Текст книги "Церемонии"

Т. Э. Д. Клайн
Церемонии

Заметка от автора

Часто говорят…

Но с чего я в первой же строке прибегаю к такой неопределенной и безвольной манере? Все потому, что дальнейшее наблюдение, кажется, приписывалось (если верить всемирной паутине) почти дюжине выдающихся личностей, от да Винчи до Уистена Одена.

Итак, повторюсь: часто говорят, что произведение искусства нельзя завершить – можно лишь прекратить работу над ним. И пусть у меня не достанет смелости отнести эту книгу к произведениям искусства, работа над ней определенно прекратилась, и даже раньше, чем мне бы того хотелось. Я задержался – кто-то может добавить: «как обычно» – с рукописью, и на протяжении следующих недель и месяцев не укладывался в установленные издателем сроки для сдачи исправлений. Помню, как буквально в последний момент менял что-то в тексте, уже поднимаясь на лифте в офис издательства «Викинг» (впрочем, если вспомнить, что в то же время я редактировал журнал «Сумеречная зона», вовсе поразительно, что я сумел закончить книгу).

Вдобавок ко всему, – скорее всего, из-за моих задержек, – издание в твердом переплете так и не было как следует вычитано. Так что, отправляя книгу в свет во второй раз, больше тридцати лет спустя, я постарался исправить кое-какие обороты, которые казались мне неуклюжими, а заодно избавился от нескольких ошибок и несоответствий. И хотя эти изменения вряд ли заметит кто-то, кроме меня, новая версия мне нравится куда больше.

Впрочем, я даже не пытался подновить текст. Впервые роман «Церемонии» был издан в 1984 году, но повесть «События на ферме Поротов», из которой он вырос, я написал в начале семидесятых. Поэтому события в книге разворачиваются в мире без сотовых телефонов и интернета, а упомянутые в ней места выглядят теперь совсем иначе, хотя определенно не лучше. С тех пор изменились представления об опасности (сигареты, загар), а также зарплаты, цены на продукты и арендная плата. Можно даже сказать, что прошлое – чужая страна… Хотя, кажется, и это тоже уже говорилось прежде.

Представьте себе, никаких ноутбуков! Никаких электронных книг! Предлагаю вам вернуться в этот странный исчезнувший мир.

Пролог: Рождество

Лес полыхал.

Стена огня и дыма воздвиглась от края до края, заслонила звезды и окрасила багровым ночное небо. Растительность съеживалась, и ее тут же поглощало пламя. Громадные деревья с воплями рушились на землю, как умирающие боги под напором жестокого урагана, и рокот их гибели разносился вокруг, как вой тысячи ветров.

Семь дней неугасимо и свободно ярилось пламя. Остановить его было некому. Никто, кроме рассыпанных по округе племен менго и унами, в ужасе бежавших из своих жилищ, не видел, как оно родилось. Некоторые среди них поговаривали, что в тот вечер с неба упала звезда и рухнула в гуще лесов. Другие утверждали, что всему виной молния или непонятная красная жидкость, что сочилась из земли.

Возможно, все они ошибались.

Сойдемся на том, что описанные здесь события начались так же, как однажды закончатся.

Загадочно.

Всю ночь шел дождь и наконец загасил пламя. Утреннее солнце взошло над царством пепла, над серой пустыней без единого дерева, без единого следа жизни. Лишь в самом ее сердце высился обгоревший остов древнего тополя – самый высокий объект на много миль вокруг.

Дерево погибло. Но среди его ветвей, за пеленой все еще поднимающегося от земли дыма, таилось нечто живое; существо, гораздо более древнее, чем человеческий род, и мрачнее огромных, не видевших солнца пещер на какой-нибудь планете в самом отдаленном уголке Вселенной. Оно дышало, строило планы и ощущало неминуемую смерть – и все же продолжало жить.

Оно не было частью природы. Одинокое. Безымянное. Затаившись черной головешкой среди обугленных ветвей высоко над дымящейся землей, существо выжидало. Огонь искалечил его тело. Одну из конечностей пожрало пламя. Там, где прежде были голова и некое подобие лица, осталась лишь осыпавшаяся масса, похожая по виду и фактуре на уголь. И все равно существо цеплялось за жизнь с таким же упорством, с каким его когти обхватывали ветвь. Оно расчетливо выживало. Ему надо было кое-что сделать перед смертью. Время еще не пришло. Но существо было терпеливым. Оно закрыло единственный оставшийся глаз и приготовилось ждать. Время придет.

Вращалась Земля. Росла и уменьшалась Луна. Возвращались, жадно нащупывая путь среди пепла, растения. Шрам на поверхности планеты затерялся под зеленым пологом, к солнцу вновь потянулись прямые стволы высоких деревьев.

Только небольшая роща неподалеку от сердца пожарища выглядела иначе. Листва здесь была не такой густой, сами деревья росли ниже, их кора выглядела грубее, а стволы казались странно искореженными, как будто перенеслись сюда с вершины горы. Другие принимали необычные формы: расщеплялись на сотню ветвящихся лап, искривлялись или неприятно вздувались, как трупы утонувших животных. Когда с моря налетал восточный ветер и превращал лес в океан волнующихся листьев, затененная роща оставалась неподвижной.

Изменилась даже земля. По ночам она светилась, как будто под ней до сих пор полыхал огонь. Временами от земли поднимались тонкие струйки пара и вились вокруг корней и безжизненных стволов, скрывая верхушки деревьев и небо.

Индейцы редко заглядывали в этот закоулок леса, а после того, как собиравшая хворост женщина описала существо, которое заметила в ветвях мертвого дерева посреди рощи, даже перестали упоминать о нем в разговорах.

Для существа названия не нашлось, а вот роща, в которой оно поджидало, имя все-таки получила…

Ее назвали Макинеакток. Горелое место.

Прошел год. И еще один. И еще пять тысяч. Звезды постепенно сдвигались на своих орбитах. Небо теперь выглядело иначе.

Изменилась и сама планета. Индейцев больше не было, а лес уменьшился втрое. Поселенцы строили среди деревьев дома. Инженеры рассекали глушь дорогами. Фермеры расчищали пестрые квадраты под поля и пастбища. Повсюду возникали деревни, разрастались поселки, а где-то уже возводился город, который нес погибель еще одному миллиону деревьев.

Тут и там еще жили остатки прежних веков, потайные уголки дикой природы, куда не ступала нога человека, а громадные деревья росли как прежде, незримые и нетронутые. Впрочем, таких мест было немного, и они быстро пропадали. За какое-то столетие все тайны леса достанутся человеку.

Даже в краю, который индейцы называли Макинеакток, где лес рос гуще всего, царившая пять тысяч лет тишина нарушилась. Много месяцев назад по роще гуляло эхо далеких ударов молотка. Теперь ее сумеречное молчание в любой момент мог потревожить шум человеческих шагов.

Существо выжидало.

Мальчик еще не заблудился, но уже заплутал. Пробуя новенькие снегоступы, которые ему подарили этим утром, он по ошибке забрел в эту часть леса и внезапно обнаружил, что не может сдвинуться с места, потому что его левый ботинок утонул в двухдюймовом слое грязи. Повсюду в лесу землю покрывало белое одеяло, но здесь зияли огромные проталины, и в лужах отражалось серое декабрьское небо.

Мальчик сделал шаг назад, вернулся на более надежную почву, отбросил с глаз прядь светлых волос и заткнул ее под вязаную шерстяную шапку. Всю дорогу ему в спину постоянно дул ветер, но теперь он стих; до сих пор ребенок этого даже не чувствовал. Облизнув обветренные губы, он огляделся и напряг слух в надежде уловить хоть какой-то звук. В зимней тишине собственное дыхание казалось ему неестественно громким.

Лес вокруг него выглядел необычно. Теперь мальчик ясно это видел. Не только из-за того, что здесь не лежал снег. Деревья были ниже и принимали странные формы. К лицу ребенка жадно тянулось кольцо безжизненных, острых как когти сучьев, а некоторые стволы и ветви сворачивались в уродливые фигуры, порождения полузабытых снов.

Мальчик зубами стянул с руки меховую рукавицу, наклонился и расстегнул сыромятные ремешки на снегоступах. Близился вечер, и его понемногу начинал одолевать голод. Дома ждал горячий гоголь-моголь, кукурузные лепешки и рождественский пудинг, спрятанный в недрах громадной чугунной печи. Старшие сестры, должно быть, помогают матери по кухне. Остальные поют гимны, и младшие дети подпевают, как умеют. Две его младшие сестры играют на половике в уголке возле печки…

Казалось, лес плотнее обступил мальчика, как будто пытался отрезать ему путь к бегству.

Ребенок остановился, чтобы стряхнуть грязь со штанов и подтянуть шнурки. Потом выпрямился, вытащил ноги из снегоступов, сделал шаг назад и запнулся о голый корень старого тополя. Не глядя, мальчик протянул руку, чтобы удержать равновесие…

И с криком ее отдернул. Дерево казалось теплым на ощупь, как живое существо. Но одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: перед ним всего лишь мертвый ствол, судя по всему, обожженный молнией или недавним пожаром.

Мальчик торопливо подобрал снегоступы, закинул их на плечо, повернулся к тополю спиной и пошел прямо на восток, куда указывали удлиняющиеся тени. Он практически вышел из рощи, хотя еще не знал верного пути домой, но, повинуясь какому-то неясному побуждению, остановился, оглянулся и увидел нечто – чудовищную черную тварь, что следила за ним с дерева.

Мальчик уронил снегоступы и бросился бежать.

Он добежал почти до самого дома.

Но не достигнув его, остановился. Потом развернулся и пошел обратно.

Он считал, что возвращается за снегоступами. Что только подберет их и тут же вернется в безопасность, к семье.

Он ошибался. Через мили снега, льда и промороженного декабрем леса его настиг зов.

Его избрали.

Мальчик никому не рассказал об увиденном. По воле зова он вернулся в потайную рощу и на следующий день, чтобы в ужасе и восхищении глядеть на прячущееся там существо. И снова тварь распахнула единственный холодный глаз и уставилась на него. Не раздалось ни звука, ничто не шевельнулось, не нарушило тишину леса.

Следующий день прошел так же.

И еще один. И еще. И один после этого.

На седьмой день тварь убила мальчика.

А потом вернула его к жизни, но к жизни исковерканной. Извращенной. Безвозвратно измененной. Мальчик ничком упал в грязь и стал поклоняться твари.

Всю весну и лето он возвращался по ночам, глядел, пел молитвы и приносил жертвы.

В последнюю ночь тварь с ним заговорила.

Она распахнула обожженные челюсти и перед самой смертью рассказала в малейших подробностях, что ему нужно сделать.

Книга первая. Предзнаменования

Я с давних пор придерживаюсь убеждения, что, обрети абсолютное и неукротимое Зло человеческую форму, оно явилось бы не в виде какого-то уродливого чудища или призрака в черном плаще и с горящими глазами, но обычным смертным самой безобидной и даже добродушной наружности; возможно, в облике престарелой вдовы, школяра… или старичка.

Николас Кайзе, «Под покровом мха».

Первое мая

Город пульсирует в солнечном свете. Из его сердца лениво поднимается к небесам тонкая дымная спираль. Апрель скончался почти тринадцать часов назад, и мир уже изменился.

В парке над Гудзоном поджидает Старик, помаргивая на солнце кроткими глазами. Насекомые снуют над мусором у края воды, жужжат в траве рядом со скамейкой. Если не считать их гудения, плеска маслянистой воды и шороха пролетающих мимо машин, в парке стоит тишина, воздух замер в ожидании.

Тишину разрывает крик сверху: три долгие, дрожащие ноты – и птица исчезает. Листья едва заметно покачиваются то на одной ветке, то на другой. Старик задерживает дыхание и подается вперед. Скоро начнется.

С реки налетает внезапный порыв ветра. У ног Старика рассыпаются кроваво-алые лепестки. Взвиваются страницы помятой газеты, из-под них показываются смазанные следы ботинок, голая нога, неровная рана.

Над головой Старика тревожно шипит ветер. Единой зеленой вспышкой листья поднимаются и указывают на город. Вся трава склоняется в одном направлении.

Вдалеке дымная спираль качается из стороны в сторону, а потом скручивается в петлю. Ее вершина беззвучно колышется на фоне неба и раздваивается, как змеиный язык.

Старик облизывает губы. Начинается.

* * *

Автобус несся в потоке едущих по каким-то воскресным делам автомобилей, прорезал зловонную дымку в туннеле Линкольна и мчался мимо многоквартирных домов, придорожных кафе и стоянок вдоль трассы, а Джереми Фрайерс размышлял о ферме.

Объявление было соблазнительно неопределенным: всего лишь листок для рецептов три на пять дюймов с полоской зеленых овощей вдоль одного края. Он был прикреплен к доске в библиотеке фонда Джейкоба У. Линдауэра на Западной Двадцать третьей улице как раз над столом, где обычно сидел Фрайерс, будто предназначалось лично ему. Почерк аккуратный и на вид как будто девчоночий:

СДАЕТСЯ НА ЛЕТО

Частный гостевой дом на местной ферме.

Полностью электрифицирован. Тихие окрестности.

90 долл. в неделю, вкл. питание.

1-я служба загородной доставки, 63-й ящик,

Гилеад, штат Нью-Джерси.

При такой цене, да если к тому же удастся сдать на эти месяцы свою квартиру (четвертый этаж, здание без лифта на Банковой улице), за лето Джереми сможет даже кое-что подзаработать. У него было чувство, что «тихие окрестности» – как раз то, что сейчас нужно. Разумеется, это вдобавок может означать пару месяцев полового воздержания, но такое положение вещей не особенно отличалось от всей нынешней весны. Кроме того, Фрайерс на время забудет, что ему исполняется тридцать. Не придется терпеть празднование, которое так хотят устроить ему друзья: шикарный ужин в каком-нибудь слишком дорогом ресторане, за которым последуют выпивка и похлопывания по спине. Ничего не поделаешь, придется праздновать на ферме, вдали от цивилизации, как живший в лесу Торо. Вероятно, это только пойдет на пользу, позволит сосредоточиться на более важных предметах. Помимо прочего, следовало подумать о диссертации, «Что-то там в готическом романе»; рано или поздно он придумает какую-нибудь более определенную тему. Может быть, «Внимание к включенному наблюдателю». Или «Взаимодействие художественного пространства и действующего лица». Или еще более многообещающее «Художественное пространство в роли действующего лица»… Фрайерс был уверен, что, как обычно, скоро что-нибудь придет в голову. Между тем он будет читать книги по теме, первоисточники – Ле Фаню, Льюиса и других – и делать заметки для курса, который ему предстоит вести следующей осенью. И, как знать, возможно, на протяжении еще многих лет. Провести лето среди книг – звучит заманчиво.

Как и возможность сбежать в этом году из города. От трех пролетов лестницы, по которым гуляет эхо, – доверху он неизменно добирался потным и запыхавшимся, хотя проделывал это уже шесть лет. От тесной спальни с полумертвым кондиционером, бесконечно гудящим в окне и закрывающим вид на улицу. И, что, возможно, важнее всего, – от воспоминаний о некой Лоре Рубинштейн, которая делила с ним эту спальню большую часть прошлого лета. Именно то, что осенью она покинула квартиру, заставило Фрайерса, среди прочего, отказаться от запланированной поездки в Англию и упустить выгодное место в колледже Куинсборо (из-за нерегулярного посещения и, по словам главы отделения, «недостаточной подготовки к занятиям»). Из-за нее Фрайерс завел привычку наедаться в одиночестве, засиживаясь до поздней ночи за книгой. К концу зимы он набрал двадцать фунтов и был вынужден серьезно обновить гардероб.

Он все еще скучал по Лоре. Какое-то время даже верил, что она станет его второй женой, человеком, который мог бы доказать: какие бы ошибки Джереми ни совершил прежде, на этот раз он все сделает правильно. После нее была пара других женщин, но ни одна его по-настоящему не заинтересовала. Три недели назад, в тот день, когда Лора вышла замуж за своего прежнего любовника с домом в престижном историческом районе и постоянным преподавательским местом в Нью-йоркском университете, Фрайерс написал в Гилеад, попросил сообщить кое-какие подробности и предложил сегодняшний день, первое мая, для возможного посещения. Он уже обнаружил, что городок слишком мал для большинства карт штата (за исключением одной крайне подробной обзорной геологической карты, которую он отыскал в библиотеке Линдауэра), но с центрального вокзала на Манхэттене дважды в день ходили автобусы транспортной службы округа Хантердон, которые по требованию туда сворачивали.

Ответ на письмо пришел всего через несколько дней. Он был написан тем же девчоночьим почерком на желтой линованной бумаге, явно вырванной из тетради. К письму прилагались три фотографии.

Уважаемый мистер Фрайерс.

Мы с мужем были счастливы получить ваше письмо и с радостью примем вас первого мая и покажем дом. Воскресный автобус прибывает в Гилеад в два с чем-то, водитель высадит вас на улице напротив кооперативного магазина. Магазин будет еще закрыт, но на крыльце есть скамейка, где вы сможете подождать, и мой муж подъедет за вами на машине, как только закончится служба. Ждать долго наверняка не придется, и мы обязательно довезем вас до поселка, чтобы вы успели на обратный автобус.

Гостевой дом организован в одном из подсобных строений. Он недавно отремонтирован, туда проведено электричество, и мы собираемся поставить новые сетки от насекомых на все окна – этого на фотографии не видно. Левую часть здания мы используем под склад, но правой для ваших нужд будет вполне достаточно. Внутри установлена новенькая кровать, шкаф, стеллаж и запасной стол, который вы сможете использовать как письменный. (У вас, судя по всему, очень интересная работа! Когда-то мы с мужем думали заняться преподаванием.)

Мы живем неприхотливо, но я могу обещать вам добротную еду три раза в день, какую едим мы сами. Наша ферма еще не работает в полную силу, но этим летом мы уже надеемся получить кое-какие собственные продукты. Мы с детства состоим в Братстве Искупителя, религиозном движении, известном по всему миру, хотя большинство его членов живет здесь, в Гилеаде, и нескольких поселениях в Пенсильвании и Нью-Йорке. Мы с мужем учились в колледже за пределами общины. Мы рады интересу, который проявляют те, кто не разделяет нашей веры, и не стремимся навязать кому-либо собственные представления.

У нас нет телефона, поэтому, если вы не сможете навестить нас первого мая, пожалуйста, как можно скорее напишите об этом. Не получив от вас известий, мы будем ждать вашего прибытия, и Сарр за вами подъедет. Но я повторяюсь. В заключение, я буду рада встрече и с удовольствием послушаю ваши рассказы о жизни в Нью-Йорке.

С уважением,

(миссис) Дебора Порот.

P.S.: Иеремия – наш пророк, так что ваше имя кажется мне очень добрым знаком!

Фрайерс прочитал письмо в метро по дороге в Колумбийский университет вместе с остальной корреспонденцией. В тоне женщины было что-то очаровательное. Как будто он получил письмо и три необычайные фотографии от приятельницы из другой страны. Но когда Фрайерс начал изучать снимки, поворачивая их так и эдак под яркими лампами в вагоне, он почувствовал смутное беспокойство.

Фотографии были цветными, но, несмотря на это, смотрелись бы к месту в каком-нибудь позабытом альбоме из прошлого. На первой была грунтовая дорога в лесу; бледный зимний свет просачивался сквозь сосновые стволы и голые ветви дубов. На поляне слева стоял небольшой обитый белой вагонкой домик с открытым передним крыльцом почти вровень с дорогой. С одной стороны к нему прижимались бесформенные заросли колючего кустарника. На крыльце было только два узких деревянных стула, один из них пустовал, на втором сидела женщина в длинном черном платье. Ее темные волосы были собраны в узел на затылке, лицо скрывалось в тени. У нее на коленях лежало что-то маленькое и желтое, второй такой же предмет находился у ее ног. Приглядевшись к фотографии, Фрайерс догадался, что это котята. Женщина сидела выпрямившись и смотрела перед собой. От сцены веяло тишиной и неподвижностью, как от картин Эдварда Хоппера [1]1
  Эдвард Хоппер (Edward Hopper, 1882–1969) – американский художник. Основной темой творчества, принёсшей ему успех, стало одиночество человека в мире и в обществе.


[Закрыть].

За домом виднелся крошечный огороженный сад, хотя ни цветов, ни овощей не было заметно. Кажется, фотографию сделали зимним днем. Фрайерс надеялся, что теперь ферма выглядит позеленее. За деревьями он сумел разглядеть ровное поле, гладкую поверхность которого нарушали только кочки сорняков и разбросанные тут и там кусты ежевики. По краям рос густой лес из все тех же сосен и дубов.

На второй фотографии был виден другой край поля – сухой клочок красноватой земли и жнивья. На дальнем конце неясно поблескивал ручей. В центре изображения стоял худой бородатый мужчина, немного похожий на Линкольна. Он застыл с граблями в руках, в напряженной позе, как селянин на древней гравюре. У его ног свернулся толстый серый кот и недобро смотрел в камеру. Лицо мужчины над каймой темной бороды было чисто выбритым. Смотрелось это несовременно, но ему вполне подходило. Он был одет в черный жилет, штаны из домотканого полотна и несколько помятую белую рубашку без воротника. На глаз мужчине можно было дать около сорока. Его лицо было бледным и серьезным, но Фрайерсу показалось, что в уголках губ проглядывает улыбка – она, без сомнения, предназначалась тому, кто держал фотоаппарат.

Третья фотография была немного темнее остальных, как будто ее сняли в вечерних сумерках. На краю изображения виднелась задняя стена фермерского дома, а в центре – приземистое серое здание из шлакоблоков, чем-то напоминающее казарму. У него, судя по всему, было два входа: в стене с двух сторон виднелись двери со стеклянными вставками. У Фрайерса возникло подозрение, что когда-то это был курятник.

Из-за крыши выглядывала линия леса. Здание было повернуто задней стеной к деревьям, перед окнами раскинулась лужайка. Трава росла у самого порога, без всякого намека на тропинку, как будто до сих пор ни у кого не было нужды приближаться к дверям. Кладка на передней стене практически скрылась под густой порослью плюща, который уже захватил и оконные рамы. Окна были очень широкими и без занавесок, так что сквозь них можно было заглянуть в окна напротив, свет в которых заслоняли стволы громадных деревьев.

Даже находясь в переполненном вагоне метро, Фрайерс ощутил смутное беспокойство. Он все еще не мог определить, что именно его так тревожит. Но фотографии навевали чувство одиночества и казались напоминанием о более простой и здоровой жизни, удаленной от нынешней во времени и пространстве. Возможно, именно так выглядел быт первых поселенцев – и до сих выглядит глушь где-нибудь в штате Мэн. Трудно поверить, что фотографии были сделаны совсем недавно в Нью-Джерси, в каких-то пятидесяти милях от Нью-Йорка.

Месяц назад знания Фрайерса о Нью-Джерси ограничивались давней поездкой на рок-концерт в Медоулендс, куда его затащила жена, злополучным собеседованием в Ньюарке в голодные годы сразу после выпуска (на место учителя, ни много ни мало, «черного» английского для молодежи в бедном районе) и несколькими поездками в Вашингтон на скоростной электричке, в гости к знакомым Лоры. Весь штат представлялся ему одной огромной посеревшей от болотных испарений и грязного воздуха трущобой, населенной гангстерами и всяким отребьем. И где-то за ней оплотами света маячили монашеское уединение Принстона и тротуары Атлантик-Сити, в котором не было ровным счетом ничего, кроме лотков со сладостями, конференц-залов и казино. На восточной окраине штата, сразу через реку от Нью-Йорка, начиналась поросшая сосной болотистая пустошь с редкими нефтехранилищами и озерами, где до глубокой ночи тут и там горели неверные красноватые огоньки.

На деле все оказалось иначе. Вдохновившись фотографиями, Фрайерс за последние несколько недель многое прочитал о штате. Судя по всему, были там и по-настоящему дикие места, с оленями, лисами, гремучими змеями и даже медведями. Была там местность под названием Пайн-барренс, тысяча квадратных миль болот и заросших соснами песков, где можно проблуждать весь день и не встретить следов цивилизации. Книги рассказывали про закоулки, о которых посторонние люди никогда и не слышали, про крошечные деревеньки, совершенно отрезанные от остального штата; церковь да универсальный магазин с парой бензоколонок перед крыльцом – вот и все поселение. Заброшенные города и поселки с названиями вроде Свиная Лужа или Долгожданье, и города, где люди говорят на собственных диалектах. Некоторых даже не было на карте.

На западе простиралась долина реки Делавэр – Фрайерс как-то видел передачу о ней по телевизору. Там, в низине чуть выше по течению от Филадельфии, до сих пор можно было отыскать останки идолов, которым когда-то поклонялись индейцы. К северу от реки вздымалась гряда холмов Такисо, пронизанная сетью неисследованных пещер. Туристы находили там странные слова и символы на камнях, но никто не сумел разгадать их значение или определить, на каком языке они написаны.

Некоторые города по-прежнему оставались для Фрайерса только названиями: Вест-Портал, Уинтерман или Вайнлэнд, объявивший себя «ведьмовской столицей Америки». Другие обзаводились странными историями: в Монсоне произошла серия нераскрытых убийств, в Редклиффе находился «музей дьявола», а в Бадд-лэйке в сороковые годы по ночам иногда слышалось странное пение над озером. Десять лет спустя сообщения о пении неподалеку от доков появились в Джерси-Сити, а в Медоулендсе строители, копавшие котлован под стадион, по слухам, нашли какие-то каменные предметы, которые местные газеты тут же окрестили «древними церемониальными артефактами».

Кроме того, в штате имелись религиозные сообщества, настоящие заповедники невежества, если верить описаниям: бородатые мужчины, женщины в черных платьях, сдержанная неприязнь к посторонним… Трудно было поверить, что подобные места все еще существуют прямо под боком у одного из крупнейших городов мира.

Впрочем, Фрайерс начинал осознавать, что уединение отчасти определяется отношением к жизни. Мало кто заинтересуется случайным крошечным городком – разве что какой-нибудь журналист сочтет его достаточно экстравагантным для фотографии и небольшой заметки. Фрайерс вычитал, что в мае 1962 года «Таймс» отыскала одну такую религиозную общину рядом с Нью-Провиденсом. Она не была секретной, на нее просто не обращали внимания до тех пор, пока однажды утром жители Нью-Йорка не развернули очередной выпуск и не открыли для себя городишко, который выглядел примерно так же, как в 1800-е годы, во времена основания. Старые вероучения и традиции, особые школы – все это осталось неизменным. Все работы на ферме производились вручную, каждый вечер жители собирались на общее богослужение, женщины до сих пор носили длинные платья с высокими воротниками – и это едва ли в тридцати милях от Таймс-сквер.

Подобные поселения существовали на самом деле. Некоторые – местечки вроде Гармонии или Маунт Джордан, Сиона или Царфата, где по радио круглые сутки рассуждали о Библии, – когда-то даже окружали каменные стены. Как Гилеад, куда Фрайерс как раз направлялся.

Кенилворт, Уэстфилд, Данеллен, Мидлсекс – названия казались такими далекими от Нью-Джерси. Они как будто вышли прямиком из исторических романов Вальтера Скотта и вызывали в уме виды замков, высокогорных водопадов и равнин со стадами овец. Но и дорожные знаки, и книги, и газеты лгали. Все вокруг походило на бесконечный и безрадостный пригород, и пока автобус несся на запад, Фрайерс видел за окном только серое однообразие шоссе, на котором время от времени попадались заправки, закусочные и торговые центры, простирающиеся вдаль, как пустыни.

В автобусе было жарко, и от поездки начала болеть голова. Фрайерс чувствовал, как под саржевыми брюками у него потеют ноги. Устроившись поглубже на сидении, он сдвинул очки на лоб и потер глаза. Вид из окна его разочаровал, но округа выглядела куда лучше по сравнению с тем, что они уже проехали. Казалось, что на самой окраине города каждый клочок земли отдан автомобилям, и вдоль дороги тянулась нескончаемая вереница салонов и мастерских, где чинили глушители и карбюраторы, правили крылья и меняли шины, свечи зажигания и тормозные диски. Теперь вдалеке наконец стали появляться холмы и обширные участки зелени, хотя из-за близости загородных районов длинные отрезки шоссе оказывались в окружении строек и щитов с рекламой банков и парков развлечений. Автокинотеатры – столь же фантастические пережитки прошлого, как религиозные городки, – которые сами выглядели как громадные пустые щиты, зазывали плакатами ужастиков, «семейного» и эротического кино. Объявление возле гоночного трека гласило, что в следующую среду вход для дам бесплатный. В ларьках продавались гамбургеры, курица гриль, жареная рыба и картофель фри. Жаль, что автобус нигде не останавливался. Два часа назад, стоя на кухне в своей квартире, Фрайерс наскоро перекусил омлетом, но теперь снова почувствовал голод.

Со вздохом он вернулся к чтению. Он взял с собой картонную папку с копиями статей из журналов «Зрение и звук» и «Кинематографические тетради»; этого было вполне достаточно, чтобы протянуть еще одну неделю курса по кинематографии, который он читал в Новой школе[2]2
  Новая школа – частный исследовательский университет в городе Нью-Йорке. Состоит из нескольких крупных подразделений, специализирующихся на разных областях искусства и науки. В нее входит и Школа Парсонса, один из филиалов которой с 2013 года располагается в Париже.


[Закрыть]. К счастью, ему не приходилось особенно стараться: нынешняя группа состояла по большей части из студентов по обмену из школы Парсонса, и им достаточно было дюжины старых фильмов, чтобы получить нужный объем английского.

В автобусе почти не было пассажиров, так что пара сидений рядом с Фрайерсом пустовала. Не нужно поддерживать сбивчивый разговор с каким-нибудь идиотом, который не сообразил взять с собой журнал. Вокруг него сидели обычные обитатели Джерси: неряшливо одетые мужчины и женщины с бессмысленными взглядами направлялись куда-то по своим загадочным воскресным делам. Впереди сидели двое подростков с рюкзаками и кепками на коленях; толстая женщина с такой же толстой дочерью, сжимающие в руках сумки с покупками; старик, который безостановочно болтал с водителем, и одинокая молодая женщина с бесстрастным лицом. Фрайерс решил, что она, скорее всего, едет на встречу с любовником или, может быть, возвращается домой после бурной ночи в городе. Сидящая сзади чернокожая женщина, которая безразлично глядела прямо перед собой, уже смотрелась неуместно. Здесь начиналась страна белых. На сидении перед Фрайерсом бледный рыжеволосый парень с военным вещмешком возился с радиоприемником – не чудовищем размером с чемодан, вроде тех, что таскают с собой черные подростки, или крошечным транзистором, какой был у самого Джереми, а с серой коробкой в надежном пластиковом корпусе, наверняка купленной в каком-нибудь гарнизонном магазине. Песня группы «Дэво» закончилась помехами, потом диктор объявил время: в мире поп-музыки двенадцать двадцать семь. Автобус проезжал очередную промзону с пустующими по выходным парковочными площадками: завод по сборке электроники, консервная фабрика и устрашающего вида предприятие под вывеской «Хемтекс». Небо на востоке было практически безоблачным, и автобус заливали солнечные лучи. Жарковато для мая. Возможно, дальше станет только хуже. В объявлении Поротов упоминалось электричество, но есть ли в доме кондиционер? Маловероятно. Фрайерс подумал, что ему наверняка полезно будет немного пропотеть. Расплавить лишние фунты.