Текст книги "Молчание сфинкса"

– Я думаю, это так надо понимать, что клад может быть найден только при соблюдении каких-то определенных условий, иначе в руки охотнику за сокровищами не дастся, ускользнет.

– А каких условий?

– Ну тех, что оговорены в самой формуле заговора.

– А каких именно?

– Ну откуда же я знаю? – Мещерский снова усмехнулся. – Это я так, образно. Разбойнички-душегубы на Руси такие клады любили. Заговоры клали: кто клад найдет, тот помрет или что-нибудь в этом же духе – инфернальное, с погибелью, ужасами разными связанное. Кстати, я в Питере видел портрет этой самой Бестужевой. Тетка – сущая ведьма была. Такая вполне могла что-нибудь наколдовать со злости, когда ее в Сибирь везли. А ты, я гляжу, заинтересовалась этой сказкой.

– А больше-то пока нечем заинтересоваться, Сережа, – ответила Катя. – Хотела перед Колосовым похвалиться: вот, была в Лесном, выяснила то-то и то-то, а хвалиться пока нечем. Голова гудит, мысли разбегаются, и вино… Ой, Сережечка, какое вино пьяное…

– Роман по тонкости европейского воспитания ничего, кроме французских вин, раньше не употреблял. Ничего, здесь всего попробует. Научат, просветят, – Мещерский засмеялся. – Зря, что ли, наш барин из-за границы домой вернулся, в родовую вотчину? Ко всему нашему помаленьку приобщится, а как же?

Глава 9
ИЗУМРУДНЫЙ ЖУРАВЛЬ

Катя и Мещерский были уже на пути к дому, а в Лесном жизнь постепенно затихала, как бывало всегда, ког-да гости убирались восвояси. Официанты торопливо собирали посуду в столовой. В офисе-кабинете умиротворенный вином Роман Валерьянович Салтыков вместе с Натальей Павловной, взбодренной чашкой крепчайшего кофе, рассматривали, живо обмениваясь впечатлениями, фотоальбом интерьеров восемнадцатого века особняков Парижа, Петербурга, Лондона и Вены. Отбирали будущие образцы для усадьбы.

А на берегу пруда под сенью старинных лип темной аллеи смолили сигаретки Валя Журавлев и Леша Изумрудов. Долорес Дмитриевна никак не могла свыкнуться с мыслью, что сын ее в свои девятнадцать с половиной уже курит, и каждый раз, заметив у него сигарету, устраивала страшный скандал, читая нотации о вреде никотина для молодого растущего организма.

Поэтому ребята ходили, словно школяры, курить на пруд, подальше от материнских глаз Долорес Дмитриевны. Собственно, Изумрудову курить никто не запрещал и дома, но он во всем был солидарен со своим приятелем. Во всем, кроме одного.

– Свалили наконец-то, – сказал Валя, с жадностью затягиваясь. – Я еле дотерпел. Любит наш патрон тусоваться допоздна. Этот мелкий (он имел в виду Мещерского) тоже, оказывается, родня ему, вроде князь какой-то там. А девка у него ничего, милашка. Интересно, волосы у нее крашеные или нет?

Изумрудов пожал плечами – тебе не все ли равно?

– Смешно смотреть на них на всех, – сказал он чуть погодя. – На всех этих, кто сюда таскается. Говорят, говорят, мелют языком, мелют. Чего мелют? А наш все слушает, радуется все чему-то. Чему радуется? Чудной он все же парень, прибабахнутый какой-то, хоть и старик уже.

– Ты ж говорил – не старый он совсем, – Валя усмехнулся. – Вот здесь мы с тобой сидели – ты это говорил, не помнишь? Это я тебе сказал: старик он, сорок лет ведь уж с хвостом мужику. А ты мне: не в возрасте дело.

– А ты, Журавль, я смотрю, так все прямо и запоминаешь. Так и записываешь за мной. Холодно тут, пошли домой?

– Погоди. Дай покурить человеку. Я целый вечер не курил. Вон, глянь, – Валя ткнул папиросой в сторону усадьбы. – Свет наверху зажгли. Сейчас мать к себе в комнату читать уйдет, тогда и двинем.

– Ты хотел бы иметь такой же дом, Журавль? – задумчиво спросил Леша Изумрудов.

– Как Лесное? Не знаю. Если бы тут все цело было, а так… Тут бабок надо пропасть, чтобы все это поднять, в натуральный вид привести. А потом нервы. Хорошо Денис Григорьевич все на себя сейчас взял, а без него бы труба нашему была. Попрыгал бы патрон как миленький, подрыгался бы. Я хотел бы, Леха, но только не такого. Другого.

– Чего, Журавль?

Валя посмотрел на освещенные окна усадьбы.

– Сложно объяснять, Леха. Как-нибудь потом.

– А я бы хотел. Роман мне рассказывал, какой у него дом в Лугано, какой в Париже.

– Чего рассказывать? Вот смотаешься с ним в Париж. Ты ж говорил, он берет тебя с собой на Рождество. Католическое.

– Берет.

– Ну и будь счастлив.

– А я счастлив, Журавль. Знаешь, я раньше думал… Когда я тебе про это сказал…

– Про что? – Валя прищурился.

– Ну про это, про нас с ним, я думал, ты сразу… В общем, я думал, ты возражать будешь, пошлешь меня…

– Я? Да ты что? Что я, не понимаю? Да наплевать! Каждый устраивается как умеет, живет как хочет. Расслабляется как может. Подходит тебе это – пожалуйста, кто мешает? В Париж вдвоем слетаете, может, и вообще там останетесь.

– Нет, он сказал, что едет, чтобы окончательно уладить дело о разводе. А потом вернется.

– А я думал, сдрейфил он, отвалить хочет.

– Он не сдрейфил. Он ни во что такое не верит. Принципиально.

– А кто верит? Леха, ну кто? Ты, я? И мы не верим. Никто не верит.

– Не знаю я, – Изумрудов бросил окурок на землю и наступил на него подошвой кроссовки. – Между прочим, священника в понедельник хоронить будут. Я слышал: мать твоя Наталье говорила. Она на похороны идти хочет, а Наталья сказала: не могу – в Москву в понедельник утром поеду. У них ученый совет на кафедре.

– Слышишь? Что это? – тревожно спросил вдруг Валя. Они прислушались, кругом была ночь и тьма. Вода в пруду была словно залита сверху черным лаком.

– Коты, наверное, деревенские шныряют по кустам, – Валя нагнулся, поднял с земли палку и швырнул в воду – бултых. – А слабо тут всю ночь прокантоваться?

– Холодно здесь, сыро как в склепе, – Изумрудов передернул плечами. – А там тоже не лучше.

– Где?

– Там, – Изумрудов кивнул на дом. – Слышь, Журавль, ты последнее время ничего не замечал?

– Я? Нет, а что?

– Да ничего, только сплю я вот что-то по ночам плохо. Иногда проснусь среди ночи, словно толкнет меня что-то, и знаешь… Кажется мне, что в комнате кто-то есть. Кто-то еще… Журавль, ты представь, ведь там, где мы спим, раньше палаты были больничные. Шизоидов здесь держали.

– Шизоиды разные, Леха, бывают. Вон у матери моей брат – дядя Саша. Так он до армии нормальный был, а из армии вернулся – шизик. В Ганнушкина его положили, там и умер. А безобидный был. Его даже на выходные домой мои дед с бабкой брали. А в комнату к тебе ночью ты сам прекрасно знаешь, кто может заглянуть.

Изумрудов резко отвернулся, засунул руки глубоко в карманы своей яркой куртки «Томми Хильфингер» (это был подарок Салтыкова, и он с этим подарком не расставался) и зашагал по темной аллее к флигелю. Валя догнал его уже у самого крыльца. Машина с официантами из ресторана давно уже ушла. И в Лесном чужих не осталось – только свои.

Глава 10
ВАТЕРКЛОЗЕТ

С самого утра Долорес Дмитриевна Журавлева не присела – все дела, заботы. Так всегда бывает по понедельникам после воскресного затишья: машина привозит рабочих, начинается новая трудовая неделя, и нет ни минуты покоя.

Переехать в Лесное и стать там консультантом реставрационных работ и хранителем будущей музейной экспозиции (которой пока еще не было и в помине) Долорес Дмитриевна согласилась после долгих мучительных раздумий и то лишь только из-за денег. По меркам Музейного фонда, где Долорес Дмитриевна бессменно трудилась почти двадцать лет, пятьсот долларов, положенные ей в качестве жалованья Салтыковым, были приличной суммой. Возраст Долорес Дмитриевны был самый опасный – предпенсионный. В Музейном фонде шли постоянные реорганизации и сокращения. Долорес Дмитриевну на работе ценили, да и подруга ее профессор Филологова никогда бы не дала ее тронуть, сократить – ее слово многое значило в научных кругах, однако…

Однако все было сложнее, чем казалось на первый взгляд. И когда все та же Филологова сообщила Долорес Дмитриевне о предложении Салтыкова, которого она хорошо знала еще по Парижу, куда неоднократно ездила в составе самых разных делегаций, она почти сразу же поставила вопрос ребром: «Дорогая моя, это предложение нам с тобой надо принять, одна без тебя я там не справлюсь».

Перспектива крутых перемен, переезда из Москвы в область и жизни в отреставрированной усадьбе, превращенной не то в загородный клуб, не то в отель-музей, вселила в сердце Долорес Дмитриевны сомнения и переживания, которых она доселе не знала. Она часто вспоминала, как работала вместе с Филологовой в усадьбе Поленово, в Пушкиногорье, завидуя в душе хранителям этих прославленных музеев, известным на всю страну ученым, постоянно выступающим по каналу «Культура».

Долорес Дмитриевна считала, что и ей тоже есть что сказать с телевизионного экрана о разумном, добром, вечном. Но в Лесном с его сумбурной и нескончаемой стройкой все было совсем не так, как в Поленове.

Сама не зная как, Долорес Дмитриевна с головой погрузилась в ненавистный быт, в мгновение ока превратившись из консультанта-хранителя в самую обычную экономку. Кроме проблем с реставрацией интерьеров и воссоздания первоначального облика усадьбы, на нее лавиной обрушились обязанности кухни, уборки, слежки за тем, чтобы рабочие не воровали и не лодырничали, чтобы из Коломны вовремя приходила машина с продуктами и бельем из прачечной, и многое другое, от чего по вечерам адски болела голова и подскакивало давление.

Наталья Павловна Филологова бытом в Лесном не занималась. Она умела себя поставить и одновременно соблюсти все приличия. Да и Салтыков, кажется, уважал ее больше и чутко прислушивался к ее мнению, потому что Наталья Павловна была ведущим специалистом по истории усадебно-парковой архитектуры восемнадцатого века. И знала фамильные хроники дворянских родов Салтыковых, Лыковых, Бибиковых, Бестужевых, Ягужинских, Меншиковых, Голицыных, Мещерских, Нарышкиных и Трубецких намного лучше и подробнее, чем все их разбросанные по свету, разобщенные революциями, эмиграциями и всеобщим отчуждением потомки.

А Долорес Дмитриевна была всегда лишь тенью своей подруги, да и по натуре – покладиста и безотказна. Когда из города приходила машина с продуктами, заказанными Денисом Григорьевичем Малявиным, ведавшим в Лесном не только стройкой, но и всеми повседневными бытовыми расходами, и оказывалось, что, как всегда в спешке, позабыли заказать свежий творог, сметану или яйца, Долорес Дмитриевна, не ропща, брала в руки сумку, надевала куртку и старые кроссовки и сама отправлялась в Воздвиженское в магазин пешком.

Да, все это было, конечно, хлопотно и обременительно. Но Долорес Дмитриевна успокаивала себя мыслью о главном преимуществе жизни в Лесном: под крылом Салтыкова она и ее обожаемый, росший с трех лет без отца сын Валя существовали практически на всем готовом. Ежемесячную зарплату в пятьсот долларов в этой глуши не на что было расходовать. И в результате для сына Вали (о себе Долорес Дмитриевна думала мало) постепенно накапливался какой-никакой капитал.

В этот, столь памятный для всех обитателей Лесного понедельник у Долорес Дмитриевны было много неотложных дел, но на панихиду в церковь по отцу Дмитрию она все же успела. На кладбище, правда, не пошла, вернулась домой, в Лесное, на попутной машине. Водитель запросил пятьдесят рублей, и всю дорогу Долорес Дмитриевна корила себя за эту бессмысленную трату: и полтинник – тоже деньги, пригодятся – дайте срок. А из церкви можно было бы и пешком дойти и на этом сэкономить.

Дома, к своему удивлению, она застала в жилом флигеле лишь Марину Ткач, а более никого.

Из парка доносился шум стройки – там снова начала работать украинская бригада. Шабашники прокладывали дренажные канавы. Инженерная гидросистема, снабжавшая некогда пруды и фонтаны Лесного свежей проточной водой, давно была разрушена, и с самой весны на территории усадьбы возникли немалые проблемы с грунтовыми водами.

Марина Аркадьевна Ткач – в Лесном с некоторых пор для всех уже просто Марина – сидела на диване в гостиной, курила и смотрела телевизор.

– Здравствуйте, – приветствовала она Долорес Дмитриевну. – Вот, приехала, стучу, зову, а никого нет. Двери открыты. Сижу, жду, кто появится в этом гостеприимном доме.

– А что, и Дениса Григорьевича нет? – спросила Долорес Дмитриевна.

– Нет. Он вроде бы в автохозяйство с утра собирался. Им тут какой-то насос потребовался срочно, машины с песком и экскаватор.

– Да уж, одними лопатами дренажные траншеи до белых мух ковырять можно. А что, и ребят тоже нет? Ни Алексея, ни Вали? – Долорес Дмитриевна подошла к окну, приподняла опущенную штору-маркизу. – Они, наверное, с рабочими в главном здании. А вы, Марина…

– Я заехала образцы обивочных тканей Роману Валерьяновичу показать, – быстро и внятно объяснила цель своего визита Ткач. – Специально в салоне забрала каталоги. Помните, еще в пятницу речь шла о тканях для обивки?

– Да, да, только это сам Роман Валерьянович хотел выбрать, лично. А он будет часам к четырем-пяти, не раньше, так сказал.

– Да? Он так сказал? – Марина пожала плечами. – А Денис говорил мне, что он будет весь день здесь.

Долорес Дмитриевна покосилась на собеседницу: ишь ты, здесь…

С некоторых пор в Лесном, на взгляд Долорес Дмитриевны, сложилась странная ситуация. Все это чувствовали, но не говорили об этом вслух. В мае, когда они только приехали и Салтыков нанял Дениса Малявина управляющим стройкой, вслед за ним в Лесном сразу же появилась и Марина Ткач. Появилась как близкая подруга, более того – гражданская жена Малявина.

Они жили вместе уже более трех лет. И, как слышала Долорес Дмитриевна досужие местные сплетни, именно эта красивая, самоуверенная и властная молодая женщина и стала главной причиной того, что собственный небольшой, но весьма успешный бизнес Малявина (кирпичный заводик в поселке «Луч») рухнул. У Марины, судя по всему, был алчный аппетит к жизни, которую, как она говорила, надо стараться прожить красиво, с блеском. Малявин полностью содержал ее, постоянно дарил ей дорогие подарки, а она умела их требовать и получать. Чем Марина Ткач занималась, помимо того, что помыкала влюбленным в нее Малявиным, для Долорес Дмитриевны было не ясно. Судя по всему, она получила приличное образование, была остра и резка в своих суждениях, имела привлекательную ухоженную внешность, отличную фигуру и хороший вкус. Малявин как-то обмолвился, что прежде она была актрисой в каком-то театре, но сама о себе Марина такого никогда не рассказывала.

В Лесное она буквально втерлась через Малявина и вскоре стала своей и даже начала энергично помогать во всех без разбора делах, постоянно и бесцеремонно вмешиваясь в самые разные вопросы, беспощадно командуя Малявиным, который ни в чем на словах никогда ей не противоречил.

Но дело было не только в этом. Долорес Дмитриевна, как и все остальные, вскоре смекнула, что Марина ездит в Лесное совсем не для того, чтобы бескорыстно из любви к самому процессу помогать своему безропотному сожителю. А затем, чтобы как можно чаще являть свою красоту, свои дорогие наряды, свои золотые русалочьи волосы, свой искусственный загар Роману Валерьяновичу Салтыкову.

Долорес Дмитриевна была в этом уверена так же твердо, как и в том, что и милейшая Анечка Лыкова, зачастившая в Лесное вместе со своим братом, делает это же самое тоже ради одного Салтыкова. Что ж, обеих женщин Долорес Дмитриевна понимала. Она и сама когда-то была страстно влюблена в своего бывшего мужа, отца Вали, бросившего ее ради молоденькой аспирантки.

В принципе, что скрывать, Салтыков был блестящей партией для обеих, такой, о которой они и мечтать-то не могли. В Лесном уже ни для кого не было секретом, что он разводится со своей женой. Та ни разу за все это время не побывала в России, а если и звонила Салтыкову из Парижа, то только по финансовым вопросам, связанным с расторжением брака.

Однако было во всей этой весьма житейской ситуации и нечто такое, что наблюдательную Долорес Дмитриевну крайне тревожило и даже пугало.

Долорес Дмитриевна снова выглянула в окно и увидела, как Валя идет вдоль фасада дома по направлению к флигелю. Через минуту хлопнула входная дверь. А еще через минуту на аллее показался желто-синий милицейский «уазик». Взвизгнув тормозами, он остановился у центрального подъезда усадьбы, и из него выпрыгнули двое крепких парней. Один из них в форме капитана милиции был начальник местного отделения Кулешов, которого Долорес Дмитриевна видела в Воздвиженском, где все знали всех. А вот второй, похожий на спортсмена, был Долорес Дмитриевне незнаком.

– Марина, к нам вроде милиция зачем-то, – воскликнула она. – Почему к нам? Неужели что-то опять случилось?

Марина достала из сумки телефон и быстро, в одно касание набрала номер. Долорес Дмитриевна догадалась, что она звонит Малявину – кому же еще в такой ситуации? Но телефон Малявина был отключен. Как отметила наблюдательная Долорес Дмитриевна, в последние недели это случалось что-то слишком часто.

Все утро понедельника Никита Колосов провел вместе с сотрудниками отдела убийств в Сбербанке в Бронницах и в пятом автобусном парке, обслуживавшем междугороднее сообщение на участке Бронницы – Воздвиженское – Старогряжск. Среди опрошенных сотрудников Сбербанка сразу трое кассиров-операторов, работавших в день убийства, опознали по фотографии в отце Дмитрии своего клиента и подтвердили, что он снял со счета деньги в сумме сорока трех тысяч рублей.

В Сбербанк, по показаниям свидетелей, отец Дмитрий пришел один, без спутников и покинул банк около 16.30. В автобусном парке Колосов разыскал водителя 214-го маршрута и контролера, вспомнивших священника среди пассажиров автобуса, ехавшего днем в Бронницы. Отыскали и водителя автобуса, который по расписанию должен был прибыть на остановку, где сошел отец Дмитрий, в 17.20. Но водитель показал, что из-за дождя и мокрого дорожного покрытия он в тот вечер в расписание не укладывался, опаздывая по всему маршруту в среднем на четверть часа. Священника он среди своих пассажиров не припоминал – по его словам, по вечерам автобусы идут битком набитые: народ возвращается с работы. По времени данные, полученные в ходе осмотра места происшествия и опроса сотрудников Сбербанка и водителей, в принципе совпадали. Но по-прежнему оставался невыясненным вопрос о неизвестном молодом спутнике отца Дмитрия, о котором говорил доктор Волков.

Когда Никита прибыл в отделение в Воздвиженское, он предложил Кулешову нанести визит в Лесное, чтобы детально допросить проживавших там Валентина Журавлева и Алексея Изумрудова. О том, что Катя побывала в эти выходные в Лесном, он еще не знал, потому что с утра даже не заезжал в главк, а отправился из Москвы прямо сюда.

Усадьба восемнадцатого века со всеми ее реконструкциями и строительными работами не произвела на него впечатления. Дом с допотопными коринфскими колоннами и два флигеля, несмотря на новую крышу, европейские окна и свежую штукатурку, воспринимался им все еще через призму размещавшейся там некогда психиатрической больницы. Подобные заведения Никите доводилось посещать по долгу службы, и ничего хорошего он там не видел.

То ли настроение было виновато, то ли всякое отсутствие хоть каких-то положительных результатов по раскрытию убийства, но Лесное Колосова, прямо скажем, просто раздражало. Дом похож на сарай, его еще отделывать и отделывать, парк – сплошной бурелом какой-то и весь буграми изрыт и ямами. Пруды грязные, вонючие, илом затянутые.

В парке копошились рабочие. А что делали? Черт их разберет – что-то рыли, раскидывая сырую тяжелую глину лопатами. Было и еще одно обстоятельство, резко испортившее Никите настроение, – его «девятка» на обратном пути из Бронниц всерьез забарахлила. И ему с Кулешовым пришлось как идиотам мчаться в Лесное на дежурной «канарейке». В моторе же родной черной «жужелицы» предстояло еще вечером всерьез покопаться вместе с отделовским механиком, устанавливая причину поломки.

Кулешов, примерно владевший обстановкой в Лесном, сообщил, что «живут вон в том флигеле – кажется, обслуга и реставраторы, центральная часть усадьбы пустует, хотя отопление и электричество уже полностью подключены». К этому жилому флигелю они сразу же и направились. И там их встретили две женщины, а также, вот удивительно, тишина и домашний, обжитой уют. Между Лесным снаружи и Лесным внутри, оказывается, была большая разница. Это Колосова удивило. Снаружи был ремонт, корыта цемента, ведра с известкой, битый кирпич, ямы, древесная стружка, грязь и пыль. Внутри же флигеля обстановка свидетельствовала о хорошем вкусе и солидных средствах его владельца, хотя ничто здесь пока не напоминало ни загородный клуб, ни гостиницу, ни тем более музей.

Женщин, встретивших их в доме, Кулешов знал – паспорта проверять не пришлось. Таким образом Никита и познакомился с Мариной Ткач и Долорес Дмитриевной Журавлевой. Вторжение в частную жизнь породило некоторое замешательство с обеих сторон, но Никита быстро нашелся:

– Господин Салтыков здесь? Мы бы хотели переговорить с ним. – Произнося это вполне официально и вежливо, он невольно обращался больше к красивой, похожей на рекламную диву Марине Ткач, чем к увядшей, рыхлой, очкастенькой Журавлевой.

– А Романа Валерьяновича нету. Он, возможно, только к вечеру будет, а может, и не приедет совсем сегодня, – ответила Журавлева и окинула его строгим, испытующим взором поверх очков. – А в чем дело, что случилось, можно узнать?

– Вы знаете, что случилось. Настоятеля отца Дмитрия в четверг убили, – мрачно изрек Кулешов. – Мы всех в округе опрашиваем в связи с эти делом.

– Да, конечно, мы в курсе, это ужасно, – Журавлева сняла очки, затем суетливо снова водрузила их на нос. – Мы потрясены до глубины души. Я сама только что с панихиды. Но мы ничего толком не знаем, правда, Марина?

– Мы ничего не знаем, – подтвердила Марина Ткач. – Вряд ли мы сможем вам чем-то помочь.

– Накануне убийства, в среду, отец Дмитрий был здесь у вас, в Лесном, – сказал Колосов.

– Да, он был здесь, освящал фундамент павильона «Версаль» в парке, – Марина Ткач кивнула. – Но я при этом не присутствовала.

– Я присутствовала. Но я тоже ничего такого сказать не могу, – Долорес Дмитриевна пожала плечами. – Это был традиционный обряд по православному чину. Денис Григорьевич, наш управляющий, привез отца Дмитрия. Мы пошли в парк к месту, где когда-то был павильон, там он прочел молитвы, окропил камни фундамента. Ну и все. Мы думали, что он останется у нас обедать, но он торопился вернуться – сказал, что ждет какой-то важный звонок из управления делами епархии. Его должны были известить с почты, с коммутатора. Он и уехал. Денис Григорьевич его отвез.

– Только не Малявин, вы забыли, – поправила Ткач.

– Ах да, виновата. Лыков Иван – приятель Романа Валерьяновича, он отвез отца Дмитрия домой. Ехал в Москву и по пути подбросил, – поправилась Долорес Дмитриевна.

Колосов отметил: красотка Марина Ткач, хотя и утверждает, что не присутствовала в ту среду в Лесном, а знает такие подробности. Интересно, от кого?

– Отец Дмитрий получал денежные пожертвования на церковные нужды от Салтыкова? – спросил он.

– Да, Роман Валерьянович считал, что и церковь в Воздвиженском, с которой связана история его рода, тоже нуждается в активной поддержке. Только об этом вам лучше поговорить с ним самим. Я не занимаюсь финансовыми вопросами, я специалист по интерьерам и музейному делу.

– Или расспросите Наталью Павловну Филологову, – вмешалась Марина Ткач. – Она возглавляет здесь все реставрационные работы в комплексе. И с отцом Дмитрием, как я знаю, у них были общие взгляды на ремонт храма. Она что-то там хлопотала даже по поводу приглашения специалистов… Ведь так, Долорес Дмитриевна?

– Совершенно верно, – Журавлева кивнула, сверкнув очками. – Только ее тоже сейчас нет. Она уехала в Москву по делам. Вернется к вечеру.

– А граждане Изумрудов Алексей и Журавлев Валентин сейчас здесь? – сурово спросил Кулешов.

Долорес Дмитриевна тревожно воззрилась на них:

– Леши нет, он куда-то отъехал, а Валентин, мой сын, здесь. А при чем здесь мальчики? При чем тут Валя?

– Будьте добры, пригласите сюда вашего сына, – попросил Никита. – У нас к нему есть несколько вопросов.

– Да какие могут быть у вас, у милиции, к мальчику вопросы? – воскликнула Журавлева. – Ну хорошо, я позову. – Она открыла дверь в холл, крикнула: – Валя, спустись, пожалуйста! К тебе приехали из милиции.

Они ждали.

– Да вы сядьте, что же вы стоите? – Марина Ткач указала на диван и кресла, достала из сумки пачку сигарет, зажигалку, закурила. – А можно нам узнать, есть какие-нибудь новости по убийству?

– Мы проводим оперативно-розыскные мероприятия, – отчеканил Кулешов. – Долорес Дмитриевна, будьте ласковы, поторопите сынка. У нас время ограничено.

– Валя, спускайся вниз, тебя ждут! – снова позвала Журавлева.

Они подождали еще – никакой реакции.

– Пойду посмотрю, где он. Может, на улицу вышел? – Журавлева направилась в холл, поднялась по лестнице на второй этаж. Почти сразу же сверху донеслись ее изумленные, растерянные возгласы.

– Что там еще такое? Почему он не идет? – Марина Ткач прислушалась. – Ругаются они, что ли?

– Что – парень с характером? – спросил Никита.

– А, – Марина изящно и презрительно махнула рукой, – бросьте. Какой характер может быть у мальчишки, маменькиного сынка?

– А этот, Изумрудов, где? – недовольно спросил Кулешов.

Марина Ткач затянулась сигаретой.

– У вас что, вопросы к ним в связи с убийством? – спросила она.

– Да, почти, – ответил Никита: у красотки-блондинки сейчас было такое загадочное лицо, что стало ясно – интересуется она неспроста.

– Тогда я бы на вашем месте повнимательнее пригляделась именно к Изумрудову, – сказала Ткач.

– Вы его в чем-то подозреваете? – спросил Никита.

– Нет, что вы. Не подумайте плохого. Просто… этот тип не совсем то, чем старается казаться.

– Как это понять? – спросил Кулешов.

Но тут наверху снова послышался раздраженный голос Долорес Дмитриевны. Колосов поднялся, покинул гостиную, быстро вбежал наверх по лестнице. И попал в коридор, застеленный бежевым ковролином. По стенам – панели «под дуб», двери тоже темного дерева, как в хороших европейских отелях. Шум сильной струи из крана и урчанье бачка унитаза…

Долорес Дмитриевна, растерянная и красная, стояла перед закрытой дверью в самом конце коридора.

– Валя, пожалуйста, поскорее, неудобно, – она увидела Колосова и совсем смутилась. – Он сейчас. Он в туалете. Маленькая оказия приключилась – расстройство желудка.

Никита смотрел на закрытую дверь.

– Он с утра неважно себя чувствовал. Наверное, съел что-нибудь, – Долорес Дмитриевна развела руками.

За дверью снова Ниагарой низверглась вода в унитазе. Колосов вернулся в гостиную. Валю Журавлева с его расстроившимся желудком они прождали еще четверть часа. Наконец мать привела его. Колосов увидел бледного парня довольно ординарной внешности. Вид у него был, прямо скажем, неважнецкий.

– Тебе плохо, сынок? – обеспокоенно спросила Долорес Дмитриевна.

– Меня тошнит и живот схватывает, – Валентин Журавлев страдальчески сморщился. – А вы из милиции? Ко мне? А почему ко мне?

– Потому что у нас к вам есть вопросы, – сказал Никита, внимательно его изучая. – Вам девятнадцать исполнилось?

– Да, в мае.

– Извините, сын ваш давно уже совершеннолетний, и мы бы хотели поговорить с ним наедине, – Никита обернулся к Журавлевой.

Марина Ткач, захватив сигареты, тут же вышла. Журавлева помешкала, но затем тоже покинула гостиную и прикрыла за собой дверь.

– Что с животом-то, а? – спросил Колосов, когда они остались одни.

– Не знаю. Болит.

– Не приступ ли медвежьей болезни, часом?

– Чего? – Валентин Журавлев вскинул голову.

– Милиция на порог, а ты со страха в клозет?

– Почему со страха? Чего это мне вас бояться? С какой стати?

– Ну это уж тебе виднее, с какой стати, – Колосов смотрел на парня. Да, пожалуй, эта Марина права: типичнейший маменькин сынок. На такого и давить не надо – сразу поплывет, если что.

– Я ничего не сделал, чтобы мне вас бояться, – сказал Журавлев. – А с желудком у меня вообще с детства проблемы. Несварение бывает. Спросите у матери.

– Ты священника из церкви в Воздвиженском когда видел в последний раз? – Никита решил переходить к сути дела.

– Священника? Которого убили – отца Дмитрия?

– Да, которого убили. Так когда?

– Он на той неделе к нам сюда приезжал. Патрон… то есть Салтыков, его приглашал. Тогда и видел.

– А еще когда? В четверг, в день убийства, ты днем к отцу Дмитрию приходил?

– Я? Днем? Никуда я не ходил.

– Тебя свидетели видели, Валя.

– Меня? Какие свидетели?

– Какие надо, такие и видели, – парировал Кулешов. – Чего ты там делал, у отца Дмитрия?

– Да не был я у него! И в церкви не был, – Журавлев посмотрел в глаза Колосову и вдруг согнулся, приложил руку к животу. – Вот черт, опять… Не был я там. Я дома был, здесь. У матери спросите.

– Ну мать, Валя, что хочешь скажет ради тебя. На то она и мать тебе, – Никита вздохнул. – Значит, категорически отрицаешь, что приходил к отцу Дмитрию в четверг примерно около часа дня и шел с ним до автобусной остановки?

– Да не ходил я никуда. Эти ваши свидетели лгут или ошибаются. Вы их давайте сюда. Чего они вас в заблуждение вводят? Давайте их сюда, я их сам спрошу, когда это они меня видели? Где?

Колосов усмехнулся.

– Ну ладно, не разоряйся так, – сказал он примирительно. – Не был – разберемся. Ты мне тогда вот что скажи…

– Ой, подождите, не могу, – Журавлев схватился за живот. – Я сейчас!

Он вылетел из гостиной как пушечное ядро – и наверх по лестнице!

– Что, что здесь такое? – в гостиной тут же очутилась Долорес Дмитриевна.

– Ничего страшного. Снова расстройство желудка, – ответил Никита. – Беречься ему надо. Особенно в таком нежном возрасте. В армию вот забреют – не очень там вот так с расстройством побегаешь из строя.

– Ох, не говорите мне про армию. У него отсрочка.

– Тогда у меня другой вопрос: припомните, днем в четверг где находился ваш сын?

– Валя? В четверг? А где он мог находиться? Здесь, конечно, в Лесном. Это вы про день убийства спрашиваете, – очки Долорес Дмитриевны гневно сверкнули. – Понятно. Вот оно значит как. Где мальчик находился… Дома он находился. Мы все были тут. Вечером поздно видели, как туда-сюда милиция ваша ездила. А что толку, что вы ездили? Поздно было уже ездить-то. Вы вот, уважаемый, – она обернулась к Кулешову, – вы ведь начальник тут. Так что же сотрудники ваши так скверно работают? Убили настоятеля храма, уважаемого, пожилого человека, а вы… Вы палец о палец не ударили, чтобы нас здесь как-то защитить! Мы тут одни в музейном комплексе – хоть кто-то из ваших сотрудников поинтересовался, как мы тут, что? По вечерам темень, хоть глаз коли, фонарей и в помине нет, дороги не освещаются. С автобуса идешь в темноте, со станции идешь тоже в темноте. Милиции вообще нет нигде. Я, например, с мая тут живу, а кроме вас, никого не видела!