Текст книги "Золотой скорпион"

– Что ты делаешь здесь, позволь спросить? – рявкнул он.

Маша опешила.

– Я же просил тебя сюда не заходить и ничего здесь не трогать, так какого черта?

Он подошел к столу и с пола поднял золотую стрекозу. Маша и не заметила, что смахнула статуэтку на ковер. Недавняя дурнота прошла, остались только испуг и недоумение: почему Ильдар так себя с ней ведет? Почему он с такой нежностью смотрит на стрекозу, будто это самое дорогое в его жизни?

Маша поднялась с дивана и подошла к Каримову.

– Ильдар…

Но он не дал ей договорить, ошпарил злым взглядом и вдруг схватил за ворот шелковой блузки. Тонкая ткань затрещала, и Машу захлестнула липкая паника: так же точно вчера трещала на ней одежда.

– Ты что!

Ильдар впился ртом в ее губы с силой, до боли. Не поцелуй, а пытка. Маша попыталась отстраниться, она не могла, не хотела… Или могла? Или хотела? Каримов не отпускал, а Маша уже и не вырывалась. Ей вдруг стало жарко, что-то вспыхнуло внутри, растеклось от живота по всему телу, неся жгучую боль, боль, от которой не хотелось избавляться.

А он целовал ее жесткими ледяными поцелуями в губы, в шею, в грудь. И Маша первый раз в жизни не делала ничего, она просто отдалась мужчине и не понимала, почему так легко сдается, ведь любит она совсем другого. Другого! Но она не помнила – кого.

Ильдар и всегда был резок и ненасытен, но теперь даже груб и причинял ей скорее страдание, чем удовольствие, но страдание это было стократ слаще любого удовольствия. Было горячо дышать, и дыхание превращалось в пялящий вихрь, отрывавший душу от тела и поднимавший ее куда-то под потолок. С высоты этого странного полета Маша видела себя и Ильдара прямо на багровом сукне стола, но странно – одежда на ней будто бы была совсем чужая, незнакомая, и волосы слишком светлые и длинные, так подстать очень белой коже. Просто видение было фантазией, не имеющей ничего общего с реальностью.

Опьяненная чудесными ощущениями, Маша ждала неповторимого завершения, потрясающего финального аккорда и с удивлением обнаружила, что страсть ее мало-помалу гаснет, и возвращается способность мыслить и сознавать себя. И Ильдар стал мягче, нежнее, спокойнее. Он целовал ее теперь почти бережно, дыхание его уже не жгло, становилось ровнее и спокойнее. Словно… Словно все происходило наоборот. От грандиозного финала обратно к нежной прелюдии, к первой ласке, первому прикосновению. Наконец, он поднял Машу со стола, притянул к себе, едва коснувшись губами ее губ. Потом отстранил и посмотрел в глаза. И взгляд у Каримова был каким-то усталым, печальным и почти болезненным.

Маша открыла было рот, но Ильдар приложил палец к губам, взял ее за руку и, потянув за собой через комнату, усадил на диван. И вдруг – вышел из кабинета, оставив ее одну.

Через мгновение дверь снова распахнулась, вошла Вера Травникова.

– Вот где ты! А я тебя…

Разом вспомнив о беспорядке в своей одежде, обо всем, что только что здесь произошло, подумав о том, что Вера столкнулась с Ильдаром в коридоре и обо всем догадается, Маша Рокотова опрометью бросилась прочь.

– А я тебя ищу, – автоматически закончила Вера и, ошеломленная, села на подлокотник дивана. – Дурдом.

Вдалеке, на кухне, засвистел закипевший чайник.

Глава 46

Рокотова пришла в себя только в машине. Она была в слезах, одежда, наверное, рваная. Она ощупала и, сколько смогла, осмотрела блузку и юбку. Странно, все было целым. Боже, сумка! Она осталась на диване в кабинете Ильдара. Вчера на стройке, сегодня у Каримова. А как же Маша станет платить водителю? Куда он ее везет?!

– Это такси?

Водитель удивленно покосился на нее.

– У меня нет денег!

Машина притормозила.

– Но я заплачу, когда приедем, честно, мне дети вынесут деньги. Черт, телефона-то нет.

– Вы успокойтесь, – сжалился над нею водитель. – Если нам по пути, я вас подвезу. А нет, так поймаете такси.

– Так это не такси?

– Нет. Но вы так бросились под колеса, что я не мог вас не подобрать. Что-нибудь случилось?

– Случилось. Я изменила любимому человеку со своим мужем, – выпалила Рокотова.

– Бывает, – кивнул мужчина и больше ни о чем, кроме дороги не спрашивал. Им было не по пути, но он довез Машу до самого подъезда.

Она стояла у входной двери, не решаясь позвонить. Ах, как жаль, что мама ввязалась в Ильдарову авантюру и временно переселилась в клинику. Как она нужна сейчас Маше! Больше не к кому пойти за советом, некому пожаловаться на саму себя, некому рассказать о том, что совершила необъяснимую и неисправимую глупость. Ведь она не любит Ильдара, секс с ним уже ничего для нее не значит, и она сто раз пожала о случившемся. Но как теперь она станет смотреть в глаза Павлу? Ведь она только что предала его, обманула, пренебрегла всем, что есть, что было, что могло бы быть между ними. Он, конечно, обо всем узнает. Даже если ни Ильдар, ни Вера ни о чем не расскажут, он все равно почувствует ее предательство. И никогда не простит.

Внизу послышались шаги. Нужно было что-то решать. Маша приняла единственное, как ей показалось, правильное решение и позвонила в дверь.

Если бы дверь открыл Кузя или Тимка, это отсрочило бы ужасный момент. Пусть не на долго, пусть на минуту. А, может, ей даже повезло бы, и Павел еще не вернулся из научного центра… Но Иловенский сам открыл ей дверь.

Маша вошла и попыталась уклониться от его поцелуя, но не сумела, и собственные губы показались ей мертвыми. Павел ее состояния еще не заметил.

– Привет! Как ты долго работаешь. Устала? Сейчас ребята придут, и будем ужинать.

Маша прошла в кухню и села за стол. Она мучительно искала слова и не находила их, не знала даже, с чего начать.

– Знаешь, Паша, я сейчас была не на работе, – произнесла она, совсем не собираясь рассказывать правду, просто вот так получилось.

– Я знаю, ты ездила к Ильдару…

Она испуганно вскинула на него глаза. Иловенский отвел взгляд, кажется, смутился. Он все уже знал! Или догадался? Да нет же, знал! Кто ему сообщил: Ильдар или Вера? Когда? Но, может быть, теперь это к лучшему.

– Павел, я умоляю тебя, уходи, – произнесла она, выдавила, выплеснула свою боль.

– Что? – прошептал он.

– Не расспрашивай меня ни о чем, я не могу говорить и не стану объяснять. Я перед тобой виновата и прошу тебя: уезжай. Это все, понимаешь? Все, конец. И, пожалуйста, давай объяснимся как-нибудь потом. Просто уезжай.

Она закрыла лицо ладонями и, сгорбившись, заплакала. Павел попытался обнять ее, но Маша только еще больше сжалась и замотала головой.

– Уходи. Ты говорил, что любишь меня. Если любишь – уходи.

– Маша, у тебя сейчас последствия стресса. Ты переживаешь, но ведь ты совсем не виновата, ты не должна…

Рокотова подняла голову.

– Да уйдешь ли ты, наконец!? – вдруг закричала она. – Мужик ты или тряпка? Я сама так хотела, хотела, чтобы это произошло! Значит, я не люблю тебя, слышишь? Не люблю! Уходи! Убирайся!

В кухню вломились только что вернувшиеся из магазина Тимур и Кузя. Кузя тут же запрыгал вокруг Маши с вонючими каплями, а Тимур кинулся к Иловенскому.

– Что у вас случилось? Что с ней?

– Она меня выгоняет… – тихо, будто сам этим словам не веря, сказал Павел.

– Почему?

– Тим, это стресс, она не в себе.

– Не надо, я не хочу, чтобы ты им объяснял! Паша, ну пожалей ты меня, уходи, Христом Богом тебя прошу, уходи!

И он ушел. А Маша прорыдала весь вечер, пока Кузя насильно не сделал ей укол снотворного.

Поразмыслив, парни собрали все вещи Павла Андреевича в сумку и засунули под Кузину кровать. Кто знает, в каком настроении проснется мама, возьмет да и выкинет все прямо из окна.

Кузя еще раз проверил, не видно ли сумку, уселся на кровать и с досадой ударил ладонями по коленям.

– Ну черт-те же задери! Все опять и сызнова! Тимка, ты не знаешь, с какого дуба она рухнула?

– Не с дуба, – сквозь зубы процедил Тимур. – Она с крыши упала.

– Так и я о том же…

– А я не о том! Представляешь, она вчера прыгнула с трехэтажного здания.

– Гонишь!

– Хотелось бы. Кузя, нам опять наврали.

– А тебя это все еще удивляет? – усмехнулся брат. – Так зачем ее на крышу понесло?

– Вчера ее опять понесло в наш университет, и по дороге на нее напал тот самый маньяк.

– И он ее убил? – брякнул Кузя.

– Кто? Кого? Тьфу! Ты дурак? Я же не шучу, я сегодня читал протокол осмотра места происшествия и мамины показания. Она едва не погибла, когда он загнал ее на крышу, спаслась только чудом, потому что прыгнула вниз и повисла на ветках какого-то дерева.

Кузя от удивления открыл рот.

– Тимка, а милиция-то что же? А делать-то теперь чего?

Он так перепугался, что вскочил и побежал из комнаты взглянуть на спящую мать, будто и там, в собственной постели, она могла быть в опасности. Но Маша мирно спала, только постанывала во сне.

Кузя на цыпочках вернулся в «детскую».

– Ты можешь рассказать мне, где и как это все случилось?

– Могу, конечно, но только то, что сам знаю. А зачем тебе?

– Расскажи.

Тимур рассказал.

– Я знаю, что надо делать, – тихо сказал Кузя, сдвинув брови.

– Я тоже, – кивнул Тимур.

Глава 47

Утром Митя Гуцуев сидел на старой яблоне в маленьком саду за детдомовской школой. Сидел, как обезьянка, верхом на ветке, прижавшись к стволу. Кора на яблоне была растрескавшаяся и корявая, но Митя обнимал теплый ствол со всей нежностью, на которую было способно его маленькое сердце.

Яблоня пахла мамой. Сладковатый, чуть пряный запах, все, что осталось от выцветших и поблекших воспоминаний детства.

Он был счастлив, что все дети в лагере, и никто не найдет его здесь и не засмеется, увидев, как Митя прижимается щекой и ухом к старому дереву. Ему казалось, что в глубине теплого ствола трепещет сонное дыхание и бьется сердце. Иногда он явственно слышал гулкие удары, потом ему казалось, что это стучит его собственное сердце, мальчик прижимался к дереву еще крепче, так, что ухо болело. А по щекам текли очень горячие слезы, которым не было ни конца, ни краю.

Он нашел эту яблоню давно, в первую же неделю, как только оказался в детдоме, и не было у него никого роднее и ближе, чем это дерево. Сюда приходил он со всеми своими горестями и маленькими радостями, рассказывал яблоне о своих бедах и несчастьях и слушал, как шелестят летом темные глянцевые листья, как потрескивают в зимний мороз ветки. И в шуме, в треске слышал Митя милый голос, который говорил только с ним одним.

Однажды Лешка Пивоваров решил вырезать на старой яблоне свои инициалы, но, не успел нацарапать ножом и первую букву, как на него набросился Гуцуев. Лешке было тогда четырнадцать лет, Митьке – девять, но Гуцуев лупил парня так, что убил бы, если б их не растащили. Пивоварова увезли в травмопункт и наложили три шва на плечо.

Воспитательница хотела наказать Митьку, но, разобравшись в чем дело, взяла его за руку и повела в хозяйственный магазин. Там они купили садовый вар и смазали им рану на яблоне. Но Мите и этого показалось мало: он разорвал на бинты свое полотенце и перевязал ствол.

Пивоваров затаил обиду и хотел устроить Митьке темную, но никто из ребят эту затею не поддержал: то ли боялись они Гуцуева, то ли уважали. И, хоть посмеивались между собой над любовью Митьки к яблоне, в лицо ему ничего не говорили. У каждого здесь была какая-то своя беда, своя боль, и, несмотря на детскую жестокость, где-то в глубине души у каждого тлел крохотный огонек сострадания.

А воспитательница сказала, что раз Митя вступился за яблоню, то она теперь его. И осенью он сам собрал с нее яблоки и угощал тех, кого хотел. Яблоки были мелкие и кислые, но никто из ребят не сказал об этом Мите, а кое-кто даже соврал, что на Митькиной яблоне яблоки самые вкусные.

На следующий год старая яблоня замерзла и по весне не зацвела и не покрылась листьями. Она стояла совсем голая, черная и корявая, а Митька Гуцуев сидел под нею на еще холодной весенней земле и горько выл. Он никак не хотел верить, что его яблоня умерла. Он приходил к ней каждый день, говорил с нею, но листья не шумели над головой, и никакого голоса не было слышно.

Митя затосковал и заболел. Его положили в изолятор. Яблоню не видно было из-за угла школы, но мальчик все равно смотрел в окно и каждое утро шепотом просил яблоню поскорее поправиться, а вечером желал ей спокойной ночи.

И вот наступило утро, когда Митька, выглянув в окно, увидел дворника, который шел вдоль школьного здания. В руках у него был топор. Гуцуев сразу понял, зачем дядя Вася идет с топором в сад. В один миг Митька решил, что зарубит дворника этим топором, но спасет свою яблоню. Он распахнул окно, спустился со второго этажа по декоративным выступам кирпичей и бросился за школу.

Старый дворник был уже в саду, возле Митькиной яблони. Увидев перекошенное лицо Гуцуева, дядя Вася плюнул, бросил в сердцах топор на землю и махнул рукой на яблоню: а пущай торчит! И побрел прочь. Митька подобрал топор, улыбнулся яблоне и пошел вслед за дворником. Больше дерево никто не трогал.

А прошлой весной она снова зацвела. И темные листочки развернулись на старых ветках. И аромат яблоневого цвета плыл в открытые окна классов. Митька был счастлив.

Учительница биологии сказала, что в прошлом году из-за поздних заморозков на яблоне погибли еще не распустившиеся почки, она перестояла год, набралась сил и снова отродилась. Учительница предложила Мите устроить день рождения яблони прямо в саду, но Гуцуев отказался. Это было его личное счастье, он не собирался его ни с кем делить. Но сам пошел в сад и, прижавшись к жесткому стволу щекой, прошептал: с днем рождения! Налетел ветер, и на голову мальчика посыпались бледно-розовый лепестки.

Теперь Митя стал старше и, как подростки стесняются показать свою любовь и нежность к матери, так и он стал стесняться своей дружбы с яблоней и все реже приходил к ней поговорить и прижаться к шершавому стволу. Он улыбался ей издали, махал рукой, когда был уверен, что его никто не видит. И теперь мальчик точно знал: она слышит его и издалека, слышит даже невысказанные слова, чувствует его своим сердцем.

Но сегодня, когда Митя не боялся, что кто-нибудь застанет его врасплох, он не выдержал, пришел в сад, залез на яблоню, уселся на толстую ветку и обнял ствол. И почувствовал, как же он соскучился, истосковался, как не хватало ему близкого шепота листьев и нежности шершавой коры. В яблоневом теле тихо билось живыми соками взволнованное яблоневое сердце.

Около школы в нерешительности стоял Кузя Ярочкин. Он уже третий раз за последние два часа приходил сюда, чтобы позвать Митьку, но никак не решался ни подойти, ни окликнуть. Кузя не понимал, что происходит с его новым маленьким другом, но чувствовал – именно сейчас никому и ничему нет места в Митькиной жизни.

Кузя уселся на лавку за углом школы. Он знал, что не пропустит Митьку, когда тот будет возвращаться в жилой корпус. Если, конечно, ему не взбредет в голову перелезть через забор сада.

Кузя чувствовал, что его час настал. Тот час, когда он должен отплатить за добро не словом, не нежностью, не вниманием, а реальным действием, чем-то важным и стоящим. Он должен доказать Марии Владимировне Рокотовой, тете Маше, маме, что достоин называться ее сыном. Он должен отблагодарить ее за то, что она подарила ему жизнь. Да-да, жизнь ему подарила именно она, потому что не окажись тети Маши в Кузиной жизни, он давно бы уже умер, его убил бы какой-нибудь пьяный сожитель матери или бабки, а нет, так спился бы и сам нарвался на паленую водку или нож в пьяной драке.

Всем, что у него есть, обязан Кузя приемной матери. Есть дом, брат, бабушка и дедушка, образование, работа фотомодели, Соня, да, даже Соня есть у него только потому, что их познакомила мама. Но самое дорогое в жизни – это сама мама, без которой немыслимо существование.

И вот какой-то маньяк едва не лишил Кузю матери. Как он посмел? Как вообще смеет один ничтожный человек единолично решать жить другому человеку или умереть? Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок – огромный мир, неповторимый и бесценный. И разрушать этот мир не имеет права никто, никогда. Кузя и раньше задумывался об этом, но теперь, когда кто-то посягнул на мир, который для него – центр вселенной, он решил мстить. Как это делать, Кузя Ярочкин не имел ни малейшего понятия. Тимур ему тут не помощник, если он только узнает, что задумал брат, сразу же запрет в четырех стенах. Или устроит тотальную слежку.

Значит, помощи и совета можно просить только у одного человека: у Митьки Гуцуева. Потому что он знает, как воевать. А маньяку с недостроя Кузя решил объявить войну.

Митя Гуцуев не полез через забор, гулять не хотелось, хотелось пойти посидеть в медкабинете с Ярочкиным. Просто так посидеть, помолчать. В Кузе он чувствовал родную душу. Но встретились они раньше, чем Митя предполагал. Он даже немного смутился и постарался напустить на себя сердитый вид, увидев Кузю на лавочке у школы, понял: конечно, тот все видел. Ну и пусть!

– Привет, – сказал Ярочкин. – Есть дело.

– Ну?

– Помнишь, ты предлагал поймать маньяка на стройке?

– Ну?

– Помоги мне его поймать. Если ты, конечно, не наврал мне все про себя.

Митька презрительно скривился, вытащил из кармана нож и, не целясь, метнул его в деревянную веранду в десяти шагах. Нож воткнулся точно в глаз нарисованному зайцу. Кузя подошел и ухватился за рукоятку, но, как ни силился, выдернуть нож не смог. Отодвинув парня, Митька легко вытащил лезвие и снова сунул нож в карман.

– Пошли, – коротко приказал мальчишка. – По дороге расскажешь, на кой леший тебе это надо.

– А разве нам не надо с собой что-нибудь взять? Оружие там или типа того…

– Мы идем на разведку. Но, если что, справимся и так.

Наискосок через дворы, через парк энергетиков, первую, пятую, восьмую Парковые улицы, третью Заливную, Косой переулок и на пустырь… Кузя всю жизнь прожил в этих местах, но давно уже не понимал, где они идут, даже когда из-за сосен показались громады недостроя, парень так и не смог сориентироваться, с какой стороны они туда подошли. Митька шел впереди, голова опущена, спина сутулая, руки в карманах. Быстро, точно гончая по следу. Кузе сначала было смешно смотреть на его охотничий азарт, он попытался даже отпустить пару шуточек, но Митька не реагировал, и, наконец, глядя в его напряженную спину, Ярочкин отвязался. Кроме того, с приближением мрачных зданий настроение явно портилось у обоих друзей.

Митька остановился так резко, что Кузя, зазевавшись, влетел в его спину, словно в бетонную стену.

– Смотри, вон та домина, – указал Гуцуев, – самая высокая. Надо проверить, можно ли залезть на крышу. Два хороших бинокля добудешь?

– Бинокль один. Подзорная труба подойдет?

– Подойдет. Заляжем на противоположных углах крыши и просто станем ждать.

– Нужны сотовые телефоны, не будем же мы орать друг другу через всю крышу, она здоровенная.

– Точно. Я возьму.

– А у тебя есть? – удивился Кузя.

– Есть. А ты думаешь, я ничего слаще морковки не жевал? Нам спонсоры подарили.

– Да ничего я не думаю, просто не видел у тебя никогда телефон.

– А на фиг он мне?

– Ну, не знаю, – пожал плечами парень, – может, воспитательница захочет тебя разыскать.

Митька презрительно фыркнул, Кузя понял, что сморозил глупость.

– Еще нужны две крепкие веревки, очень длинные, – продолжал Гуцуев.

– Зачем?

– Чтобы быстро спуститься сверху, когда заметим этого гада.

– Я пас! – уверенно заявил Кузя.

– Что так?

– Я грохнусь оттуда, сто процентов! Лучше мы просто вызовем милицию, а они…

– А они приедут через час, когда маньяк уже свалит восвояси. Мы должны поймать его сами. Сами! И только потом вызовем твоего брата и сдадим ему того, кого поймаем.

– Почему именно моего брата, можно просто милицию.

– Нельзя. Ты уверен, что мы именно преступника поймаем? А может, грибника какого или вообще мента?

– Мента поймать мы не сможем.

– Все, – отрезал Гуцуев. – С тебя бинокль, труба и веревки. Себе возьми еще кожаные перчатки, а то точно вниз не спустишься. Пожрать чего-нибудь, воды. Кепку на башку не забудь, чтоб не напекло. Сидеть будем с пяти утра и весь день до позднего вечера. Пошли смотреть, можно ли вообще влезть на эту домуху. Может, там внутри и лестницы-то нет.

– Ага, или дверь заперта.

– Главное, чтоб не заварена или кирпичом не заложена. Да и то плевать, окна же есть.

Кузя вздохнул. То, что Митьке казалось ерундой, для него было практически невыполнимо. Может, он ввязался не в свое дело? Но отступать было поздно.

На крышу четырехэтажного здания они взобрались довольно легко: двери не было вообще, зато лестницы – все на месте, хоть и без перил. На чердак вела маленькая ржавая дверка, висевшая на одной нижней петле, а с чердака на крышу – пустой дверной проем. Наверху не было ни шифера, ни толя, только горячие бетонные плиты с торчащими из них арматурными петлями, за которые, как заметил Митька, будет удобно цеплять веревки.

Кузя бодрился и даже довольно смело прыгал через щели между плитами, пока не доскакал до края крыши. И глянул вниз. Внизу была пропасть! Кажется, там вообще не было земли, плескалось какое-то буро-зеленое море, в которое Кузя едва не свалился. И свалился бы, если б Митька не оттащил его от края.

Ярочкин опустился на четвереньки да так и пополз назад. Колени тряслись, голова продолжала кружиться. Он взглянул на Митьку, как побитая собака, но тот не смеялся, даже смотрел не презрительно, а сочувственно.

– Может, брата твоего сразу позовем? – предложил мальчишка. – Он вроде покрепче.

– Нет уж, – замотал головой Кузя, перепугавшись еще больше. – Он мне ни за что не позволит, а я хочу сам. Тимка считает, что преступников должны ловить профессионалы.

– Это точно. Пошли покупать веревки и тренироваться. К вечеру научу тебя съезжать вниз, только не здесь.