Текст книги "Запах ночных фиалок. Рассказы и повести"

Memento mori

На земле возле мусорного бака в два ряда стояли цветы в горшках. Живые комнатные цветы. Уже тронутые морозом, занесённые снегом. Листочки у многих поникли, пожухли.

Домашние жители, они никак не вписывались в картину зимнего дня, вызывали удивление и вопрос: как связаны этот переполненный перед Новым годом мусорный бачок и чьи-то ухоженные любимцы в аккуратных горшочках. Что за злой гений принёс их сюда?

Цветы уже были мертвы. Мертвы, как и их хозяйка.

Она жила одна. Пожилая женщина, похоронившая мужа. Держала курочек, чтобы было о ком заботиться. Ради них и в магазин ходила, с ними и разговаривала, от них эмоциями подпитывалась. И ещё цветы. С этими тоже беседы вела, подкармливала и пересаживала, берегла. Любила потому что.

Детей своих, двух сынов, тоже любила. Очень. Особенно младшенького, последыша, она его долго —долго грудью кормила, мамин хвостик, черноглазый, весь в батю.

Мальчишки, правда, давно выросли и дом родной покинули. Навсегда. Старший где-то на Севере, и младшенького судьба далеко забросила. Всё хорошо у него. Семья, ребёночек. Нет, видела, конечно, внучонка, несколько раз даже за эти годы, пока в школу пошел, но у них – своя жизнь. СВОЯ. Она это понимала. И не навязывалась. У деток всё хорошо – что еще матери желать?

Приезжал, навещал, был хорошим сыном. Обязательно – несколько раз в неделю – звонок по телефону: «Мам, как дела? У нас все норм. Ладно, пока, звони, если что!» «Если что» случилось в аккурат под новый год.

Где-то подхваченный вирус, принятый за простую простуду, потому на ногах перенесённый (да какие врачи, какие таблетки, и так перетопчусь, пройдёт!) уложил-таки хозяйку курочек в постель. Температуру градусник показать отказался– не хватило шкалы.

Когда стало совсем непереносимо, решилась набрать номер младшего сыночка. Что-то сказала, что, он не расслышал. -Что, мама, что? В ответ – тишина, хоть и не дан отбой. Мамин голос был слабым и невнятным. Канат, всю жизнь их двоих связывавший, истончился до ниточки толщиной в паутинку…

Как жену в курс дела вводил, как на работу звонил – не помнит. Помнит только, как в машине одной рукой лихорадочно искал в телефонной книжке номер маминой соседки, сто лет назад забитый и забытый, под каким именем. Мама тогда сказала, мол, это запиши. На крайний случай.

Крайний и есть.

Наконец в глаза бросились цифры оператора с комбинацией маминого региона. Он? Нажал, обмирая от нетерпения и страха. Он!

– Это Паша. Ну, соседи вы с мамой моей. Узнали? Сходите к ней, что-то она не отвечает. Соседка, не отключаясь, сразу вышла на лестничную клетку и стала звонить в дверь напротив.

Он слышал, как гулко и пронзительно заливается старый звонок, памятный с детства. Тот самый, которым вызывали его на улицу мальчишки… И – тишина в ответ. Потом услышал настойчивый, громкий стук, отдающийся в голове, сильный стук, и опять – ничего.

– Не открывает твоя мама. И звоню. И стучу. Болела она тут сильно. Как бы чего не вышло. Ты бы приехал.

– Еду. Уже.

Он не ехал. Мчал. Летел, как сумасшедший. 700 с лишним километров до отчего дома одолел за семь неполных часов.

О чём думал и что вспоминал в тёплом салоне крутой иномарки сын мамы, которой было очень плохо в это самое время, я не знаю. Плакал ли, ругался или кричал, бил ли по рулю в приступе бессилия – это мне неведомо. Но думаю, всё это делал. Живой же. Не железный.

На часах было ровно 12 ночи, когда он влетел на второй этаж родного дома. Долго не мог попасть ключом в замок, открыл наконец, рванул дверь, бросился в спальню к маминой к кровати.

Мама была жива. Она протянула к нему руки и погладила сыночка по голове. Говорить не могла. Уже.

Он схватил горячую и отчего-то совсем невесомую маму на руки, кое-как примостил сверху ватное старенькое одеяло, и, не закрывая дверей, бросился к машине.

В приёмном покое районной больницы их приняли. Он держал мамину руку и ловил её ускользающий взгляд.

Но глаза её видели уже другой берег.

В два часа ночи из приёмного покоя вышел сирота.

Утром он вынес мамины цветы на помойку. Ключ от сараюшки с курами, построенной ещё отцом, отдал соседке.

На третий день маму предали земле. Положили рядом с отцом. Старший сын на похороны приехать успел.

Мамин номер ни один, ни другой из памяти телефона не удалили. Рука не поднялась. Казалось, мама ещё может позвонить…

ДЫРЯВЫЙ НОСОК

Она

Дверь хлопнула со звуком выстрела. Женщина осталась сидеть в кресле, поджав под себя ногу.

Вот тебе и субботний вечер в кругу семьи. Блин, ну почему… почему… Из состояния злости и отрешённости вывел странный звук. Непонятный. Оксана напряглась, вслушалась. Осмотрелась по сторонам.

Звук шёл сверху. Муха. Невесть откуда взявшаяся большая жирная муха. Целый бомбовоз. Это она с противным монотонным жужжанием металась по комнате, упорно искала выход, с характерным звуком ударялась со всего мушиного размаха о туго натянутый потолок и отскакивала от него, как от батута. Проследив глазами за траекторией полёта назойливой гостьи, хозяйка открыла дверь на балкон и, размахивая диванной подушкой, как полицейский – щитом, выдворила надоедливое насекомое на холод. Пусть помёрзнет.

Пусть помёрзнет. Может, поймёт, что не прав. Это уже о муже.

Несколько минут назад, раздражённо хлопнув дверью, на холод выскочил Андрей. Муж. Муж – объелся груш. Десять лет. Десять долгих лет – одно и то же. Вместе вроде. А фактически – врозь. Бьюсь, как муха, об его непонимание. Сейчас опять поругались. Сказал, что я – плохая жена. Причину нашёл – дырка на носке. Эх… Как всё задолбало!

Он

Ого. Холодно-то как. Куртку с вешалки схватил тонкую, первую, что под руку попала. Ключи от машины – на тумбочке в прихожей остались. Да и куда ехать? От себя не уедешь.

Андрей нарезал во дворе круги вокруг детской площадки и жалел, что бросил курить. Сейчас бы от сигареты и погрелся, и успокоился. Опять поругался с Оксанкой. И ведь не хотел. Просто так про носок сказал. Почти пошутил. Типа, ни к кому в гости зайти нельзя – разуваться стыдно, сразу скажут – жена плохая. А она как зыркнет, прямо кипятком окатила. И понеслось. И такой я, и сякой, и немазаный.

Куда всё делось? Десять лет прошло, а человека как подменили. Где та Оксанка, которая давала себя обнять, слушала меня, была в курсе всех моих дел, понимала, помогала, хохотала над моими шутками, настроение чувствовала? Эх… Как всё задолбало!

Дочь

Мама много работает. Устаёт. Папа, чтобы денежки заработать, даже в субботу ходит на свою работу. Так редко бывает, чтобы дома и мама, и папа -вместе. И то-сразу – ругаются. Мне говорят идти в мою комнату. Я беру с собой Барсика и ухожу. Но там всё слышно, они громко ругаются.

Я не знаю, что делать. Нам в подготовительной группе ещё не говорили, как помирить маму и папу.

Сегодня опять поругались. Да, Барсик? Из-за дырки на папином носке!

Скоро у меня день рождения. Скажу бабушке с дедушкой, чтоб подарок не покупали, а подарили денежку. Чтобы купить папе много носков без дырок. И тогда маме не надо будет зашивать. И папа не будет ругаться. Может быть…

Иди сюда, Барсик, давай с тобой обниматься.

ПЕРХОТЬ

Она настолько любила свободу, что даже спала без одежды.

Ей было ненавистно любое давление. Даже на тело. Не говоря уж о душе. Каждый вечер – изо дня в день повторяющиеся манипуляции с разоблачением – и в прямом, и в переносном смысле этого слова, Ведь «разоблачить» – это сделать явным скрываемое.

Как только она переступала порог квартиры, тут же освобождала себя от пут. Скидывала в прихожей лёгкую шубку из норки, которая, казалась, весила как бабушкина, из мутона. В шубе часто было жарко – не такие уж студёные в тех краях зимы, но её наличие подчёркивало статус. С отвращением, выворачивая наизнанку, как лягушачью кожу, стягивала одежду для работы. Дресс – код. Визитная карточка компании. Снимала утягивающие колготки, державшие в прокрустовом ложе слегка выпирающий животик. Дальше – бюстгальтер. Руки заламывались назад и тянулись к застёжке в предвосхищении неимоверного облегчения. Ещё упругая грудь и без него была красива. Но приходилось мириться с ненавистными косточками, что алчно впивались в тело где-то подмышками, зато высоко держали и позволяли гордо нести то, чем природа не обидела.

Оставшись почти голой, женщина испытала чувство, близкое к блаженству. Нырнула в домашнюю тунику, мягкую и удобную до невозможности.

Подошла к туалетному столику, и три колечка с лёгким звоном приземлились в фарфоровую раковинку, потом аккуратно вытащила из ушей дужки тяжёлых серёг. Это вам не бижутерия, не Сваровски какой-нибудь. Нужно соответствовать. В шкатулке несколько достойных внимания комплектов, их можно менять в зависимости от настроения. Но быть зависимой от атрибутов публичной жизни дома? Нонсенс! Теперь в ванную. Смыть косметику. Остаться собой.

Всё. Дома. Виолетта любила свои крошечные чертоги – однушку в панельной пятиэтажке. Тут, только тут и нигде больше, она была собой. Можно пересчитать по пальцам дни с момента переезда, когда заповедный мирок был осквернён чьим – либо присутствием. «My house is my castle» – мой дом – моя крепость. Наверное, если бы эту фразу не придумал умный англичанин Кокк в 16 веке, Виолетта придумала бы её сама.

Наверное, её норка – это единственное, что девушка действительно любила.

К примеру, имя своё Виолетта ненавидела. Родители хотели как лучше. Чтоб было красиво. Не как у всех. 33 года назад, когда мама была беременна, они слушали «Травиату» Верди. Главную героиню звали божественным и, по версии мамы, ласкающим слух именем. Папе было всё равно, он согласился бы с женщиной, которую боготворил, захоти она назвать дочку Пассионарией, Клеопатрой или даже Фёклой. Но любимая остановилась на Виолетте, и папа был с мамой солидарен. Впрочем, как всегда.

Но в детстве родители, а следом и все знакомые, звали её Виолой. Имя звучало как сыр. Финский, в пластиковых коробочках. Который как раз тогда появился в продуктовых магазинах и который Виолетта тоже терпеть не могла.

Мамы и папы уже нет. Некому предъявлять претензии. Они так и не узнали о том, что девочка ненавидела своё имя. Виолу правильно воспитали.

Виолетта Робертовна – бренд, который она вынуждена подкреплять ежедневно уже 30 лет и 3 года. Столько, сколько Илья Муромец сидел на печи. А потом ему надоело. Ей – тоже. Достало. Обрыдло, опротивело, опостылело. Но нужно соответствовать. Зачем, спросите? Чтоб работать. Зачем работать? Чтоб получать деньги. Зачем получать деньги? Чтоб жить. Зачем жить?

И вправду, зачем?

Последние пять лет Виолетта потеряла вкус жизни. Смотри: ты простыла, нос забит, но надо есть, чтобы поправиться, и ты заставляешь себя встать с постели, пойти на кухню и сварить сосиску. А потом заставляешь себя её съесть. Жуёшь, такая, а ни вкуса, ни запаха не ощущаешь. То есть ешь как раз то, что туда напихано. И что к мясу – никаким боком. Розовую гадость с бесчисленными Е всяких номеров. Сосиска безвкусная, как её жизнь.

Одна. Нет детей. Нет мужа. Даже бойфренда нет. Даже временного, что называется, для здоровья. Ведь таких придётся впустить в дом. В себя. А это-посягательство на свободу. Поэтому – нет. Лучшее средство от головной боли – гильотина.

А всё могло бы быть. Но! Открыть тайну? У единственного, встреченного за 33 долгих года представителя противоположного пола, кто мог бы быть рядом… Кто подходил по статусу и при этом не раздражал до вселенских размеров, а лишь подбешивал слегка… С кем иногда было интересно и даже местами – кайфово…

У него.

Была.

Перхоть.

Представляете? Всегда на плечах тёмного дорогого костюма – как снежком припорошено! Пороша на чёрном видна издалека. Она притягивала взгляды. А ещё мужчина привычным жестом кисти, этаким дуплетом, движением «мах одной рукой два раза справа» и «мах другой рукой два раза слева» шелушинки эти белые, невесомые, с плеч низвергал с завидной цикличностью. На автомате.

Увидели?

Когда Виолетта наблюдала за этими па руками, чувствовала рвотные позывы.

Нужно ли добавлять, что отношения с этим молодым человеком, заходящие чуть дальше кратковременных контактов по работе, были обречены на провал?

Сейчас на столе у Петра – так звали потребителя шампуня известной всем марки – фото карапуза с пухлыми щёчками. Сын. А ведь это мог бы быть и её ребенок. Их общий.

Если бы не перхоть!

БУДЕМ ЖИТЬ!

Злая на весь мир девочка лет пятнадцати шла по лесу. Густому еловому лесу. Не по тропинке, а куда глаза глядят. Углублялась всё дальше и дальше в густую чащу. Ветки старых ёлок – мокрые, колючие – раздвигала руками, но они всё равно хлёстко били по лицу.

Было мерзко, промозгло и сыро, как бывает холодной дождливой осенью.

– Ну и хорошо! И пусть! Чем хуже, тем лучше, – цедила она сквозь зубы, сжатые до скрежета. И вытирала нос мокрой ладошкой.

С каждой минутой становилось темнее.

Телефон в кармане уже не пикал – устал предупреждать, что вот-вот превратится в оттягивающую карман бесполезную штучку. Символ того жестокого мира, куда она не собиралась возвращаться.

Девочка не представляла, сколько сейчас времени, не помнила, когда ела в последний раз.

Тупо шла, падала то на одно колено, то на другое, с натугой вставала. И продолжала путь.

«Хлюп-хлюп-хлюп», – причитали насквозь промокшие кожаные кроссовки. «Чавк-чавк-чавк», -отвечала им болотная жижа. «Зачем жить… зачем жить… зачем жить…» – под каждый шаг – молоточком отдавалось в больной голове.

И вдруг. Она. Почувствовала Взгляд.

Из-под нависших веток старой ёлки на неё смотрели глаза. Это было животное, и оно страдало. Собака. Небольшая чёрная собака.

Привязана к дереву?

– Этого не может быть! Это глюк! Мне кажется! Откуда тут собака? – вслух говорила сама с собой девочка, пробираясь ближе.

Нет. Собака реальная. Очень тощая. Оставлена на погибель – привязана к ёлке проволокой за лапу. И лапа эта уже изглодана.

Рукам стало тепло от тёплой собачьей крови.

Лес содрогнулся от страшного крика. С дерева сорвались два больших растрёпанных ворона и полетели прочь с насиженного места.

Девочка орала, как дикое животное. Вложила в крик всю ненависть в миру, который допускает такое предательство, такую боль. Душевную. Как у неё. Физическую. Как у найдёныша с окровавленной культей.

Окоченевшими руками она расшатывала и переламывала пополам проволоку, которая слабо, но поддавалась и грязно, не по-девичьи, ругалась. Непонятно, откуда приходили ей в голову мерзкие слова, такие же, как поступок этих нелюдей.

Столкнувшись с живой душой, которой хуже, чем ей, девочка поняла: если всё так плохо, что хуже быть не может, значит, может быть только лучше.

– Сейчас, сейчас, потерпи!

У неё получилось. Девочка взяла беднягу на руки. Тельце страдалицы было лёгким, почти невесомым. Спасательница бегом кинулась вон из леса.

– Ну что ты, что ты… Сейчас я… Будем жить!

Skeleton in the closet

На чердаке домика её души, в самом дальнем уголке, повернутый дверью к стене, стоит шкаф.

В нём – об этом знает только она – спрятан скелет. Помня пословицу «С глаз долой – из сердца вон», она когда-то, надрываясь, затащила гремящий костями остов по узкой лестнице под самую крышу.

Сердце бухало так, что, казалось, вот-вот остановится. Не только от тяжести, от страха! Никому нельзя было попасться, никто не должен был видеть, как она прячет останки своего горя и нестерпимой боли.

Подняв то, что не должен был видеть никто, наверх, она передохнула и стала засовывать скелет в старый шкаф. Но это не платье, на плечики не повесишь…

Она решила разместить его лёжа. Укладывала на пол шкафа, с трепетом расправляя каждую косточку и орошая ее горючими слезами.

Спрятала то, о чём никто и никогда не должен был узнать, кинула прощальный взгляд на милые кости и решительно захлопнула дверь шкафа.

Всё.

Нет, не всё…

Чтоб не выбрался скелет наружу, тяжелыми цепями дважды обернула шкаф и повесила огромный замок, обхватив дужкой два соседних звена цепи.

Она не дура, понимала, что эти манипуляции – лишние, ведь открыть шкаф может только она одна, но, сжав зубы, закрывала его от самой себя!

Ей казалось, что если глаза не видят, то и душа не будет болеть…

Наивная. Верила в народную мудрость…

Прошло время.

Она приказала себе забыть про чердак. Не поднималась туда, даже если на улице шел затяжной дождь, и постиранному белью было бы комфортно под крышей.

Но она упорно развешивала мокрые тряпки по всему дому, только бы не вступить на скрипучую лестницу, ведущую на чердак. Ведь там, в самом углу, обернутый цепью воспоминаний – шкаф со скелетом.

И вдруг в один из дней раздался звонок. Телефон звонил долго и настойчиво, замолкая лишь на миг, и вновь ввинчивался резким звуком прямо в мозг. Звук шел сверху, из-под потолка.

Она догадалась, кто звонит, и руки упали, как плети.

Не прекратить эту пытку звуком она не могла. Разве что выбрать – оглохнуть.

И она пошла. Вверх по шаткой лестнице. В тайную комнату боли её души. В страх. На подкашивающихся ногах, цепенея, изредка контролируя путь слепнущими от слёз глазами. Одна ступенька, вторая, третья…

И вот он, шкаф, покрытый пылью, как старый камень – мхом. Вот замок, холодный, как лоб покойника. Ключ… Ключ от этого замка она всегда носила с собой, он висел на шее, как в детстве…

Под непрекращающийся трезвон, рвущий на части черепную коробку, она повернула ключ в замке, и цепи, держащие скелет взаперти, рухнули с лязгом на пыльный пол.

Только раскрылась дверь шкафа, звон прекратился.

Не успела! У неё хлынули слёзы. Будто плотину прорвало, будто звон сдетонировал…

Она стояла на коленях перед шкафом и перебирала косточки-пальчики скелета, сжимая в объятиях его пустую, как ей казалось, грудную клетку.

Но вдруг она увидела чудо: в этой клетке, за прутьями голых рёберных костей, билось живое тёплое сердце! И оно тоже плакало.

Сколько времени сидела она со скелетом в обнимку на полу, в пыли старого чердака, нам неведомо: в горе время течет по-другому.

Выплакавшись досуха, она краем футболки промокнула распухшие от слёз веки и аккуратно, как ребёнка на ручках, перенесла скелет в шкаф.

Без эмоций, осушив душу до самого донышка, она вновь обмотала пристанище своей тайны старой цепью и, совместив два звена, ввела дужку замка в кольцо.

Еле слышный щелчок, и скелет снова надежно скрыт от всех глаз.

Она медленно спустилась по старой лестнице в мир.

Жить дальше.

КОНЕЦ ЗЛЮКИ

– Татьяна? – молодой женский голос на том конце трубки глуховатый и немного растерянный.

Звонок раздался в неудобном месте – на пешеходном переходе. Я непростительно опаздывала на работу.

Уверенная, что звонят те, что меня «потерял», мгновенно выхватила трезвонящий телефон из сумки и, не глядя на экран, выдохнула:

– Да! Но голос был мне незнаком, как и номер – я попыталась рассмотреть его без очков, быстро перейдя дорогу.

После короткой паузы трубка ожила:

– Татьяна – сан?

– В смысле – сан? Кто это? Кому вы звоните?

– Вам. Вы знаете такую Софью Андреевну N?

Из памяти тут же выплыло одутловатое лицо пожилой женщины, соседки по столику в санатории. Понятно теперь, откуда ветер дует.

– Да, Софью Андреевну знаю. Она живёт…

Я хотела назвать город, откуда та приезжала на отдых, но закончить фразу мне не дали:

– Она уже… не живёт. Умерла. Извините, что звоню. Просто из всех контактов в телефоне именем был подписан только ваш. «Татьяна сан». Остальные – почта, пенсия, соцзащита, поликлиника – без имён. Я подумала, что вы для неё значимый человек, – девушка помолчала и добавила, – сан – это ж вроде учитель?

– Вроде, – я соображала с трудом. – Но я просто знакомая. Постойте… А сын? У неё же есть… был… сын, она говорила.

– Да, сын тоже забит. Ему позвонили, он приедет из Питера. Её пока в морге подержат. Ну, всё, – сказала девушка и дала отбой.

Моё «А….» повисло в воздухе. Я швырнула ни в чём не виноватый телефон в сумочку и со всех ног припустила на работу. Но ничего серьёзного за весь день сделать так и не смогла. Тупо сидела за компьютером и думала про нашу быстротекущую жизнь. Мысли крутились вокруг звонка о смерти Софьи Андреевны.

Это так страшно – жить, жить, и… не жить.

С умершей мы познакомились в санатории. Это было зимой, года два назад.

Я поняла! «Сан» – это не по-японски. Это сокращённо «санаторий». Это она так меня записала, получается.

Наше общение свелось к нескольким коротким разговорам во время обеда и послеобеденной прогулки. Я вспомнила, как соседка по столику попросила мой номер телефона, я продиктовала, не записав её номера себе. Подумала – ни к чему. Дала – и забыла. Как забыла и это мимолётное знакомство.

Ни разу она мне так и не позвонила, и – на тебе.

История жизни Софьи Андреевны уже тогда показалась мне необычной, но как-то не особо задела, а вкупе со смертью – смотри-ка ты, затронула глубинные струны души. Мне захотелось узнать, как закончила свою жизнь та, что представилась мне при встрече «злюкой». Вечером я решилась набрать утренний номер. Извинилась и спросила, как умерла Софья Андреевна. Оказалось, это был номер молодой фельдшерицы «Скорой помощи».

Вот её рассказ.

Вызов поступил поздно вечером, без 15 двенадцать. Позвонила сама умершая. Ну, тогда ещё живая. Сказала, плохо с сердцем. Мы с водителем подъехали, я попросила его со мной сходить. Боюсь я одна. Первый месяц работаю. Не все ходят, а дядя Паша пошёл. И хорошо, а то я сама чуть не скончалась. Дверь входная была не закрыта, свет в прихожей горел, и в комнате – тоже. Старушка была не в ночнушке, одетая, сидела в кресле, много лекарств на столике рядом: бутылочки, таблетки, аппарат-давление мерить, кувшин с водой, стаканы. Валерьянка разлита, запах такой… сильный.

Меня увидела, рукой на стакан показывает, мол, пить, я так поняла, я к ней скорей, стакан подала, она глоток большой сделала. Я пока укладку открывала, смотрю – она стакан выронила. Стакан об пол стукнулся, а она… захрипела, вода – назад изо рта, я её за плечи… А она вздохнула тяжко так, протяжно, взглянула на меня строго, даже зло, и затихла. Скончалась, короче. Страшно это было. Первый раз у меня так. Приехала к живой, и вот на глазах она – мёртвая.

Я думаю, инфаркт. Вскроют – точно скажут. Мы полицию вызвали – смерть зафиксировать. Дядя Паша говорит, надо родным сообщить.

Телефон рядом с ней, в кресле, был. Меня трясло, он сам стал искать, кому позвонить. Но в адресной книжке номеров очень мало было. Только ваш и сына – с именами. Он сына сразу набрал. А я ваш номер себе в телефон сохранила, утром решила позвонить, ночью не стала.

У меня это первая смерть на вызове. Знаете… страшно умереть, но ещё страшнее со смертью остаться один на один.

Я не стала больше расспрашивать девчушку, по интонациям, по разговору поняла – та всё ещё под впечатлением. Оказаться нос к носу с Костлявой и не успеть помочь – согласна, это потрясает.

Тело отреагировало сразу. Противный холодок пробежал от ног до кончиков пальцев, меня пару раз передёрнуло и затрясло. Я сходила за пледом, укуталась, плеснула в чайник немного воды и застыла рядом с плитой. На стенке кухни явственно проступала фигура женщины, с которой на короткий миг свела меня судьба. Чайник свистом вывел меня из ступора.

Я выбрала самую большую глиняную чашку, налила чаю, плеснула из бутылки бальзама на травах. Потом достала из глубины верхнего ящика стола скользкую стеариновую свечу, что хранила на случай внезапного отключения света, сунула её в банку с горохом – другого подсвечника не придумала – и, придерживая плед подбородком, с чаем и свечкой в руках поплелась в комнату.

Потом я сидела в кресле с ногами, грела об чашку руки и нос, смотрела на огонь свечи – не поминальной, а какая была в наличии – и по крупицам воссоздавала историю, связанную с кратковременным знакомством с умершей.

Как сказала эта девочка? Страшно со смертью остаться один на один. Но Софья эта и жила – одна. Всех из своей жизни исключила. Сама. По своей воле. Она не выглядела на свой возраст. Сказала, что с 39-го. С этого года моя мама. А та выглядела моложе. Высокая, сухая, с ровной спиной, чисто и как-то по – особенному культурно одетая. Правда, так одевались в то время, когда я была еще школьницей. Сейчас эти наряды можно назвать старомодными. Смотрела по сторонам как-то свысока, разговаривала, будто делала одолжение. Есть такое слово «снизошла», вот оно как раз тут подходит.

Я приехала в санаторий позже других, как раз было время обеда. Меня проводили за столик, где в гордом одиночестве восседала дама, сразу показавшаяся мне высокомерной. Я присела напротив, дружелюбно поздоровалась и назвала своё имя, в ответ соседка посмотрела на меня строго и кивнула:

– Софья Андреевна. Думаете, я злюка? Все так думают. А я не злюка, я интроверт. Кушайте, не обращайте внимания.

Огорошила меня и замолчала. Я почувствовала себя на приёме в Букингемском дворце. Весь обед старалась держать спинку ровно, не чавкать и не стучать ложкой по тарелке. Первая совместная трапеза прошла в полной тишине.

Но во время следующих встреч я узнала некоторые подробности её жизни. Софья была из категории «дети войны». Родители – оба – фронтовые врачи. До конца войны не дожили —погибли. Росла у тётки, с её детьми, в голоде, без ласки. Потому и сама любить не умела.

Вышла замуж. Сына родила. Не сюсюкала, растила, как надо, человеком. Муж в 40 лет ушёл к молодой. Вычеркнула его из жизни. Ушёл, значит, предал. Сын принял сторону отца, в 16 лет ушёл в новую семью. Вычеркнула и сына.

Жила работой – главный бухгалтер на большом предприятии. Все её боялись и за строгость не любили. Ни с кем не было отношений дружеских. Никого к себе не подпускала.

Ушла на пенсию. Сидела дома. Не шиковала, но и не бедствовала – привыкла довольствоваться малым.

Сын появился в гостях через 16 лет. Впервые. Сказал, что украли паспорт, нужно свидетельство о рождении. Был к тому времени женат. Но без детей, потому что, когда спросила, есть ли у неё внуки, тот ответил отрицательно. Сказал, что отца похоронил. Даже не спросила, когда и как это произошло, потому что просчитала его кончину карой за предательство. Спросила у единственного родного человека, приедет ли он похоронить её. Подумал и сказал: «Да». Попросила забить в телефон номер, мол, случится – сообщат.

Так всё в точности и вышло.

Больше ничего о Софье Андреевне я не могла вспомнить, как ни старалась. Но ведь зачем-то и моё имя она в телефонной книжке сохранила. Может, чтоб я потом могла рассказать кому-то про её никчёмную жизнь? Ну, вам, например? Чтоб знали, что надо дорожить близкими, не рубить с плеча, жить с миром в ладу, а не в мире одиночества.

Я задула свечу. Стеариновые слёзы толстой коркой покрыли горох. Интересно, а сын? Упадёт ли хоть одна слеза из его глаз? Будет ли он скорбеть по матери, которая дала ему жизнь, но не стала близкой и родной при этом?

Ответа нет. На душе тяжело.

Я выбросила в помойное ведро импровизированный подсвечник и набрала знакомый номер:

– Мамочка. Привет. Ты как? У меня всё хорошо.