Текст книги "Воспоминания сестры милосердия."

Глава 4
Дорога на Кавказ

Вещей взяли мало, чтобы они не мешали и с таким расчетом, что если придется от Царицына идти пешком, то оставить себе небольшой мешок за спиной, а остальное распродать. Выехала я с деревянным солдатским сундучком, чтобы можно было на нем сидеть. Ехала я в форме, как демобилизованная.

Деньги, вырученные за продажу мебели, зашила в свой красный крест вместо картона и, как полагается, приколола английскими булавками на передник. В общем, везла их на самом видном месте.

На вокзале с боем втиснулись в поезд. Сначала ехали на площадке, конечно, стоя, потом нас новые пассажиры протолкнули дальше. Ехать было ужасно. Стояли придавленные друг к другу. Окна все разбиты, грязь, руготня…

Наконец мы добрались до Казани и там сели на пароход. Предварительно в городе купили себе по две пары лаптей, в помощь нашей обуви, если придется идти пешком; вообще же я ехала в высоких сапогах. Запаслись провизией, купили спиртовку.

На пароходе мы получили каюту, но она, как и все на пароходе, была в самом жалком состоянии: все, что можно было содрать, унести, – все было унесено! В каюте были две жесткие пустые койки и больше ничего. Но мы были счастливы, что так устроились. Питались в каюте, готовя пищу на спиртовке, которая стояла на полу между койками. Народу ехало немного, и почти все пассажиры разместились по каютам.

Но вот на какой-то остановке на пароход ввалились красноармейцы, вооруженные до зубов! Они моментально, самым нахальным образом, угрожая винтовками, выгнали всех пассажиров на палубу и забрались в каюты. Когда они стали стучаться к нам, я, хоть и с большим страхом, открыла дверь, вышла в полной форме и объявила, что я демобилизованная и еду на родину с фронта. Моя бумага с печатями какого-то военного учреждения из Петербурга производила впечатление: нас оставили в покое и относились ко мне с уважением! Так мы доехали до Царицына, где должна была решиться наша дальнейшая судьба.

Сразу же побежали за справками и узнали, что поезда не ходили в течение трех недель, так как пути были перерезаны «бандами Корнилова», что их отогнали и вечером отойдет первый поезд на Тихорецкую. Мы понятия не имели, что такое «банды Корнилова». Но одно нам было ясно – что мы едем! Сбегали на базар, заваленный продуктами, купили себе еды на дорогу и отправились на вокзал. Там творилось что-то ужасное: за три недели набралось невероятное количество народа. Все это сидело, лежало на полу, в грязи и тесноте, ожидая возможности выехать. Мы сразу же узнали, на каком пути стоит эшелон, и побежали туда. Не знаю почему, но многие из ожидающих туда не пришли – не знали? Не верили или боялись? Так что народу грузилось хоть и много, но без боя!

На нас сразу же обратили внимание два молодых, прилично одетых солдата (тогда это было редкостью) и предложили нам помочь – найти место и нас устроить. Состав состоял из теплушек. Солдаты, которых люди побаивались, с геройским видом заняли нары, достали сена, и мы вчетвером прекрасно устроились. Кто-то еще попал на нары, а остальные сидели на своих вещах или просто на полу.

Оба солдата очень заботились о нас, взяли под свое покровительство, и потому никто не смел нас ни обидеть, ни даже потеснить. Ехали довольно долго, кажется, двое суток. Раза два или три были обыски, и тогда наши солдаты брали у нас и прятали к себе такие вещи, как мое единственное кольцо, наши золотые изделия с крестами и деньги. Красный крест с передника я, конечно, не снимала, и никто и не думал о том, что там вместо картона деньги, и немало! Под нами сидел очень приличный господин средних лет, они взяли у него револьвер и положили в карман.

По дороге мы много с ними разговаривали, и они сказали, что они музыканты и едут на Минеральные Воды, где думают устроиться в оркестр. Тогда мы ничего не знали о том, что делается на юге, и думали, что это так и есть. Видели, что оба солдата не простые, и наивно верили, что они из музыкантов какого-нибудь полка. Только потом я сообразила, что это, вероятно, были два юнкера или молодые офицеры и, очевидно, они пробирались в Добровольческую армию. Приличный господин с револьвером, конечно, был офицер, может быть, они друг друга знали, иначе не могу понять, как произошла история с передачей револьвера. Обыски были строгие, все перерывали, очень грубо и нахально. Мой сундучок, который стоял внизу, тоже хотели открыть, но наши покровители не позволили, сказав, что он демобилизованной сестры. В общем, все обыски, по крайней мере в нашем вагоне, прошли благополучно.

Наши спутники покинули нас раньше Тихорецкой, не помню, как они это объяснили, так как, чтобы добраться до Минеральных Вод, надо было ехать до Тихорецкой. Это впоследствии меня еще больше убедило, что они искали Корнилова.

В Тихорецкой мы выгрузились, и поезд ушел, не знаю куда – мы остались на пустой станции. Там мы узнали, что никаких поездов на Кавказ нет. Было обидно: мы застряли уже недалеко от цели. Но нам и тут повезло! Совершенно неожиданно появился состав пустых цистерн, идущих в Баку. Никого не спрашивая, мы забрались на тормоз одной из них и покатили. Погода была чудная, весна, запах зелени, красиво и даже весело. Так доехали до Армавира, где нашли пассажирский поезд, который и довез нас до Туапсе. Каким образом я добралась до Москалевки – не помню. Очевидно, нашла попутчика: почтовых лошадей мы не брали.

Глава 5
В родной Москалевке

Дома меня никто не ждал: они ничего обо мне не знали и очень волновались. Теперь вся семья была в сборе. Брат Петя приехал раньше меня с большими трудностями, но более прямой дорогой, после того как был закрыт Морской корпус (против которого был Патриотический институт).

Кроме того, в Москалевке, кроме нашей семьи, жила сестра тети Энни, Нина Романовна Княжецкая с мужем, военным врачом в чине генерала, и их сын Юрик, четырех лет, учительница и привезенные из Петербурга три прислуги. Наша старая кухарка Настасья, поступившая в дом молоденькой девушкой, всегда отказывалась ездить с нами на юг – когда она была молодой, она ездила в глубь Кавказа с семьей дяди и однажды была там так напугана, что не могла этого забыть.

Папа и тетя Энни жили в Москалевке с начала революции; только осенью 1917 года они приехали в Петербург узнать, что там делается и можно ли возвращаться туда на зиму, как всегда. И сразу же увидели, что это рискованно. Они взяли с собой все серебро, драгоценности, меха, ковры, белье. В Москалевке все, кроме драгоценностей и серебра, запрятали на плоскую крышу, которая за время войны стала протекать и была покрыта временной деревянной крышей, очень плохой, без окон и снаружи не имела вида чердака. Единственная маленькая дверь в верхний коридор была заставлена шкафами. Драгоценности и серебро папа довольно неостроумно закопал в винном погребе в железном ящике: он боялся, что, если он будет зарывать в саду или в лесу, его могут увидеть. Вскоре у них стало тревожно: то там, то здесь под видом обысков начались грабежи. Опасно стало в погребе иметь вино, и папа спешно его распродал. Вся округа знала, что у нас делалось вино, и уже стали приходить какие-то личности за ним. Но продали его вовремя: иначе начались бы попойки, а за ними грабежи, поджоги и т. п.

Наши местные крестьяне довольно долго держали себя спокойно, пока не начали прибывать с фронта дезертиры и вести пропаганду.

Глава 6
Опасные визиты

В нашей деревне Небуг за семь верст образовали комитет и председателем выбрали или, вернее, выбрал себя сам совсем молодой Мишка Коваль, который вернулся с фронта, напичканный множеством лозунгов. Связи не только с Петербургом, но ни с каким крупным центром не было. Каждое местечко, каждое селение устанавливало свою власть и издавало свои законы. Так было и с нашей деревней Небуг.

Как только там был образован комитет, он начал действовать. Стали обходить все дачи и имения. Пришли и к нам! В первый раз отобрали маленький револьвер и плуг. Но во второй раз, почувствовав свою безнаказанность и силу, они объявили, что все народное, и потребовали, чтобы вся наша семья освободила дом и имение, что они дадут участок где-нибудь в горах, в лесу и там папа может начинать снова хозяйничать. Держали они себя нахально, но все же с ними кое-как сговорились. Они разрешили остаться в доме за плату, которую папа и внес за месяц вперед. А потом, сообразив, что наше имение им ничего не дает, так как народ там ленивый, привык ничего не делать, а чтобы имение дало доход, то надо работать по-настоящему, они заявили, что они папу уважают, доверяют и оставляют его управляющим и что семья может работать и получать жалованье из доходов, можно держать и рабочих. Это было уже милостиво и всех немного успокоило. Но когда была окончена эта деловая часть, они вспомнили про винный погреб и пошли за вином, но, найдя пустые бочки, они стали рыть землю и нашли ящик с драгоценностями и серебром. Они его принесли на каменную лестницу балкона и с жадностью раскрыли. Глаза их разгорелись, когда они увидели большое количество бумажных денег, находившихся сверху. Мишка Коваль схватил их и начал считать. Все остальные его обступили и смотрели не отрываясь. Бумажек было много, но сумма небольшая, так как это были мелкие ассигнации.

Под деньгами находились драгоценности, завернутые пакетиками в газетную бумагу. Но они их не заметили. Тетя Энни, стоявшая за их спинами, стала вынимать одну вещь за другой и, не двигаясь, передавала их своей сестре, Нине Романовне, та Ане, учительнице, которая их как-то прятала. Таким образом все было спасено. Оставались только мамины золотые массивные часы с крышкой, купленные за границей, и потому не имели пробы, кроме того, они были испорчены и не ходили. Тетя Энни подумала, что, если мужики заметили блеск золота в ящике, не найдя ничего другого, они начнут искать и найдут все, поэтому часы им оставила.

Когда деньги были пересчитаны, комитет снова занялся ящиком. Сразу же увидели часы и их схватили, но тетя Энни стала просить их отдать, говоря, что это память покойной матери детей, что часы давно испорчены, не ходят и что они не золотые, другими словами, от них нет никакой пользы и цены они не имеют.

Мишка Коваль и вся компания стали проверять – пробы не нашли, часы не ходили, и они «милостиво» их возвратили. Дальше лежало серебро, которое мужики забрали, сказав, что пошлют на Монетный двор. На самом деле они поделили между собой, конечно. Когда на время Туапсе заняли белые, мы кое-что нашли в деревне. Деньги комитетчики не взяли, так как они объявили, что берут, если их больше девяти тысяч, а было гораздо меньше.

Они все же старались действовать «законно», по закону, написанному ими самими! После этого случая все драгоценности были завернуты в клеенку, положены в большой молочный горшок и зарыты в лесу, за крокетной площадкой, далеко от дома. Нина Романовна своих не дала, решив, что гораздо безопаснее держать их в ночном столике, а когда придут грабители или с обыском, она их в мешочке даст своему маленькому Юрику, которого никто не тронет. А когда пришла шайка настоящих разбойников и всех построили в одной комнате, направив винтовки, – все, что у нее хранилось, было унесено (как это произошло, я расскажу позже).

Впоследствии, когда я приехала еще раз, мы вынули из земли все жемчуга, так как они ночами теряют цвет от сырости, и заделали их в стену кладовки.

Положение делалось все хуже и хуже: в Туапсе начались аресты, людей свозили на баржу в порту, расстреливали и бросали в море.

В Москалевке тоже стало неспокойно: стали появляться какие-то подозрительные личности, искали оружие, деньги и, конечно, вино. Несколько раз требовали папу и хотели его увести. Раз даже пришла группа матросов. В этих случаях выходила тетя Энни, и всякий раз ей удавалось папу спасти. Один раз он лежал в постели, другие разы уходил и прятался далеко в лесу, так как звук автомобилей, на которых приезжали эти «народные представители», был слышен издалека.

Кроме того, в горах появились зеленые. Они иногда выходили в поисках пропитания и частенько грабили и убивали. Пришли и к нашим!

Вот как этот случай описывает папа в своих записках: «Однажды поздно вечером зеленые пожаловали и к нам! Обеспокоенный садовник, живший по соседству с нашим домом, прибежал сказать, что какие-то люди приехали с гор и требуют меня для переговоров. Я был болен, лежал в постели и не мог выйти. Вместо меня пошла жена, которая всегда, опасаясь, что меня арестуют, старалась скрыть меня при подозрительных посещениях. Выйдя в сад, она увидела оставшуюся нам верной до самого нашего отъезда за границу кухарку Иванову, которая сообщила дрожащим голосом, что прибыло пятнадцать человек солдат с требованием выдать имеющийся, по их сведениям, у нас запас ружей, бомб и пулеметов. В противном случае угрожали взять с собой адмирала. Моя жена, не терявшаяся во все эти тяжелые минуты жизни, объявила, что пойдет сама с ними разговаривать. Была дивная лунная ночь, которые так торжественно хороши у нас на Кавказе. Воздух благоухал отцветающими осенними розами. Во всей этой красоте так чувствовалось величие Бога!

Красота природы всегда особенно влияла на жену, она всегда говорила, что в ней чувствуется существо Бога, и, проникнутая этой верой в Бога, в Его помощь, бодро шла навстречу опасности. Скоро она рассмотрела группу солдат, которые направили на нее ружья и держали их наготове, не зная, кто к ним выйдет. Она сейчас же попросила опустить ружья, сказав, что она безоружная, и спросила, что им угодно. Ответ был: «Выдайте оружие или мы берем с собой адмирала!» У жены навернулись слезы на глазах, она стояла бледная, но не растерялась и сказала пришедшим: «Господа, я вас не понимаю, что спрашиваете? Посмотрите вокруг себя, взгляните на это величие природы: как здесь все красиво, как великолепно! Неужели вы думаете, что мы приехали сюда, чтобы делать какие-то склады оружия и проливать чью-либо кровь? Мой муж уже пятнадцать лет в отставке и не участвовал ни в одной войне. Мы живем здесь, занимаясь мирным трудом – хозяйством и его улучшением, стараемся жить со всеми в мире, восхваляя и ценя то, что Бог нам дал! Почему вы не делаете того же? Бросьте ваши ружья, займитесь вашими семьями и хозяйством, и вы поймете, какое счастье жить в таком дивном крае, как наш Кавказ!» Жена очень волновалась, но, увидев перемену выражений лиц, была счастлива, что они вслушиваются в то, что она им говорит. «Сударыня, – сказал стоящий впереди солдат, – еще никто так с нами не разговаривал, мы перестали верить всем, но вы так говорите, что мы верим, что неправды вы не сказали нам. Пусть будет по-вашему! Прощайте, спите спокойно!» Уходя, они сказали, что были бы рады не знать ружья, но что их заставляют обстоятельства: большевиков они не признают, участвовать в войне, где идет брат против брата, – не желают, и ушли в горы. Ушли они от нас, не сделав нам никакого зла!!!»

Глава 7
Спасаясь от Красной армии

К весне 1918 года наступило некоторое успокоение. Добровольческая армия начала крепнуть. В Туапсе пришли небольшие воинские части, часто казаки. Приблизительно в это время я и приехала туда.

После тяжелых переживаний зимы в Москалевке жизнь потекла, как прежде: те же хозяйственные заботы, та же красота, воздух, море…

Но это лето Аня и я стали работать по-настоящему. Петя много помогал. Делал это главным образом из-за комитета Небуга, на тот случай, если он снова появится, потребует отчета и будет отбирать доход. Тогда можно будет выписать наши жалованья, как было условлено с комитетом.

Мы взяли на себя все виноградники – всю работу, за исключением цапанья, которое делали рабочие. Мы подвязывали, общипывали и провели все с начала до конца. Петя опрыскивал серой.

Определенных рабочих часов у нас не было, но нужное количество мы вырабатывали. Аня предпочитала вставать раньше и раньше кончать. Я – позже. Все же успевали и купаться, и поиграть в теннис. Работали с удовольствием. Урожай как винограда, так и фруктов предвиделся прекрасный.

В начале августа приехал перс для покупки урожая садов. Из винограда должны были, как всегда, делать вино.

Жили и не предвидели надвигающейся грозы. Работы по имению шли по-прежнему. Ту часть фруктов, которую не продали персу, мы сами собирали, укладывали в ящики и отправляли оптом на базар в Туапсе. Всегда ездил один из рабочих.

17 августа должны были отправить новую партию. Накануне все приготовили и нагрузили на дилижан[11]11
  Парная дышловая телега с высокими бортами.


[Закрыть] сорок пудов фруктов, как это делали всегда. Воз получился громадный. Мы с Аней никогда не вмешивались в папины распоряжения, но в этот день – это было чудо, спасшее всех нас, – мы стали доказывать папе, что надо послать кого-нибудь другого, что этот рабочий продает плохо или удерживает деньги. Папа не соглашался, но мы настаивали. Тогда папа, который никогда не сердился, сказал, что если мы не доверяем рабочему, то можем ехать сами.

Мы согласились, несмотря на то что никогда этим не занимались. Лошадьми правили хорошо, ничего не боялись и решили ехать. Женя (брат) попросил, чтобы пустили и его: ему было двенадцать лет, и для него это было громадное удовольствие. На нашей даче, на другом участке, жили дядя Коля Москальский и Ваня Кобылий, с женами. Узнав, что мы едем в город, дядя Коля попросил, чтобы взяли и его – он хочет посмотреть, что делается с банком, где он был директором. Папа этому очень обрадовался, так как боялся, как мы, две девицы и мальчик, поедем одни. Выезжали обыкновенно до рассвета и возвращались уже в темноте.

Наше имение находилось между морем и шоссе, которое тянулось от Новороссийска до Туапсе и дальше на Сочи. От шоссе шла прямая и довольно крутая дорога к дому, обсаженная кипарисами. Шоссе извивалось по склонам гор, причем были только спуски и подъемы. С одной стороны дороги были обрывы, часто заросшие колючкой, а иногда и большие кручи, с другой – крутые скаты гор или отвесные стены. Все кругом было покрыто дубовым лесом, где росло множество кустов азалий. Весной запах был одуряющий! В балках, среди зарослей граба, орешника и держидерева, встречались старые одичавшие фруктовые деревья, обвитые лианами и ежевикой.

Всего до Туапсе от Москалевки было двадцать шесть верст, в сторону города до деревни Небуг в семи верстах было несколько имений и дач, и там кое-где была видна культура. Только в два имения постоянно летом приезжали владельцы, и там производились работы, как у нас. Другие же были заброшены; кое-где жили сторожа, а во многих все постепенно разрушалось и покрывалось буйной растительностью.

Сама деревня Небуг находилась в версте выше шоссе, которое по длинному железному мосту переходило на другую сторону долины, по которой зимой во время дождей бешено неслась река и разливалась широко, а летом бежал тихий ручеек; все кругом было покрыто галькой.

Дальше подъем в горы: лес, заросли на протяжении восемнадцати верст до пригорода Туапсе, Паук. Эта часть была совершенно безлюдна, не было ни одного дома, ни одного места, где бы притрагивался человек. Только по обе стороны перевала были два «фонтана», где поили лошадей.

Езды по шоссе почти не было: редко-редко встречались подвода или почтовая пара. Тишина была изумительная! Только трещали цикады и чирикали птицы. За несколько верст была слышна встречная телега, которая громыхала на спусках. Потом тишина, когда она поднималась, и снова грохот, уже громче, когда она опять спускалась. Еще реже проходил автомобиль. Часто, за весь путь в город и обратно, проезжали благополучно, не видя этого «пугала» наших поездок: боялись их очень! Автомобили на нашей дороге гудели все время, и благодаря тишине и поразительно чистому воздуху слышно его было издалека.

Тогда поднималась страшная тревога: моментально останавливали лошадей, брали их под уздцы и ставили мордами к стене. Кто-нибудь бежал навстречу автомобилю и, стоя посреди дороги, отчаянно махал руками и останавливал его, обязательно со стороны обрыва. В этом случае не существовало ни правой, ни левой стороны. Тогда шарахающихся лошадей осторожно проводили мимо и уезжали. Автомобиль трогался лишь тогда, когда лошади уже отъехали, чтобы не пугать их шумом мотора. Только этой встречи и боялись на нашем дивном и диком шоссе.

За все двадцать шесть верст было только две проселочные дороги, отходившие в горы. Одна – в деревню, а другая в аул. Были кое-где тропинки сокращения на перевалы. Ехали от нас до города обыкновенно четыре часа. Поэтому 17 августа мы, чтобы успеть на базар, выехали в 4 часа утра, еще до рассвета, как это делалось всегда.

Правили по очереди Аня и я, так как помимо опыта и знания шоссе с его крутыми поворотами, нужно было и большое физическое усилие. У нас ездили в гору шагом, а под гору – рысью. Тормозов не имелось. Лошади бежали под гору с тяжелым возом, сдерживая его на ходу, они иногда буквально вылезали из хомутов. Чтобы им помочь – не дать им упасть, надо было их держать на вожжах, накручивая их на руки; особенно трудно было на большом перевале – шесть верст. Перед этим спуском на самом перевале всегда давали лошадям отдохнуть после тяжелого подъема. Обыкновенно люди его проделывали пешком, кое-кто поднимался по сокращению и приходил гораздо раньше лошадей.

Вид на перевале изумительно красив! Бесконечное синее море, с его мысами, и цепи зеленых гор! Ведь у нас не знали, что такое пыль: все чистое, яркое, красочное!

Приехали мы в Туапсе вовремя. Дядя Коля ушел по своим делам и должен был встретиться с нами только в момент отъезда, в 5 часов.

Мы распрягли лошадей, поставили их на постоялый двор и начали торговать. Продавали оптом, выкриками! Когда успешно все продали, пошли исполнять поручения – покупать продукты и т. д.

Пообедали и около 3 часов решили побродить по городу до 5 часов, когда полагалось ехать обратно.

К этому времени лошади уже отдохнули, жара спадает и хорошо ехать. На главной улице мы зашли в лавку, где продавалась местная газета. Там увидели довольно много взволнованных людей, обсуждавших события. Прислушавшись, мы узнали, что добровольцы заняли Новороссийск и что вся Красная армия, находившаяся там в количестве семи тысяч человек, отступает по единственному свободному пути – нашему шоссе на Туапсе, сметая все на своей дороге. Нам сразу стало ясно, какой страшной опасности подвергаются все наши в Москалевке, и особенно папа, Петя и Ник. Ник. Княжецкий: два генерала и кадет. Они ни о чем не могли знать, мирно поджидая нас, и готовились на другой день праздновать Анино рождение.

На наши вопросы, где сейчас большевики, далеко ли, – никто не мог ответить. Не теряя ни минуты, ни о чем не думая, как только успеть спасти своих, мы понеслись запрягать лошадей. Женю послали искать дядю Колю, который еще ничего не знал. Слава Богу, Женя его скоро нашел и привел на постоялый двор. Мы уже собирались уезжать, как нам кто-то сказал, что ввиду опасности комендант города запретил кому бы то ни было выезжать в нашем направлении и что нас не выпустят. Мы карьером понеслись к коменданту. Аня, как более бойкая и настойчивая, пулей влетела к коменданту. Что она ему говорила, как настояла, не знаю, но очень скоро выбежала обратно, имея пропуск в руках. Комендант вышел за ней на крыльцо и смотрел вслед нашему несущемуся дилижану, который громыхал своими железными ободами по камням.

Первую версту мы прокатили быстро, но вот начался бесконечно долгий подъем на большой перевал. Лошади пошли медленным шагом. Хоть мы и очень волновались и знали, что каждая минута дорога, мы не потеряли головы и берегли лошадей: ведь они не достояли своего отдыха, выехали мы еще в жару, и на перевале пекло вовсю. Если бы мы их погнали, то вообще могли бы не доехать. К тому же мы не забывали, что если успеем доехать, то на тех же лошадях, не дав им передохнуть, надо сделать снова этот же путь обратно, имея груз всей нашей большой семьи и сзади угрозу идущих по пятам большевиков.

В этот день мы надели наши любимые русские костюмы – вышитые рубашки, передники, бусы… Женя тоже в вышитой рубашке. Сидя на сене на дне дилижана, мы стали, насколько возможно, упрощать наш вид. Бусы, передники, шелковый Женин пояс – зарыли в сено. Платки на голове завязали «по-бабьи», рубашки вытянули поверх юбок.

Все равно никто бы нас за баб не принял, но все же в таком виде мы меньше бросались в глаза. При виде наших переодеваний дядя Коля, который всегда был нервный и экзальтированный, страшно заволновался, стал срывать с себя воротничок, галстук, запонки и бросать в заросли около дороги. Кончилось тем, что он схватил свои золотые часы и приготовился и их швырнуть за борт. Мы вовремя их схватили и сунули тоже в сено. Дядя Коля пришел в полное исступление, начал кричать, готов был сорвать с себя все! Мы пытались его успокоить, говоря, что никакие переодевания не помогут, если мы столкнемся с красными. Но он не унимался и стал с нами спорить, выкрикивая: «Вам хорошо, вы переоделись бабами, а меня расстреляют; всякий узнает, что я директор банка!» Наконец он затих и сидел как убитый. Но не долго. Он вдруг заметил, что мы едем шагом. Возмутился страшно и стал требовать, чтобы мы гнали лошадей. Никакие наши объяснения до него не доходили. Он дошел до того, что стал кричать, что мы едем нарочно медленно, чтобы погибла его жена! Наши слова, что мы не меньше его волнуемся, что папе и тете грозит гораздо большая опасность, чем Елизавете Ивановне, что мы торопимся за ними, – не имели никакого действия. Он все больше и больше волновался и имел вид безумного. Пытался даже вырвать у нас вожжи. Когда это ему не удалось, он выскочил из дилижана и бегом понесся вперед. Мы продолжали медленно подниматься и вдруг за одним из поворотов увидели сидящего на камне дядю Колю. Он едва дышал, пот градом катился по его красному, распухшему лицу. Когда мы с ним поравнялись, он медленно взобрался к нам, и долго его не было слышно.

Так добрались мы до перевала, где увидели заставу. Навстречу нам вышел офицер и заявил, что дальше ехать нельзя. Мы показали пропуск. Но он нам стал объяснять, что за это время положение настолько ухудшилось, что, как только вернется высланный им разъезд, он со всей своей частью отойдет до Туапсе. О нашем проезде ему звонил по полевому телефону комендант, и они решили, что ехать нам дальше невозможно!

Мы выскочили из дилижана и стали объяснять, почему мы обязательно должны ехать, и как можно скорее. Главным образом напирали на папу и Петю. Дядя Коля бросился нас перебивать, говоря о своей жене. Он так мешал, что мог испортить все дело. Мы в горячке разговора как-то его осадили, возможно не очень вежливо, и он умолк.

Офицер начал входить в наше положение и нам объяснять, что за разъездом идут большевики, на каком расстоянии, неизвестно, но что им больше ничто не преграждает путь до самого Туапсе. Видя, что мы, несмотря ни на что, хотим ехать дальше, от стал расспрашивать, хорошо ли мы знаем дорогу и, главное, окружающую местность, где мы могли бы спрятаться, и сможем ли мы пробраться без дорог.

Местность мы знали прекрасно, недаром с самого детства нашим любимым занятием было лазать по горам, кручам без каких бы то ни было тропинок, и открывать новые места, давать названия горам и балкам. Мы это все объяснили офицеру, и тогда он нас пропустил, сказав, что до встречи с разъездом мы можем ехать спокойно, но потом все время должны прислушиваться и при первом подозрительном звуке бросить лошадей и уходить в лес. Мы вскочили на дилижан и тронулись. Вся застава вышла на нас смотреть. Офицер сказал: «С Богом!» – и издали нас благословил.

Мы быстро скатились с перевала и вскоре, приблизительно на полдороге от дома, встретили разъезд. Они нас остановили и, получив объяснение, пропустили, но сказали, что нам нужно быть очень осторожными. Где большевики, они не знали. Версты за три до деревни Небуг мы встретили две повозки, на которых бежала семья Еремеевых. Их имение на четыре версты от нас ближе к городу. Их кто-то успел предупредить. Мы им передали Женю, наши покупки, деньги и лишние вещи.

Таким образом, за Женю мы были спокойны, и стало одним человеком меньше на обратный путь. Еремеев сказал, что большевики где-то близко и возможно, что уже в Москалевке.

После этой встречи мы быстро скатились до широкой долины Небуга, подъехали к мосту, видному со всех сторон, и остановились, чтобы обсудить положение. Дядя Коля, поездке в город которого папа радовался, думая, что в случае нужды он нам поможет, ни слова не говоря, выскочил из дилижана и быстро скрылся. Уже наступили сумерки. Мы с Аней остались одни! До дома, переехав мост, оставалось семь верст. На каждом шагу мы могли наткнуться на красных, а если бы и доехали до ворот, то не знали бы, что делается в доме и можно ли спускаться.

Ехать все это расстояние надо было шагом, чтобы все время прислушиваться, и на это уйдет много времени. Совещались недолго: решили, что Аня, как более ловкая, поедет одна, будет ехать медленно, все время прислушиваясь, и при малейшем подозрительном звуке бросится в заросли. Я же, как более сильная и выносливая, побегу пешком по берегу моря и тропинкам и буду дома гораздо раньше Ани. Если все благополучно, я выведу всех на шоссе, навстречу Ане, если нет, то я успею ее предупредить.

Я выскочила из дилижана и побежала наискосок, по гальке через долину, перебралась через ручей, добралась до моря. И дальше бежала уже по скалистому берегу. Тропинки никакой не было. Пока еще не совсем стемнело, было нетрудно бежать, огибая скалы и прыгая по камням. Но ночь у нас наступает быстро, и стало темно. Мне помогало то, что солнце зашло за мыс впереди меня, небо было еще светлое, и на фоне его выделялись очертания скал. Вдруг я увидела силуэт бегущего навстречу человека и сразу же присела под скалу. Но человек этот, увидя меня, сделал то же самое. В первый момент я подумала, что это большевик, но сразу же сообразила, что большевику, да еще одному, незачем бежать по пустынному берегу моря. Я вскочила и понеслась дальше. В этот же момент поднялся и неизвестный и побежал мне навстречу. Мы бежали, не останавливаясь, и только, когда я пробегала мимо него, он крикнул: «Вы одна из барышень Варнек? Я – Грязнов (полковник Грязнов, имение которого верст шесть дальше нашего)! У нас в имении грабят большевики! Торопитесь предупредить ваших. Может быть, еще успеете!»

Морем я бежала до балки Глубокой. Там свернула на тропинку, поднялась вдоль балки и, то поднимаясь вверх, то спускаясь в новую балку и опять наверх, добралась до нашей границы, перелезла через забор из колючей проволоки и садами добежала до фермы.