Текст книги "Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина"

Ночевали они в судёнышке, пришвартованном к берегу. Потому что на этой земле не было домов – на ней вообще ничего не было, кроме бескрайности оливковых рощ. Тьма ночами была кромешная. Исида лежала на дне лодки и смотрела в необозримое звёздное небо. Оно было очень глубокое, бездонное. Никогда она не думала, что звёзд – столько! До неё доносился только плеск волны о борта и днище. Вечность качалась над ней медленным круженьем холодных, алмазных звёздных брызг. К утру созвездия уплывали, а потом таяли. Иногда Исида видела перед рассветом какое-то странное свечение неба, прозрачное сияние, представляла, что она – в нём. Потому что её уже нет на свете.

Когда здесь начинали лить дожди, они низвергались с божественной беспощадностью. Небо наполнялось молниями, клокотало громом. Никогда она не видела таких долгих, многонедельных гроз. Исида поняла: вот он, дом Зевса-громовержца.

К ней приезжал Лоэнгрин. Он долго лечился в нервной клинике после трагедии. Исида надеялась на любовь как на единственное прибежище, способное снова дать ей иллюзию жизни. Может, если она сможет зачать, дети вернуться к ней? Лоэнгрин не понял её порыва, не смог выносить её муку – уехал. Исида долго смотрела на дымок его яхты.

Подруга Мэри сказала ей, что тот нанятый шофёр, виновник трагедии, выпущенный из-под ареста благодаря мольбам Исиды, через полгода странно разбогател: купил домик и виноградник. Нет! Исида не могла поверить в его вину. Невозможно, чудовищно! Не может человек быть столь бессердечным. Она готова поверить во что угодно. Но странное дело, Исида всё время возвращалась мыслями к тому дню, их первому с Лоэнгрином поцелую. Бал-маскарад, Пьеро с ножом… Исида прокляла миллионы Лоэнгрина: а вдруг на самом деле именно они погубили две невинные души?!

Хорошо, что она не знала: Тед обвинял её в трагедии, в том, что она – не мать! Потому что мать – это ответственность! Между тем Тед сам меньше всего уделял времени всем своим отпрыскам.

К счастью, проводя время на Корфу, в глуши, вдали от цивилизации, Исида не знала и того, что ханжи обоих полов злорадствовали: грешница получила по заслугам!

За полгода Исида поседела совершенно – до чистой белизны кос. Однажды утром взобралась на самую высокую скалу. Внизу, отвесно, плескалось далёкое море. Голова немного кружилась от ветра и высоты. Она была совершенно одна. Чайки летали вровень с нею. Огромными ножницами коротко отрезала побелевшие густые волосы и бросила их в море – это были её дар и жертва.

Не может она больше здесь, устала от боли и страданий. Как сосуд, наполнена ими до краев. Хотелось просто бежать. Но куда? Лондон, Венеция, Римини, Флоренция, тосканское побережье. Её носило по свету, как лодку без рулевого. Спасла её Элеонора Дузе. Стареющая, больная, нелепая в своих бесформенных платьях и шляпах, без гроша в кармане, актриса протянула ей руку помощи со всей мощью своего гения. Она не говорила ей: «Довольно скорбеть». Она отдавалась горю вместе с ней, без позы и грима. Рядом с актрисой Исида поняла, почему она не могла выносить общества других людей, кроме Дузе. Они все притворялись, а подруга не играла. Она была искренна, проста и горестна. Иногда лицо великой Дузе делалось странным. Глядя в вечность и внутрь себя, она непостижимым, мистическим образом угадывала будущее.

Они прогуливались по берегу. Вдруг Дузе повернулась к Исиде и остановилась. Погрузившись взглядом в черты Исиды, дотронулась до её лба и сказала: «Не ищите больше счастья, моя девочка. На вашем лбу клеймо вечного горя. То, что случилось, только начало…»

Чтобы как-то отвлечь Исиду, Элеонора заставляла снова и снова повторять её рассказ про неудачливые ухаживания Габриэле д’Аннунцио. Дело в том, что известный итальянский поэт много лет был возлюбленным Дузе. Но при этом он изменял ей с каждой значимой, богатой, красивой или знаменитой женщиной, появляющейся на его горизонте. Сказать правду, он был великим любовником. Звучит не слишком правдоподобно, но не было женщины, которая устояла бы перед ним. И всё же долгие годы самая сердцевина сердца д’Аннунцио принадлежала Элеоноре Дузе, только ей. Все свои лучшие произведения он написал, вдохновлённый любовью к ней. Сама Элеонора была верна ему всю жизнь. И вот недавно Габриэле навсегда покинул её, оставив сердце подруги пустым и чёрным. Сказал, что она стара, что больше не привлекает его нисколько, а грудь её больше не возбуждает его пыла.

Так вот, Элеонора, чтобы разогнать муку на лице Исиды, заставляла её вспоминать, какой фокус та проделала с д’Аннунцио в 1912 году. Исида тогда была в зените славы, весь мир склонился к её босым ногам, мелькающим по сцене, как пара ангельских крыльев. Она была молодой и хорошенькой. Разве д’Аннунцио мог упустить её? Он проделал всё то же, что и с другими: подарки, стихи, бесконечные комплименты, море внимания и страсти. Когда истинный творец посвящает предмету обожания свой талант, устоять почти невозможно. К тому же было общеизвестно, что Исида отличается большой свободой нрава, о её любовниках ходили легенды. Габриэле и не предполагал, что может быть отвергнут. Но Исида дружила с Элеонорой и из женской солидарности решила проучить лучшего любовника Европы. Каждый вечер д’Аннунцио приходил ровно в полночь в номер её отеля. Исида танцевала для него свои самые лучшие, полные эротизма танцы. Возбужденный до крайности видом лесной нимфы, Габриэле терпеливо ждал, когда же она разрешит прикоснуться к себе… И каждую ночь уходил ни с чем. После нескольких таких ночей Исида просто перестала принимать его. Д’Аннунцио был в бешенстве, обрушив весь свой итальянский темперамент на злословие по её адресу.

Признаться, Дузе до сих пор любила этого взбалмошного, капризного, гениального ребёнка. Если бы он позвал её, она б простила годы разлуки. Но он так и не позвал…

Исида каждый день заплывала так далеко от берега, что уже не видела его. Надеялась, что не достанет сил вернуться. Но такова сила жизни: она поворачивала как раз тогда, когда это ещё было возможно…

Однажды, гуляя в одиночестве, вдруг увидела впереди себя своих детей. Они шли, взявшись за руки. Исида кричала им, бежала. Они не оборачивались. Но ведь её нельзя было не услышать!

Потом увидела их в волнах. Она должна их остановить – они утонут! Бросилась в воду, но они растаяли. Отчаянию её не было предела. Какая-то часть её сознания понимала: она просто сходит с ума. Что ж, нырнула. Вдохнула горькую воду – сила жизни заставила её всплыть, сознание покинуло её.

Очнулась на берегу. Солнце заслонял прекрасный юноша с перепуганным лицом. Он был весь мокрый, с завитков волос капала вода. Настоящий античный бог – статный, широкоплечий, прекрасный. Такой мог бы выйти из-под резца Микеланджело. Лепетал:

– Мадам, что вы сделали, дышите, надо жить, мадам…

Исида расплакалась. Сказала:

– Спасите меня! Спасите! Подарите мне ребёнка!

Роман с «античным богом», оказавшимся скульптором, был короток и счастлив. У него была юная, как он сам, невеста. Скромная девочка из итальянской семьи строгих нравов. Он ушёл, попрощавшись с Исидой письмом. Она не чувствовала по этому поводу даже грусти – её рассудок был спасён.

Элеонора Дузе, выслушивая Исиду, трагически качала головой, говоря: «Удивляюсь вашей силе, моя девочка. Сколько жизни вложил в вас Бог! Бегите, бегите от жизни в своё искусство!» И напрасно Исида говорила, что никогда не сможет танцевать, – Дузе была непреклонна.

Исида думала, куда же ей теперь бежать. Долго на одном месте находиться она не могла. Когда-нибудь всё равно придётся вернуться в Нёйи. Но достанет ли сил? Выдержит ли она? Решила ехать в Рим – Афины с их жизнерадостностью только растравили бы её боль.

Каждый день на рассвете многие километры шла Исида по древней Аппиевой дороге. Плоские камни, вросшие в землю, называемые итальянцами «basoli», откликались каждой неровностью в её обутых в сандалии ступнях. Здесь, среди тысячелетних склепов и усыпальниц святых, первых христиан, знатных римских патрициев, ей не было так больно. Когда-то вдоль этой дороги стояло сразу шесть тысяч крестов с распятыми на них воинами восставшего Спартака…

Она шла и видела те страшные дни, картины, немыслимые сейчас. Духи бродят вдоль дороги. Ведь последний взгляд распятых мучеников приковывался к какому-нибудь камню.

Царица дорог. Нет ей конца и края.

Иногда навстречу попадались повозки, запряжённые клячами. Сонные возницы, прислонившиеся к винным бочкам… Тогда ей казалась, к огромному облегчению, что живёт она не сейчас, времени нет – она попала в прошлое…

Рассвет рисовал небо красками Рафаэля. Нежность и умиротворение, ни души вокруг. Воздух прохладен и чист. Простор слева и справа, на многие километры, куда хватало глаз. Травы, травы, травы. Стрёкот цикад. Молчаливые склепы – и она, одинокая странница, между ними и небом. Ради этих мгновений без жгучего страдания, ради чувства безвременья и шла Исида каждый рассвет по Аппиевой дороге. Ах, эта дорога, вымощенная жёлтым и серым камнем, гладким от миллионов ног, ступавших по ней, с узкими колеями колёс. Она – вечность. В ней есть что-то непередаваемо успокоительное и сказочное одновременно. Наверное, каждому, кто видит её хоть однажды, западают в память именно сами камни…

Большая поэма! О крестьянском гневе, о звериной силе свободной русской души! Только назови имена народных героев: Махно, Антонов – чекушки не избежать. Но было же это уже в нашей истории – Пугачёвский бунт. Был гений Пушкина, не обошедший эту тему. Нет, не во всем он был согласен с Пушкиным – слишком уж у того взгляд внешний! А ему изнутри надо! Чтобы всю душу вывернуть, душу свою, зверёныша тёплого, всему миру отдать, как Пугачёв отдал, как тысяча героев на земле Русской. Да и любовная история зачем-то – к чёрту любовь! Он всё о ней знает. С бабой всё просто, с Родиной – вот беда!.. Сергей страшно хотел увидеть то раздолье степей, что вдохнуло когда-то в Пугачёва силу ветра для борьбы, силу дождя для проникновения в сердца простых людей, силу солнца, чтобы сиять дерзостью идеи. Услышать в шуме ветров ту песню звериных прав, что увлекла за вожаком крестьянские сердца. Он решил ехать в Оренбург, а затем – в Туркестан.

Часто, буквально везде, он видел напористую, смелую девчонку, его поклонницу, усевшуюся на его выступлении на принесённом стуле перед первым рядом. Поражала странная её внешность. Гибкая, вся какая-то резко-стремительная, она сверкала огнём влюблённых девичьих глаз под сросшимися чёрными бровями. Не красавица. Хороша только эта юная стремительность да яркость лица, какая бывает у влюблённых… Длинная, галочье-чёрного цвета коса, а чаще – две, вились змеями до пояса. Галина. Куда ни кинь взгляд, она рядом. Иногда отворачивается, делает вид: она здесь случайно. Комедия! Жаль, игру Сергей не любил, неискренность – тоже. Но девчонка от него не отстаёт. Пусть!

На дворе был первый по-настоящему весенний день, когда заплакали длинные сосульки под радостью солнца. Начало апреля. Сверкающие лужицы и лёд. Сергей с Толиком и Вадимом, главной имажинистской тройкой, вышли из «Стойла Пегаса». Галя с подругой Анной, беззаветно влюблённой в Вадима, – за ними. Вдруг Сергей резко обернулся. Анна поскользнулась и очень сконфузилась. Галина готова была то ли от смеха прыснуть, то ли сквозь землю провалиться. Но случилось другое. Сергей подхватил чернобровую девчонку за талию и здесь же, на улице, поцеловал. Поступок по тем временам вопиющий. Сказал: «Смотри, Толик! Зелёные! Совершенно зелёные глаза!» Отпустил девчонку как ни в чём не бывало.

Пунцовая, Галина остановилась. Подруга, негодуя на неё, – возле.

Сергей взял их под руки. Всю оставшуюся дорогу они смеялись – над собой, тая под первыми лучами вместе со льдом ушедшей зимы.

Вообще, у Сергея в это время было несколько романов, которые шли параллельно. Он чего-то искал в них – и не находил. Пустота одна, скука и тщета. Они никак не задевали его сердца. Лишь касались его легонько и радостно, как ветерок. Две поэтессы – две Нади. Юная, неопытная, острая на язычок, маленькая и самолюбивая. И – настоящая, взрослая женщина, пылкая, отдающаяся любви со всем жаром уходящего бабьего лета… Обе – еврейки.

Маленькая Надя – как лиса: ласковая, вкрадчивая, кроткая на вид. Но ощетиниться может, и зубки – крепенькие. В жизни не пропадёт! Искренне не понимает, что он не может дать ей того, что так жаждет её сердечко. Ну, не доросла она. И дорастёт ли? А ещё думает о себе, что умная.

Вторая Надя ненадолго, конечно. Но очень уж ревнует его к молоденьким девочкам.

А ещё юная Женечка с библейскими глазами – строгая, прямая, будто с аршином в спине. Такая в объятия просто так не упадёт, года два думать будет. А может, ей страшно просто? Потому что инстинкт подсказывает: не ходи туда – пропадёшь: душу отдашь, ничего взамен не получишь.

Ещё и эта, зеленоглазая, настырная Галина.

А приятно ходить от одной к другой. Прям вот так, сразу.

Он всё себе позволил. Разве не ударял он по руке Толика, тогда, после получения сердоликового перстня? Ему теперь иначе нельзя. Он уже отведал звонкой крови в висках, когда слышишь рёв толпы, её стон и восторг. Прав был Толик. Покрутил на пальце перстень с затаённым огнём внутри. С того момента и начался он – всенародный поэт. Толик со всей этой братией не понимает даже, кто он…

Маленькая Надя девственницей оказалась. И что? Сама виновата. Так в душу и лезла. Только как бы её пыл не погас?! Поскорей бы. Что ж ему делать со своей хладеющей душою?! Очень многого девчонка хочет. Не раскачается он к ней чувством…

Зеленоглазая – тоже невинная. Прилипла… Волосы, наверное, красивые, когда распустит. Только чёрные. Чёрные, галочьи!

Он всё себе позволил. Да разве в бабах дело?! Во всём другом – тоже. Поэтому и дано ему знать то, что для других неведомо. Поэтому и строчки несут в себе всю древнюю кровь языка нашего. А глаза так режет ужас измученной Руси. Будет щурить их он и суживать…

 
Если голоден ты – будешь сытым.
Коль несчастен – то весел и рад.
Только лишь не гляди открыто,
Мой земной неизвестный брат.
 

Поэму Сергей начал ещё в поезде, по дороге из Самары в Оренбург. Ему всегда вдохновенно думалось под стук колёс. Он давал ему соединиться мыслью со стрелой дороги, отдаться во власть ветра в окнах, раствориться в окружающем пространстве. Почувствовать себя совершенно свободным, одиноким и счастливым – как раз таким, каким нужно, чтобы творить. Что он ожидал увидеть в бескрайности этих мест? Он и так знал – в них беспредельный дух, бродящий ветром по бездорожью. Но ещё он про них понял – вольность и дикость. Каждый отвечает сам за себя…

В Москве, в Доме Печати, читал готовую поэму. Один во всех лицах своих героев. Подобно Исиде в «Танце фурий», где она изображала души грешников, полёт демонов – единая во всех ликах.

Он метался по сцене, то замирая проникновенным, нежным голосом в сумрачных красках умирающей природы, то возносясь до вершин падения преданного Пугачёва. Руки его летали, как птицы, они пророчили гибель его герою, как кресты распахнутых крыл воронья. Природа, язычески живая, одухотворяла всё действие, каждый шаг людей. Нечто архаически древнее, пугающее, спрятанное в каждом из нас, всплывало тогда в сознании слушателей. Когда понимаешь правду не умом, а каким-то шестым, звериным чувством, становясь вровень с его героями…

То, что было от исхода времён, когда человек был частью целого с окружающим его миром трав, рощ, табунов лошадей, когда дом его кораблём плыл в небо, в ирий. Теперь же порвана навсегда связь земли-матушки и человека. И не понимают люди знаков её, а раз так – недолог будет их век, проклятых…

Его голос накатывал мощной волной, до конца обнажая человеческую суть света и тьмы, жизни и смерти. Тьма есть свет, а свет… Нет света в этой жизни, кроме тихого рассвета в родном селе.

Как он читал! Зал безмолвствовал. Люди смутно понимали: происходит что-то важное – это не просто театр, не просто стихи. Почему Пугачёв? Нет! Это он сам – Сергей – падает под неподъёмной ношей своей души. Это синий пламень его глаз раздуло ветром во весь зал. Это он готов биться до последнего, бежать в азиатчину, но жить, жить, жить! Страшны и проникновенны были его слова о смерти, о звериной жажде жизни. Вот она, смерть, поглядите, ходит рядом. Все должны понять, где они живут! Неподдельный ужас струился от него в зал. Буквально – до шевеления волос на голове, до дрожи, до слёз… Ведь только раз мы живём, только раз осыпается черёмухой юность! С хрипом из стиснутого спазмом отчаяния горла вырвались у него последние слова поэмы…

Каждый в зале понял: им предстоит выжить в этой новой Стране Советов. Но герои, герои погибнут…

Известие о смерти Блока потрясло Сергея. В этот момент он был в «Стойле». Начало августа. Чудесный денёк. Как же так, как же так… Воздуха, ему не хватает воздуха! Сел. Слёзы сами хлынули. Сидел, замерев, весь внутренне сжавшись, и не вытирал их. Перед ним мелькали люди, чьи-то лица, сочувственные рожицы знакомых девчонок. Вокруг спорили, горланили, обсуждали – как да почему. Он же сразу всё понял тогда, не нужно ничего объяснять. Всё ясно. Почему-то вспомнился Андрей Белый и его строчки про душу. Погибнуть иль любить. Разве он, Сергей, сейчас переживает не то же?! Как же он устал, он усталым таким ещё не был. Блок ушёл потому, что ему нечем было дышать в гниющем воздухе постреволюционной эпохи.

Нет пути вперед, всё перекрыто. Гений, он видел это лучше других. Как у Пушкина – покой и воля. Они необходимы для высвобождения гармонии, но их отнимают. Что дальше отнимут? Жизнь?

Сквозь плывущий туман слёз, будто из небытия, Сергей слышал голоса. Что в предсмертном бреду Блок с отчаянием безумца повторял десятки раз один и тот же вопрос: «Все ли экземпляры „Двенадцати“ уничтожены?!» По глазам Любови Менделеевой, всех, кто приходил к нему, он старался понять: не остались ли они ещё где-то? Может, от него скрывают? Кричал страшно и мучительно, терзаемый нечеловеческой болью: «Сожгите! Сожгите, сожгите их!!!» То вдруг вспомнил, что дарил экземпляр Брюсову. Истощённый, умирающий, один остов его прежнего, – рвался с кровати ехать в Москву. Вырвать из рук Брюсова проклятые стихи! Вырвать или убить!

Сергей плакал. Не как ребёнок, как прозревший. Если раскрыть пошире глаза – всё видишь. Так вот как умирает душа. Она может умереть и при жизни. «Под душой так же падаешь, как под ношей…» Он даже влюбиться не может… Да хоть тифом заболеть! Говорят, человек после него перерождается духом. А вдруг! Что все эти девчонки вокруг него? Разве он может погрузиться в их душу до дна и увидеть своё отражение? Ни за что. Потому что дно-то у них, даже у самых смелых и умных, вот у поэтессок этих, – дно уже вот здесь, не глубже лужи. Кругом – ложь. Девичья – меркантильная, мелкая, себялюбивая. Противно. А ложь друзей – колкая, бесталанная, злая.

Нет Блока, нет его! Теперь – его очередь. Он следующий. Блок был первой величиной в современной поэзии. Теперь он. Будто груз на плечи опустился. С этого дня с него спрос. Блок тащил на своих плечах весь ужас гниющей революции, всю бездну греха. Не выдержал… Россия теперь за ним, за Сергеем. Это начало его конца. Смерть ждёт его в конце этого пути, ведь будет борьба – он погибнет. Провёл рукой по волосам – почувствовать их. Этих волос не будет, его тела, его глаз, его голоса. Слёзы не останавливались.

Сергей вспомнил ясный весенний денёк, когда впервые посетил Блока. Его дом на Офицерской улице, сияющий окнами.

Мягкую руку, весь надмирный облик, свечение гения, ту особую, общечеловеческую доброту, что отмечает только очень больших людей. И – портрет знаменитой танцовщицы, иностранки, что так грациозно склонила голову на скульптурной шее, сложенность крыльев лебединых рук…

Тот же август принёс ещё одну гибель. Расстрел Гумилёва. После него всё изменилось. Кривое зеркало разбилось на миллион злых осколков. И в каждом отразилась подлая эпоха, «ржавая мреть». Гибель эта, образцово-показательная, всё расставила по местам – иллюзий не осталось. Теперь можно было привлечь каждого как соучастника – лишь за прикосновенность к преступлению. Как чекисты захотят – так и будет. Расстрел так расстрел. Чем не схема для массового запугивания всего народа, а не только инакомыслящей интеллигенции?

Дворянин, отнюдь не ангел, Гумилёв вернулся в Россию в 1918 году, после долгой борьбы с новой властью большевиков из-за границы. Ему хотелось к маме, жене и сыну Лёвушке. Теперь он не лез в политику совершенно, но не изменил своим монархическим взглядам. О гибели царской семьи узнал на улице, мучительно, долго не мог раскрыть газету. Исказившись побелевшими губами, прошептал: «Никогда им этого не прощу…» А рука истово крестила остановившееся в груди сердце.

Он отдался только своему Слову. Гумилёв был обожаем молодежью. Не прикладывая никаких видимых усилий, кроме волшебства голоса, читающего стихи, странным образом воздействовал на умы. Да, он был прирождённым лидером. Во всяком случае, каждый молодой человек, хоть раз побывавший на его семинаре, был навсегда потерян для так называемой пролетарской культуры и литературы. В Гумилёве было главное – безупречный вкус. Его-то он и сообщал своим слушателям. В чём он был виноват? Что какой-то профессор Таганцев, поверив в прекраснодушие чекиста Агранова, указал на него пальцем как на мыслящего иначе?! Сергею Гумилёв не казался интересным или значительным. Но его казнь… Как Блок кричал: «Сожгите!!! Сожгите „Двенадцать“!!!» Говорят, он тоже был виноват в чём-то перед казнённым.

На несчастном, гордом Гумилёве, принявшем смерть с улыбкой, достойной офицера и философа, так, что даже чекисты дрогнули, опробовали схему: травля в газетах творчества и поведения, слежка, уголовные дела, обвинение в настоящем или измышленном деле о контрреволюции, заговоре против власти. Пытки. Расстрел.

Теперь из Страны Советов, а точнее – комиссаров и негодяев, – можно было только бежать. Многие так и сделали – кого-то выслали, кому-то разрешили командировку. Знали наперед, что не вернутся эти люди. Выпускали.

Сергей вспомнил, как ещё в 1919 году писал письмо другу. Из гостиницы в Неглинном проезде, дом четыре, с гордым именем «Европа». Вокруг, куда ни кинь взгляд, – голод, тиф, грязь, ужас. И они с «рыцарями образа» вещают эпатажные, бездумные стихи. Противно до тошноты – гадко. Залпом выпил водки. Толик ржал, отбирал у него бутылку. Врёшь! С ним так просто не справишься. Жгучие капли текли по губам, горлу, под рубашку. Тоска схватила сердце – клещами. Ему стало так плохо, внимательно смотрел на торчащий в кобуре пистолет Почём-Соли. Толик перехватил этот взгляд. Толкнул Почём-Соль. Сергей не успел. Потолок давил на затылок. Сел за письмо. Перед глазами всё плыло в ужасном хороводе. Никак не мог сосредоточить зрение на строчке. Тряс белыми кудрями, чтобы остановить карусель, дьявольскую свистопляску в глазах. Расслабленные, бессильные пальцы едва могли держать перо. Застрелиться! Револьвер вместе с Почём-Солью убежал на улицу. Какие-то глупые рифмы лезли в уши. Чувствовал: он на грани. «Думаю кончать в этой низенькой светелке». Как ему жить?! Ещё немного – струна его скрипки лопнет…

Чем больше рос её живот, тем отчётливее Исида чувствовала: к ней возвращается кто-то из её детей. Спрашивала, положив на его биенье руки: «Кто ты?» Ждала ответа. «Снежинка? Патрик?»

Мир, в который он или она должны были прийти, сыт, стабилен, прочен. Всё в нём будет, как прежде, когда росли её любимые детки. Она, Исида, отдаст этому маленькому существу всё своё искусство. Разве она – не богиня в нём?

Но в воздухе неуловимо носилось нечто пугающее, безмолвное, безнадёжное, как сама смерть. Словно в жаркий полдень перед грозой. Небо безоблачно, воздух чист и прозрачен, ни дуновения. Но сама тишь наводит на мысль о том, что она обманчива. Мир слишком пресыщен, слишком богат, слишком стар и незыблем. Кто же мог подумать, что он так хрупок?!

Когда у Исиды начались схватки, объявили о начале войны. Барабаны, какие-то марши из громкоговорителя, суровые голоса, сборы призывников, плач расставания – всё слилось с воплями Исиды. Ей было плевать: пусть весь мир катится в Тартар, она – счастлива. Маленькое существо на её руках. Смотрела в ещё скомканное личико, шептала: «Кто ты? Нет-нет. Ты – не Патрик. Ты – сам по себе, малыш».

Крошечное существо сделало несколько хриплых вздохов, похожих на свистящие всхлипы, судорожно открыло посиневший ротик, похожий на пуговку… и обмякло в её руках…

Для Исиды всё рухнуло. Её женская сущность была уничтожена. Она захлёбывалась в тройном потоке слёз, молока и крови. Ей казалось – она потеряла своих детей снова.

Он пришёл в этот мир, малыш, увидел: война – и не захотел остаться…

Израненная, обессилевшая, лежала Исида, не в силах пошевелиться. Подобно умирающему, ей нужно было за что-то схватиться. Пусть за эфемерную опору, как чья-то рука, край кровати, но схватиться. Она попросила подругу Мэри принести какую-нибудь книгу. Было уже темно. Та со свечой спустилась в библиотеку и схватила с полки первый попавшийся том. Лишь когда принесла, услышала страшный, нечеловеческий стон Исиды: то был миф о Ниобе.

Мир катился в ад. Париж наводнили раненые и умирающие. Город полыхал пожарами и содрогался от мощной артиллерии – громыхающей «Большой Берты». Исиде этот мир был безразличен. К ней обратились с просьбой о благотворительности – не сможет ли великая артистка чем-нибудь помочь раненным? Она отдала Bellevue под госпиталь. Очень быстро красота дома была растоптана грубыми сапогами, античные залы наполнились стонами – смерть убила искусство. Всё было испорчено навсегда. Находиться там было невыносимо. Храм прекрасных муз стал покойницкой.

Подолгу сидела она ночами в центре площади, нарочно, на самом открытом месте, ожидая, когда же в неё попадёт бомба и убьёт её. Но они, увы, рвались где-то рядом, но не здесь.

Она слышала, что ей может помочь только Фрейд. Рассказывали, что он способен закалить душу от любой боли, одеть её в непробиваемую броню. Исида задумалась: идти к этому злому волшебнику, к чёрному магу души? Написала любимой Дузе. «Девочка моя! – гласил её ответ. – Не беги от боли. Впитай её, живи ею, раскрой для неё сердце, как для самой печальной мелодии на свете, переплавь её в свои танцы. Фрейд сделает твою душу бесплодной. Она умрёт. Боль – часть жизни, моя девочка…»

Тело Исиды стало иным. Оно более не теплило в себе искру юности. На смену лёгкости нимфы пришла твёрдая, мощная поступь. Движения стали сдержанными, ещё более, чем раньше, обращёнными внутрь себя. Но – и более широкими, плавными. Она придумала новые танцы. Те, что мог теперь воплотить её истерзанный дух. Раньше она не смогла бы. Она танцевала «Искупление» на музыку Сезара Франка, «Патетическую» Чайковского и «Марсельезу». Её шаги, каждый жест приобрели твёрдость мрамора. Если можно представить себе ожившую статую – это была Исида.

«Искупление» начиналось с темноты. Она – лежащая в просторных одеждах на сцене, ни движенья, ни вздоха. Постепенно оживали её пальцы, волна текла к локтям, рукам, шее. Она танцевала, стоя на коленях. Каждый жест был исполнен глубокого смысла. Зритель будто читал открытую книгу борьбы человеческого духа. Поднималась она в самом конце, гордо выпрямлённая, спокойная и свободная.

Теперь её тело, уже не столь красивое, но развитое и пластичное, соответствовало тем задачам, которые она должна была воплотить и принести в мир.

«Марсельеза» приводила парижан в неистовый трепет. В порыве патриотизма зрители вскакивали с мест, пели национальный гимн снова и снова. Не отпускали Исиду. Накал обожания был столь велик, что Исида не помнила такого успеха за всю свою карьеру. Она вся была – символ победы. Каждый верил: Франция восстанет из пепла! Движения танцовщицы были подобны гипнозу. Люди «видели», что она размахивает трехцветным флагом, что она заворачивается в него, что она поднимает его высоко над головой, чтобы он сиял всем. А она, полунагая, была в обычной своей тунике. В одно из мгновений её поза была копией с картины Делакруа «Свобода на баррикадах».

«К оружию, граждане!» – её крик, выраженный лишь безмолвным жестом, магическим образом отозвался в ушах сотнями хриплых голосов, вторящих ей; одним мановением руки она вызвала к жизни невидимую армию бойцов, затопившую сцену.

Люди не стеснялись слёз, своих криков. Они неистовствовали.

Великий Роден был здесь же, в зале. Обезумев от возбуждения, он размахивал руками и кричал, как все остальные.

Исида знала: именно ей, и больше никому, открыта тайна магии движения. То, что века назад люди потеряли. Сила некоторых жестов – огромна, неисчерпаема. Жестом можно внушить любовь и ненависть, страх, пронзить болью или вознести на вершину блаженства.

Роден, как и прежде, боготворил её, делал с неё, танцующей, множество набросков, рисунков. В отчаянии неутолённого творца говорил ей: «Дай мне дотронуться до твоего тела, этой великолепной, вечно изменчивой статуи! Как же передать в скульптуре этот трепет жизни в тебе, переплетение ритмов в каждом жесте. Если бы я смог, я оживил бы мрамор!»

Между тем время неумолимо бежало вперед. Оно несло с собой новые ритмы, новые танцы. Фокстрот – «лисий шаг», тёрки-трот – «шаг индюшки», банни-хаг – «хватка кролика», и так далее. Танец стал массовым, как обед или файф-о-клок. Мужчины беззастенчиво обнимали своих партнёрш, крутили их и изгибали. Новая свобода движения и общения, африканские мотивы – вот что свело с ума всё общество. Исида эти танцы презирала, не видела в них ничего, кроме окарикатуренной похоти. Движения их рождались не в сердцевине духа, под грудью, а ниже пояса. Танец без смысла, лишь для беззастенчивого привлечения противоположного пола. Элементарность и общедоступность. Не нужно парить духом, чтобы так двигаться. Для неё это было бы проще, чем сказать «а». Неужели её время прошло?! Она в это не верила.

Единственный модный танец, который она охотно импровизировала, особенно когда была пьяна, – это танго. Однажды он довёл до ревнивого исступления Лоэнгрина, в очередной раз покинувшего её. «Наверное, теперь навсегда…» – думала она, рванув с шеи и кинув его бриллиантовое колье. Не нужны ей его цепи!

Разве не блаженство – быть в руках незнакомца? Она вложила в игру танго всю страсть, всю свою неистраченную нежность, всю силу убегающей волны. Никто не жевал, когда они танцевали. Оторвать взгляд от них было невозможно.

Все ликовали. Потому что – победа! Ура, конец проклятой бойне! Все окна в домах – настежь. Колокольный звон беспрерывным, радостным шлейфом плывёт над взбудораженным Парижем, словно сегодня Пасха. Люди вспомнили, что все они – братья и сестры. Высыпали на улицы, обнимаются с незнакомцами, жмут друг другу руки, плача от радости. Сине-бело-красные флаги, фуражки, кокарды, ленты – в каждом окне, в каждой витрине, в волосах дам, в руках детей. Рабочие бросили свои станки, дети покинули школы, все оставили свои дела, слившись духом в едином порыве торжествующего национального гимна, звучащего на каждом углу.