Текст книги "Церемонии"

– О, Джереми, это было бы так здорово!

– До Гилеада всего пара часов на автобусе, – продолжил Фрайерс. – Дорога очень красивая, так что поездка выходит вполне приятной. Или можете добраться до Флемингтона, милях в двенадцати от Гилеада, на экспрессе – сэкономите почти час. И я за вами подъеду. У Поротов есть машина, они наверняка позволят мне ее взять.

– Звучит замечательно, – сказала Кэрол. – Было бы здорово выбраться из города на выходные.

Она хотела спросить, где будет спать, если останется на ночь, но не решилась. Наверняка у фермеров найдется свободная комната, где она могла бы заночевать.

– Отлично, – сказал Фрайерс. – Значит, договорились. – Он уже стоял одной ногой на нижней ступени и записывал номер ее дома, положив клочок бумаги на колено. – Я напишу, как только доеду, чтобы вы знали, что все в порядке.

Стоя рядом с ним на тротуаре, Кэрол проследила за его взглядом, затем подняла глаза выше, мимо грязных кирпичей и штукатурки на окна пятого этажа. В них было темно. Может быть, Рошель с приятелем ушли, и в кои-то веки квартира будет в полном распоряжении Кэрол. Но скорее всего, соседка уже в постели, причем не одна.

– Если вы хотите зайти на чашечку кофе, – сказала Кэрол, принимая решение, – нам придется вести себя очень тихо. Моя соседка наверняка уже спит.

– Не стоит беспокоиться. – После того как Кэрол согласилась навестить его за городом, Фрайерс как будто боялся дальше искушать судьбу. – Уже поздно, а мне завтра еще нужно упаковать кучу книг.

– Главное, не забудьте взять все свои определители, – напомнила Кэрол, поднимаясь по ступеням. – Я хочу, чтобы вы стали настоящим следопытом к тому времени, как я приеду к вам в гости.

Девушка услышала, как после короткой заминки Фрайерс пошел следом за ней. Когда она обернулась, он уже стоял рядом и улыбался.

– Я надеялся, что вы сможете приехать куда раньше, – сказал он. – Может быть, даже в следующие выходные.

Джереми придержал внешнюю дверь, пока Кэрол искала в сумочке ключи.

– Ну… – сказала девушка с некоторым удивлением, – может быть, я смогу… – Она принялась рыться в уме в поисках сомнений, возражений и других планов – и внезапно почувствовала себя глупо, осознав, что их нет. У нее не было никаких планов на целое лето.

– Да, – сказала Кэрол, – это было бы славно. Думаю, смогу выбраться.

– Ну и прекрасно. Я вам напишу, как только доберусь до места. И вы просто обязаны мне ответить! – Он легко постучал кончиком пальца ее по носу. – Помните, я на вас рассчитываю!

– Не беспокойтесь. У меня есть две замужние сестры и мать, я ни за что не пропущу письмо. – Кэрол умолкла, вставляя ключ в замок внутренней двери. Пора было прощаться. – Я чудесно провела время и хотела бы от всей души поблагодарить вас за… Ох, вы только поглядите! – Девушка убрала ключ и толкнула дверь. Та распахнулась от прикосновения. Что-то случилось с замком.

Фрайерс наклонился, чтобы его рассмотреть.

– Кажется, кто-то отвинтил небольшую металлическую пластинку, – сказал он, тыча пальцем в выбоину в дереве. – Интересно, не украли ли чего? – Он покачал головой. – Гребаный город.

Кэрол беспокойно вгляделась в слабо освещенный коридор.

– Страшно подумать…

– Если хотите, могу подняться с вами. Я только провожу вас до двери. Не стану даже заходить.

– Ох, пожалуйста! Я уверена, что все в порядке, но на случай, если там кто-то прячется… – Она сглотнула.

– С радостью. Я пойду первым.

Нахмурившись, Фрайерс вошел внутрь. Кэрол последовала за ним. В такой час в узком коридоре было тихо, и скрежет их шагов эхом отдавался от пожелтевшей и оббитой белой плитки, которая покрывала пол и стены до половины высоты. На другом конце коридора за металлической дверью скрывался лифт; пространство размером чуть больше кладовки освещала единственная свисающая на проводе лампочка. Они вдвоем забились внутрь, и кабина затряслась, потом снова, когда за ними с грохотом захлопнулась внутренняя дверь.

Где-то загудел механизм, лифт дернулся и медленно пополз по темной шахте. Лампочка под потолком раскачивалась, отчего тени двух людей скакали по стенам. Кэрол и Джереми рассматривали тени, завитки краски вокруг кнопки тревоги и цифры, скользящие мимо крошечного стеклянного окошечка в двери – на каждом этаже в нем возникал мигающий глаз бледного кружка света, потом пропадал внизу. Оба притихли, прислушиваясь.

Кабина замедлилась, вздохнула, вздрогнула и замерла на пятом этаже. Прежде чем Фрайерс вышел вперед, Кэрол выглянула через стекло и обнаружила, что бояться, собственно, нечего. В коридоре никого не было.

Кэрол прошла рядом с Джереми к своей двери, сунула ключ в замочную скважину. Ей было неловко. Может, стоит пригласить его зайти?

– Ну что же, – услышала Кэрол собственный голос, – спасибо еще раз. Я чудесно провела вечер. – Она надеялась, Фрайерс поймет, что она говорит искренне. Оставалось только надеяться, что он чувствует то же самое. Она повернула ключ в замке, и дверь распахнулась. В прихожей было темно. Кэрол продолжила говорить шепотом: – И большое спасибо, что согласились подняться со мной. Жаль только, что уже так поздно.

Торопливо, чтобы не лишиться смелости, она обвила шею Фрайерса руками и поцеловала его в уголок рта. Казалось, он воспринял это как должное.

– Аминь. Увидимся в Джерси.

– Буду ждать письма. – Кэрол вступила в темноту. Фрайерс махнул на прощание рукой и пошел прочь. Закрывая дверь, девушка услышала лязг лифта; в следующую секунду он уже спускался под гул механизма.

В квартире пахло чесноком и жареным мясом, а из дверей гостиной – мужским одеколоном. Значит, Рошель и ее приятель никуда не ушли. На кухне посидеть не удастся, а до комнаты придется пробираться в темноте. Кэрол на цыпочках пошла вперед, отыскивая дорогу почти на ощупь. Свет пробивался только из-под двери ванной комнаты на другом конце коридора. Когда девушка оказалась рядом, дверь бесшумно распахнулась. Стоящий в проеме приятель Рошель, смуглый и волосатый, уставился на нее, разинув рот. При виде Кэрол он отскочил назад; его гениталии подпрыгнули. Кэрол постаралась смотреть в сторону. Щелкнул выключатель, и свет погас. До девушки донесся негромкий смешок.

– Я думал, это Шелли! – сказал молодой человек. От него пахло зубной пастой.

– Нет, всего лишь я.

Кэрол проскользнула мимо и ощутила близость его тела. Вслепую, чуть не падая, девушка кинулась к своей спальне. Позади себя она услышала дыхание, потом наступила тишина – и молодой человек медленно прошлепал по коридору.

Оказавшись в комнате, Кэрол плотно закрыла дверь и включила небольшую лампу у кровати. Танцоры на афишах – Меррилл Эшли, Барышников, Карен Кейн в образе королевы лебедей – как будто прыгнули вперед, дружелюбно протягивая к ней руки, но девушке трудно было избавиться от воспоминания о нагом парне в дверях ванной комнаты, о его влажных, блестящих волосах.

Кэрол заставила себя думать о Джереми. Она надеялась, что он и в самом деле пригласит ее к себе. Тут же, предупреждая возможное разочарование, девушка напомнила себе, что очень мало о нем знает. В конце прогулки Фрайерс казался необычно нервным, все время оглядывался в поисках преступников, – и инвалидов! – но при этом ни на секунду не потерял обычной своей нью-йоркской самоуверенности. Может, все-таки следовало пригласить его зайти? Кэрол хотелось, чтобы он оказался рядом, чтобы она могла всю ночь провести в его объятиях. Но теперь он наверняка уже на крыльце, может, даже на улице. Кэрол подошла к окну, чтобы проверить.

Раздвинув две пластинки жалюзи на окне, она выглянула наружу. Да, Джереми бодро спускался по ступеням; из-за угла обзора его тело казалось укороченным. Он двигался быстро, все ускоряя шаг. Кэрол надеялась, что причиной этому удовольствие от прошедшего вечера, а не желание поскорее уйти. За считанные секунды Фрайерс добрался до полумертвого клена в середине квартала; листья дерева дрожали в последних лучах луны. Вскоре молодой человек повернет за угол и пропадет из виду.

Кэрол уже хотела отвернуться от окна, но тут ей почудилось, что из тени здания слева, почти на краю ее поля зрения, выскочила крошечная белая фигурка и поспешила следом за молодым человеком, размахивая чем-то вроде волшебной палочки. На полпути к углу она сделала странный пируэт и пропала за вереницей припаркованных под деревом машин.

Это определенно был не инвалид; он казался подвижным и пухлым, как ребенок, хотя в такое время никакой ребенок не мог находиться на улице. Кэрол потянула за шнурок сбоку и поправила жалюзи, чтобы лучше видеть. Пластинки повернулись, и комнату залил свет уличных фонарей. Девушка снова выглянула наружу, но поздно: луна зашла, дерево превратилось в неподвижную тень на фоне неба, над тротуаром поползли призрачные щупальца тумана. На улице никого не было.

Двадцать пятое июня

Воистину особенный день! Рассветает, и над горизонтом как будто поднимается неизмеримо громадный занавес. Небо многообещающе розовеет. Старик расслабленно устраивается в пыльном матерчатом шезлонге на крыше дома и удовлетворенно глядит в небеса. Его лицо светится в лучах утреннего солнца. Воздух здесь, наверху, еще прохладный, в нем за запахами улицы и гудрона с крыши ощущается аромат цветов. Над головой хрипло кричат птицы. Ветерок играет тонкими волосами на голове у Старика. Позади него темная река бежит мимо холмов, все еще скрытых в тени. Перед ним простирается на восток город, высокие башни чернеют на фоне рассветного неба как череда надгробий.

Старик откидывается на спинку шезлонга, зевает и позволяет себе улыбнуться. У него был насыщенный день. И ночь. Так много дел; пришлось исполнить столько ролей, провести столько ритуалов, украсть кое-какие мелочи… Большую часть ночи он следил за мужчиной и женщиной, потом переключил внимание на мужчину и встал на страже под окном его дома. Как потрепанный призрак на самой границе освещенного фонарями пространства, он в одиночестве терпеливо стоял под черным зонтиком, не обращая внимания ни на прервавший тишину дождь, ни на тишину, что наступила после дождя.

Наконец окно мужчины погасло, как другое, в комнате женщины в миле отсюда; Старик отметил время, удовлетворенно кивнул и отправился домой. Но даже там у него были дела: подготовить слова для будущих разговоров, прочесть кое-какие заклинания, прошептать слова на давно забытом языке… Один-единственный восход солнца должен подтвердить годы подсчетов. Нужно учесть все: и рожденные им тени, и желтые и красные огоньки бесшумно плывущего по Гудзону неизвестного судна, и отражение меркнущих звезд в лужах у Старика под ногами. Он должен точно все рассчитать и безошибочно выбрать нужный момент. Только так и никак иначе могут быть выбраны места для Церемоний.

Теперь он слишком устал, и может только поворачивать из стороны в сторону голову и рассматривать ясное, безоблачное небо. И все же он еще не может позволить себе отдохнуть. И не сможет, пока не завершит все задуманное. Из человеческих потребностей ему требуется только пища да редкий отдых на солнце, чтобы согреть старые кости. От нелепой же потребности тратить время на сон – восемь часов бессмысленно блуждать среди инфантильных грез, вдавив в подушку голову, расслабляя и морща лицо, – он избавился уже давно, с той же легкостью, как змея скидывает кожу. Сны же не беспокоили его уже больше полувека.

Впрочем, теперь ему все равно не удалось бы уснуть. Старик слишком доволен своими успехами. Каждым действием, каждым словом, вероятно, каждым помыслом женщина показала себя достойной; ей как будто не терпится исполнить назначенную роль. Первый ее день прошел великолепно. После небольшой, совершенно незначительной задержки, которая ни в коем случае не была ее виной, женщина установила многообещающую эмоциональную связь с избранным мужчиной. Первая встреча завершилась.

Мужчина же – просто само совершенство, вплоть до дня и часа его рождения почти тридцать лет назад. Хорошо также, что он такой замкнутый, одинокий и внушаемый; таких очень легко использовать – при правильном подходе. А уж Старик-то его использует, в этом нет никаких сомнений. В конце концов, зачем еще нужны инструменты?

А вот соседка по квартире – это уже другая история. С ней придется что-то сделать. Какой там «вольный дух»! Обычная глупая потаскушка! Он не позволит ей искушать его драгоценную девственницу. Нетушки!

Да, с ней определенно надо что-то сделать, и как можно скорее. Старик еще не знает, как именно поступит, но он никогда не страдал от недостатка задумок.

Восходящее солнце становится ослепительным, в глазах Старика танцуют радуги. Он моргает и отводит взгляд. Рядом на невысоком кирпичном парапете в ряд лежат простецкие принадлежности, которым он посвятит этот день: пустая банка из-под варенья, наполненная сумка и потрепанный флейтовый чехол с пластиковой ручкой поверх раскрытого сборника упражнений, чтобы ветер не перевернул страницы. Все до единого – самые обычные предметы. Сегодня не придется выполнять ничего сложного, но и расслабиться не удастся.

Старик поднимает сумку за матерчатые ручки и вешает на гвоздь на внутренней стенке парапета; ткань тяжело провисает в нескольких дюймах над крышей. Следующим идет чехол. Внутри на бархате лежит короткий, блестящий как полированная слоновая кость флажолет. Прежде чем поднести инструмент к губам, Старик раскрывает на коленях учебник; урок седьмой, атональное синкопирование. Его совершенно не интересует музыка на странице, он не собирается тратить время на подобные сочинения, но седьмой урок смутно напоминает тот сложный мотив, который ему нужно сыграть, и если кто-то из соседей поднимется на крышу, то увидит всего лишь безобидного старичка, который упорно продирается сквозь череду немелодичных синкоп, трелей и интервалов, повесив рядом сумку с обедом. Всегда полезно подготовиться.

Воздух постепенно теплеет. Умиротворяющий на такой высоте ветерок время от времени приносит запах ранней летней листвы из парка дюжиной этажей ниже. Старик глубоко вдыхает. Ухватив флейту обеими руками, выдувает первые три тихих и низких ноты, которые тут же растворяются в тишине. Воздух замирает. Старик нетерпеливо смотрит на мешок.

Внутри, под тканью что-то шевелится.

На лице Старика появляется тень улыбки; он снова играет те же три ноты. Теперь сумка яростно трясется, как будто что-то пытается из нее выбраться. Внезапно она резко дергается и едва не сдвигает кирпич, на котором стоит банка.

Поставив банку у ног, Старик начинает играть.

У мелодии нет ни ритма, ни тона. В ней нельзя уловить никакого порядка. Стороннему слушателю вся она, за исключением некоторых экзотических пассажей, покажется лишь чередой случайных нот, как будто кто-то наугад нажимает клавиши пишущей машинки на незнакомом языке. А между тем, эти ноты составляют песню. Песню Смерти.

Которая, как ни странно, в то же время говорит о рождении.

Блестящая белая трубка беспорядочно дергается перед лицом Старика, его пальцы пауками снуют вверх и вниз. Воздух над ним дрожит от звуков, к небесам поднимаются невидимые вихри.

Наступает момент пробуждения. Мешок раскачивается из стороны в сторону. Теперь вся природа, река, деревья, танцующий воздух – и нечто за ее пределами, глубоко под землей, где трутся друг о друга камни, – приходит в движение. Старик ощущает это движение и радуется.

Он отрывает глаза от ослепительного солнца и продолжает играть, глядя в небо, столь голубое, что кажется, оно вот-вот разобьется на миллион осколков, как яйцо.

Этот день будет прекрасным.

Старик негромко играет на флажолете все утро, его розовая лысинка качается в такт неуловимому ритму, музыка как будто перекликается с криками птиц. Время от времени он останавливается и наблюдает за движением в сумке; внутри что-то яростно бьется, едва не разрывая ткань. Каждый раз при виде этого Старик улыбается.

Когда солнце оказывается на другой стороне небосклона и начинает клониться к западным холмам, он играет последние три ноты. Те же, что в самом начале, но в обратном порядке. Потом, отложив флейту, произносит необходимые слова и встает с шезлонга. До полуночи осталось пять часов или того меньше. Труды почти подошли к концу.

К закату все готово. Шезлонг сложен и возвращен на место рядом с башней лифта, нотная тетрадь отброшена прочь. Флейтовый чехол и заполненную теперь банку Старик берет с собой вниз.

На крыше остается результат его дневных трудов: поблескивающие внутренности, разложенные в форме креста и перевязанные украденным рыжим волосом.

А под ним алеет в закатных лучах распоротая острым как бритва когтем матерчатая сумка, которая до этого дня носила в себе только книги.

Темнота застает Старика на дорожке у берега реки, его белесый силуэт отражается в воде. Просунув руки в пространство между бетонным парапетом и металлическими перилами, он совершает медленные пассы руками. Издалека, из парка он может показаться крохотным и уязвимым, как будто ребенок на корточках возле мутной лужи, полностью погруженный в какое-то свое таинственное занятие. Одна его рука резко опускается вниз, и из нее, поблескивая в лунном свете, высыпается горсть белых как кость заостренных предметов и пропадает в воде. Ветер подхватывает несколько перьев, белых, как обрывки облаков.

Осталось совершить только возлияние, приношение Ор'тинне. Для обряда нужен кубок или фляга, но Старик знает, что подойдет и банка из-под варенья. Широким жестом он выливает ее содержимое в реку. Пятно остается видимым на воде всего секунду и выглядит мутно-черным, хотя при свете дня могло бы показаться красным.

Ухватившись обеими руками за перила, Старик встает лицом к реке. На другой стороне лежит берег Джерси, а за ним – простор распаханных полей, погруженных теперь в ночную тьму. Среди темных холмов бивачными кострами подмигивает несколько огоньков.

Там лежит судьба мужчины. Завтра утром он отправится за город: голова забита бестолковыми романтическими мечтаниями, сумки – книгами самой подходящей направленности. Каким полезным он будет, когда достигнет нужного возраста и при свете луны прочитает отрывок из книги…

Старик произносит Четвертое Имя, шепчет еще три слова и улыбается. С реки прилетает прохладный ветерок и треплет бледные пряди его волос. Наблюдая, как звезды величественно движутся к горизонту, Старик размышляет о том, что случится дальше.

Женщине предстоит сыграть главную роль, но первым должен выступить мужчина. Слепому дураку даже во сне не привидится, какие изменения произойдут среди далеких холмов.

И все они начнутся с него, в ночь, когда ему исполнится тридцать.

Книга вторая. Ферма Поротов

– Жаль лишь, – сказала я, – что открывать уже почти нечего. Вы опоздали родиться на несколько столетий.

– Думаю, вы ошибаетесь, – ответил он. – Можете поверить, остались еще дальние неведомые страны и континенты необычайных размеров.

Артур Мэкен, «Черная печать»

Двадцать шестое июня

Дорогая Кэрол,

Привет тебе из глухомани! Я провел здесь каких-то четыре с половиной часа – и уже начал говорить с характерным деревенским акцентом. Завтра буду ходить в соломенной шляпе, со стеблем пшеницы в зубах. Вот как влияет на человека свежий воздух!

Вообще-то, воздух здесь отличный, и я уже гадаю, чем именно дышал последние двадцать девять лет (надеюсь, у меня не проснется от него так называемый «деревенский аппетит»). Выйдя на улицу, можно буквально учуять, как все вокруг растет. Для твоего покорного это в новинку.

Все здесь невероятно зеленое, а тишина стоит такая, что хочется просто сидеть и слушать. Никаких автомобилей, подземки, строителей и психов. И, слава богу, больше никаких телефонов! Готов поклясться, здесь так же тихо, как в библиотеке. Тебе должно понравиться.

Я прибыл сегодня на вечернем автобусе с двумя здоровенными чемоданами, набитыми книгами, бумагами и несколькими сменами одежды. Сарр подъехал за мной в Гилеад на машине. Он точно такой, как я описывал: поначалу кажется серьезным, даже мрачным, но подозреваю, что на самом деле он просто застенчивый. Тебе он понравится.

Дебора наверняка понравится тебе еще больше. Она уже пересказала мне все местные слухи (судя по всему, в Гилеаде живут не одни только святоши, но я заметил, что она не заговорила об этом до тех пор, пока не ушел ее муж). Кроме того, она во всех подробностях поведала мне биографии всех их семи кошек. Не стану утомлять тебя пересказом; она наверняка повторит все то же самое на бис, когда ты приедешь. Кстати говоря, Дебора очень интересуется Нью-Йорком, но, как я понял, не бывала там с тех пор, как встретила Сарра.

Итак, я наконец достиг своего деревенского пристанища и сижу теперь за старым деревянным столом, который приспособил для работы. Рядом стоит книжный шкаф – Дебора отыскала его в кладовке. Еще один установлен у кровати. Я уже достал все книги и пару часов прибирал в комнате, латал дырки в сетках и пр. Окна пропускают много солнечного света, так что комната выглядит куда жизнерадостнее, чем могло показаться из моих описаний. Ты и сама в этом убедишься, когда приедешь (что, как я надеюсь, произойдет в следующие выходные). По крайней мере, я не ожидаю никаких заминок.

Ладно, мне, наверное, стоит заняться работой. Я надеюсь посвятить себя чтению, письму и арифметике; третий навык мне понадобится, чтобы понять, как уместить год первого и второго в одно лето (я собираюсь вести дневник, чтобы документировать процесс, но сомневаюсь, что мне удастся переплюнуть Торо). В кладовке во второй половине флигеля я нашел несколько старых садовых кресел. Думаю, могу вытащить одно наружу, чтобы почитать до ужина. До заката остался от силы час, так что стоит поторопиться.

Надеюсь, скоро увидимся. Напиши, все ли в силе.

Целую,

Джереми.

P. S.: Я вложил в конверт расписание автобусов до Флемингтона. Нужно заранее сказать водителю, что тебе надо в Гилеад, иначе он проедет по другой дороге. Можешь выехать в пятницу после работы и доберешься досюда до темноты.

* * *

Гораций Уолпол, «Замок Отранто» (1764), глава первая. «У Манфреда, князя Отрантского, были сын и дочь. Дочери уже минуло восемнадцать лет; она была на редкость хороша собой и звалась Матильдой. Сын Манфреда, Конрад, был на три года моложе своей сестры; он был юноша болезненный, ничем особым не примечательный…»[3]3
  Перевод В. Е. Шора


[Закрыть].

Не в привычке Уолпола ходить вокруг да около.

Темы эссе: показать, как методы сценического искусства используются для нагнетания напряженности. Научная фантастика как литература идей, детектив как литература сюжетов, готический роман как литература обстановки.

Почему готическая литература по природе своей консервативна. Сексуальная природа скорби.

Сексуальная природа страха.

После ужина главы со второй по пятую. «Я хотела бы сказать еще кое-что, но уже не могу… – с трудом произнесла Матильда. – Изабелла… Теодор… ради меня… О! – С этими словами она испустила последний вздох. Изабелла и служанки силой оторвали Ипполиту от тела Матильды, но Теодор пригрозил смертью всякому, кто попытается его увести от нее. Бесчисленными поцелуями покрывал он ее холодные, как мрамор, руки…»

Отчего-то роман меня не особенно трогает. Замки, монахи, гигантские шлемы… Возможно, не стоило начинать с такого раннего текста.

А может быть, проблема в этой ужасной слепящей лампе. Нужно будет найти нормальный абажур, когда поеду в город, иначе ослепну. Я зашел бы обратно в дом и попросил какой-нибудь абажур у Поротов, но вряд ли они смогут мне помочь, потому что эти два мазохиста, судя по всему, намерены обходиться газовыми светильниками и керосиновыми фонарями (об этом я не стал писать Кэрол).

Спасибо, господи, за Томаса Эдисона.

Уже ночь. У Поротов свет уже погашен, и миллион мотыльков стучится в сетку на моем окне. Один из них – жирная белая скотина, здоровый, как небольшая птица! Никогда раньше не видел ничего подобного. Из какой только гусеницы такое вывелось?

Надеюсь, это чудище не сможет пролезть сквозь сетку.

Может быть, они повылазили из-за сырости? Неподалеку проходит цепь холмов, но здесь мы в низине, и в воздухе стоит запах воды. Я уже заметил зеленую полоску плесени на стене у самого пола.

А еще насекомые. Множество насекомых! Настоящее нашествие (об этом я тоже не стал писать Кэрол. А также о сырости, запахе плесени, осах возле коптильни и т. д. и т. п. Зачем пугать ее раньше времени?) Как мне кажется, Пороты могли бы прибрать здесь пораньше, а не дожидаться моего приезда. После того как Дебора ушла, пришлось еще два раза пройтись по всей комнате, и каждый раз я находил каких-нибудь новых тварей. Черт знает, как они называются. Точно не стану искать их в определителе.

И что хуже всего, повсюду висели пауки, особенно рядом с сетками. Кажется, я избавился почти ото всех, но на то, чтобы их всех передавить, ушла половина рулона бумажных полотенец. Нужно купить еще, когда поеду в город, и пару банок репеллента.

Считается, что если убивать пауков, то можно навлечь на себя неудачу: «Хочешь счастливо прожить – Паука не смей давить», – но я не намерен спать в одной комнате со всякими ползучими тварями. Все равно теперь поздно. Я уже устроил геноцид. Пусть подводят итоги на том свете.

Никак не пойму, что думать о Поротах. Все, что они делают, как будто имеет некий особый смысл, непонятный чужакам. Даже у самой фермы есть некое религиозное значение. Она вроде как должна приблизить супругов к богу. По словам Сарра, здесь они могут жить «в мире, но не в миру». Им положено находить удовлетворение в повседневных трудах, а не в деньгах, которые они приносят. Поэтому в Братстве нет запрета на работу по воскресеньям, а прогресс считается чем-то чуть ли не неприличным: он облегчает жизнь.

Дебора, судя по всему, работает наравне с Сарром. Когда мы приехали, она занималась уборкой, мыла пол, стоя на коленях. В этой позе и в том, как женщина трудится, пока ты беззаботно стоишь рядом, есть что-то эротичное.

Сарр какое-то время пытался помогать, но потом извинился и ушел. Он, наверное, только рад был вернуться на поле; пустая болтовня его явно угнетает. Вечером, во время ужина, он в подробностях пересказал мне утреннюю службу (по всей видимости, каждое воскресенье вся община собирается у кого-нибудь на заднем дворе, и в следующем месяце подойдет очередь Поротов), а потом принялся объяснять теологические различия между Братством и прочими меннонитами; принципиальные, по его словам (этот якобы молчаливый человек может говорить безостановочно, когда захочет). Я потерял интерес уже на первой минуте. По мне, все они – фундаменталисты в странных нарядах. Я даже заметил, что время от времени речь Поротов становится немного старомодной, особенно при упоминании Библии. Как я понимаю, местные жители грешат этим еще чаще.

За ужином допустил первую свою ошибку: сел, начал есть и тут услышал, что Сарр читает молитву. Я, разумеется, тут же извинился и подождал, пока он закончит, но в последнее время подобные вещи смущают меня уже не так сильно, как раньше. Может быть, потому что мне уже почти тридцать.

(Блин, осталась всего-то неделя. Отчего-то этот день меня пугает. Лучше об этом не думать.)

Еда, по крайней мере, оказалась даже лучше, чем я думал: курятина, горошек и печеный картофель, и пряный пирог на десерт. Все, разумеется, домашнее. Деборе явно нравится готовить.

Готов поспорить, что Сарру очень повезло заполучить такую жену. Каждый раз, когда она проходила мимо, он протягивал руку, чтобы ее коснуться. Видимо, посев – очень возбуждающее занятие. И я его понимаю: я чувствовал примерно то же самое днем, когда она мыла пол. При этом она даже не пытается вести себя соблазнительно.

Интересно, как она выглядит с распущенными волосами? Все никак не могу выкинуть из головы тот первый вечер, когда она стояла на крыльце и махала мне на прощание… Она кажется воплощением образа изобильной жены: полная грудь, широкие бедра и море энергии. Наверняка нарожает кучу детей.

Но пока у них есть только эти треклятые кошки, и Пороты носятся с ними, как будто они и правда их дети. С серой, которая принадлежит Сарру, могут возникнуть проблемы. Она самая старая из всех. А заодно и самая злобная. Может, ревнует к остальным кошкам, а может, у нее просто дурной характер. Остальные в жизни никого не укусили, она же успела перекусать всех друзей и родственников и даже какую-то местную шишку по имени брат Иорам. Я решил держаться от нее подальше, посмотрев, как она рычит на других кошек, когда те оказываются у нее на пути или подходят слишком близко, пока она ест. К счастью, она, кажется, меня побаивается и уходит каждый раз, когда я подхожу.

Возможно, лучше держаться подальше от них всех. Как только они оказываются рядом, у меня течет из носа и слезятся глаза. Нужно было сходить к аллергологу, когда была такая возможность.

Даже сами Пороты чем-то похожи на кошек. Забавный пример того, как люди могут уподобляться своим питомцам. Вечно замкнутый и молчаливый Сарр похож на сурового, недоверчивого кошака; живая и разговорчивая Деб – на одного из неугомонных котят. Несмотря на внешнее сходство, Пороты – яркий пример того, что противоположности притягивают друг друга.

За ужином Сарр сказал, что кое-кто из местных до сих пор использует «змеиное масло» против всех болезней. Я спросил, как они убивают змей, не совсем точно процитировав «Ватека»: «Масло змей, которых я защипала насмерть, будет прекрасным подарком»[4]4
  Перевод Б. Зайцева


[Закрыть]. После этого мы поспорили, стоит ли щипать змей. Оказалось, что в дальнем конце участка, за ручьем, возможно, живет щитомордник. Порот не упоминал об этом во время первого моего приезда. Буду внимательнее смотреть под ноги (хотя в одном из моих справочников написано, что куда больше людей погибает каждый год из-за пчел или ос, а не змей; яд насекомых куда опаснее).

Здесь вроде как водятся еще лягушки и черепахи. Хотя я пока ни одной не видел. Может, вылезают только по ночам.

За кофе Сарр стал описывать дом, который хотел бы построить, когда у них с Деборой появятся дети. Каменный, «в три этажа высотой, со стенами в три фута толщиной». Потом он заткнулся, и за десертом разговор пришлось поддерживать мне. Терпеть не могу есть в тишине; все эти животные звуки, жующие рты, бурчащие животы… Кажется, какой-то персонаж Бальзака утверждал, что беседа помогает пищеварению. Вполне может быть.

После ужина Пороты явно были готовы отправиться в постель (хотя сомневаюсь, что на уме у них был только сон), так что самым мудрым было оставить их в покое. Почистил зубы (и не забыл про нить) и, как обычно, принял витамины, просто на всякий случай.

Вернувшись к себе, тут же почувствовал себя немного одиноко. Небо еще не совсем потемнело, но над лужайкой за домом уже летает рой светлячков. Никогда не видел так много. Я сидел, какое-то время наблюдал за ними и слушал сверчков. Их в городе точно не услышишь. Жаль, что здесь нет Кэрол, ей бы понравилось.