Текст книги "Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина"

Исида выступала с успехом. Её «Марсельеза» была словно вся пронизана светом. Пока длилась эйфория победы, она не чувствовала себя одинокой: ведь она была с народом! Будто плыла в едином, вдохновенном потоке.

Когда горячка радости иссякла, она вновь осталась наедине с собой, горькими мыслями о своей ненужности, бесцельности прожитой жизни, с мыслями о надвигающейся старости. Ах, её тело! Почему именно сейчас, когда она, кажется, достигла вершины своего мастерства, оно изменило ей?! Старость ужасна. Ей – сорок два. Ещё немного – возраст для женщины критический. Разве она способна встретить теперь любовь?! Ни за что! Она уже не интересна. Погружаясь в отчаяние, она старалась мыслью придать форму тому, чего не было, – прекрасному возлюбленному, немыслимому и божественному. Вот его лицо – вдохновенное, бледное; вот – прядь светло-пепельных волос, опускающаяся на высокий лоб, кротость нежного взгляда… Опьяняясь вином, она могла представить себе всё что угодно. Пустые грёзы!

Её секретарь пригласила к ней незнакомого музыканта. Каково же было её изумление… У Исиды перехватило в горле, рот моментально высох: это было оно, её видение. Видение, как ей показалось, не шло – парило. Сложило огромные крылья, опустившись за фортепьяно. Архангел! Когда его пальцы коснулись клавиш, она поняла, что слышит эту хорошо знакомую мелодию впервые. Так святые ходят по воде, так молится ангел. В это можно поверить, только если увидеть, услышать самому. Такое же чувство испытывала сейчас Исида: она – свидетель чуда. В одно мгновение поняла: вот он, её гений, она нашла его. Звуки смолкли. Незримое присутствие Бога всё ещё витало в воздухе. Музыкант встал, слегка поклонился, глядя на неё. Глаза – словно неяркое северное небо, ясное своим холодным спокойствием. Длинные пепельные волосы над высоким бледным лбом, весь облик надмирный и отстранённый. Первое, о чём она подумала: «Это Ференц Лист! Поразительное сходство. Это перевоплощение!» Будто во сне, подошла к нему, взяла его пальцы в свои. А вдруг видение растает? Пальцы были холодными, тонкими, сильными и чуткими. Сказала голосом, в котором не узнала себя:

– Вы – мой Архангел. Я буду танцевать для вас…

Он послушно сел за инструмент.

Что бы он ни играл, её танец рождался спонтанно и легко, как дыхание. Он был той самой молитвой, которую она, юная, когда-то постигла среди камней Парфенона. В исступлении она даже не могла запомнить, что танцевала. Всё было чистой импровизацией. Её гений, её «второй гений». Она чувствовала себя совсем юной, будто вернулась вспять, вернулась внезапно, просто шагнув назад. Вернулась мгновенно, как бывает только во сне или в сказке.

Архангел позволил ей любить себя. Как существо не от мира сего, он презирал грубую чувственность. Его могло ранить лишь то, что будило воображение. Она отдавалась ему в танце. Когда музыка уносила их в высшие сферы, их страстность сливалась, как два облака в небе. Будто души выходили из тел и соединялись в единую сущность, звучащую и двигающуюся независимо от них. А сверху, от небес, откликаясь, зеркально отражаясь, к ним возвращалось незримое, прекрасное эхо. Исида была счастлива, как человек, познавший рай. Вокруг него витал аромат юности. На сколько он был её моложе? Лет на десять. Но сохранил в себя чистое горение глаз, ту особую эманацию света и надежды, что отличает юных.

Вспоминая недавнее прошлое, думала, что жизнь – это вечный маятник: чем глубже падение, тем выше потом взлёт…

Афродита не забыла ее. Она снова подарила ей возрождение любовью.

Внутри, в самой сути своей, Архангел был совершенно свят и чист. У него была одна любовь – музыка. Он ненавидел плотскую сторону своего существа, потому что разделял себя надвое. Низ и верх, грязное и чистое, чёрное и белое.

Она пыталась объяснить ему, что так нельзя! Но разве Архангел думает так же, как смертный? Иногда это доводило Исиду до отчаяния. Её истомлённому, неистовому, опытному телу так много было надо! Она ругала его «средневековым монахом, святым, танцующим на раскалённых углях». Уставший от её ласк, спрашивал тихо: «Ты довольна?» О! Исида готова была разрыдаться. Иногда отчётливо понимала: она желает невозможного – страсти его души, того чистого, возвышенного пламени, которое он дарит лишь бессмертным звукам. Нет, никогда ей не овладеть им целиком! Он всегда будто смотрит на себя, на неё – со стороны. Это позволительно? А это прилично? Нет, тысячу раз нет! Это неприлично. Исида никогда не вмещалась ни в какие приличия и рамки – они не существовали для неё. Для него же плотская любовь – неизбежная дань капризному телу, ненужная духу, подобная пище, воде и сну. Исида изнемогала от непрерывного, необъятного желания. Архангелу и в голову не приходило, как она страдала. Он бы утешил её, да… глядя в глаза добрым, обволакивающим светом. И это всё! Однако Исида знала: именно она ему нужна. Их союз – это небесные сферы, которые они отдадут людям, зрителям.

Их совместные выступления имели феноменальный успех. Впервые Исида видела невозможное: люди буквально впадали в транс на их концертах. Это было подобно массовому гипнозу.

Архангел изнывал от власти, что Исида приобрела над ним. Её тяжёлая чувственность тянула его вниз, к земле. Последний стон страсти уже в следующую секунду вызывал у него горькое раскаяние в совершённом. Вместо того чтобы продолжать парить вместе дальше, уносясь всё выше на крыльях единого чувства, сливаясь в бесконечном экстазе, он отталкивал Исиду как преступницу, как грешницу, о которую он испачкал свой чистый огонь. Мягкий, изысканный, нежный по натуре, говорил ей странные вещи:

– Ты любишь меня помимо моей воли. Ты хочешь моей погибели! Для тебя музыка – служанка чувств. Не позволю её унижать!

– Но ты играешь не для ангелов, тебе подобных.

– Мое искусство не для людей.

Увы, проза жизни никому не даёт воспарить в небесах навечно. Денег не было. Концерты, что они давали, не покрывали тех расходов, что Исида умела делать. Жизнь на Кап Ферра стоит недёшево. На её просьбу о финансировании школы министр Франции ответил милой улыбкой. Однако улыбкой сыт не будешь. Да, конечно, страна восстанавливается после войны, но как быть ей? Погоревав, она решила продать подарок Лоэнгрина – дом Bellevue. Тот самый, что отдала под госпиталь на время войны. Он был полуразрушен: одна из бомб угодила в боковую часть, другая – снесла угол. Денег на восстановление у неё не было. Ах, Bellevue, прекрасная мечта о храме танца!..

В последний раз взобралась на крышу, окинула взглядом сонный, раскинувшийся Париж. Он проникнут особым очарованием ранним утром, когда просыпается. Подобен потягивающейся в кровати кокотке. До вечера – далеко, можно не торопиться. Исиде пришло в голову скаламбурить: «C’est beau… C’est belle vue…»

Сумма, которую она выручила, была меньше реальной стоимости дома. Что ж, ей надо жить. Она купила дом в фешенебельном районе Парижа на Rue de la Pomp. Снова оживала музыка под пальцами Архангела. Он обладал странной способностью, которую отмечали у него разные, совершенно независимые друг от друга люди. В те мгновения, когда Архангел отдавался музыке, он мистически перевоплощался в гений композитора. Всем духом, всеми эмоциями становился им, тем самым, давно ушедшим в могилу, оставившим на земле лишь бессмертные звуки. Шопен в его исполнении был гораздо сильнее того, что мы привыкли слышать.

В сущности, Исида обладала тем же даром. Только музыка становилась её телом. Возможно, именно поэтому соединение их гениев оказывало на зрителей столь магическое воздействие. Он – холодный ангел, и она – тяжёлая, хмельная, такая земная и горячая. Как она хотела его, всегда! Желание приводило её в исступление, выматывало безмерно. Увы! Всю свою неутоленность она отдавала танцу, отточив его до лезвия совершенства, достигнув такого полного слияния музыки и жеста, которого раньше не могла бы себе представить.

Иногда боль от потери детей железными тисками перекрывала ей дыхание. Тогда она сидела целыми ночами без сна, неподвижно, прямо и безмолвно, как Ниоба, и слёзы струились по лицу. Архангел приходил к ней, не говорил ни слова, брал её холодные, мёртвые пальцы в свои, смотрел подолгу блестящими, проникновенно-серыми, сочувствующими глазами. Определённо, в нём жил святой. Так сидели они долго, часами. Его сопереживание было неподдельным и полным силы. Он словно вливал в неё доброту своего надмирного духа. В такие мгновения он больше всего напоминал ей огромного, сильного ангела. Исиде становилось легче…

Но, несмотря на все переживания, впервые за много лет она была счастлива. Жизнь – это движение. Кому, как не ей, это знать? Подумав, Исида решила, что для полного блаженства ей не хватает одного – её школы. Раз она не может организовать её заново, с нуля, и правительство Франции не хочет помочь ей, следует позвать своих первых учениц. Они, уже взрослые, двадцатилетние, гастролировали самостоятельно в Америке. Разве не должны они откликнуться на её зов? Разве, как мать, она не отдала им всё, что они смогли впитать от её гения? Разве Исида не позволила им даже ставить её имя на афишах?

Они бросили всё и приехали. Стайка прелестных нимф – Мира, Лиза, Тереза, Эрика, Марго и Анна. У Исиды созрел грандиозный план по возрождению школы. Юные девочки должны были стать её апостолами. Греческое правительство в лице Венизелоса, премьер-министра, и юного короля дали своё высокое согласие. Исиде предоставляли огромное здание Заппейон, то самое, в котором проходили первые, спустя века, современные Олимпийские игры. Что же до набора учеников и учениц, то она не сомневалась: с такими помощницами и Архангелом она свернёт горы! Осталось только выехать в Грецию всем вместе. Досадно, но у Анны случился аппендицит – пришлось задержаться. Они навещали её в больнице – тоже все вместе. Девушка лежала на белых простынях похудевшая, трогательная, большеглазая, чем-то напоминающая грустную Мадонну.

Горе Исиде! Архангел взглянул на Анну и влюбился. Когда она это поняла? Уже в Греции. Долго просто не хотела верить. Какой пыткой было наблюдать их медленное, неуклонное сближение, видеть нежность в глазах. А она-то думала, что Архангел никого не сможет полюбить после неё, не сможет ни с кем найти той же близости душ. Но её ученица, которую она любила, как любила бы выросшую дочь, перенявшая от Исиды прелесть движений. Талантливая, нежная, как цветок, выращенный её же, Исиды, руками, без тени современной вульгарности. И, увы! Юная, юная, юная. А она? Смотрела на себя в зеркало с отвращением. Что в ней осталось, кроме магии жеста? Горе и та разгульная жизнь, что стала её нормой после случишегося, быстро состарили Исиду. Она выглядит старше своих лет. Тело грузное, печальное немолодое лицо, уже отяжелевшее, седина под оранжевой хной, потухший взор, складка у губ. Нет, поздно, она опоздала. Не видать ей больше счастья – с этой мыслью-рефреном она жила день за днём. Странно. Солнце Греции светило так же яростно, как пятнадцать лет назад, когда она стояла здесь же, у Парфенона, полная сладких грёз юности, счастливая и освящённая гением танца. Но оно будто померкло для неё сейчас. Исида, как в тяжёлом трансе, как в дымке, полуоглохшая и полуослепшая, видела всё вокруг. Будто нелюбовь Архангела отняла у неё все силы жить, помутила взор.

Ну как тут было не вспомнить о том, что Архангел являл собою какой-то угнетающий, злой рок для всех женщин, к которым прикасался! Его возлюбленная, юная американка, полная мечты о воплощении прекрасного в искусстве, застрелилась, не найдя в его душе отклика на своё чувство. Супруга, талантливая музыкантша, закончила свои дни в психушке, когда Архангел бросил её. Нет, Исида была неизмеримо сильнее этих несчастных созданий. Потому что боги, те самые, чьи скульптуры она видела в Лувре, отдали ей часть своей силы, чтобы она воплотила её в танце. Для этого её путь на этой земле, все шаги, до последнего – для этого, более всего – для этого ей нужен гений Архангела, воплощающий звуки.

Она не видела красот вокруг – они потеряли смысл, они лишились цвета. Белизна Парфенона лишь резала глаз – ничего более. Бродила бездумно по округе. Более у неё не было опоры в жизни. Всё, что было дано, было так же и отнято. Смотрела на стайку своих учениц, украшенных венками из жасмина, как они бегом спускаются с пригорка. К морю, к морю! Архангел среди них был подобен Парсифалю, каким его придумал Вагнер… Девушки-цветы вокруг. Когда-то она была такой же. Ах, как она умела радоваться тогда! Сколько восторга вызывало в ней всё: молниеносный промельк ящерицы, стрёкот кузнечиков, капли маков, незримое присутствие древних богов и солнце… А теперь она для Архангела, как для Парсифаля – злая волшебница, чьё заклятье он не может разрушить.

Она решила возродить Копанос. Мистическое, жгучее чувство испытала, когда вернулась к нему сейчас. Он был заброшен. Старый мусор, обломки камней, красноватые стены. Ясно, что ничьи ноги не ступали здесь, кроме разве пастухов.

Они жили все вместе. Хочешь – не хочешь, а приходилось видеть тех, двоих. Что за муки она испытывала, глядя на них!

Чтобы сменить обстановку, Исида предложила длинную прогулку на целый день мимо античных Фив в Калсис. Чудесная живописная дорога. Как она и ожидала, Анна и Архангел отказались. Ушли без них. Исида ничего не видела вокруг себя. Перед её мысленным взором была одна картина: тех, оставшихся, слившихся в долгожданном поцелуе. Она не могла разговаривать, не реагировала на вопросы. В один из моментов, чтобы не закричать, отошла ото всех, встала на скале над морем. Почему бы ей не умереть? Если она не сделает этого сейчас, она убьёт тех, двоих, дорогих её сердцу.

Вернулись поздно, сияла полная луна. Четким силуэтом, слившимся в страсти, обрисовывались их фигуры на балконе. Несмотря на усталость, Исиде очень захотелось бежать без оглядки прочь. Как она сможет смотреть им в глаза? Они увидят в них страстное желание их смерти.

Что было делать? Она любила обоих. И ненавидела. Она не может выгнать Анну, это – её единственный дом. Она не может бросить свою мечту – возрождение школы. Да ещё здесь, в Греции, в сердце Эллады. Но как ей жить, видя их?!

Простая, плотская, человеческая страсть владела сейчас её «вторым гением». Раньше она думала, что для него это невозможно. Увы, она ошибалась! Невозможным это было для него с нею, с Исидой. Архангел низринулся вниз, став простым человеком. Отпали его крылья, почернели желанием небесные глаза. Как это было ей больно – у неё не было теперь её спасителя-Архангела.

Навсегда померк для неё вид Акрополя при виде луны. Иллюзий больше не осталось. Так умирает последний проблеск юности. Хуже всего то, что она не могла просто бросить всё и уехать. Её школа, великая мечта всей жизни – на пороге полного воплощения. Исида чувствовала себя попавшей в ловушку. И сети расставила она сама! Ах, зачем она пригласила своих учениц – юных нимф?! Чего ей не хватало? Просто она была уверена в любви Архангела, в их небесном слиянии, невозможном с кем бы то ни было ещё. Горе ей! Как представляла, что сейчас могла бы наслаждаться здесь, на земле Эллады, близостью и уединением с любимым, внутри всё начинало ныть. Иногда боль становилась материальной, как тогда, на стоге, с Ромео. Загнанная в угол, истерзанная демоном ревности, каждый новый день она встречала в смутном ощущении предстоящей пытки. Однако её упорный характер, доставшийся от предков-ирландцев, не давал ей отступить. Исида знала это про себя – она всегда идёт до конца, даже зная, что обречена на поражение. Такие, как она, падают только мёртвыми…

Увы, умерла не она, а юный король Греции Константин, которого укусила обезьяна. Досадный случай – из тех, что меняют лицо мира. Он повлёк за собой смену правительства. Венизелосу пришлось уйти, а вместе с ним – и мечтам Исиды о школе на земле Эллады.

У неё не осталось ничего. Её «второй гений» бежал с Анной, трое других учениц уезжали в Америку. Лишь Эрика и Мира решили подождать лучших времён в Париже.

Она ощущала себя старой, бесконечно старой. Её тело было сильным, умелым, здоровым, но дух, живущий в нём, умер. В последний день пришла проститься с Копаносом.

Стояла, опустив ладони на раскалённые камни, обняв их. Казалось, она сама – этот камень. Тяжесть в груди не давала вздохнуть. Солнце жгло камни и её голову. Они, эти камни, – символ всего, о чём Исида мечтала в жизни. Всего, что не сбылось. Она уйдёт, исчезнет навсегда, а они будут так же стоять, никому не нужные, никем не посещаемые, в горящем зное. Бархатные бабочки будут кружить над безводьем этого холма. Засохнут остатки булки в буфете. Звуки музыки никогда не коснутся этих камней – лишь стрёкот кузнечиков и шелест змей. Иллюзии рухнули, юность покинула её навсегда. Афродита посмеялась над нею, смертной.

Исида стояла так долго, что все устали ждать, изнемогая от жары.

В одно истинное мгновение поняла: она сюда больше не вернётся, никогда. Пришло время спуститься вниз. Оторвала руки от камней.

Отчаянию её не было предела, когда она вернулась в свой дом на Rue de la Pomp. Вспомнила, как в последний их вечер пальцы Архангела касались вот этих клавиш. Потрогала их чёрно-белый шёлк. Переполненная горем, просидела всю ночь неподвижно, одна. Теперь некому было её спасти – Архангел бросил крылья и ушёл пешком…

Что она чувствовала на последней станции, откуда ещё можно было вернуться, в Ревеле? Что горят за спиной мосты. Поезд покачивался плавно, как мифическая лодка с демоном Хароном, что перевозит в царство Аида. Местом, смежным с адом, и считали в Европе новое Советское государство. Выглянешь в окно – полная, чернильная темнота, не нарушаемая ни единым случайным огоньком. Ад.

Сергей быстро шагал по комнате – туда-сюда, туда-сюда. Полы крылатки развевались и путались у него в ногах. Цилиндр сидел как-то залихватски, на боку. Толик, глядя на него, ухмылялся. Не выдержав, сказал:

– Сядь! У меня голова кружится.

Сергей остановился. Сдёрнул цилиндр и метнулся к Толику. Тряс и тряс его за плечи.

– Зачем-м-м? Зачем?!

Он готов был расплакаться. Губы дрожали.

Толик женится. Ведь все они, бабы эти, – мартышки! А его – тем более! Тощая, вертлявая, ужимистая. «Ах, Мартышечка-душа, собой не больно хороша…» При ней он пел иначе: «Ах, Мар-тышечка-душа, собою оч-ч-чень хороша!»

– Ты меня с Зинаидой развёл, ты!!! – неистовствовал. – Сам говорил: поэту жена – овца в хлеву! Ну?!!

Крыть Толику было нечем. Развёл руками.

– И где я буду жить? С вами?! На краю постели вашей?!

Вместо ответа Толик спросил:

– Ты зачем это носишь? Смешно ведь. Ну ладно, похулиганили и будя…

– Понимаешь. Ты ничего никогда не понимаешь! Просто я хочу быть хоть немного на него похожим…

Когда-то на заре своих мечтаний о славе поэта, мальчишкой на берегу Оки, он писал о том, что было вокруг: о лошадях, пьющих луну из пруда, о несчастной девичьей любви, списанной из народной, неизвестной никому песни, о зеленях и берёзах-свечках. Но несчастный жеребёнок, что пытался обогнать их поезд, открыл ему глаза. Каменный город научил его боли, захватил его сердце в плен, вывернул и показал ему самому. Кровавый красный террор, пленивший Русь, залил и его глаза – кровью. Всю душу залил. С этого мгновения и стал он писать, пропуская внешнее через внутреннюю боль, стал смотреть в себя.

Мальчишкой он вытирал кровь из носа, храбро уверяя, что «к завтраму всё заживёт». Что ж теперь?! Уж лучше бы били в морду.

Что он различил, заглянув глубоко в себя? Свою чёрную, звериную гибель на белом снегу. Потому что «прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть…». Нельзя видеть то, что происходит с его Русью, нельзя. Те, кто видят, – уже мертвецы. Как его любимый Лёнечка. Не сумел он пройти сквозь эту вражью жуть. Пусть отведал враг его клыков в последнем, смертельном прыжке, но Лёни нет…

Вспомнил, как в Харькове, год назад, в 1920-м, над Хлебниковым издевались. Ве-ле-мир! Властелин Земного шара!

Венчали его на царство, дарили ему кольцо. Несчастный, безумный, тот верил. А ведь это он предрек ему – Сергею – Вознесение, а Голгофу – Толику. Только ведь Голгофа – для преступников тоже, не только для Царя Иудейского…

Пусто ему, пусто вокруг. Одни свиные рыла, хари в кабаках. Скучно. Всё уже в жизни рассмотрел, всё узнал. Его любимый дом, его милая деревня – пропадает ни за грош. Она умирает. Вздыбят его Оку бетоном, раскромсают поля вышками электропередач, четвертуют леса рукавами шоссе.

Когда-то он назвал себя Пророком. Разве он знал, что примерённая чужая одежда духа прирастает намертво, становится частью твоей души, твоим крестом?! Будешь светом – тьма будет льнуть к тебе. Бесы завидуют божественной искре, стараются быть ближе к ней, чтобы отнять, присвоить, испоганить. Этой силой и живут. Нет тьмы без света. Клюев когда-то говорил ему… Владение Словом есть владение душами. Потому что Слово и душа – суть одно и то же.

Хуже всего то, что, заглянув в себя, понял: он бесконечно стар. Когда он успел состариться? Потрогал сердоликовый перстень на пальце. Молниеносный вихрь кружил его судьбу, наряжал её празднично: златом и цветеньем. Кажется, вот только вчера бесшабашно хулиганил с Толиком. Ах, как им было хорошо и весело! Милый Толик… Милый, но нечто загадочное в нём. Никогда-то им препятствий не чинили. Всё будто в руки само ложилось. Никогда-то не трогали. Почему? Неужели он когда-нибудь узнает – почему. Кто он, милый Толик? А ещё он пытался стихи его переделывать – в шутку. Ничего-то у него тогда не вышло, недоумевал. Сергей смеялся. Потому что каждое слово – на своем месте, каждое – наполнено светом. Завязаны фразы – как заговор, как молитва. Переставь хоть одно словечко – будто камень инородный, глаз и ухо об него спотыкаются.

Толик считал его желание назвать себя Пророком очередным вывертом ума, всего-навсего маской. Увы, Сергей прозрел истину. Становишься тем, кем называешься. Только нести надо. Хватит ли сил? Или упадёшь и распластает тебя на земле?

Как же всё скверно! Будто первая позёмка забралась в сердце. Оно уже не бьётся, как раньше, когда ласкает он даже самую желанную девушку. Да и любил ли он когда-нибудь вдрызг, по-настоящему, крепче смерти? Нет. Будто что-то тлеет ещё к Зинаиде… Лучина колючая тлеет. Всё сердце исколола. Всё одно – не то.

Недавно на свидании, обнимая поэтессу, маленькую Надю, сказал ей, не хотел, а сказал, само вырвалось:

– Влюбиться бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!

Считалось, что тиф очищает душу, даёт новую радость жить.

Вдруг эта тоскливая скука, этот холодок потушит пламень его уст?! Хуже этого Сергей ничего не мог представить. Да он всё, всё отдаст своим стихам!

Его жизнь – как скоротечный сон, как промельк окрашенного рассветным, алым солнцем белого волшебного коня. Такого, как на картине Петрова-Водкина, такого, как в детстве.

Только ему не страшно скакать, а радостно. Утро росное, розовое, сияющее, врывается в грудь холодным воздухом, шум в ушах, стук сердца и топот копыт по упругой, мягкой земле. Травы шёлковые стелются. Ветер ласкает щёки. Он свободен, он летит, как ветер. Травы увянут и родятся по весне вновь. Конь розовогривый истлеет и снова родится жеребёнком. Его тоже не станет, отцветет золото его волос… Вернётся ли он?

Она никогда и никуда не спешит. Её выступления ждали во всех странах мира! Что такое полчаса-час?! Если хотят её видеть – пусть имеют понимание. Она ещё не готова. Одиннадцать ночи? И что? Иляилич торопит её. Великолепным, юным и гибким движением повернула шею. За окном, тем самым, в котором пришло видение её дорогих погибших деток, мрак и темь. Вдруг испытала тошное предчувствие. Ох, не нужно бы туда ехать. Медленно-медленно обвела пунцовой помадой маленький рот, нарисовала длинные стрелки на веках. Красное платье, свободное, длинное, струится в пол. Выпить шампанского? Ну, если только один бокал.

Пусть ждут. Сама она уже ничего не ждёт. Быстро вошла в детскую. Простые нары, сколоченные из досок, в несколько рядов, покрытые чудом и взятками добытыми в спецраспределителе матрацами и одеялами американской гуманитарной помощи «АРА». Разве сравнить это с роскошью её старой школы! Но она сделала для детей всё, что могла. Они не спали – она слышала их шепоток, когда подходила к двери. Нейдер следовал за нею тенью. Прижав руки к груди, взволнованно сказала им: «Дети, что бы со мною ни случилось, помните всё, что я говорила вам, чему учила. Передайте эти знания другим».

Двор, в который их привезли, был похож на колодец. Пролётка нырнула в низкую, тесную арку. Вдруг открывшееся замкнутое пространство упало на голову. Иляилич подал руку. Вышла. Ни ветерка. Отвесный дождь. Светящиеся окна обступали её со всех сторон, валил дым буржуек. Вот, в самой глубине темноты, слева, дверь. Огромные окна, блестящее чёрное стекло.

Внезапно она явственно услышала высокие ноты «Аве Марии», молитвы Богородице, под которую, зачатый горем, родился лучший танец в её жизни. «Аве Мария» стала прощальной колыбельной её улетающим пеплом детям.

Взволнованная, стала стремительно оглядываться по сторонам, пытаясь найти источник звука.

Спросила охрипшим голосом:

– Вы слышали? Вы слышали?!

– Что? Что случилось? – Нейдер мотал головой. Он ничего не слышал. Во рту у Исиды пересохло. Неужели видения будут мучить её снова?! Ей нечего терять! На свою жизнь ей плевать! И, гордо вскинув голову и свой вздёрнутый ирландский нос, она медленно двинулась под дождём вслед за Нейдером.

Извозчик уехал, пропал в арке цокот мокрых копыт. Загадочностью и молчанием веяло от этого странного, замкнутого дома. Четыре этажа из подземелья в небо. В Париже тоже много дворов-колодцев, но они радостные, цветущие, украшенные болтовней соседей и бельём. Этот же дом будто сковывал её движения, нёс в себе некую тайну, вслед за миражом звуков молитвы вызвавшую в памяти студию в Нёйи, тот последний день счастья и жизни её души.

К счастью, это впечатление развеялось, когда она длинной лестницей поднялась на последний этаж, в студию художника, куда её пригласили. Смотрины? Разумеется. Ей не впервой. Будут глазеть на неё, но она приготовилась – покрылась коркой скучающей знаменитости.

Она слышала своё имя, будто ветерок из уст в уста прокатившийся по дому, куда они вошли. Встретили целой толпой. Откуда ни возьмись, прямо перед ней явился на подносе огромный бокал водки. Кричали: «Штрафной! За опоздание!» Смеялись. Иляилич перевёл ей. Молча выпила до дна. «Ура!» Повели в комнаты. Стены были увешаны афишами и яркими холстами, у огромного окна стоял мольберт с перевёрнутой внутрь картиной. Рядом – изображение битвы – два метра на полтора. Ковёр на жарко натопленной печке. Арка, убранная бархатными занавесями с круглыми шишечками. Исида сделала пару шагов. Пол под ней закачался, как палуба. Ей что-то говорили, говорили… Иляилич переводил, она не слушала. Что ей эта водка? Ей не хотелось сюда идти, а сейчас не хочется раскрывать рот!

Вычурный, старый стол, над ним – зеркало. Исида увидела себя в окружении незнакомцев – словно алый мак среди жухлой, неприметной листвы. Водка мгновенно ударила в лицо, оно вспыхнуло жаром. Ноги ослабели. Прилегла на кушетку.

Странным образом шум голосов сливался в возвышенное звучание. Оно струилось откуда-то сверху и от окна. Теперь Исида поняла, что это мираж. Она больше не спрашивала Нейдера или кого угодно ещё. Просто воспринимала боль прощения Богородицы, гениально воплощённую в «Аве Марии». Верующей она не была…

Словно сквозь пелену, откуда-то из коридора до неё донесся хриплый, незнакомый голос, зовущий её по имени. Уже через мгновение она увидела лёгкого, стремительного юношу. Ворвался, как ветер. Он был в чём-то сером, оттеняющем синеву глаз. Шапка светлых волос сияла на голове, как нимб. Он, как и она, казался в этом месте, в этой квартире, чем-то инородным, неправильным. Мысль эта успела мелькнуть в её голове. А ещё… Патрик! Исида чуть не закричала. Мальчик, как и её сын, был похож на ангела. «Аве Мария» звучала в ней мощно, заполняя каждую клеточку её существа. Дрожа, поняла: музыка исходит от этого мальчика…

Вокруг зашелестели, окружили его. Встретилась с ним глазами. Не отрываясь от неё, он растолкал знакомых, пытающихся поздравить его с чем-то, жмущих его руки.

Иляилич шепнул ей:

– Поэт. У него сегодня день рождения. День ангела.

Ещё он сказал ей его имя. Словно удар хлыстом. Париж. Гранд-опера, странный человек, блестящие очки…

Через мгновение Исида уже ласкала рожь его волос, упавших в её руки. Безотчётно выговаривала, выкрикивала слова, те самые, из Гранд-опера:

– За-ла-тая га-ла-ва… за-ла-тая га-ла-ва…

Что же ей сказать ему? Ах да. У него сегодня день ангела…

– Ангьел…

Поцеловала. Вокруг его чувственных губ витал аромат юности и распутства. Оторвалась с трудом. Вдохновенное, светящееся лицо! Он гений?! Да!!! Иначе он не лежал бы сейчас у её ног…

Поцеловала снова. Грубо и страстно он ответил на её поцелуй. Нетерпеливо, как голодный. Вырвалась.

– Тщёрт!

Больше по-русски она не знала.

Странное чувство было у Сергея. Мучительное, тошное дежавю смешивалось с острой болью исполнившейся мечты и сладостью ласки. Он держал её пальцы крепко, неистово, нежно, будто боялся отпустить. Что ж ему сделать, чтобы эта чудо-птица заморская стала его?! У неё лицо, то самое, что на фотографии в квартире Блока, лишь немного изменившееся, но такое же детски-наивное и восторженное. Глаза! Ах, что за глаза! Брызги вешней, синей воды! Разлив реки и упавшее в неё небо…

Что ж она говорит ему? Лепечет и лепечет всё время. Румяная!

Что она делает?! Гладит его затылок. Страстно, до неприличия. Запускает пальцы ниже, на крепкую, даже широкую шею, вниз, вниз, под ворот… Дрожь охватила его. Во рту пересохло. Как же так, при всех?! На них смотрят? Ещё как! Толик не сводит жгучего взгляда. Глупость, конечно. Никогда он его к бабам не ревновал…

Вырвался от неё, вскочил на стол. Решил: будет читать стихи. Пусть послушает. Знай наших!

Как обычно, ему нужно было погрузиться в свои строки. Бросил руки вдоль тела, на мгновенье опустил глаза. Когда поднял их, они были совсем другими, не такими, как секунду назад. В них не было плотского желания, только что владевшего им, только нежная синь его строк. Читал на одном дыхании, вкладывая в каждый звук томление этой минуты и прошедшую боль. Чтобы сила, запечатанная в стихах, вырвалась на волю, пронизала бы собою воздух и проникла в каждое, самое чёрствое сердце. Посматривал на Исиду. Понимает она? По лицу было видно, что да. Может, даже больше других. Не отрывала от него удивлённых, вспыхнувших глаз. Чуть не рассмеялся – как девчонка! Склонила голову. Ага, так слушают музыку…