Текст книги "Молчание сфинкса"

А в это самое время Никита Колосов тоже находился неподалеку, в Воздвиженском. Они с Кулешовым решали, что делать дальше. Кулешов докладывал результаты оперативных проверок: столько-то проверено в целом по району нарушителей паспортно-визового режима, столько-то лиц без определенного места жительства, столько-то стоящих на учете у психиатра, столько-то наркоманов. Нарушители паспортно-визового режима все как один (а было их семнадцать человек) оказались строительными рабочими с Украины. И все они трудились в Лесном.

– Они, что же, и живут там постоянно сейчас? – поинтересовался Колосов.

– Нет, живут они все в Бронницах, на частном секторе углы снимают. А сюда к нам их возят специально. Малявин Денис Григорьевич – есть у нас тут один такой предприниматель – организовал в автохозяйстве совхозном две «Газели». Утром рано они в Лесное рабочих везут, а оттуда мусор вывозят, а вечером рабочих – назад, – пояснил Кулешов.

– Но кто-то из них там все-таки на ночь остается?

– Из работяг никто. Они работают до семи, пока не стемнеет. Затем их оттуда спроваживают. Там свои порядки, – Кулешов перешел к другим итогам оперативных проверок.

Колосов слушал внимательно. Его в первую очередь интересовали те, кто проживал по соседству с отцом Дмитрием. Кулешов дом за домом, фамилию за фамилией перечислял местных.

– Как видишь, Никита Михалыч, народа у нас тут негусто. В основном старики. Молодых, нашего с тобой возраста, по пальцам можно считать.

Никита достал из папки справку, полученную сегодня утром из архива Информационного центра. Справка была изъята из старого дела, и тот, кто ее некогда составил, явно был не в ладах с грамматикой и русским языком. «10 ноября 1982 года в ПБ-5 поселка Тутыши Московской области находящийся на принудительном излечении судимый по статьям 108 ч. 2 и 117-й УК РСФСР гражданин Кибалко Петр Борисович 1950-го года рождения совершил на территории ПБ-5 убийство главврача ПБ-5 гражданина Луговского М.С., после чего совершил побег с территории больницы. Задержан правоохранительными органами 2 декабря 1982 года в районе мелиоративной станции совхоза «Путь Октября». При задержании оказал сотрудникам милиции сопротивление. По приговору суда направлен на продолжение принудительного лечения в спец ПБ-316 в Иркутскую область. Скончался в 1984 году».

Колосов передал справку Кулешову. Тот прочел, пожал плечами.

– Слыхал я, был тут такой случай давно, – сказал он. – Но я не в курсе, я тогда только в Омскую вышку поступил. А что ты вдруг архив стал запрашивать, Никита Михалыч?

– В Лесном дело-то было. Свидетель мне об этом сообщил – Захаров, знаешь такого?

– Как не знать. Бывший наш директор школы. С отцом Дмитрием дружен был давно, старостой был церковным последнее время.

– Проверили, как я просил, где он находился, что делал в день убийства?

– Ну кое-что выяснили по нему. Утром Захаров был в церкви. Часов примерно до десяти. Потом видели его здесь, в Воздвиженском, в магазине продуктовом. Вернулся он домой около трех часов дня. Затем находился дома.

– А вечером, в шесть часов?

– Соседи не видели, чтобы он куда-то выходил со двора. Жена говорит – был дома, с внуками играл, телевизор смотрел. После «Времени», по ее словам, они спать легли. Тут у нас, Никита, не Москва, спать рано ложатся, с курами. Чего свет-то зря жечь?

– Насчет Мячикова что-нибудь есть?

– Ну этого придурка я лично как облупленного знаю, – Кулешов усмехнулся, – при мне он тут куролесил, публично при женском поле, так сказать, обнажался.

– Чокнутый он? – спросил Колосов.

– Да вроде нет. Чтобы там заговаривался или слюни пускал, как олигофрен, – этого нет, но с чудиной, факт.

– Так где же он? Нашли его?

– Ищем. Дома его нет, на станции – он там часто ошивается – тоже. Да не беспокойся ты, найдем, никуда он от нас не денется. Только, если честно, в то, что он отца Дмитрия убил, я не верю.

– Почему?

– Потому что слизняк он, этот Мячиков. Дохляк, и на уме у него совсем другое. Бегает небось где-нибудь как кобель, девок подкарауливает. Найду я его, из-под земли достану, только… Ладно, а с результатами вскрытия что?

Колосов достал предварительный отчет судмедэксперта, присланный по факсу.

– Ничего нового, те же выводы, что и раньше, – ответил он, – дактилоскопическая экспертиза тоже ничего интересного нам не дает на этот раз. На портфеле, на обложках книг отпечатки пальцев самого потерпевшего. Убийца портфель не трогал. В близкий контакт с жертвой не входил: борьбы, сопротивления не было. Вряд ли старик даже сумел увидеть нападавшего – удар нанесен по голове сзади. Насчет молодняка в Лесном выяснили?

– Фамилии установили. В Лесном двое подходят под описание Волкова: некий Алексей Изумрудов двадцати лет и Валентин Журавлев – этому девятнадцать. Остальные все старше по возрасту. Изумрудов работает в Лесном с мая месяца.

– Кем? – спросил Никита.

– Выясняем. Вроде как все – что-то там реставрирует.

– Вроде. Надо точно. А Журавлев?

– У этого мать Долорес Дмитриевна Журавлева в Лесном научным консультантом работает, ее Салтыков нанял. А парень при ней. Но чтобы они часто церковь посещали, с отцом Дмитрием знакомы были близко – свидетельств этому нет. Надо допросить пацанов, выяснить, кто из них и зачем в тот день к настоятелю приходил, как Волков показывает.

– Я все хотел спросить – этот Волков Михаил Платонович, он доктор по каким хворобам, он в райцентре у вас в больнице работал?

Кулешов покосился на Колосова.

– А он сам разве тебе не сказал? Странно. Да нет, Никита, он не в райцентре работал. А здесь, в Лесном. Он психиатр. Сейчас в Институте Сербского вроде консультирует. В последние-то годы, как больницу здесь прикрыли, ему туго пришлось – он ведь там должность главврача исполнял.

– Да? А он постоянно тут живет?

– На даче-то? Это у него еще от отца дача осталась. Отец у него тоже психиатр был знаменитый, профессор. В этом году Волков как весной в мае месяце приехал, так и не уезжает. В прошлые годы летом тут жил, а так в Москве.

– Он не женат, что ли?

– Разведен. Вроде потому сейчас и живет на даче, что жена в Москве квартиру оккупировала.

– Опять вроде. Самое любимое слово у тебя, как погляжу. – Колосов покачал головой. Однако наезжать на Кулешова было особо не за что. С Волковым он сам допустил оплошность, не выяснив в разговоре все досконально.

– Что он в день убийства делал, установили?

– Нет. Трудно установить. Дача его на отшибе. Соседей нет, сам он сюда, в поселок, не часто заглядывает. Ездит на машине – белая «Волга» у него, продукты из Москвы привозит. Сам он говорит, что в тот день видел отца Дмитрия с кем-то из Лесного, когда мимо церкви проезжал. Но где он находился и что делал вечером с четырех до семи часов, проверить пока не представляется возможным. Одно могу сказать: никаких вразумительных мотивов для убийства священника лично у Волкова я не усматриваю. Знакомы они были сто лет, по-соседски общались. Ну зачем, скажите, врачу-психиатру, интеллигентному человеку раскраивать череп старику-священнику?

Колосов не ответил. В принципе, пока все это было лишь пустое сотрясение воздуха – все эти риторические вопросы, предположения, догадки.

День пролетел в мгновение ока. Катя всегда поражалась скоротечности времени в некоторые моменты жизни. Казалось, вот только что они приехали в Лесное. Был пасмурный осенний полдень. И вот уже снова тьма за окном, и они с Мещерским едут назад в Москву. Впереди огни, а на часах уже без малого полночь. Все уже позади, в прошлом, а калейдоскоп впечатлений, словно кино, продолжает крутиться перед вашим взором. Что вспомнить, что выделить в этом сумбурном мелькании, в этом хороводе, где все лица – новые, а голоса – чужие? Что же вспоминается ярче всего?

Вот они с Романом Валерьяновичем Салтыковым, Натальей Павловной и Долорес Дмитриевной торжественной процессией шествуют по парку. Салтыков, как царь Петр на верфи, широко шагает, дышит полной грудью, сверкая глазами, восторженно повествует о том, как здесь будет прекрасно через каких-нибудь год-два. А они как свита за ним гуськом по лужам, по рытвинам, по ямам, по ухабам. Катя едва не сломала каблук-шпильку в одной такой рытвине, подумав, что в это дворянское гнездо уместнее было бы, наверное, одеться как на субботник.

Рабочие-украинцы на берегу пруда забивали под чутким руководством охрипшего от усердия и ругани Дениса Малявина какие-то сваи в раскисший грунт.

– Особого расцвета усадебно-парковый комплекс Лесное достиг уже в первой половине восемнадцатого века, когда полновластной хозяйкой поместья стала сестра вице-канцлера императрицы Елизаветы Петровны Мария Бестужева. Лесное досталось ей по наследству от ее первого супруга, любимца и сподвижника Петра Первого Павла Ягужинского, – тоном провинциального экскурсовода-сказителя вещала Наталья Павловна Филологова. – После его кончины Мария, урожденная Головкина, вышла замуж за Михаила Бестужева, и примерно с 1728 года она начала регулярно посещать свою подмосковную вотчину Лесное. При ней перестраивается само здание усадьбы, возводятся многочисленные хозяйственные постройки, флигели. Разбивается на английский манер обширный парк. Здесь появляются пруды, летние и зимние павильоны, гроты. Вот эта аллея, по которой мы с вами сейчас идем к так называемому Царскому пруду…

Катя помнила, как они, спотыкаясь, брели по аллее. И, несмотря на свой крайне запущенный вид, эта старинная аллея была прекрасна: по бокам вековые дубы и липы, как стража в осеннем уборе. Только вот под ногами словно кроты нарыли вековые ходы.

– Аллея оканчивалась у павильона, носившего название «Версаль», – продолжала Наталья Павловна. – Сейчас, как видите, от него сохранился только фундамент, но…

– Именно этот павильон я хочу восстановить по старым гравюрам и чертежам, – перебил ее Салтыков. – Работы начнем уже на следующей неделе. Думаю, до зимних холодов мы успеем подвести туда все коммуникации, а может быть, и стены возведем. Это будет, по моим планам, нечто вроде музыкального салона. Сережа, через год ты не представляешь – аллея в подсветке, окна павильона смотрят на зеркальную гладь воды, и музыка, музыка – струнный квартет играет Моцарта, Гайдна, праздничный фейерверк…

– На противоположной стороне пруда вы можете видеть павильон «Зима», – снова подхватила Наталья Павловна. – В первоначальном виде с восемнадцатого века он не сохранился, неоднократно перестраивался владельцами усадьбы как гостевой павильон. Последняя перепланировка датирована 1913 годом. Павильон дожил до наших дней, сейчас ведется работа по реставрации его фасада и стен.

– Потому сохранился, что здесь, как я слышал, при больнице лаборатория была, – перебил Наталью Павловну Иван Лыков. (Катя вспомнила: он догнал их уже у пруда. А до этого уходил к своей машине, припаркованной у центрального подъезда, – старому «Форду». Вытащил из багажника ящик вина. Вытащил и, несмотря на испуганно-жеманные причитания Долорес Дмитриевны: «Ах, Ванечка, что вы, куда вы столько!», отнес в жилой флигель.) – Лаборатория была для анализов, – Лыков хмыкнул. – Мочу тут в пробирках исследовали под микроскопом на сахар.

– Иван, эти подробности можно и опустить, – сухо перебила его Наталья Павловна. – Мы рады, что уже в этом году реставрационные работы в павильоне «Зима» значительно продвинулись. Внутренняя отделка еще впереди.

– В этой самой «Зиме», – снова вклинился Лыков, указывая Кате на маленький домик в голландском стиле, – мой прапрадед Викентий Федорович, служивший в Преображенском полку, в одна тыща девятьсот четвертом пустил себе пулю в лоб, застукав свою обожаемую невесту княжну Нину Николаевну Мещерскую в страстных объятиях старшего сына владельца усадьбы Константина Романовича Салтыкова. Говорят, мозги из его простреленного гвардейского черепа брызнули прямо на парижский туалет от Пакена княжны Нины.

– Во внутреннем декоре павильона в последние годы перед революцией преобладал стиль модерн, но мы будем восстанавливать интерьер восемнадцатого века по сохранившимся в архиве Романа Валерьяновича старинным описаниям и рисункам, – пояснила Наталья Павловна. – Сейчас мы как раз над этим кропотливо трудимся.

– Мне хочется, чтобы Лесное обрело свой первозданный вид и стало вновь таким, каким оно было двести лет назад при Марии Бестужевой, – Салтыков мечтательно улыбнулся.

– Да, это был очень интересный, насыщенный бурными событиями период в истории усадьбы, – сказала Наталья Павловна. – Мария Бестужева и сама была яркой исторической личностью. Ее судьба была блистательна и трагична.

– Трагична? – удивилась Катя. – Почему?

– Уже в зрелом возрасте она занимала блестящее положение при дворе и как сестра вице-канцлера, и как фрейлина тогда еще молодой императрицы Елизаветы Петровны активно занималась политикой, интригами. Волей случая она оказалась замешанной в дворцовый заговор, составленный в пользу Иоанна Антоновича, поддерживала противную Елизавете партию Лопухиных. За что в конце концов сурово поплатилась, – Наталья Павловна вздохнула. – Все проходит – и земная слава тоже. Последствия открытия заговора были ужасны для всех его участников. Главная противница Елизаветы – Лопухина получила дыбу и кнут. Палач отрезал ей язык на эшафоте. Такая жестокость в просвещенный век была вызвана тем, что Лопухина, помимо всего прочего, вызвала еще и женскую ревность Елизаветы к своей красоте. Та была беспощадна ко всем сторонникам Лопухиной, в том числе и к Бестужевой. Ее, сорокалетнюю фрейлину, мать семейства, не спасло ни положение ее брата, ни ходатайства дочери. Она была публично бита на площади батогами, и ей тоже должны были отрезать язык. Но на эшафоте она успела сунуть палачу алмазную брошь, и тот только сделал вид, но не коснулся ее лезвием. Бестужева была лишена состояния и сослана в Сибирь. До самой смерти она лелеяла надежду на возвращение, но так и умерла в ссылке. С ее кончиной Елизавета лишилась лютого врага, потому что Бестужева была натурой деятельной, решительной и мстительной и умела ненавидеть.

– И естественно, такая колоритная личность не могла не наложить свой отпечаток на это удивительное место, – произнесла до этого момента хранившая молчание Долорес Дмитриевна Журавлева. – С именем Бестужевой в Лесном было связано немало легенд. Мы надеемся, – она улыбнулась Салтыкову, – что туристам и будущим гостям Лесного они будут небезынтересны.

– С чем же связаны эти легенды? – спросил Мещерский.

– Ах, боже мой, ну с чем же еще могут быть связаны сельские предания – с кладом, конечно, – с досадой, как показалось Кате, ответила Наталья Павловна. – С зарытыми сокровищами. По легенде, перед самым своим заключением в Петропавловскую крепость Мария Бестужева, узнав от верных людей, что заговор раскрыт, готовилась бежать к родственникам своего первого мужа в Курляндию. Для побега она собрала ларец с фамильными драгоценностями и надежно спрятала его здесь, в своем любимом Лесном – подальше от враждебного и ненавистного Петербурга. Но ее взяли под стражу, подвергли наказанию и по указу императрицы выслали в Сибирь. Драгоценностями своими она так и не сумела воспользоваться. По той же легенде, ее дочь, блиставшая при дворе, несмотря на опалу матери, после ее смерти организовала здесь, в имении, поиски клада. Но они ни к чему не привели. Легенда гласит, что тот клад был заговоренный. А просто так такие клады никогда никому в руки не даются.

– Я слышал, этот клад Бестужевой тут и потом искали неоднократно, когда имение принадлежало сначала князьям Лыковым, а затем было продано нам, – сказал Салтыков.

– Не продано, а в карты проиграно, – хмыкнул Лыков. – Когда это мы, Лыковы, кому что продавали? В карты спустил его мой предок. Проигрался дотла в одну ночь – пьяный сильно был. А потом вышел из дверей Аглицкого клуба и бац – застрелился.

– Застрелился, ты только что говорил, князь Викентий из-за моей прапрабабки в одна тысяча девятьсот четвертом, – перебил его Мещерский.

– И тот застрелился и этот. Оба. В моем роду то и дело стрелялись и на поле боя умирали – под Полтавой, под Бородином, под Лейпцигом, в Первую мировую, под Прохоровкой в Великую Отечественную. – Лыков посмотрел на Салтыкова. – Мы, Лыковы, с родной земли никуда не бегали, как некоторые. А то, что теряли одно за другим, все, кроме чести своей, так то не наша вина, а судьба.

– Судьба-злодейка, – Мещерский хлопнул Лыкова по плечу. – Эх, Ваня, друг, когда ты так говоришь, у тебя орлиный взор, грудь колесом. Тебе бы в Думу, Ваня, кандидатом в депутаты от союза монархистов.

– Союз монархистов не пройдет, – совершенно серьезно (Катя, помнится, диву далась, насколько серьезно) заметил Салтыков. – Шансов нет никаких. Я имел недавно беседу с главой союза, вел консультации. Может быть, в будущем, когда подрастет и поумнеет наследник российского престола великий князь Георгий.

Этот же вопрос обсуждали (кто шутливо, кто всерьез) и за столом. И Катя снова не могла выбрать из калейдоскопа фраз, суждений, замечаний, реплик и возгласов что-то для себя полезное, основное или хотя бы косвенно относящееся к делу, по которому она, собственно, и оказалась среди этих людей.

Экскурсия по парку плавно и как-то совершенно естественно перетекла в шумное застолье. Роман Валерьянович Салтыков снова повел их в дом: «Пожалуйте закусить с дороги». Это «пожалуйте закусить», которое он произнес со своим неподражаемым старопетербургским акцентом, окончательно покорило Катю. Он оставил их в жилом флигеле – в гостиной с роялем и уютными креслами, извинившись: ему, мол, надо переодеться к обеду.

В гостиной в одиночестве сидела Анна Лыкова, не участвовавшая в прогулке по парку. Она любезно показала им жилую половину. Внизу была еще столовая, комнаты Филологовой и Журавлевой и офис-кабинет, где обе ученые дамы работали, а также кухня, ванные и финская сауна. Наверху, на антресольном этаже, располагались комнаты Салтыкова, в которых он ночевал, когда оставался в Лесном, и гостевые комнаты, в двух из которых сейчас временно жили сын Долорес Дмитриевны Валентин и Леша Изумрудов.

Анна, чувствовавшая себя в Лесном вполне свободно, сообщила Кате, что весь этот флигель в будущем станет небольшим отелем. Она провела Катю в ванную, отделанную итальянской плиткой под мрамор. Пока Катя мыла там руки и приводила себя в порядок, она чувствовала на себе изучающий взгляд Лыковой.

– Вы подруга Сережи Мещерского? – спросила она. – Ну да, помню, та самая Катя. У Сережи, бывало, о чем ни спросишь, а у него все вы одна на языке. Вы скоро собираетесь пожениться?

Катя едва не уронила мыло. Ай да Серега Мещерский! Каков, а? Что он, интересно, рассказывает о вас в кругу своих родственников? Но сообщать этой самой кузине Лыковой, что она давно уже замужем и вовсе не за душечкой Мещерским, Катя не стала. Пожала плечами, загадочно улыбнулась.

– Выходите смело, не мучайте его, Сережа такой славный, добрый, – сказала Анна. – Ведь это ужасно, когда один любит всем сердцем, а другой его мучает, изводит, не замечая любви.

Это мимолетное замечание было брошено с такой горечью, что Катя невольно насторожилась.

Из столовой доносились громкие оживленные голоса. Оказалось, что в загородном ресторане, расположенном неподалеку, по телефону был уже заказан «выездной» обед. Пришла машина, приехали двое официантов, привезли все с собой готовое, споро занялись сервировкой стола.

Салтыков появился в клубном темно-синем блейзере: на шее, под белоснежным воротничком сорочки – шелковый яркий платок, ботинки из тонкой кожи, на запястье – золотой швейцарский хронометр. В столовой разожгли камин. И сели за стол, что называется, по-семейному.

На обратном пути в Москву Катя все возвращалась мыслями к этому застолью. Голоса, голоса…

– Сыростью по вечерам как тянет! У пруда в особенности. Прямо до костей пробирает, если плащ не надеть.

– Ну что же вы хотите, Долорес Дмитриевна, сентябрь кончается. Осень (Мещерский).

– Да, осень, средняя полоса России… Анечка, помните, как это у Апухтина? «Смотри, как золотом облит наш парк печальный…» (Салтыков).

– Роман Валерьянович, завтра у бригады выходной, воскресенье же. А с понедельника вплотную займемся дренажной системой. Прочистим. И потом я опять насчет решеток на окна (осипшим басом Малявин).

– Денис Григорьевич, какие решетки? Снова вы про решетки! Ну зачем, дорогой мой, хороший, для чего? (Салтыков мягко и немного растерянно.)

Катя помнила лицо Малявина за столом: обветренное, красное. Хотя вино было отменным – Салтыков щедро угощал родичей и соратников красным «Шато Марго» и белым «Шабли», к которому прибавилось и довольно приличное испанское красное Ивана Лыкова, – Денис Григорьевич Малявин пил исключительно водку, настоянную на лимонных корках. Смачно и с аппетитом закусывал ветчиной и холодным ростбифом.

– Как это для чего решетки? – воскликнул он. – Вы вещи свои сюда привезли, книги, мебель антикварную вон покупаете по салонам, перевозите. А охраны никакой нет. Охрану вы категорически отказываетесь нанимать.

– Зачем охрана? У меня дом на Женевском озере. Я там бываю раз в год. И не держу никакой охраны, только садовника-старика, – возразил Салтыков.

– Елки-моталки, то Швейцария! – Малявин аж на стуле подскочил. – Сравнили, называется. Роман Валерьянович, я вам сто раз говорил: здесь – это не там. Поймите вы это. Живем фактически в глуши, дом настежь открыт, стройка идет. Мы с вами все время в разъездах. Ахнуть не успеете – обуют, извините за жаргон. Эти вот, которые из Хохляндии, они же первые и постараются. А вы охраны не хотите. Забора ставить не желаете…

– Категорически против забора!

– Тогда я в понедельник на фирму звоню: приедут, установят решетки на окна хотя бы первого этажа. На время, на первое время, не насовсем. Потом, когда со стройкой развяжемся, когда клуб начнет функционировать, когда персонал подберем и охра… В общем, когда откроемся, решетки демонтируем.

– Нет, нет, Денис Григорьевич, это невозможно. Решетки! Это получается тюрьма, Бастилия! ГУЛАГ какой-то! – воскликнул Салтыков.

– Дания – тюрьма, – подал голос Иван Лыков. – Да не переживай ты, Роман, здесь уже были в свое время решетки.

– Да, были, – Салтыков обратился через стол к сидевшим напротив Мещерскому и Кате. – Когда здесь была психиатрическая клиника. Я видел их – в некоторых окнах они сохранились: жуткие, ржавые. Нет, Денис Григорьевич, я категорически против. Никаких решеток.

– Тогда я ни за что не отвечаю, – буркнул недовольно Малявин и тут же схватился за зазвонивший в кармане телефон. – Да, я. Очень хорошо… Отлично, ждем. Вы знаете, кто сюда едет? – спросил он, дав отбой. – Марина. Она оценщика ждала, поэтому и задержалась в Москве.

– Она и мне звонила днем, к нам сюда собиралась. Про вас, Роман Валерьянович, спрашивала, – сообщила Наталья Павловна и попросила заглянувшего в столовую официанта поставить еще один прибор.

С появлением нового лица за столом все еще больше оживились. В запоздалой гостье Катя без труда узнала ту самую блондинку, которую видела в церкви. Звали ее Мариной Аркадьевной Ткач (это конфиденциально сообщила Кате Долорес Дмитриевна). Марина Аркадьевна приехала в Лесное на такси, за которое тут же послала расплачиваться Малявина. Усадили ее за столом тоже рядом с ним. И по всему было видно, что они вместе, что они – пара.

Марина Аркадьевна в черной кашемировой водолазке, черных брюках и алом пиджаке от «Кензо», очаровательная и на удивление приветливая, яркая как тропическая бабочка, сразу же привлекла к себе общее внимание рассказом о том, как она «до одури» ждала в арт-галерее «Южный вектор» эксперта-оценщика, чтобы «окончательно определиться с теми двумя турецкими коврами, которые вы, Роман Валерьянович, хотели посмотреть, но так и не выкроили для этого время», а оценщик повел себя «бестактно, как форменный жлоб», и дело расстроилось.

Салтыков сочувственно-добродушно покивал, ободряюще улыбнулся Марине Аркадьевне и как хозяин дома предложил тост: «По русскому обычаю – здоровье всех присутствующих».

Катя заметила, что после этого тоста он чокнулся хрустальным бокалом с «Шато-Марго» сначала с сидевшим подле него и скромно помалкивающим Лешей Изумрудовым и лишь только потом с дамами, в том числе и с Катей.

Вообще молодежь зеленая, цветущая за этим пышным застольем вела себя тише воды ниже травы. Катя украдкой наблюдала за сыном Долорес Дмитриевны Валей и его сверстником Изумрудовым. Оба переоделись к обеду. Сидели рядышком справа от Салтыкова и почти не участвовали в общей беседе. Ели, пили (не очень много), тихонько перебрасывались словечками, пересмеивались между собой и…

Катя помнила, как поймала на себе взгляд Вали Журавлева. Парень пялился на нее через стол с откровенным мужским любопытством.

– Валюша, ты что-то плохо кушаешь. Попробуй вот это, очень вкусно, – заботливо сказала Долорес Дмитриевна.

– Спасибо, мама, я это уже пробовал, – ответил «Валюша». Тон у него был одновременно вежливый и снисходительный.

Напротив ребят сидел Иван Лыков и все подливал себе, игнорируя пронырливых официантов, в бокал вина, без разбора мешая красное и белое.

Свою потертую куртку-бомбер он снял. Под тонким свитером, плотно облегающим его тело, бугрились накачанные мышцы. Именно с его подачи за столом и возобновился тот самый разговор о монархическом союзе. Мещерский, чьего мнения тоже спрашивали, вяло отшучивался: какие, мол, монархисты сейчас, где, откуда?

Салтыков выпил вина и горячо, задушевно заговорил о том, что «русское зарубежье никогда, даже в самую горькую годину не теряло своих маяков и не бросалось святыми идеалами». Он говорил о том, что Россия – сфинкс и вместе с тем она же и Феникс и что чем глубже в историю, тем очевиднее, что понять ее суть издалека невозможно. Что он насмотрелся всякого, когда его отец на свои средства в Южной Америке обустраивал общины русских староверов, что у его швейцарской двоюродной бабушки баронессы фон Пален была старая-престарая гувернантка, простая русская крестьянка. Что декабристы, которые были и в его роду, ничего не понимали в национальной политике, что белые тоже в политике ровным счетом ничего не смыслили, но обладали пассионарностью, что в большевиках была «первобытная жажда крови», что история сама себя в конце концов очищает от всех болячек и опухолей, даруя раз в столетие реальные шансы восстановления утраченного.

Они с Лыковым по исконной славянской привычке заспорили не пойми-разбери о чем, горячо призывая в свидетели то Мещерского, то Наталью Павловну, то Дениса Малявина, и чинный европейский обед с классическими официантами и бордо сам собой перетек в шумное, безалаберное русское застолье.

Появилось еще вино. Салтыков, как заметила Катя, пить был силен. Он пил и хмелел. И все потихоньку хмелели. Марина Аркадьевна чересчур громко смеялась и чересчур много курила «Мальборо». Анна Лыкова слишком пристально смотрела через стол на раскрасневшегося, разошедшегося в споре Салтыкова. Он иногда бросал ей ласково: «Анечка, а помните?» И она тут же откликалась, вся вспыхивала. Отвечала: да, да, конечно же, помню! Но он уже забывал о ней и снова бросался в спор с ее братом. А когда произносили очередной тост, первым подносил свой хрустальный бокал к бокалу скромника Леши Изумрудова.

Лыков, войдя в раж, ни с того ни с сего в разгар спора стукнул вдруг кулаком по столу и начал читать стихи Вадима Степанцова про империю: «По утрам, целуясь с солнышком, небеса крылами меряя, я парю орлом-воробушком над тобой, моя империя! Судьбы нас сплотили общие, слитным хором петь заставили. Пели мы, а руки отчие били нас и раком ставили».

– Не надо, прекрати, перестань, – смущенно просила его Анна, – уймись!

Но Лыков, сверкая взором, перенасыщенным бордо и жаркими мужскими флюидами, не унимался, читая все громче: «Расфуфыренная, гадкая, видишь, как младенец, хнычу я, глядя на твое закатное, обреченное величие » .[1]1
  Стихи Вадима Степанцова.


[Закрыть]

Когда он закончил читать, всем как-то стало неловко. Чтой-то в самом деле, к чему это? Так хорошо сидели и вот… Зачем?

Лыков молча обвел всех взглядом, словно ища повод, к кому бы прицепиться и подраться.

– У вас, Иван, голос красивый. Тембр мужественный, – произнесла Наталья Павловна среди общего молчания. Лыков выпил, встал, пошатнулся, поцеловал ей руку. И все снова вошло в колею, неловкость сгладилась.

А потом пили чай из самовара (Салтыков так и горел весь – ах, самовар настоящий, русский, антикварный!). Леша Изумрудов сел в гостиной за рояль и довольно скованно, по-ученически сыграл «Баркаролу» Чайковского. «Он очень одарен к музыке», – сказал Салтыков Кате, видимо, как новому лицу в доме.

А потом все вышли в парк – на свежий воздух, любоваться видами. Но в упавшей на Лесное вечерней тьме ничего уже было не разглядеть, не различить, и Салтыков всех клятвенно уверял, что, когда он поставит в парке автоматическую американскую подсветку, усадьба преобразится до неузнаваемости.

Все это и многое другое усталая Катя вспоминала по дороге в Москву, когда подвыпивший Мещерский вел машину по сельской разбитой дороге лихо и неосторожно.

– А этот твой Роман Валерьянович забавный, – подвела она итог.

– Немного Репетилов, нет? – Мещерский любил шаблонные сравнения из школьной программы.

– Нет, просто он другой, не такой, как мы, но, кажется, славный. Только зачем ему это все?

– Что все?

– Ну это Лесное, этот клуб-музей, эти тетки-искусствоведы, эта стройка ужасная, мальчишки, весь этот табор? Зачем ему все это?

– Ну, возможно, он делает это потому, что хочет и может. Так ты довольна поездкой, Катя?

– Я? Нет, Сережечка.

– Вот так здрасьте. А я старался как мог.

– Я знаю, ты умница у меня. А недовольна я, потому что…

– Потому что не было сказано ни слова, ни полнамека про убийство в соседней деревне? А ты надеялась, что они только это и будут обсуждать?

– Я думала, что они хотя бы коснутся этого, хотя бы упомянут как неприятную новость.

– А они не коснулись, – сказал Мещерский, – не вспомнили.

– Или не захотели нам, гостям, это показать, – Катя вздохнула, – но все равно, не важно, спасибо тебе за это полезное знакомство. А у тебя занятные родственники, Сережа. Колоритные. Лыков, например… Только какой-то он взъерошенный. Они, что, с Салтыковым не ладят?

– Понятия не имею. Когда им не ладить? Несколько лет назад они вообще ничего друг о друге не знали.

– А Лесное его предок действительно в карты проиграл?

– Вполне возможно, – Мещерский усмехнулся. – Только я вот что-то про это не слышал. Как и про клад, что там якобы зарыт.

– В каждой старой дворянской усадьбе свои легенды. Без них скучно. Надо же, при Елизавете, оказывается, еще языки людям резали! – Катя поежилась. – Фу, гадость. Лизок кокетка была, модница, на балах с утра до вечера танцевала, фаворитов как перчатки меняла, и вдруг такая дикость средневековая. Видно, допекли ее эти заговорщики во главе с Бестужевой. Это она клад заговоренный в Лесном зарыла. А как это понять – заговоренный?