Текст книги "Танец и Слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина"

После чтения сел уже не у ног её, а рядом. В открытую обнял. От неё пахло чем-то густым и терпким, с горчинкой.

Казалось, пролетел лишь миг. Увы, по небу понял: скоро осеннее утро постучится в окна. Исида была так выразительна в каждом движении, что он будто слышал её. Улыбнулась, едва заметно кивнула головой. Поднялись они одновременно. Вышли рядышком. Её спутник – вот банный лист! – отправился за ней. Кто он?! Любовник?! Сергей окинул его острым, уже ревнивым взглядом. Соглядатай. Переводчик, по совместительству.

Вышли на Садовую. Никого. Скоро рассвет. Дождя уже нет. Сереют облака. Исида улыбнулась куда-то в небо и – ему, сквозь тьму. Он и не думал выпускать пальцы заморской царевны. Холодок уже забрался под его серое пальтишко. Ах, водочка, хорошо, что она в нём!

Вдруг цокот и знакомое понукание. Чудо, что мимо плелась пролётка! Остановили. Исида уселась важно, как когда-то – в белоснежный экипаж из цветов, запряжённый цугом. Сергей примостился рядом. «Иляилич!» – сокрушенно взмахнула руками Исида. Места ему не нашлось. Тогда она похлопала ладошками по своим коленкам: мол, садись! Сергей насупился и постучал по своим коленкам. Нейдер, ругаясь про себя, молча, устроился на облучке рядом с кучером.

Тащилась кляча медленно, сонно. Нейдер не оборачивался: затылком чувствовал, что они целуются…

Сергей не знал, сколько они ехали. Бесконечный поцелуй кружил и кружил, кружил и кружил. Он будто падал в небо в огромной, раскручивающейся спирали. Сергей не замечал ничего вокруг, кроме нежных рук Исиды, её глаз и губ. Яркий свет ещё не разоблачил её преждевременных морщин. Он видел лишь её свечение, то, что заставляло миллионы сердец трепетать на концертах. Свет её был мягкий, обволакивающий, будто розовый. Как и его? Он ведь тоже светится, он знает это. Или это её красное платье в рассветной полутьме? Непрерывное вращенье. Вдруг услышал голос Нейдера, расталкивающего уснувшего возницу: «Да проснись ты! Третий раз вокруг церкви везёшь! Венчаешь ты их, что ли!»

Сергей рассмеялся звонко, как в детстве. Вспомнились потешные, ненастоящие свадьбы, что устраивал его дед во хмелю. Эх, деревенская гульба! Повенчал! Хлопал себя по коленкам в восторге, смотрел на Исиду радостно.

«Мальчишка!» – думала она, непонимающе улыбаясь. Иляилич разъяснил. Смеялись все трое. Церковь-корабль, застрявшая на мели узких переулочков, осталась позади. Выехали на Пречистенку.

Едва соскочив с пролётки, Исида, будто извиняясь, сказала Нейдеру:

– Иляилич… Ча-а-й?!

Двое суток он был с нею, двое суток! Истомлённый покой в теле всё ещё заставлял её парить где-то невысоко, рядом с полом, но – парить. Исида не чувствовала своего тела. Так хорошо ей не было никогда. Вспоминались первые мгновения после купания, когда бросаешься, невесомая, уставшая, в бархатный, тёплый песок. С чем его сравнить, этого чудесного мальчика-гения? С морем? С бесконечной волной? Такой изменчивой, коварной, влекущей и освежающей. Он ушёл. Мучась, ходила из комнаты в комнату. С первого этажа на второй, из залы к их кровати, из спальни в кухню. Смотреть по окнам. Нет его! Она без конца твердила его имя. Русское, странное, тонкое и звонкое, как ручей. Заклинала-повторяла-звала. Она колдовала его имя – всей силой неуёмного желания. Вкладывала в незнакомые, но уже родные звуки весь жар вдруг вспыхнувшей любви.

Е-зе-нин, Се-рьё-жа Е-зе-нин! Вдруг он не придёт никогда? Сердце начинало биться, как пойманная птичка.

Сергей вернулся на Богословский, домой, под утро. Упал в кровать и проспал до двух часов дня. Как же ему сладко спалось! Ух, чудо-плясунья, с ней разве уснёшь…

Открыл глаза. Толик смотрел на него насмешливо.

Сергей кинул в него подушкой.

– Ну, как? – отозвался тот.

– М-м-м… – Сергей разлепил губы. – Сказать по правде… чувствую себя несколько… м-м-м… изнасилованным.

Толик расхохотался и вернул ему подушку.

– Эх ты, Вятка!

Вечером у жены Толика, актрисы Камерного театра, была премьера. «Значит, обоих дома не будет, – думал Сергей. – Ах ты, чёрт, как же в родной кровати-то хорошо…»

Вообще, на душе было муторно, потому что сегодня далеко, на родине Зинаиды, суд города Орла вынесет им обоим скучный приговор: развод. У неё и муж уже крепкий есть. Ого-го! Выдающийся режиссёр в этом, как его, в Театре РэСэ-ФэСээР. Как придумают, идиоты! Русский язык коверкать! Будет он его детей нянчить, Зинон он любит. Ещё, может, в труппу её возьмёт. Сглупит… Сергей зарылся с головой в одеяло. Больно! Как же больно. Разве он ей был опорой? Никогда. Вот Всеволод этот её – да! Выть хочется. Отдал он свою жену другому, отдал. Легко отдал. И детей. Как она его зовёт? Всевочка? Тьфу.

Быстро оделся. Куда? Лишь бы куда, только не на Пречистенку.

Хорошо с ней, конечно, спасибо-спасибо. Мы как-нибудь сами…

Написал зелёноглазой девчонке, самой горячей поклоннице: «Галина, милая! Прошу Вас, приходите вечером на Богословский. Буду очень и очень ждать Вас». «Ждать» подчеркнул. Подумал, что она часто любит таскаться с подружками, и сделал приписку: «Без». Не дура, догадается.

Она пришла. «Без». Он провёл чудесный вечер, весь освещённый зелёным светом её обожающих, невинных глаз. Её неопытность в постели составляла такой контраст с Исидой, что была подобна холодному душу. Ух. То, что надо. Он пришёл в себя. Наконец-то понял, что он – это он. Радовался, бесконечно радовался зелёноглазой девчонке. Не знал, что подарить ей на прощанье. Схватил Библию. Любимую, читанную-перечитанную, сунул девчонке в руки. Та, рьяная партийка, не верящая ни в Бога, ни в чёрта, просияла тепло и радостно. В Библии были его пометки карандашом, самых тронувших его мест, особенно в Книге Экклезиаста. Позже, на этом его подарке рукой Галины будет выведена надпись: «Эту Библию Сергей дал мне на Богословском переулке, дом 3, квартира 43».

Обычно Сергей ездил к Зинаиде – проведать детей и дать на них денег – на Новинский бульвар, в дом 32, бывший Плевако. Садился на трамвай, как его тогда звали, на «букашку», на Тверской, напротив кафе «Домино». Пожалуй, к этому дребезжащему, переполненному вагончику, в котором в час-пик вряд ли можно было сохранить человеческое достоинство, тогда относились почти как к живому существу. Ну, живёт на московских улицах чудо-юдо, никуда не торопится. На него даже можно сесть. Уцепиться на подножке, прокатиться с ветерком, лихо соскочить там, где тебе надо. Но это чудо-юдо может быть и безглазым чудовищем, если попасть под него.

Сергей потому ездил всегда от кафе, что тяжело ему было к Зинаиде ходить. Смущение его охватывало и боль. Приходилось выпивать стакан вина.

Дочку он любил. Смотрел в её личико, столь ясно запечатлевшее его черты, гладил шёлк светлых волос.

Зинаида появлялась важная, смотрела свысока, говорила, что денег принёс мало, как всегда. Когда поворачивалась спиной, он исподтишка оглядывал её налитое тело, выпуклости зрелой, яркой и здоровой женщины. Отдалённо, будто из-под спуда, шевелилось желание…

Облегчённо вздыхал, когда выходил на улицу. Вроде даже солнце ярче светило.

Решили они с Толиком: чего сидеть, надо свои шедевры в народ двигать! Кто поставит? Где? Театр РэСэФэСээР!

Царь и бог в нём был Мейерхольд, «Всевочка» Зинаиды.

Друзья принесли ему свои пьесы. Толик – «Заговор дураков», Сергей – поэму «Пугачёв».

Здание театра находилось на Триумфальной площади: ассиметричное, будто выстроенное по частям, с башнями и скатными крышами, разнокалиберными окнами и оконцами.

Бывший театр «Зон». Внутри ощущение старого, покинутого хозяевами дома. Занавес красный, как полагается. Вообще всё – в кумаче.

Мейерхольд сидел в первых рядах, слушал, как Сергей читал. Иногда глава театра закрывал глаза, будто уносимый воображением в будущую даль пьесы. Или, может, не нравилось, видеть не хотел? Ревнует к нему Зинон? Наверное. Знает, что, помани её Сергей пальцем, выбежит к нему, как Толик говаривал, в дождик без зонтика. Читал Сергей прекрасно, как всегда. Читал первую половину пьесы. Мейерхольд вздрогнул. Трагический Пугачёв – это он, Сергей. Раскрыл широко глаза. Замотал головой.

Нет. Нет, нет и нет. Этого ставить нельзя. Как ему сказать? Решит – из-за Зинаидочки. Да и пьеса не зрелищная. Весь смысл – в колдовстве природы, в полутонах. Текст один, никакого действия, да и революционной сатирой не пахнет. А всё ж талантливая вещь…

Сергей шагал злой и разочарованный. Ну и пусть. Зажал кукиш в кармане. Им потомки не простят! О нём ещё напишут! Ух, напишут, много напишут.

Всё время думал, что не нужно идти на Пречистенку. Сам не понял, как оказался перед маленьким особняком, где поселилась Исида. Поднял глаза и увидел, что всё, пришёл. Было темно. Позвонить? Ни за что. Жаром вспыхнули щёки, когда увидел слабый свет на втором этаже. Женский силуэт? Вглядывался жадно. Второй этаж. Присвистнул. Оконный проём справа и слева от двери – низкий. Камни с желобками, лепнина, опять же, кренделями. Решётка на балконе. Детство вспомнилось: раскидистый клён во дворе, галочьи и вороньи гнёзда, что скидывал по наказу дядьёв, барский дом Лидии… Хохотнул. Сердце забилось радостно.

Он стоял перед зеркалом в холодной, узкой комнате под самым чердаком. Неуютная, вытянутая, как стакан. Что ж, сейчас все так живут. Не Пречистенка, конечно. Тьфу, не пойдёт он больше к Исиде, ни за что.

Надя, вечно мерзнущая маленькая Надя, дерзкая поэтесса, мнящая себя имажинисткой, сидела на кровати, завернувшись в тёмно-коричневое одеяло. А зачем ей имажинизм? Ясно же – к нему, Сергею, ближе быть. Идейностью тут не пахнет. Тихая, скромная, кроткая, но это видимость. Внутри – железный стержень иудейского характера, ум, лукавство и хватка. Взгляд с поволокой задумчив. Сидит сочиняет что-нибудь? Похоже. Любовные утехи к тому способствуют. Подумал ласково: под одеялом она голая. Тоненькая девочка-тростинка. Не берёзка даже, а берёзовый прутик, розга…

Зеркало было небольшое, очень старое, пыльное будто, с отломанным слева внизу кусочком. В нём не видны мелкие дефекты лица, лёгкая рыжина щетины, да и кажешься самому себе моложе. Любовно, нежно расчёсывал свои волосы. Расчёску свою белую Сергей всегда с собой носил. У него к этому предмету было особое отношение – никому не давал его в руки. Любовался собой. А хорош он? Хорош.

Надя-злючка, скинув задумчивость, сказала ему:

– Ни к одной женщине вас так не ревную, как к зеркалу!

Рассмеялся.

– Очень себя любите! А ведь больше – никого. Нарцисс безлюбый.

Догадалась, что ему всего больнее, туда и хлестнула. Никого – потому что не её…

– Не говори, чего не знаешь. По себе меряешь, чертовка.

Исида устала его ждать. Ужасный мальчишка! И прекрасный, как ирландский эльф. Поселил в её сердце тоску, несбыточную мечту о сказке. Так все эльфы делают. Смертный потом мучается – до последнего своего часа…

Осенью в России темнеет рано. Смотрела, смотрела безотрывно в окно, на Пречистенку. В особняке с фасада был один-единственный балкон, на втором этаже, выходящий прямо на улицу. Красивый, овальный, украшенный ажурной решёткой с вензелями, словно созданный, чтобы кланяться сверху вниз поклонникам. Этот балкон был как раз в её комнате. Яркий свет она не любила, все люстры занавешивала красными или розовыми шалями. Они давали тёплый отсвет на её лицо, которое она видела в зеркале. Оно казалось не таким печальным, не таким старым. Расчёсывала меднорыжие, крашенные хной волосы.

Вскрикнула. Нет, она ничего не боялась. Просто от неожиданности. Потому что с треском распахнулась балконная дверь. Не успела ни о чём подумать. Второй её крик – радости – он заглушил поцелуем.

Русский язык давался ей с огромным трудом. Так немыслимо изменяются слова, в зависимости от того, какой род. Иногда совсем перестают быть на себя похожи. Решила выучить главное: глаголы от первого лица. Потому что ей очень нужно сказать ему… Может, обойтись совсем без глаголов?!

После того вечера, когда Сергей ворвался к ней прямо на второй этаж, чем несказанно изумил её, он появлялся у неё часто. Но Исида своим женским чутьем знала: нет её в его сердце. А кто есть? Он смеялся в ответ. Никого он не любит! Стараясь его понять и угодить ему, привечала всех его друзей. Встречала каждого ласково, протягивая обе ладошки, спрашивая, коверкая непослушные русские слова: «Ти друг Езенин? Ти тоже друг? Ти мой друг». Её ужасно мучила невозможность стать ему ближе. Раньше она думала, что её жест может всё. В нём – всё древнее волшебство, чем владел человек до того, как отверзлись его уста. Увы! Любимый считал танец чем-то эфемерным, неуловимым, подобным актёрской игре: сейчас она есть, а через секунду – только в памяти зрителей. Пшик! Даже сделал презрительный жест, от которого у Исиды навернулись на глаза слёзы.

«Лишь Слову жизнь дана…» – так говорил он ей. Потому что Слово можно записать на бумаге, много, бессчётное число раз растиражировать. Исида поникала головой. Потом спорила с ним: «Танец – вечен! Он – волна! Он – ребёнок! Он снова и снова возрождается!»

Исида знала: есть синематограф. Но он – словно ожившая, но безмолвная фотография, причем плохого качества. Слишком резкое, неправильное движение. Её же сила – в плавности. Никогда не разрешала себя снимать. Что есть её танец без музыки?! Просто шаги, небольшие прыжки, взмахи рук. Лишь с музыкой он становится плотью и кровью, заставляя людей плакать и дрожать от счастья и горя. Более того, она танцует каждый концерт по-разному, отвечая сиюминутности звучания, в зависимости от того, как играет оркестр.

Но разве объяснишь всё этому счастливому, взбудораженному, гениальному мальчику?

– Обиделась? Исида!

Вот он уже у её ног.

Нет-нет! Замотала головой. Не будет она на него обижаться. Никогда. Разве может она обижаться на этого ребёнка, когда он вот так смотрит на неё – сияя и дразня голубизной преданных глаз? Сейчас он так страшно, разительно похож на её погибшего сына! Похож до колющей боли в сердце. Обхватывала светлую голову руками, шептала:

– Лублу тибья… Езенин нье хуликан…. Езенин ангьел…

Каждый раз, когда он приходил к ней, ей казалось – это последняя встреча. Целовала, целовала его бесконечно, каждую минуту, прямо за столом, на глазах всей компании его друзей. Он дико раздражался, отталкивал её, орал: «Ну всё!!! Больше не могу!» Вся братия, пирующая у Исиды, бешено ржала ему в ответ.

Исида была внимательна и проникновенна. Боги через танец дали ей ещё один дар: чувствовать людей. Разговаривая с ними или просто наблюдая их жесты, она будто перевоплощалась в них, понимала самые тончайшие движения души их. Именно поэтому она никогда не сердилась на Сергея. И именно этим – глубочайшим пониманием – однажды покорила его сердце. А ещё она выучила его полное имя: Сергей Александрович – и так и звала его. Ему страшно нравилось. Он ей сам объяснил, какое это таинство – имя. Вот ведь у нас, у русских, не как у других народов: мы не только называем, но и величаем. Причём и самого человека, и отца его. Разве это не вершина культуры простого народа?

Рассматривала его друзей. Всех видела, всех. Однажды кольнуло: врёт он, что никого не любит. Вот этого странного, красивого какой-то неприятной красотой парня – вот его он любит. Толика. Иногда, читая людей, она будто бы ощущала музыку, исходящую от них. Никому об этом не рассказывала. Она не сочиняла её, нет, просто память услужливо воскрешала тот или иной фрагмент, когда-либо слышанный ею. Именно так она впервые «услышала» Сергея «Аве Марией». Толик звучал резкой какофонией трубы фокстрота, расстроенного пианино и траурной еврейской скрипки. Ревность? Да. Но ещё Исида чувствовала какую-то неясную опасность, исходящую от этого самоуверенного человека, одетого с претензией на изысканность.

Опасность для любимого. Рассматривая, думала: несмотря на потуги, французским «от кутюр» здесь не пахнет. Остальные друзья были просто любопытствующими, просто голодными художниками.

Оставаясь наедине, Исида любила возбуждать Сергея танцем. Иногда она изображала проститутку, пристающую к клиенту. Делала это столь комично, что Сергей умирал от смеха, расплёскивал водку, что держал в руке. Или брала любимую шаль, оживавшую в её танце грубым хулиганом, прижимающим её к себе. Покорная, она всегда уступала «его» чудовищной похоти, так что танец заканчивала, распростёртая на полу. Сергей опускался рядом, шаль летела в сторону. Исида была великой артисткой, она тонко чувствовала грань между эротичным и похабным. Достаточно она в своё время насмотрелась на Мод Алан! Глупцы считали её последовательницей Исиды… Так вот, зная эту тонкую грань, она умела так изобразить Мод, что каждый, кто видел пародию на неё в роли Саломеи, уже никогда не находил ничего сексуального в Мод! Люди смеялись до колик в животе, слишком уж Исида была «похожа». Призывные, манящие жесты, полуприкрытые глаза и прочие атрибуты женщины-вамп, доведённые до максимума, давали совершенно убийственный эффект. Исида знала, что истинная сексуальность – огонь, свет, что брызжет помимо воли самого человека…

После развлечения Исида долго ласкала его, говорила все самые нежные слова, которые могла придумать на русском.

Он уставал от неё безмерно. Как-то выкрикнул, отцепив обвившие его руки: «Ну что ты липнешь ко мне! Как патока!»

Хуже всего, что она лезла к нему даже тогда, когда он садился править стихи. Придумал её перехитрить: вовсе не ложился спать. Она часто с удивлением заставала его по утрам, а именно – в двенадцать дня – за огромным письменным столом, углублённо и вдумчиво что-то шепчущего губами, всего – в окружении листочков, исписанных карандашом. Он сидел такой тёплый, домашний, соблазнительный в распахнутом халате. Подходила сзади, гладила ладошками его грудь, целовала затылок. Он отбрыкивался, умолял: «Подожди, Исида, подожди… Исида! Чай!» Найдя себе занятие для любимого, она испарялась на пять минут…

Как она ждала этого выступления! Билеты бесплатно! Исида думала, что зал будет битком забит солдатами и простыми людьми. Вместо этого Большой театр был переполнен партийной элитой. Гроздьями висели на балконах, стояли в проходах. В ложе сидел гений нового мира, в который она так стремилась, – Ульянов-Ленин. Четвертая годовщина Октября – чем не повод увидеть всемирно известную «босоножку»? Исида страшно огорчилась. Там, дома, то есть в Европе, её тоже видела только элита. Если б она знала, что тот самый простой рабочий люд сдерживали у входа кордоны милиции… Этого она не знала. Что ж, она будет танцевать!

«Славянский марш» Чайковского – настоящий царский марш с повторяющимся гимном – вызвал вздох едва ли не ужаса по рядам. Когда вышла Исида – немолодая, отяжелевшая, с волосами цвета ивовой меди, в красной короткой рубашке, обнажавшей отнюдь не тонкие ноги, – ещё и вздох разочарования…

Но уже первые несколько движений заставили зал затаить свои вздохи! Потому что все сразу забыли, кто перед ними. Видели раба с тяжко согбенной спиной, бредущего в оковах. Он идёт с непомерным трудом, едва волоча ноги, он силится порвать цепи, но они лишь туже впиваются в его обезображенные руки. Звуки царского гимна заставляют его поднять лицо. В нём всё – гримаса ненависти и боли, судорога страдания и желания жить. Раб поднимается на ноги, выпрямляется, делает нечеловеческие усилия, чтобы порвать цепи. Внезапно он атакован чем-то, обрушившимся на него с неба…

– Смотрите, птица! – крикнул кто-то из зала.

Разумеется, никакой птицы не было. Это была настоящая магия.

В конце марша, нарастающего силой, раб рвёт свои кандалы. Они падают с оглушающим грохотом, который «услышали» все. Хватает хищного орла, символ самодержавия, одной рукой, сжимает его и давит. Раб победил! Смотрит на свои ужасные, окровавленные руки. Протягивает скрюченные пальцы к зрителям, вперёд, перед собой, вверх – к новой, светлой жизни.

Слёзы струились по лицу Исиды. Вихрем освобождения кружили её летучие шаги по сцене…

Удивительно, но царский марш силой её искусства превратился в гимн свержению самодержавия. Ничего подобного не ожидал никто.

Мира, как утка утят, вывела цепочкой на сцену сорок крошек. Все они были одеты в красные туники, все крепко держали друг друга за руки. Встав вокруг Исиды, они простёрли к ней руки, как подсолнухи поворачивают головки к солнцу.

Новый танец Исиды – «Интернационал» – встречали бурно, уже «на ура». Когда последние аккорды стихли, Ленин встал в своей ложе. Все взгляды сразу устремились на него. Он склонился над бархатным барьером и отчётливо, громко сказал:

– Браво, браво, мисс Исида!

Хлопали бешено. Сергей сидел здесь же, в зале, с Толиком. У Сергея горели глаза. Он пихнул Толика локтем.

– Смотри, Толёнок, какова!!! Моя!

Толик хмыкнул и позеленел лицом.

– Слава-то? Не твоя…

В спальне Исиды было огромное зеркало: от пола до потолка. Видимо, оно было нужно прежней владелице особняка, балерине Балашовой. Что за ирония судьбы! Эмигрировавшая в Париж балерина в своё время хотела снять внаём дом Исиды на Rue de la Pomp.

– Changez vos places![1]1
  «Меняйтесь местами!» (фр.) – команда распорядителя танцев в кадрили.


[Закрыть] – кричала Исида, заливисто смеясь.

Ей теперь всё доставляло радость. Потому что её darling, её Серёженька, бывал у неё каждый день. Она готова была на всё, чтобы продлить эти встречи.

Однажды с изумлением увидела на зеркале трещины: ах, плохая примета… Подошла ближе, потрогала. Прыснула со смеху. Кто это сделал? Трещины были нарисованы мылом. Его кусочек беззастенчиво валялся тут же, на мраморном подоконнике. Серёжа лукаво переглядывался с Нейдером.

– Иляилич! – укоризненно и шутливо сказала Исида. Кто это сделал, перестало быть секретом.

Взяла кусочек мыла и написала размашисто, своим странным почерком, по-русски, печатными буквами:

«Я лублу тебя».

Сергей стремительно выхватил у неё мыло, глянул задорно, тая в голубизне глаз чертовский огонек, черкнул под её надписью линию и быстро подписал:

«А я нет».

Исида опустила голову и отвернулась. В каждом движении она была гармонична, как ожившая статуя. Она не смотрела на Сергея. Услышала шуршание мыла по стеклу, обернулась. Иляилич нарисовал глупое сердце, пронзённое стрелой, и написал по-русски что-то ещё. Она ушла.

Сергей различил на зеркале пророческие слова: «Это время придёт».

Разумеется, она знала ещё с 1905 года: русская зима – это очень холодно! Но со свойственным ей легкомыслием задумалась об этом только тогда, когда грянули морозы. Да, она ожидала, что в России голод, но почему ничего нельзя купить, ни за какие деньги?!

Иляилич принёс ей ордер и пропуск в Кремль.

Ей запомнился огромный склад, похожий на ангар. Весь до отказа забитый самыми немыслимыми вещами – теми, что были реквизированы или попросту награблены в домах бежавших в панике дворян и богатых промышленников. Они были собраны вместе, в одну кучу. Шубы и мебель красного дерева, картины, книги, какие-то покрывала, ковры, гобелены, безделушки, статуэтки, бумажники, кокошники… Ряды с мехами были сравнимы с переулочком Монмартра…

Когда шла за провожавшей её женщиной, Исида буквально чувствовала, что от всех этих вещей будто исходит какой-то особый тлетворный дух. Она испытала шок, едва не упала в обморок при мысли, что, возможно, что-то было снято с расстрелянных. И это при её безразличии ко всему на свете. Ей казалось: здесь нет воздуха и трудно дышать. Оглянулась: почудились шаги за спиной – призраки несчастных витали здесь, ища свою потерянную душу. Ах, ужас, зачем она здесь идёт?! Когда-то, совсем недавно, эти вещи трогали с любовью их хозяева, ими любовались, в них кокетничали, танцевали, гуляли. Лишённые тёплых рук, они умерли, остались лишь их остовы…

Служительница ангара махнула рукой: выбирай любую. Чего тут только не было! Шубы мужские и женские, собольи и песцовые, лисьи и шиншилловые. Исида растерялась, даже хотела повернуть обратно. Но вспомнила, что там очень, очень холодно… Прикасаться было страшно и неприятно. Выбрала самую простую, недлинную, из белой куницы. Широкие её рукава были оторочены каракулевыми лапками. Исида подумала, что вряд ли такую скромную шубу отбирали вместе с жизнью. И что, если здесь есть вещи кого-то из её друзей, может, стрекозы Кшесинской или великих князей, она их не обидит своим выбором. Может, их когда-нибудь им вернут… Велела доставить на Пречистенку. Не глядя больше по сторонам, быстро вышла из этого склепа.

Спустя неделю пришёл счёт за шубу. В несколько тысяч золотых рублей…

Раз в неделю её кухарка ездила за спецпайком. В нём были немыслимые для прочих граждан голодной России продукты: сыр, масло, белая мука, яйца, даже баранина. По такому случаю Исида всегда устраивала пир на весь мир, то есть для московской богемы во главе с её darling. Богема являлась в немыслимом количестве, уничтожая недельный запас за один вечер. Исида не расстраивалась: у неё всегда оставалась картошка! Только в России она поняла, какое нескончаемое количество блюд можно из неё приготовить! Любимым лакомствам танцовщицы стала запеченная целиком картофелина, фаршированная зеленью, луком и сыром. Она была нежная и ароматная внутри, но с хрустящей румяной корочкой, и таяла во рту. Кухарка была просто волшебницей, очень местом своим дорожила.

Сергей часто сидел хмурый, из-под сошедшихся бровей наблюдая за «весельем» честной компании, но не водить сюда всех не мог. Жрите, пейте, черти, ему за всё расплачиваться. Вон кровать огромная его ждёт. Водку пил хлёстко.

Однажды выждал момент, когда Нейдера не было, отодвинул резко тарелку, гикнул на весь стол и пропел частушку:

 
Не хочу баранины,
Потому что раненый.
Прямо в сердце раненый…
Хозяйкою баранины!
 

Как стол смеялся! Исида ничего не поняла, только смотрела на него своими фаянсовыми голубыми глазами.

Иногда всё, что было с ним раньше, весь бешеный водоворот его жизни, весь песенный плен, в котором он жил, вставал яркими картинами, будто отражаясь от тлеющего огня сердоликового перстня.

Прямо здесь, за столом у Исиды, вспоминал Царское Село, княжну Анастасию, её подарок – платок, её глаза девичьи, смотрящие с такой лукавой и ждущей надеждой. Нашёл он себе другую царевну. Вон пава какова…

В 1918 году 19 июля была в «Известиях» опубликована коротенькая заметка, крупными буквами – о расстреле бывшего царя Николая. Мальчишки-газетчики звонкими голосами кричали об этом на каждом углу. Кричали с тем же наглоразухабистым вызовом, с которым торговали папиросами: «„Ира“! „Ира“ рассыпная!!!» Разные слухи ходили – что и семью не пощадили. Не верил Сергей, что Анастасии, той простой, искренней девчонки, больше нет. Жива она!!! Он бы чувствовал. А вдруг её нет? Пот холодный, липкий. Как же нужно напиться, чтоб «подумать хоть миг об ином». Его письмо тех страшных расстрельных дней чётко отражает это состояние: «…думаю кончать в этой низенькой светелке… жить не могу! Хочу застрелица… Так прыгает по коричневой скрипке вдруг лопнувшая струна».

Однажды, попробовав доставленного ей красного вина, Исида удивлённо подняла брови: высший класс. Такое она только с Лоэнгрином пробовала, да у великих князей. Сказала Нейдеру. Тот пожал плечами: их это и есть, видать. Ком в горле пережал глоток. Понюхала вино, и показалось ей, что оно, красное, пахнет кровью. Разве она знала, что «рюс револьюс» пойдёт на такие жертвы? Отодвинула, пить больше не могла. Решила: раз она в России, будет пить только водку! Как её darling.

Она давала детям урок танца, когда он тихо вошёл и незаметно встал у стены. Когда его увидела, хлопнула в ладоши: всем спасибо! Можно продолжить в следующий раз. Гурьбой, обгоняя друг друга, неся птичий щебет звонких голосов, дети убежали. Ушёл и пианист, единственный, кто согласился работать с Исидой. Остальные, из тех, кто не покинул Россию, отказались. Потому что танец, по их мнению, может лишь изуродовать классику, а эта баба – вообще красная подстилка.

Сразу обвила Серёжу руками-лебедями. Ах, как долго его не видела! Со вчерашнего дня. Целовала сначала целомудренно, как статую, а потом – нежнее и нетерпеливее. Вырвался, подошёл к пианино.

– Кто это? – спросил по-русски, дополняя слова мимикой глаз. Указал на портрет Теда, вставленный в красивую рамку.

Исида его взяла, ласково улыбнулась любимому, такому изысканному лицу её «первого гения». Сергей ревниво перехватил её взгляд: так она смотрит только на него самого.

Она сказала:

– Тед. Мой гений. Тед – гений. Балшой…

Выхватил портрет из её рук. От гнева на щеках проступили два розовых пятна. Сунул под кипу нот…

– Всё! Адьё! Нет его!!!

Развёл руками. Оглянулся по сторонам. Где Тед?! Взгляд Сергея был недоумённым, а вся поза – бесконечно выразительной.

Исида радостно рассмеялась, как девочка, и махнула рукой:

– Адьё!

Сергей схватил её за покатые плечи, грубо тряхнул, сказал в лицо:

– Я – гений!!! Понимаешь?!! Я…

Очень часто теперь на Сергея волной накатывало мучительное чувство. Он даже точно знал, где оно жило. При этом неважно, был ли он рядом с Исидой или где-то ещё. Нечто подобное он испытывал когда-то давно с Зинаидой. Он тогда решил рубить узел, расстаться. Только то, старое, было не такое острое. Мучение его заключалось в дилемме: идти к Исиде или нет. Если он был у неё, ему было плохо, потому что не знал с нею покоя. Пирушки и постель. Постель и снова – шампанское. Вроде добрая баба, на русскую похожа, только уж больно живёт странно: будто каждый день – последний. И сквозь синие брызги глаз проступает какое-то бездонное отчаяние. Если же он уходил, ему и вовсе становилось невыносимо: тянуло к ней страшно, тошно, мучительно и нестерпимо. Будто ни вздохнуть, ни выдохнуть. Будто и жизни нет без её наивных, синих глаз, без глубокого, такого выразительного голоса, без её царственной походки… Вот такая «любовь – зараза», вот такая «любовь – чума. Подошла и прищуренным глазом хулигана свела с ума». Чувствовал себя попавшим в плен. Странная баба: окутывает, как тёплая волна, а двинуть рукой, ногой – нельзя. Пойманное сердце подсказывало: тянет его в пучину, мощной волной тянет, уходит песок из-под ног. Даже снился ему роковой размах её лебединых рук… Врёшь!!! Он пошлёт их. Не умрёт он, не умрёт – никогда!!! Где искать спасения? Снова – у Толика.

В небольшой кулёк из «Правды» складывал самое необходимое: бельё и бритву. Толик видел его, ухмылялся. Что, довела ненасытная баба? Дурак Толик, ничего-то он не понимает. Сергей рушился в постель и спал сутки. На следующий день приносили от Исиды записку, в которой она умоляла своего darling вернуться. Сергей её рвал в клочки. Уходил из дому, потому что знал, что будет дальше: Исида явится сама. Как-то раз вернулся на Богословский поздно. Шёл и думал: нет её там? Выдохнул: Толик сказал, что была, но ушла. Быстро, быстро. Строчки уже сложились в уме, осталось записать. «Низкий дом с голубыми ставнями…» Нет, сыро совсем… «С расписными ставнями…» Писал и черкал, снова черкал и переписывал с начала. Листки, как бабочки, слетали на пол. Стук в дверь грубо вырвал его из полного погружения в магию Слова. Толик уже спал. На пороге стояла Исида. Глазами грустными смотрела – будто гладила. Начала что-то лепетать. В нём поднялось бешенство: неужели не ясно – он не вернётся!!! «Излюбили тебя, измызгали – невтерпёж…» Бесстыжая, липкая баба! Выругал её матом, указал на дверь. Она стала повторять странные русские слова – так хотела успокоить его… Разозлился до темноты в глазах, схватил бутылку водки, что стояла у Толика, и на её глазах стал пить из горлышка. «На! На!!! Этого хочешь от меня!!! По-другому ты мне не понравишься!!!» Толик давно уже проснулся и наблюдал эту сцену. Исида опустилась на стул и закрыла лицо руками: она плакала. Сергей тоже сел, уронил голову на стол, в исписанные листки. Исида сквозь вуаль слёз смотрела на него, на милые, рассыпавшиеся жёлтые волосы. Хмель ударил ему в голову – хотелось ругаться, кричать, ударить её… Сжал кулаки. Вдруг почувствовал, что она взяла его за руку. Их пальцы переплелись, будто впервые. Отпустить их он не смог…