Текст книги "Воспоминания сестры милосердия."

Глава 2
С военно-санитарным поездом

По возвращении в Петербург (9 мая 1917 года) вскоре мы обе с Ксенией получили назначение в госпиталь на Васильевском острове в помещении Патриотического или Елизаветинского (забыла) института. Жили мы там, у нас была хорошая отдельная комната. Сначала и работа, и наша жизнь шли довольно нормально. В это время «царил» Керенский, он говорил речи о продолжении войны, призывал всех идти на фронт!

Все больные и раненые госпиталей, которые могли ходить, устроили грандиозную манифестацию, дефилировали по улицам в сопровождении своих сестер. Много плакатов с надписями: «Залечим свои раны и вернемся на фронт!» Публика вокруг смотрела с восторгом и умилением: давали папиросы, деньги, которые сестры собирали в фуражку. Каждая из нас шла сбоку, около своих больных, шедших рядами. Но очень скоро после этого начался развал: сестер стали притеснять, кормить отвратительно, вследствие чего Ксения заболела дизентерией. Ее увезли домой. Я оставаться одна была не в состоянии, ушла тоже (27 сентября 1917 года), но скоро получила назначение в 604-й военно-санитарный поезд, бывший Великой Княгини Марии Павловны-младшей; надпись была замазана краской, но просвечивала на всех вагонах.

Меня назначили перевязочной и операционной сестрой и поместили жить в перевязочный вагон, прекрасно оборудованный. Весь громадный вагон был занят перевязочной, и только с одной стороны – маленькая стерилизационная, а с другой – мое полуторное купе и моя уборная. Против моей двери в коридоре – телефон: в вагон команды и персональский. Я была полная хозяйка в своем вагоне и совсем одна, чему страшно радовалась. Персонал поезда был мне совсем незнаком, все они сжились между собой, и общего у меня с ними ничего не было. Мое купе я очень уютно устроила и любила там сидеть. Только когда немного позже к нам назначили Юлю Думитрашко (двоюродную сестру Ани Думитрашко), она часто приходила ко мне. В персональский вагон я заходила только для того, чтобы поесть. Даже не помню сестер. Старший врач – еврей Цацкин, прекрасный врач, очень энергичный, и с ним приятно иметь дело. Он часто приходил в перевязочную, работал быстро и умело. Был требовательный, но у нас с ним были прекрасные отношения. База нашего поезда была Великие Луки: стоянка унылая! Станция далеко от города, который был больше похож на большое селение. Дороги до города во время дождей почти непроходимы. Мы редко выходили из поезда, часто сидели без дела, ожидая вызова.

Боев почти не было: фронт разваливали! Когда нас вызывали грузиться, мы получали очень легко раненных, а больше всего симулянтов. Рейсы совершали от Режицы, немного дальше и обратно в Петербург, через Псков, или на Москву.

Раз в Москву прибыли на другой день после большевицкого[10]10
  Сохранена орфография автора (прим. ред.)


[Закрыть] переворота. Мы ничего не знали. Разгрузились и пошли гулять. Мы знали, что накануне были стрельба, беспорядки, но не обратили на это никакого внимания. Я, как всегда, пошла одна. Решила посмотреть Кремль. Прошла Красную площадь, вхожу в ворота, меня останавливает часовой и спрашивает пропуск, которого у меня, конечно, не было, да я и не поняла, в чем дело. Объяснила человеку, что я приехала с санитарным поездом и хочу осмотреть Кремль, поэтому прошу меня пропустить. Солдат оказался симпатичным, на мое счастье. Он мне ответил: «Сестрица, впустить-то тебя я впущу, а оттуда тебя не выпустят. Уходи-ка лучше поскорее!» Тут только я начала соображать, что дело неладное, и поторопилась уйти.

После большевицкого переворота в команде стало неспокойно: санитары отказывались работать, возражали, предъявляли требования, многие просто уезжали. Старший врач не потерялся, он предложил всем недовольным уехать, а на их место тут же, в Великих Луках, нанял вольнонаемных баб: желающих оказалось много. Их поселили в командный вагон, надели на них белые халаты, повязали головы белыми платками и распределили по работам. Платили и кормили хорошо, но доктор заставил их подписать условие: за первые два проступка – выговор и штраф, а за третий – высаживание из поезда на ближайшей станции, в какой бы части России это ни случилось. Строг был Цацкин с ними очень: гонял и заставлял работать.

Но когда одна из баб решила выйти замуж за санитара, свадьбу отпраздновали пышно: все в санях ездили в церковь, а затем в пустом вагоне было угощение и даже «бал»! Оркестром была я, с моей балалайкой. Провинностей почти никто не совершал, кроме одной бабы, которую в конце концов оставили на какой-то станции, далеко от Великих Лук. После этого была жизнь и Божья благодать.

В начале 1918 года наш поезд вызван был в Петербург, для обмена военнопленных инвалидов. В Петербурге мы погрузили австрийцев, венгров и несколько турок. Мне дали вагон с офицерами, но их из-за предосторожности всех поместили в отдельный солдатский вагон, а в офицерский положили тяжелых лежачих инвалидов.

Работы было мало, но, проводя весь день в вагоне, я привыкла к раненым и со многими даже подружилась. Особенно симпатичная была венгерская компания: венгры много говорили о событиях в России, ничего хорошего не предвидели, и некоторые из них дали мне адреса, говоря, что, когда у нас будет совсем плохо, я могу к ним приехать и они мне помогут. Тогда я всему этому не верила еще, но правы оказались они.

Поезд наш пустился в путь под датским флагом, и с нами ехал атташе датского посольства. Обмен должен был произойти в Бродах, на границе Галиции. Выехали мы очень довольные, думая сделать приятное путешествие и вернуться обратно недели через две. Но не тут-то было! Только до Брод мы ехали ровно месяц! Само путешествие в прекрасном поезде при нетрудной работе было одно удовольствие. Но разруха в стране, разные фронты, перерезанные пути доставляли нам много волнений и даже жутких моментов.

До Москвы мы доехали благополучно и собирались таким же образом следовать дальше, но оказалось, что прямой дорогой на Киев по каким-то причинам ехать нельзя. Стали искать окольные пути. Наконец двинулись, стремясь на Киев. Ехали долго, застревали на станциях, много раз пытались боковыми дорогами свернуть на нужный нам путь, но нас каждый раз возвращали обратно. Что происходило, никто не знал. Наш датчанин посылал телеграммы, хлопотал, но и его хлопоты оставались безуспешными, однако из неприятных положений он несколько раз нас выручал. Питались мы неважно, только запасами поезда, так как нигде ничего достать было нельзя. После тщетных попыток добраться до Киева, ползая вперед и назад, было решено оставить его в стороне и ехать просто на юг. Добрались до Елизаветграда.

На вокзале грязь и беспорядок страшные! Везде разбитые ящики, бумаги, обломки. Вид у всех растерянный! Оказалось, что накануне сделала налет на станцию Маруся Никифорова со своей шайкой. Разграбили что могли!

Дальше Елизаветграда нас отказались пропустить. День был солнечный, весенний; мы, сестры и санитарки-бабы, высыпали на платформу, гуляли, грелись на солнце. Вдруг на второй путь подошел поезд с красноармейцами, шумными, нахальными. Увидев нас, они немедленно отправили делегацию к старшему врачу с требованием передать им половину сестер: они идут в бой умирать за родину и т. д., а у нас такое количество сестер (они сосчитали и санитарок, одетых в белые халаты).

С большим трудом Цацкин всех нас отстоял, велел немедленно запереться по своим купе и не высовываться из окна. Запер он и вагоны. Так просидели мы довольно долго, пока красноармейцев не увезли.

Цацкин и датчанин, не переставая, хлопотали, чтобы нам дали паровоз и разрешили ехать дальше, но им отвечали, что недалеко фронт, что наступают немцы и ехать нельзя. Все же, в конце концов, кажется, через сутки, нас пропустили, взяв обещание немедленно вернуться обратно, если увидим, что немцы приближаются.

Все обещания были даны, и мы двинулись; ехали медленно. Остановились у какого-то полустанка. Пришел встречный эшелон с красноармейцами. Их начальник сейчас же потребовал от Цацкина объяснения, почему мы тут, и приказал немедленно пятиться обратно, сказав, что они уходят последними и что дальше немцы. Стал угрожать и заявил, что если мы немедленно не поедем за ними в Елизаветград, то пришлет за нами и расправится как с изменниками. Никакие объяснения ни доктора, ни датчанина не действовали. Спасло нас то, что сами красноармейцы были в страшной панике и торопились удрать, предварительно повторив угрозу. Доктор же Цацкин решил не двигаться и ждать немцев.

Мы остались одни, но вскоре прибежала группа китайцев, страшно испуганных: они подбежали к доктору и больше жестами, чем словами, объяснили, что надо бежать, что если мы останемся, то нам отрубят головы. Цацкин, который всегда находил выход из положения, страшно пожалел «бедных китайцев», предложил им сесть на наш паровоз и удрать, что они и сделали. За ними снова появились красноармейцы в поезде, снова крики, угрозы и требования немедленно отступить. Доктор им объяснил, что мы без паровоза, который ушел за водой, и что мы страшно волнуемся и не понимаем, почему он за нами не вернулся. Начальник красноармейцев заявил, что он за нами вышлет паровоз, а если мы не явимся, будет плохо. Тут началось мучительное ожидание. Боялись увидеть паровоз, ждали немцев и боялись их! Подняли над поездом большой флаг Красного Креста, из всех окон вывесили простыни и полотенца. Местность была холмистая. Мы стояли на возвышении, и нас издали было видно. Вдруг справа спереди мы заметили какое-то движение. Далеко из-за холмов показались люди, они то приближались, то скрывались за холмами, то вновь появлялись.

Наконец мы различили небольшую группу немцев. Они приближались медленно и осторожно. Наши инвалиды, все, кто мог ходить, высыпали из поезда и начали махать полотенцами. Вдруг мы увидели пушку, которую немцы стали устанавливать против нас. Все стали неистово махать, чем могли. Выстрела не последовало, и мы заметили, что по ложбине к нам приближаются два человека, оказалось – разведка. Все начали кричать и махать еще больше. Доктор бросился бежать им навстречу и объяснил, кто мы такие. Они дали сигнал остальным, которые вскоре все подкатили к нам. Они объяснили, что боялись обмана, что большевики часто броневые поезда камуфлируют под Красный Крест. Они думали, что мы тоже на броневике.

Когда все окончательно разъяснилось, они обещали сейчас же прислать за нами паровоз и уехали.

Паровоз наконец появился и довез нас до станции Винница, где нас ждали уже с чудным обедом для инвалидов и для нас. Дальше мы поехали спокойно. Поразило нас обилие продуктов, чистота, порядок на станциях.

Предвидя возвращение в голодный Петербург, мы стали закупать все, что могли, – муку, сахар, крупу, а позднее яйца и масло. Все это каждый прятал в своем купе. Моя койка поднималась, и под ней было нечто вроде ящика, во всю длину и ширину кровати. Там я устроила свой склад.

После Винницы путешествие было спокойное и ехали быстрее. Но все же почему-то в один прекрасный вечер мы оказались в Одессе. К сожалению, уже утром нас двинули, и города мы не видели.

И вот мы в Бродах. Тепло распрощались с нашими инвалидами, с которыми провели месяц в разных передрягах. Их перегрузили в австрийский поезд, и они уехали.

К нашему большому удивлению, наших русских инвалидов еще не было. Пришлось ждать три дня в Бродах. Провели мы их хорошо. Нам была дана полная свобода: мы гуляли, ходили даже в кинематограф и, конечно, все время были в форме. Чувствовали себя странно во вражеской стране, окруженные австрийцами в форме.

Наконец пришел поезд с нашими. Впечатление тяжелое: сравнить их с австрийцами и венграми было нельзя – худые, изможденные и страшно нервные. Но чисто и хорошо одеты. Сразу же у нас с ними стали натянутые отношения, и возникало даже немало недоразумений. Нам тяжело было сознание, что мы не можем их встретить ни радостно, ни торжественно, как это бывало до революции, когда их встречали с музыкой, обедами и проч., а повезем их в полную неизвестность, в разруху и голод. Они знали о революции в России, были до некоторой степени распропагандированы, и даже офицеры выражали свою радость.

На перроне, когда подошел их поезд, стоял только наш персонал. Думая о том, что их ожидает, мы не могли бурно выразить нашу радость.

Они сразу же стали рассказывать обо всем, что пережили в плену, как голодали. Они привезли, чтобы показать, дневную порцию хлеба, а мы, вместо того чтобы им сочувствовать и возмущаться жестокости немцев, молчали: ведь мы везли их в Петербург, где они получат в четыре раза меньше хлеба, да еще с соломой и отрубями.

Наше такое «бесчувствие», конечно, оттолкнуло их от нас! А когда мы стали их перегружать в свой поезд и офицеров поместили, как и австрийцев, в отдельный солдатский вагон, началось открытое возмущение, несмотря на то что мы всеми силами старались им внушить, что это делалось для их сохранности! Но они не понимали и были уверены, что едут в счастливую Россию! Я опять была в офицерском вагоне. Понемногу они успокоились, но, как только мы поехали обратно и доктор Цацкин пришел к ним и очень деликатно, стараясь объяснить положение, попросил снять погоны, поднялась буря негодования: они ни за что не соглашались. Оскорблены и возмущены были до глубины души и пришли к заключению, что мы не только их враги, но и враги России, провокаторы и т. п. Все же они послушались: я проводила с ними целые дни, старалась постепенно им открыть глаза. Мы очень скоро подружились, и они стали нам доверять. До самого приезда в Петербург, а путешествие длилось две недели, многого они понять не могли и еще многому не верили. Мы же прекрасно знали, что ожидает офицеров в Петербурге, поэтому старший врач стал хлопотать, чтобы их оставить на юге России. Ему удалось получить такое разрешение, но только для одних украинцев. Мы решили, что под видом украинцев мы сможем оставить и желающих с севера.

Но мои офицеры приняли это не так: не только северяне решили ехать с нами, но и украинцы тоже. Билась я с ними несколько дней, чтобы уговорить остаться, и только очень немногие согласились. Большинство же решило ехать в Петербург – получить пенсию, протез, лечение и т. д. Они не могли поверить, что, кроме голода и страданий, их ничего не ждет.

Обратно мы ехали вдоль западной границы. Путешествие прошло спокойно, если не считать серьезного осложнения в Ровно, от которого нас спас наш датчанин: город Ровно в этот момент был занят германцами. Вскоре после того, как мы остановились на вокзале, пришел от немцев приказ: в 24 часа сдать кассу, оставить поезд, взяв с собой только по небольшому чемодану, и отправляться на все четыре стороны.

Ни то, что это санитарный поезд Красного Креста, ни то, что он везет инвалидов из плена, не принималось во внимание, и, не будь с нами датчанина, – все бы мы оказались на рельсах!

Дальше ехали уже без приключений, пока было возможно, закупали продукты. Обратный путь длился ровно две недели.

Глава 3
Откомандировываюсь домой

В Петербурге на Варшавском вокзале сдали инвалидов и узнали, что наш поезд отбирается от Красного Креста и переводится в Красную армию. Я сразу же заявила, что больше работать не буду (откомандировалась 15 апреля 1918 года) и что хочу ехать к родным.

Но надо было из поезда перебраться домой. Кроме вещей, у меня были продукты: по пуду муки, сахару, немногим меньше пшена, масло, яйца, творог… Наша квартира была на Суворовском проспекте, в противоположном конце Петербурга. В это тревожное время она стояла закрытая. Я решила остановиться у моей тети Кобылиной, служившей во Вдовьем доме, около Смольного, недалеко от Суворовского. У нее была квартира в две комнаты и кухня, и она с радостью меня приняла.

Трамваи ходили редко и не везде. Тетя дала мне в помощь свою горничную, верную девушку, и начались наши «хождения по мукам»! Личные мои вещи доставить было легче, так как не страшны были обыски; мы, где могли, садились на трамвай, но путешествий сделали несколько. А когда начали носить продукты, дело пошло хуже. Складывали их в чемодан и, делая вид, что они легкие, шагали сперва от вокзала по железнодорожным путям, так как поезд загнали очень далеко, а затем через весь город. В трамваи садиться боялись и почти всю дорогу шли пешком. Но обе были молоды, и желание сохранить продукты давало нам силы.

Почти все я отдала тете, у которой кормилась, только небольшую часть разделила между остальными своими тетями: они уже так изголодались, что плакали, получая от меня по нескольку яиц, немного муки, сахару. Питались мы с тетей тем, что на нас отпускал Вдовий дом. Ужасная бурда, и очень мало, хлеба малюсенький кусочек, с соломой и совершенно неудобоваримый. Но, благодаря моим продуктам, не голодали.

Я приехала перед Пасхой. Ради праздника всем жителям Петербурга дали по селедке! А я привезла немного творогу, так что у нас был настоящий пасхальный стол.

Как только я поселилась у тети Мани, сразу же решила, что надо ликвидировать квартиру и ехать к родителям в Туапсе. Ни совета, ни разрешения от папы и тети Энни я получить не могла. Уже более полугода я не имела от них вестей и решила все взять на себя: я видела, что революция углубляется, ни о каком возвращении в Петербург не может быть и речи. Начались обыски, реквизиции или просто грабежи. К тому же летом кончался контракт на квартиру, а возобновлять его и платить было некому. Поэтому я решила раздать на хранение всем родственникам ценные и памятные вещи, остальное продать и деньги отвезти в Туапсе, правильно предполагая, что наши там нуждаются.

У меня работа закипела. Одновременно с ликвидацией квартиры стала узнавать, каким путем можно добраться до Туапсе и как получить право на выезд из Петербурга. Тогда разрешали выезжать только детям и старикам. Мне удалось узнать, что мои инвалиды помещены в Царскосельском лицее, в Пушкинском зале, где устроили госпиталь. Я поехала их навестить. Как грустно и тяжело было входить в наш дорогой Лицей и видеть, во что его превратили!

Мои инвалиды мне очень обрадовались и все наперебой стали рассказывать про свои несчастья. В госпитале их приютили временно, а дальше, по-видимому, ими не собирались заниматься: ни пенсий, ни пособий – никакой помощи. Они были совершенно потеряны. Спрашивали совета, но что я могла им посоветовать?

Я им рассказала про свои хлопоты, и многие из них стали приходить на нашу квартиру на Суворовский и по мере сил помогали мне.

Знаю, что кое-кому удалось уехать в провинцию, что стало с другими – не известно. Беготни и хлопот было много. Я узнала, что армянам и грузинам разрешают ехать на родину и даже дают поезда. Пыталась устроиться с ними, под видом, что я с Кавказа. У меня были знакомые армянские семьи. Сначала я думала, что удастся, но потом отказали, и надо было снова что-то искать. Поезда ушли, но потом я узнала, что их останавливали по дороге, грабили и многих расстреляли.

Неожиданно встретилась со знакомой барышней, нашей дальней соседкой в Туапсе, Верой Безкровной, она тоже стремилась уехать. Хотя мы мало знали друг друга, мы решили действовать совместно и ехать вместе. Наконец мне повезло: я в каком-то военном учреждении получила, как сестра, бумагу о демобилизации (это было очень модно и даже почетно) и разрешение ехать на родину на Кавказ. Вере тоже удалось достать какую-то бумажку. Так что с этим было покончено. Теперь надо было найти способ, как ехать: никто не знал, что делается на юге России, а тем более на Кавказе. Слухи ходили самые невероятные: говорили о каких-то фронтах, боях, о том, что там немцы, австрийцы, турки.

Я обегала почти все посольства, стараясь узнать что-либо более определенное. Но и там никто мне ничего сказать не мог. Тети мои пришли в неописуемый ужас и уговаривали не делать этого безумия и никуда не ехать. Но я ни минуты не колебалась и с еще большей энергией бегала и хлопотала. Но при всем желании ни Вера, ни я не могли узнать, что нас ожидает в дороге и каким путем ехать. Все, что нам удалось выяснить, это то, что прямой дороги на юг нет и единственный способ ехать – это по Волге и что до Царицына мы, очевидно, доедем, а дальше, если все будет благополучно, можно поездом, через Тихорецкую, доехать и до Кавказа. Если поезда не ходят, то придется идти степями пешком на Ставрополь и дальше. Или спуститься по Волге до Астрахани, и там два пути: при удаче пароходом по Каспийскому морю к кавказским берегам – Петровск, Баку, если нельзя, то на Красноводск и оттуда искать пароход на Кавказ. Нас ни одна из этих перспектив не испугала: обе любили путешествия и походы, и мы… поехали!