Текст книги "Запах ночных фиалок. Рассказы и повести"

Запах ночных фиалок
Рассказы и повести
Татьяна Алексеевна Жегунова

Дизайнер обложки Вита Владимировна Сологубик

© Татьяна Алексеевна Жегунова, 2024

© Вита Владимировна Сологубик, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-7374-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Слово к читателю

Я очень хочу писать.

Как Пушкин – гармонично и точно. Как Толстой – цельно и завершено. Как Чехов – кратко и содержательно. Как мотивационные блогеры – доходчиво и современно. А пишу как Жегунова.

Я очень хочу писать.

Писать – это разговаривать. Только буквами. Предложениями. Фразами. Показывать, что вижу. Указывать на то, что увидеть хотят не все. Доказывать то, в чём не сомневаюсь. Будить чувства. Вызывать эмоции. Самовыражаться.

Я очень хочу писать.

Меня этому учили. 10 лет в школе. 4 года в институте. Несколько десятков лет – в жизни. В той, которая шла. А эта – бежит.

Я очень хочу писать.

Для себя – обдумывая, анализируя, делая выводы. Для читающих сверстников – сверяя мысли. Для поколения, идущего следом – убирая грабли и подстилая соломку. Для внучки, которая ходит в 6 класс и семилетнего внука – впрок, на будущее, с запасом. На память.

Я очень хочу писать.

Жизнь мчится, как скорый поезд без расписания. Бог знает, сколько будет ещё остановок в пути. И когда – конечная.

Конечная – от слова «конец». Поэтому надо успеть.

Почему я пишу?

Моя мама вяжет с 14 лет.

Десятками пар выходят в мир с особой миссией – согревать – следочки из остатков пряжи. Каждая пара уникальна. Второй такой нет. Ноги в них согреваются тотчас же. Вкладывает мама в свой труд душу и в каждую петельку– молитовку. Она и меня вязать научила. Но не вяжу я спицами. Утомительно это для меня. Нудно.

Куда интереснее для меня – вязать слова.

Брать слово за чуб, притягивать ко второму. Связывать крепко-накрепко смыслом. Накид, ещё накид. Найти метафору, вплести в предложение. Всё просчитать, вывязать из слов орнамент смысла, и… обомлеть от результата.

А если получилось некрасиво, то распустить. Слова. По домам. И снова набрать петли. То есть слова. И так – пока дойдёт рисунок до совершенства. И в этот момент я чувствую себя счастливой.

Пишу, потому что нравится.

Зачем я пишу?

Молодость, восторженность, расплывчатые планы на будущее, уверенность в том, что вся жизнь впереди – всё это я пропустила через себя, прочувствовала, заархивировала и бережно храню на жёстком диске в папке «Прошлое».

На рабочем столе в папке «Настоящее»: спокойствие, мудрость, умение ставить чёткие цели и приближаться к их реализации маленькими шажками. Осознание того, что в сутках лишь 24 часа. Оттого – желание тратить на сон как можно меньше драгоценного времени, брать материал из первых двух папок, воплощать в слова и наполнять ими папку «Будущее».

Для себя. Для потомков. Чтобы помнили.

Как у Маяковского: «чтобы умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие добрые дела».

С пароходами, если честно, как-то не сложилось.

А вот строчки и добрые дела как раз – моё.

В этой книге собраны мои самые любимые рассказы и короткие повести.

Из души – в душу. От меня – вам. На память.

РАССКАЗЫ

ОДНО СЛОВО – И ТРИ СПАСЁННЫХ ЖИЗНИ

Пухленькая женщина за пятьдесят, в джинсах, мешковатом сером свитшоте и жёлтых кожаных мокасинах брела по липовой аллее в сторону остановки. Руки – замком на широком ремне мягкой сумки-мешка из кожаных квадратиков, там на дне болтаются пакетики кошачьего и собачьего корма – всегда есть шанс встретить голодный подзаборный хвостик.

Вышла за час – пройтись и, главное, проговорить про себя, что психологу рассказывать – чай, не каждый день такие встречи. В первый раз.

Раньше мама – и жилетка, и подружка, и души врачеватель. А теперь из близких – одна подружка Алька, но там мяч в одни ворота. Это её надо выслушивать да по голове гладить.

Психолог по телефону предупредила: «Расскажете о себе предельно честно.» Светлана шла к автобусной остановке и про себя беседовала с психологом.

– Я – Света. Нет, не так. Я – Светлана Григорьевна.

Мне 49, это я просто выгляжу старше. Ну, как с погодой – на градуснике 20 градусов мороза, а ощущается как 25. Рост средний, даже чуть меньше среднего, хотя за столом в кабинете не видно. Вес… выше среднего. Точно не скажу – напольные весы под мойкой пылятся. Я их боюсь. А вдруг сотню покажут? Это ужасно, конечно, но ничего поделать не могу. Как говорится, заедаю. Стратегический запас – «Lucky Days». Знаете, такие конфеты недорогие – большеватые шоколадные прямоугольники с арахисом? Не обращали внимания? Ну и ладно. Всё равно – пользы ноль, только килограммы. Днём на работу не беру, у нас в военкомате некогда даже чаю попить. А вечером могу сразу пять штук съесть. Или шесть, смотря какой день был. Жизнь подслащиваю. Радость совсем куда-то пропала, хоть и было-то её чуть. Дом-работа-работа-дом. Между – кладбище. Ну, просто функционал в военкомате «три П»: пенсионеры, похороны, погребения. По долгу службы, так сказать, и к маме.

Вот и остановка. Наболтала с три короба, а ведь психологу и половины не расскажу: неужто чужой человек моё сознание перекуёт?

Света втиснулась в маршрутку. Выходной, все едут в центр. Просочилась на заднюю площадку, встала, чтоб спиной опираться на боковое стекло, рукой взялась за поручень. Ехать долго, можно прикрыть глаза и продолжить речь выстраивать.

Ночью опять снился тот сон: лето, солнце аж глаза режет, роддом, а на крылечке – она с малышом. Почему-то ватное одеяльце в белом пододеяльнике, перевязанное зелёной атласной лентой – еле хватило рук, чтоб обхватить свёрток. Он странный – такой старинный кулёк, как на фотографии, где мама с новорождённой Светочкой. Кто в одеяльце – неизвестно. Была б лента розовая или голубая, а тут – зелёная…

Этот фильм без конца транслируется по каналам сна уже много лет. Иногда стоит подумать – давно не снился, сразу – получите, распишитесь.

– Ай!

Ну кто так тормозит? Глаза настежь, сумка с плеча – под ноги, ноги – враскорячку. Очки солнечные со лба – прыг на нос, с носа, как с горки – вниз. Еле поймала. Ещё и рёбрами об ограждение приложилась.

Потёрла бок, поймала очки, вернула сумку на место, и тут…

– Давай бабушке место уступим, да, сынок? – молодая мамашка, девчонка совсем, с малышом на руках. Сказала и встала, к коляске пошла.

Что? Бабушке? Света даже головой покрутила – какой бабушке?! А нету. Про неё речь. Всё, Светлана Григорьевна. Приехали…

В носу сразу закипело, как в чайнике, когда плеснёшь туда воды на одну чашку… Недружелюбно буркнула:

– Я выхожу!

И совсем не по-старушечьи соскочила с подножки за три остановки до нужной.

Вечер. Кухня. Нет, кухонка с окнами во двор. Самое уютное место старой двушки.

Стол под яркой, с подсолнухами, клеёнкой. Две табуретки с вязаными крючком подпопниками – мама до последнего, пока руки держали крючок, вязала.

Урчащий, как довольный котёнок, холодильник в углу. На нём – мамин карандашный портрет, где она так хорошо улыбается.

Есть не хочется. Совсем. И даже конфет. Чаю попить, что ли? Привычным жестом открыла посудный шкафчик над мойкой. Рука безошибочно выловила из глубины сушилки любимую чашку. Глиняная, тяжёлая, округлая и яркая, как апельсин. Подарок того, кто мог бы… Нет, не мог.

Кому она нужна – такая? С проблемами?

Достала из коробки чайный пакетик, дёрнула, не рассчитав силы, и оторвала бумажную наклейку. Выругалась: «Зараза, да что ж это такое, а!» Бросила в кипяток то, что осталось. Прямо с хвостом.

А потом долго полоскала мешочек, поднимала на поверхность воды и опускала вновь, держа за длинную мокрую нитку, и злилась. На себя. Какая, нафиг, бабушка, если она и мамой-то не стала. Сначала – Бог не дал, потом – не решилась…

У Светы не было детей. Прошла семь кругов ада, надеялась на чудо. Процедуры самые зверские – это сейчас медицина продвинулась, а тогда… Даже маточные трубы продували, вот когда на стенку-то лезла. Не фигура речи, взаправду. Боль эту никогда не забыть – шрам напомнит. Там, где губы искусаны в кровь – за нижней губой бугор неправильно сросшейся кожи.

Муж её из больницы не дождался – нырнул в новые отношения. С головой. Дочке его с той женщиной сейчас столько, сколько было ей, когда осталась одна.

Ну, как одна… Съехалась с мамой. Но замуж больше не вышла.

Тоска по малышу подарила идею завести собаку. На своё двадцатипятилетие привела в дом собачьего ребёнка – щенка восточноевропейской овчарки. Мама радовалась, как девчонка. Чёрного, как южная ночь, увальня назвали Блэком. Сколько радости он принёс, сколько смеха! Ходили заниматься к инструктору. Такой умный, шельмец, всё понимал, команды на лету схватывал! А как с работы встречал! Всю оближет. Два года счастья прошли под флагом чёрного Блэка.

А потом – раз, и всё. Банальная чумка, делали всё возможное, и – не спасли.

После смерти друга Света стала коротко стричься и краситься в пепельный. «Сантиметр по черепу!» – ругалась мама.

Собак больше не заводила. Кошек – тоже. Слишком тяжело терять. И на ребёнка из детдома не решалась. Гены – вещь упрямая.

А вот мамы не стало, и давняя идея восстала, как Феникс, из пепла. Она навязчиво клевала мозг каждый вечер, зудела, как надоедливый комар. Изучила документы, даже в Школу Приёмных Родителей записалась. Но на сорок дней на поминки приехала подруга Альбина, обозвала старой дурой. Орала истошно: «Ты понимаешь, что там все дебилы? Сироты сейчас – не после войны, дети алкашей и наркош! И куда ты потом с больным или дураком?»

Сначала артачилась, ведь читала на форуме приёмных мам и о других случаях, но Алька истерила, и, выбегая курить, выбила со злости стекло в балконной двери.

И – как отрезало. Света не спала ночь, пыталась представить себя с больным ребёнком на руках.

Нет. Не смогу.

Прорыдалась. И поставила точку. Но надо же кого-то любить, не одни цветы на клумбе и собак бездомных…

Сегодня день не задался с утра. До психолога так и не дошла, перезвонила, извинилась. Бродила по городу, потом поехала на кладбище.

В вазочке скучали любимые конфеты. Света взяла одну и отодвинула с края стола оранжевую чашку с остывшим чаем.

Подошла к окну. На улице темнело. Осторожными рывками стала задёргивать штору. Закатный луч упал на зеркало в прихожей. Подошла вплотную к мерзкому стеклу и с пристрастием стала рассматривать отражение, будто видела впервые. Всю жизнь думала, что вполне себе ничего, ну, полноватая, конечно. А так – и стрижка модная, и волосы седые каждый месяц в пепельный…

Но на неё вопросительно взглянула старая серая мышь с серым лицом. А глаза какие тусклые! Выцвели совсем, вылиняли. Поблекли незабудки.

Губы – уголками вниз, прямо скорбная маска. Ведь улыбаюсь же? Вот когда в последний раз? Ммммм… А, когда мамины лилии на клумбе под окном расцвели! Я в окно запах услышала, прямо привет от неё!

Может, и не зря молодая мать в маршрутке место хотела уступить?

Стоп!

Зеркало бесстрастно зафиксировало, как медленно, начиная с шеи, краснеет лицо – оба на! Давление! Таблетку срочно, что врач от гипертонии прописал. С давлением шутить нельзя, вон, Веру из соседнего подъезда весной похоронили – до больницы не довезли, дочка осталась, Ниночка.

«Старость – не радость», произнёс кто-то в голове маминым голосом.

– Какая старость, мам? Мне зимой пятьдесят только!

Таблетка скользнула в пищевод. Вода из-под крана отдавала железом. Мама с портрета смотрела укоризненно, она не разрешала пить сырую воду. Сегодня – можно. Чем хуже – тем лучше.

– Мам! Я что, правда похожа на бабушку?!

Мама с портрета тепло улыбалась. Перед зеркалом кусала губы пожилая женщина. Одинокая. Никому не нужная.

И вдруг… Робко, как слабый цыплёнок, что пытается взломать яичную скорлупку, в которую закован, мелькнула мысль. Несколько секунд, и мысль, выросла, приобрела чёткую форму.

Недавно бабульки у подъезда – местная полиция нравов – соседской девочке кости мыли, обсуждали беременность.

Тогда цветы полола, глаз не поднимала, но всё слышала.

– Ой, у Нинки-то из 13-ой квартиры брюхо – видели? Рожать будет! Без мужа, само собой.

– Ходил к ней какой-то патлатый с гитарой, весь в наколках, паук на шее чёрный, мерзость. А теперь давно не видать. А пузо-то растёт!

– Сирота, кто первым погладит, тот и жених. Куда только потом деваются?

– Её мать без мужика растила, в тонкую нитку рвалась, вот и ушла рано.

– Ну да, Нинке только восемнадцать стукнуло, помните, мать с шарами в дверь еле пролезла, вторую створку открывали? А потом гроб выносили, тоже двери распахивали – рядом как-то было, по весне. Теперь девка одна-одинёшенька, Верка-то детдомовская была.

– Ревьмя ревёт девчонка, я видела. А как решит ребенка порешить? Вот как дитю дитё поднимать без бабушки?

Без бабушки?

Без бабушки!

Света рванулась к двери, скидывая тапки.

– Бабушка! Да! Только бы успеть! Вдруг с ребёнком что сделает! Ревёт всё время, сама слышала. Пару раз в гостиную на диван ночевать уходила – плач душу рвёт, стенка-то в спальне общая.

Ноги – в туфли, а рука уже ключ поворачивает.

Стремительно, как в юности, через ступеньку, по лестнице вниз. Что сказать? И главное, как?

В соседний подъезд влетела через минуту, почти не запыхалась. На звонок надавила с такой силой, что кнопка запала, трель продолжала звучать, когда дверь открылась.

– Тёть Свет? Что-то случилось? – растрёпанная девчушка в коротких шортах и длинной оранжевой футболке шагнула назад, пропуская возбуждённую соседку.

– Нина, я… Я это… я – за тобой. Давай, знаешь… давай жить вместе. У меня вон тоже… мамы нет…

Глаза девочки расширились, руки с обкусанными ногтями непроизвольно прикрыли уже чуть видный животик. Под шортами – ноги в расчёсах от комариных укусов, вокруг шейки – тоненькая, как запятая, косица…

Света робко притянула Нину за плечи, та поддалась. Руки потянулись к голове, стали гладить по волосам.

– Да знаю я, слышала… про беременность. И его – вырастим! Или её! Вместе справимся. Разреши мне быть бабушкой! Разрешишь?

Под руку попала косичка, заплетённая зеленой атласной ленточкой. Света дёрнула за кончик, распустила косу, распушила.

– И меня так мама после ванны заплетала, чтоб волосы были волнистые…

Нина всхлипнула в последний раз, вытерла мокрое лицо краем футболки и несмело взглянула в глаза той, рядом с которой не страшно.

***

В квартире Светланы полным ходом шла подготовка в Нининому переселению.

Однажды вечером она разбирала шкаф в маминой комнате. Достала ровной стопочкой сложенное постельное бельё и понесла его к кровати, чтоб разобрать на нужное и ненужное. И вдруг на пол спикировал тонкий голубой конвертик.

Пока он падал, глаз успел выхватить написанное особенным, печатным «библиографическим» маминым почерком слово. «Светочке». Привет от мамы? Почти полгода прошло.

Света кинула стопку пододеяльников на кровать и присела над конвертом. Сердце бухало в горле.

Двумя пальчиками взяла невесомый конверт и, стараясь не шаркать тапками, пошла на кухню. Туда, где на холодильнике стоял мамин портрет. Тяжело опустилась на стул и отвернула незаклеенный голубой язычок.

Двойной листок в клеточку. Письмо из прежней жизни.

Мама могла его написать его до больницы, когда ещё не знала, что у неё не просто воспаление лёгких…

Глаза вприпрыжку побежали по строчкам.

«Светочка, девочка моя, солнышко, пишу, и плачу. Ты будешь читать это письмо, когда… Ты найдёшь его, если… Не могу, не хочу писать про плохое. Хоть бы дал Бог выкарабкаться.

Но если всё же читаешь – прости меня, что так получилось.

Никто не думал, что так рано уйти придётся. И никто про ковид этот поганый не знал, а он такой жестокий, такой страшный. Не дай Бог, если это он.

Никак не думала, что так будет, я ж хотела тебе помочь ребёночка на ноги поставить! Прости меня, дочушка, что в первый раз, когда ты заговорила про усыновление, я тебя не поддержала. Испугалась я. Сможем ли мы чужого ребёнка так сильно полюбить. Как своего?

А сейчас думаю – я тебя одна вырастила, а тут мы вдвоём! Даже втроем, Лёля, подруга моя единственная, тоже была б счастлива помочь, от её Альки-то не дождёшься внуков.

Ты у меня такая смышлёная, с детства, такая умница! Читать в четыре года научилась. Я тебя к себе в библиотеку таскать рано начала, тебя студенты нянчили, когда у них от книжек голова уставала. Ты с ними буковки стала складывать, а потом я и не поняла, как, а ты все вывески по пути домой уже нараспев читаешь.

В школу пошла с радостью, и училась лучше многих, и в спорт пошла. Ты ж в баскетбол лучше всех играла, хоть росточком не вышла.

Это в отца. Он спортом увлекался, и баскетболом, и волейболом, и вообще. Я тебе мало о нём рассказывала. Не получилось у нас жизни, тебе полгодика только исполнилось, ушёл он. Сказал, что не любовь у нас была, ошибся он, а там – любовь. А потом они с новой женой почти сразу в Казахстан уехали. Алименты присылал, тут не могу ничего плохого сказать. А вот папы у тебя не было.

Иной раз подумаю – надо было мне с дядей Борей сойтись. Он помогал мне, как мог, и в жены звал. Но ты в тот год много болела, не могла я между им и тобой рваться. А ему детей хотелось, семью. Встретил девушку деревенскую, я сама ему рубашку на свадьбу покупала. Не было у меня к нему, как к отцу твоему, трепета. Ну, да что уж теперь говорить…

Ты прости меня, дочушка, ты ж хотела после школы в ветеринарную академию поступать, а я тебя в Питер не отпустила. Куда, думаю, ребёнок в 17 лет из-под крыла вырвется, как жизнь повернёт, люди всякие, вдруг обидят! Ты покладистая у меня… Согласилась на наш пед, он тебе с детства – дом родной, я ж там в библиотеке испокон веков формуляры в хранилище перебирала…

Жалею я, что от дурных людей тебя не уберегла. Хотя твой Глеб – он же не такой был сначала. Вы первые годы хорошо ж жили, ездили везде, радостно так было на вас смотреть. Ты и квартирку его, вашу тогда, как конфетку отделала – на все руки, умница моя, Светочка.

Ведь и когда диагноз тот тебе поставили, и ясно стало, что не родить тебе, пока не вылечишь спайки, Глеб в больницу мотался, сколько раз мы там нос к носу встречались. И всё ж мужская натура вылезла! Что у папы твоего, что у Глеба твоего! Муж жену любит здоровую, а брат сестру богатую – так старые люди говорили. Ушёл за юбкой, и квартиру продал, не пожалел твоих трудов. Хорошо хоть деньгами поделился, и на том спасибо.

Хотя ты деньги никогда не считала – ты ж у меня воспитана так была, что не в деньгах счастье…

Дочушка моя, как бы я хотела видеть тебя счастливой. Если выздоровлю, сама буду тебя просить ребёнка взять из детского дома. В тебе столько хорошего, ты ж мой букет с нераскрытыми бутонами! Я тебя люблю. И всегда буду рядом.

Если выкарабкаюсь, порву письмо.

Мама.»

Света в оцепенении сидела за столом, когда в дверь позвонили.

– Наверное, Нина? Мам, я скоро буду бабушкой! – взглянув на портрет, прошептала Света

И пошла открывать дверь. А аккуратно сложенное в конверт чуть подмоченное письмо перекочевало на холодильник, за портрет…

МУЛЦУМЕСК

Посёлок спит. Только окошко в домике у дороги теплится неярким светом. Настольная лампа? Через кисею занавески – силуэт женщины. Склонилась над столом. Вяжет? Вышивает? Да нет же, рисует!

– Ещё немножко, пять минуточек. Вот зелёной краской докрашу, и всё.

Но не тут-то было. И пять минут прошло, и ещё два раза по пять.

Лена уже почти год рисует. Взяли её в плен раскраски по номерам. Начинает вечером, после работы, и засиживается над холстом до поздней ночи. Она совсем не художник, простой оператор на почте.

Работа, может, и не тяжёлая, но нудная. И рабочий день длинный. И нервотрёпка с клиентами. И в компьютер всё заносишь, а он виснет. А ошибиться нельзя – программа не примет. К концу смены устаёшь так, что хочешь только одного: тишины, покоя и умиротворения.

Всё это получаешь, раскрашивая картинки.

Дома Лену никто не ждёт. Кроме старого Дымка, который мягкой подушкой укладывается хозяйке на колени и посапывает, как человек, изредка подёргивая лапами во сне. Наверное, представляет себя игривым котёнком. Сколько ему? Лет 12, а то и больше.

Дочка в 3 классе приволокла с улицы серый комок с огромными глазами и крысиным хвостиком. Из шприца с бабушкой выкормили малыша – из блюдца лакать не мог. Теперь Дымок – старичок, а дочка Лиля – взрослая. Ох, годы летят…

Сегодня под волшебной кисточкой оживала сирень. Заготовку Лиля подарила, приезжали тут на праздники с женихом. Вместе в Питере на юридическом учатся, последний курс.

Руки раскрашивают, а мысли самотёком идут.

Лиля… Доченька. Умница и красавица. Моя – да не в меня. Вся в отца, которого не видела никогда.

Кисточка по сиреневой грозди скользит, а мысли – по прошлому. Погрузилась думами в юность. В тот самый кусочек, который не яркой краской, а чёрной впору раскрашивать.

Вот так живешь, и не знаешь, что Судьба тебе приготовила.

После школы собралась, как мама, поступать в библиотечный техникум. Все книжки про любовь в поселковой библиотеке до дыр зачитаны. Грея ждала, верила, что приплывёт на трёхмачтовом галиоте под алыми парусами. Потому в Питер и стремилась, ведь там Нева, корабли, романтика. Без вечно пьяного папки, надоевшего огорода, безмозглых кур и прожорливых кроликов, без сенокоса и копки картошки. Совсем другая жизнь, городская, яркая!

А в мае приехала в посёлок бригада из Молдавии – коттеджи строить. Четверо молодых парней и бригадир постарше. Один красивый, как актёр известный, прямо похож. Местные его Мулцумеском звали.

Первый раз услышала, подумала: имя какое странное. А оказалось, «спасибо» это по-молдавски. Парень уважительный такой, все мулцумеск да мулцумеск, вот деревенские и подхватили. Статный, аккуратный, не такой, как местные парни. Интересный.

Познакомились на танцах. Звали его Афанас. Без -ИЙ, как у русских. Коротко.

И случилась любовь.

Да такая сильная, что ни про какой техникум и речи уже не шло. Заговорили про свадьбу. Потому как рожать зимой.

Мама, как узнала, в слёзы. Хороший парень Афанас, работящий, да чужой. А как к себе увезёт, в Молдавию? Но и без отца ребёнка рожать – позор, что люди скажут?

С папки-то взятки гладки – он больше пил, чем работал, на маме всё держалось, и огород, и хозяйство.

Афанас с друзьями свататься пришёл, посидели, распили с родителем бутылочку, да и загадали свадьбу на сентябрь. Мама поохала-поохала, да делать нечего. В город съездили, заявление подали, кольца купили: жених не поскупился, невесте широкое взял, чтоб сразу видно, что замужняя идёт.

За полмесяца до свадьбы домой засобирался – за родителями, за братом, за гостинцами молдавскими да за вином. Вот это – что вина молдавского привезёт к свадьбе, и решило вопрос. Отец сказал – пусть едет. И – запил сразу, как будущий зять уехал. Как же, скоро дочку в жёны отдавать, репетировать надо!

Мама ж вовсю к свадьбе готовилась: продукты закупала, деликатесы, водку. Платье мне у лучшей портнихи в городском ателье заказали.

А когда в город на последнюю примерку поехала да фату из комиссионки забирать, принесли телеграмму.

«Приехать не могу ТЧК всё отменяй ТЧК прости ТЧК Афанас».

Слова вроде понятные, да как понять?

У меня как аквариум с золотой рыбкой из рук выпал. Вся жизнь – вдребезги. Вот так жених! С готовой свадьбой на посмешище выставил.

Что там у него – выяснять не кинулись. Ни к чему. Ясно – поматросил, да бросил. Свадьбу отменили, а жизнь, что внутри зародилась – не отменишь. Ребёночек-то, что под сердцем шевелится, не виноват, ему родиться не запретишь.

Но не зря говорят: одна беда не ходит. Пришла беда – открывай ворота. Папка нажрался с горя до поросячьего визга и перевернулся на тракторе. Придавило сильно, смяло, как бумагу, лёгкие ребром пропороло, не спасли.

На похоронах мужики его свадебной водкой поминали да молдавана матюгали. Маму в больницу с кладбища на скорой увезли – инфаркт. А у меня, восемнадцатилетней, ребёночек в утробе бьётся – трепыхается. И жить не хочется.

А надо.

Тот отрезок жизни густым непроглядным туманом всегда затянут был, не вспоминала, не хотела, мысли горькие от себя гнала, а тут – на тебе – выплыло.

Лена вздохнула, кисточки отмыла, в банку с водой сунула, Дымка на руки подхватила, к груди прижала, гладить начала. Успокаивает мурканье-то. Всё-таки родная душа.

Мама после инфаркта как-то с Божьей помощью выкарабкалась. Фельдшерица на дом ходила, уколы колола.

Дочка, маме – внучка, родилась в срок, черноглазая, чернобровая, милоты необыкновенной. Говорят, смешение кровей красоту даёт. Не врут.

Имя выбирать не пришлось – давно было придумано, ещё папашей непутёвым. Лилиана. Так маму Афанасову звали, он хотел. Пусть.

Лилиана – это по паспорту. А по-нашему, по-простому – Лиля. Так её и до школы, и в школе звали. А как в Питер уехала, так Лилианой назвалась, полным именем, красиво, по-взрослому. А теперь получит диплом юриста, и вообще – по имени-отчеству, Лилианой Афанасовной станет.

Чудно.

Необычно, да? Но красиво.

Когда имя и отчество по отцу давала, ещё надеялась на чудо, думала: а как вернётся? Ну не мог он их бросить! Видно, что-нибудь на родине сильно серьёзное случилось, раз так всё…

Но чудеса, видимо, только в книжках бывают. Не вернулся Афанас. Столько лет прошло, а всё помнятся руки сильные да ласковые, и говор мягкий, плавный, не наш.

Теперь дочке 22, сама скоро мамой будет. Позвонила, мялась долго, вокруг да около всё, а потом призналась – в положении. А диплом на носу. Говорит: «Так всё не вовремя, мам!»

Эх, доченька, дети, они не выбирают, когда им родиться. Взрослые выбирают. А деткам расплачиваться.

Короче, слово с молодых взять пришлось, что распишутся они там, в своём Питере. Не надо свадьбы, ну её, перевод деньгам, главное, что вместе с первого курса, проверили, чай, друг друга. Только пусть ребёнок родится в браке. Чтоб и по документам – и папа, и мама.

И бабушка.

Лена подняла Дымка с колен, прижала к себе, как ребёночка. Покачала. Самой-то не смешно? Я – бабушка? Дымок, слышишь? Ба-буш-ка… Не знаю…

А что – нет-то? Бабушка и есть. Вон, и зрение подводит. Из-за компьютера, что ли, или и впрямь – старость не за горами? Сорок осенью стукнуло. А сорок лет, говорят, бабий век.

Зато в 45 – баба ягодка опять.

Лена прыснула и носом Дымку по ушам поездила. Похоже, раньше ягодкой стать придётся. В отпуск же собралась. В декретный. Ну, то есть в послеродовой. Скоро уже. Тогда картины не порисуешь.

Уже и бумаги все приготовлены, и на работе знают. Удивлялись, правда, ахали да охали – замену на почту найти трудно. Проверяли, действительно ли можно – бабке – и в декрет. Но дочка не зря на юриста учится, всё разузнала, научила, как заявление писать, чтоб всё, как надо, оформить. Отправит родная «Почта России» её в отпуск по уходу за ребёнком, как пить даст, отправит!

Лена тихонько рассмеялась, продолжая гладить и покачивать на коленях Дымка, как ребёнка.

Лиля родит, доучиваться будет, диплом защищать. А баба Лена с ребёнком сидеть.

– Как думаешь, Дым, справимся?

Справимся! А то! Руки-то всё помнят.

Жаль, мама не дожила. Как сердечко прихватило тогда, после папкиной смерти, так и не отпускало, пошаливало. Лилю помогла на ноги поставить, это да. Та школу заканчивала – второй инфаркт приключился. Обширный. Не спасли.

– Мальчик будет. На УЗИ разглядели. Слышь, Дым? Мальчишечка!

Наверное, тоже на деда похож будет. Моего-то в Лиле ничего нет, люди говорят. Черноглазая, чернобровая, яркая – вся в отца. И мальчик красивым будет. И умным, как мама. Сильны гены-то молдаванские.

Дочка столько лет грозится отца разыскать. По интернету.

Да как найдёшь, если я ей только имя да фамилию отцовскую правильные сказала, а дату рождения соврала? Специально напутала с цифрами. Не готова я с Афанасом встретиться.

Хотя… накатывает иногда. Хочется в глаза посмотреть. Они чёрные, бездонные. Не тёмно-карие, а как чёрные чернила, водой разбавленные. Со свинцовым блеском. Взглянуть и высказать всё, что бессонными ночами в подушку не до конца выплакано: про жизнь молодую, загубленную, и про дочку, отцовской любви не видевшую, про смерть глупую папкину, про работу постылую и про жизнь одинокую, постель холодную.

А потом раздумаешься – вроде, Афанас ни в чём и не виноват. Сама себе жизнь выбрала, самой и отвечать… А увидеться, наверное, надо. За дочку поблагодарить. За внука.

Может, дать дочке данные правильные?

А потом – с внуком в гости без предупреждения заявиться и сказать: «Мулцумеск тебе за мальчонку, Афанас!»

– Как думаешь, Дым, поймёт он, кто приехал?