает брат, которому все достояние и титул, по идее, и должны перейти. Но дело годами длится, все инстанции прошло, добралось до Царской канцелярии и до совета по геральдике.

– А с чего весь сыр-бор хрюновский возник? – хмыкнул Комаровский.

– Отец подозревал нынешнего князя в том, что он не его родной сын, а прижитой на стороне. Он и жену свою этими подозрениями в могилу свел. Началось все давно – сразу после войны с французом, как мне стряпчий рассказывал. Он говорил – это бесконечное дело, потому что доказать ничего ни одна сторона не в состоянии. Много денег на тяжбу ушло. Князь Хрюнов злился и бесился по этому поводу.

– Так, ладно, а еще кто?

– Полукровка Байбак-Ачкасов тоже услугами Луки Лукича пользовался, но не столько по судебным делам, сколько по земельному размежеванию. У него споры с казной по поводу границ с тех пор, как он в Сколкове угнездился и занялся там обустройством. Он консультации у Луки Лукича запрашивал много раз, насчет формулировок официальных, когда бумаги составлял – записки в Государственный совет. Я все это переписывал набело на гербовой бумаге под диктовку Луки Лукича. Он знал, как такие документы составляются по всей форме.

– Еще кто? С господами Черветинскими стряпчий вел дела?

– С их отцом до его болезни очень активно. Но, опять же, то были не судебные тяжбы, а сплошная канцелярская бюрократия – составление прожектов и ходатайств-прошений.

– О чем?

– Они разорены. Старый барин пытался таким образом спасти остатки их состояния. Лука Лукич ему помогал: они давно знакомы были. Старый барин Черветинский его очень ценил за ум и расторопность. Кстати, Лука Лукич и нашел его в тот самый вечер, когда с ним удар апоплексический случился. Если бы он тогда не подоспел, может, старик вообще бы умер без помощи.

– Подробности знаешь?

– Только то, что Лука Лукич мне рассказывал скупо – это в прошлом году случилось. Сейчас, говорят, старик немного оправился от удара, хотя со здоровьем у него все плохо.

– Господа-помещики посещали стряпчего в его доме?

– Неоднократно заезжали все. И его к себе в усадьбы вызывали. И старый Черветинский, и потом его сыновья. А Хрюнов и Байбак-Ачкасов так те почти постоянно. Но ездили эти двое к нему не только по делам. Им обоим Аглая нравилась. Она же такая красивая была. – Юный помощник стряпчего вздохнул. – Бедняжка… дурочка…

– Так, это совсем уже любопытно. Господа здешние добивались внимания дочки стряпчего?

– Не замуж явно звали, это понятно. Но я подробностей не знаю. Я не вникал. И потом я всю неделю в остроге сидел.

– Да, но выпустили тебя, когда они все еще живы были. – Евграф Комаровский глянул на юношу. – Смотри, если лжешь мне, парень. Пожалеешь, что на свет родился. Острог тебе курортом Баден-Баденом покажется.

– Я за границей в немецких землях не был. Скоплю денег, поеду обязательно. Посмотрю, как народ заграничный живет в свободе и довольстве.

– В тот вечер, когда ты к стряпчему с ворохом бумаг явился, ничего подозрительного не заметил?

– Нет, все как обычно. Скука домашняя. Стряпчий уложение читал, кухарка тесто сдобное месила на кухне. Аглаи сначала дома не было, потом она явилась.

– Откуда?

– Не знаю. – Парень нахмурился. – Сказала с прогулки. Башмаки в пыли, сама потная, растрепанная, видно, далеко ходила по жаре. Да, еще: стряпчий, когда я пришел, кроме уложения, письма читал какие-то.

– Письма?

– Получил, наверное, когда я в остроге сидел.

Клер подумала: осматривая дом стряпчего, они обратили внимание на многие вещи и в том числе на его деньги в сундуке. Но вот деловые бумаги и корреспонденцию не проверяли.

– Барышня, но вы-то знаете, куда ваша подруга ходила гулять в одиночестве? – Евграф Комаровский повернулся к дочке белошвейки. – Аннушка, ну-ка откройте нам, что вам известно?

– Ничего я не знаю… она мне не говорила… таилась в последнее время все.

– Да ну, чтобы девушки вашего возраста да не обсуждали всякое-разное, сердечные дела, не верю! – рокотал Комаровский густым баритоном. – Кавалер у нее имелся?

– В том понимании, как мы с вами это можем представить, – нет. – Дочка белошвейки глянула на них, изъясняясь весьма туманно.

– То есть? Разве про стрелы Амура, коими поразила она двух здешних господ – Хрюнова и Байбака, не заходила у вас речь в ваших девичьих разговорах?

– Заходила, но… Это же несерьезно все, понятно что охальники они. Под венец бы явно ее не повели. А она замуж желала страстно.

– Все барышни замуж хотят. – Комаровский глянул искоса на тихую Клер. – Это в природе женской нежной заложено.

– Наши здешние господа Аглаю не интересовали. Она, ваше сиятельство…

– Что? Что ты так встревожилась, милая?

– Она ведь совсем тронулась умом, – шепотом сообщила им дочка белошвейки.

– Сошла с ума?

– Она в Темного без памяти влюбилась, – прошептала девушка и умолкла, испуганно и настороженно поглядывая на них, на дверь, на углы горницы, на окно, из которого струился свет предвечерней зари.

При этих словах ее брат прислонился к стене. На его лице тоже возникло такое странное выражение…

– Ходила она на заброшенное кладбище в часовню, где статуя античного охотника? – спросил Евграф Комаровский.

– Он охотник. Только не античный, – ответил ему юный помощник стряпчего.

– В часовне могила здешнего помещика Арсения Карсавина, убитого своими дворовыми людьми?

– Она к нему в храм его ходила почти каждый день! – выпалила Аня. – Даже в ненастье, под дождем. Вымокнет вся с головы до ног, но идет. Я ей говорила: что ты делаешь, лихорадку подхватишь, одумайся. Она слушать меня не хотела. Один раз только огрызнулась на меня, как волчонок: «Не могу я не идти к нему, раз он меня зовет».

– Покойный барин Арсений Карсавин?

– У него в наших местах сейчас другое имя.

– Тот, кто приходит ночью? – спросил Евграф Комаровский.