Текст книги "Флейшман в беде"

– Что такое? – переспросил Тоби. В комнату проскользнул возвратившийся Клей и вперился в пространство меж их лиц, чтобы понять, что он пропустил.

– Это не могло не случиться, – сказала Джоани. Мечтательно, как бы самой себе, прижав ручку к губам. До чего Джоани любила диагностику! Ее любовь к детективному расследованию, происходящему в этот момент, превосходила всё – заботу о собственном имидже, самолюбие, страх неудачи, боязнь за репутацию. Клей хотел только пройти нужный материал и перестать так ужасно потеть. Логан хотел блеснуть и успеть на восьмичасовой матч по теннису. Джоани хотела понять, и еще – преклониться перед дивной сложностью человеческого тела. Она стремилась изумляться.

Джоани стояла, прислонясь спиной к стене. Волосы у нее были цвета сепии – соломенные, с рыжеватым отливом, если смотреть под определенным углом. Одевалась она на манер маленькой девочки: гольфы, юбки в стиле провинциальной школы и кардиганы как из секонд-хенда. Все это чуть-чуть недотягивало до привлекательности. Когда Джоани напряженно думала о чем-нибудь, она медленно моргала за стеклами очков; когда пыталась что-нибудь вспомнить, то с озабоченным лицом выговаривала слова – бесшумно, одними губами.

– Что именно он сказал? – спросил Тоби у клинических ординаторов. Он подошел к Карен Купер, наклонился и прижал ухо к ее груди, слушая сердце. Он приподнял ей веки.

– Он сказал, что она была неуклюжа и речь у нее была невнятна. То и другое – показатель неврологических расстройств, – ответил Клей. – У нее отказывает печень.

Тоби выпрямился и поглядел на ординаторов:

– А что говорит наш старый друг сэр Уильям Ослер[8]8
  Уильям Ослер (1849–1919) – канадский врач, член Лондонского королевского общества, автор множества важных открытий и наблюдений. Прим. ред.


[Закрыть]?

– «Слушайте своего пациента, он сам сообщает вам свой диагноз», – процитировал Логан.

– Так что же сообщает нам миссис Купер?

Клей посмотрел на Карен Купер:

– Доктор Флейшман, пациентка без сознания.

Тоби медленно вдохнул и заговорил на выдохе:

– Ее муж нам сказал что? Ее поведение до того, как она перестала реагировать, говорит нам что?

– Что она была неуклюжа и речь у нее была невнятна. То и другое укладывается в картину…

– Да, Клей, никто не утверждает, что у нее нет неврологических симптомов. Никто не утверждает, что она в сознании. Что в точности сказал ее муж? Что она была еще более неуклюжа, чем обычно. А значит, с ней происходило что-то неладное еще до поездки в Лас-Вегас. У нее есть дети?

Клей посмотрел в медкарту:

– Близнецы, мальчики, десять лет.

– Хорошо. Значит, по крайней мере на момент родов она была здорова. Рожала она… – Он слегка приподнял одеяло больной и задрал подол рубашки. – …да, через кесарево. Хорошо, значит, если бы у нее тогда была аномальная свертываемость крови, она бы это знала.

– Ясно, – сказала Джоани. – Значит, это у нее началось меньше десяти лет назад.

– Давайте узнаем у ее специалиста по внутренним болезням, давно ли у нее повышен коэффициент де Ритиса. – Тоби заглянул в медкарту. – Она уже год пьет золофт. Запомните, если женщина приходит к врачу с жалобами на что угодно, уходит она с рецептом на антидепрессанты. Он, вероятно, пропустил симптомы, хотя мог бы помочь вовремя и предотвратить развитие неврологических проблем. Страховка не оплачивает больше чем по пятнадцать минут на пациента, но это не избавляет вас от обязанности его выслушать. Вы обязаны заполнить пробелы. Вы обязаны задавать вопросы. Теперь откройте ей глаза.

Джоани приподняла веки Карен. И удивленно-завороженно взглянула на Тоби.

– Болезнь Вильсона!

Клей и Логан вслед за Джоани по очереди заглянули пациентке в глаза. Джоани смотрела на Тоби так, словно впервые в жизни узрела звездное небо.

Тоби подошел и тоже посмотрел. Болезнь Вильсона – это когда печень не перерабатывает медь, и в результате медь накапливается в мозгу и отравляет его. Самый заметный и легко определяемый симптом – кольцо медного цвета вокруг радужки глаза.

– Верно, – сказал Тоби. – Значит, Логан, позвоните ее врачу по внутренним болезням.

Он снял перчатки, надетые для осмотра.

– Видите? Слушайте пациента. Всегда слушайте. Даже если он не может говорить, диагноз, как правило, все время маячит прямо у вас перед глазами.

Он проделал обход. Поговорил с гепатологом из педиатрии, чьего пациента-подростка перевели к Тоби по возрасту. Провел консультацию в отделении неотложной помощи – студент, подцепивший гепатит С в грязном тату-салоне. Осмотрел женщину с раком печени, свою ровесницу.

Сделал эхограмму транспортному рабочему, у которого год назад диагностировал гемохроматоз. Сейчас на печени были шрамы, но она явно заживала. Регенерировала. Была почти как новенькая. Тоби двигал зонд туда-сюда по телу пациента. Он обожал эту часть своей работы: каждая эхограмма, каждая биопсия была как в первый раз. Просто невероятно, на что способна человеческая печень. Тоби неустанно восторгался ею – с тех самых пор, как в меде увидел учебник с серией изображений регенерирующей печени. Она иногда вела себя странно и непредсказуемо, как, впрочем, и другие органы. Но только она одна из всех органов умела регенерировать. Она обладала неисчерпаемой способностью прощать. Она понимала, что человеку бывает нужен второй и третий шанс, прежде чем он поставит свою жизнь на твердые рельсы. И она не просто прощала; она еще и практически полностью забывала нанесенные обиды. Она позволяла начать сначала в смысле, не имеющем аналогов ни в каком другом аспекте. В самые черные дни своей семейной жизни Тоби приходил в больницу и работал, и краем глаза всегда видел печень, которая шептала ему, что однажды от нанесенной ему раны не останется и следа. Он тоже регенерирует.

Ему кто-то положил руку на плечо сзади. Это оказалась Джоани. Он чувствовал сквозь тонкий халат, что рука у нее теплая, узкая и женственная. Он повернулся к Джоани. Она прошептала ему на ухо, что Карен Купер перевели в отдельную палату. Он встал. Шепот был странный, какой-то очень интимный. Рука на плече – тоже. Общее ощущение удивительно напоминало посткоитальное. Джоани убрала руку, но Тоби все еще чувствовал ее у себя на плече.

Позже, по окончании обходов, они зашли проведать Карен. Джоани подошла и снова подняла ей веки.

– Просто не могу поверить, что у нас болезнь Вильсона, – сказала она.

– До этого я только один раз ее видел, – ответил Тоби. – Она ужасно редкая.

– От этих колец у нее глаза такие красивые.

– Да, – Тоби поглядел через плечо Джоани в неподвижные глаза пациентки. – Для смертельной болезни в самом деле красиво.

Как раз в тот день произошло наше радостное воссоединение. Я организовала обед с Тоби и написала Сету через фейсбук. Сначала я послала эсэмэску, но номер телефона у него изменился, и сообщение вернулось. Сет лишился своего старого нью-йоркского номера, когда несколько лет назад перебазировался в Сингапур, и по возвращении ему пришлось взять новый номер с новым зональным кодом, как у недавно понаехавшего. Я так отдалилась от своей юности, что один из самых главных ее людей поменял номер телефона, а я об этом даже не знала. Я так отдалилась от своей нью-йоркской жизни, словно меня послали на другую планету – колонизировать ее, плодиться и размножаться.

Мы с Сетом пришли на десять минут раньше Тоби. Сет не располнел, у него был хорошего качества искусственный загар и зубы чересчур сияющей белизны, которые приятно сочетались с его львиными зелено-карими глазами и подчеркивали игру оттенков в светло-каштановых волосах – тех, что еще остались. Лицо покрывала двухдневная щетина – в журнале мы обычно советовали звездам отпустить такую перед съемкой. Она выглядит как благодушная небрежность, но на самом деле требует определенного труда. Боже мой! Он был до сих пор так хорош, что смотреть больно.

Это не значит, что он не изменился. Он потерял часть волос, но самым удачным образом, каким можно облысеть, если уж это неизбежно: резкие залысины, как две колеи, пропаханные в волосах, отделяли центральный полуостров-треугольник от висков. Глаза его были как молнии, я хотела отвести взгляд, но он не отпускал. Наконец мы обнялись, и серотонин забурлил у меня в теле, и я прижалась щекой к груди Сета. Он положил руки мне на плечи, отстранился и вгляделся в мое лицо:

– А вы прекрасно выглядите, мизз Эпстайн.

Он врал. Я выглядела как во время нашей первой встречи в Израиле, до того, как радикально похудела. Это все моя вторая беременность. Вес вышел из-под контроля, и мне так и не удалось вернуться в форму, как я за ней ни гналась.

Мы сели. Он рассказал, что подписался на мой журнал, но давно не видел моих публикаций.

– Я так гордился, видя твое имя в печати! Я показывал журнал всем знакомым. И говорил: «Это моя подружка пишет!»

Я рассказала, что уже два года как ушла из журнала и что пытаюсь писать «роман взросления» на автобиографической основе. Но умолчала о том, что у меня никак не получалось уделять роману достаточно времени, чтобы хоть как-то продвигаться. Я держала файл на компьютере все время открытым, но свернутым, и разворачивала лишь раз в несколько недель, чтобы тут же отчаяться: сделать все задуманное с этой книгой казалось невозможным. Книга должна передавать страдание автора; говорить о том, что бурлит у него в душе. Я думала, не написать ли на этом материале роман для подростков, но нынешняя подростковая литература – сплошная фантастика, одни волки-оборотни, да русалки, да полукровки, да гибриды. А моя история была короткой и глупой. В ней на самом деле ничего не происходило.

– Наверно, тяжело писать книгу, когда у тебя дети, – сказал Сет. Его рубашка была так накрахмалена и отлично выглажена, словно он ее только что надел. Я уже давно перестала носить вещи, которые требуют глажки.

Тут к нашей кабинке подошел Тоби и сел рядом со мной.

– Какого черта здесь происходит? – спросил он. Через проход от нас сидели две женщины в штанах для йоги. Одна с энтузиазмом кормила младенца, пристегнутого в колясочке. Она округляла глаза и рот и громко причмокивала с каждым проглоченным кусочком, отчаянно пытаясь заглушить голос сомнений, намекающий, что, возможно, ее жизненный выбор был в чем-то не совсем удачен. К нашему столику подошла официантка. Тоби заказал салат цезарь с курицей без сыра и без соуса.

– Значит, просто кусочки курицы с латуком? – уточнила официантка.

– Ну, выходит, что так.

– А у вас случайно не будет для него диетического латука? – спросил Сет. Официантка растерянно посмотрела на него, и он засмеялся, отчего она еще больше растерялась, сдалась и пошла прочь.

Сет посмотрел на нас обоих, и на его лице заиграл румянец:

– Господи, ребята, как я рад вас видеть. Надо было мне привести Ванессу. Она вам точно понравится.

– Что, она – та самая? – спросил Тоби.

– Возможно, та самая, – ответил Сет. – Все они – те самые.

– А когда-то ты считал, что Дженнифер Элькон – та самая, – сказала я.

– А кто сказал, что я не хочу когда-нибудь снова встретиться с Дженнифер Элькон? – Он посмотрел на свои ногти, словно собирался их чистить и полировать, и поднял брови: – Кто сказал, что я с ней не встречался снова?

Это я познакомила Сета с Дженнифер Элькон. Мы с ней жили в одном общежитии. Сет весь февраль сходил по ней с ума, заваливал ее приглашениями, цветами и записочками. На последнем свидании они развлекались в туалете на нижнем этаже Израильского музея. (Израильский музей! Археологические предметы ритуального назначения! Свитки Мертвого моря!) Однако Сет что-то никак не мог достигнуть земли обетованной, и Дженнифер Элькон встала на колени и сделала все возможное, но тщетно. Сет, охваченный яростной похотью – он вырос в ортодоксальной семье и умел испытывать похоть только одного вида, а именно яростную, – догнался вручную, а Дженнифер наблюдала. Через каких-нибудь несколько часов все уже знали эту историю. От Сета. Потом Дженнифер вернулась в общежитие и стала звонить Сету, чтобы порвать с ним, но он не отвечал на звонки, и девочкам, знавшим всю историю, было очевидно, что он не отвечает, потому что не хочет, чтобы с ним порвали. Парням же, знавшим всю историю, было совершенно очевидно: единожды кончив в ее присутствии, Сет утратил всякий интерес к уже покоренной территории.

– Правда? – спросил сейчас Тоби.

– Угу. Это было просто потрясающе. Пятая база!

Он победно поднял руку, чтобы стукнуться ладонями с Тоби.

– Что такое пятая база? – спросила я.

– Анал, – объяснил Тоби.

Но он как-то растерялся и не стал стукаться ладонями.

– Погоди, а когда ты успел? Она уже лет сто как замужем.

– Замужество – это чисто социальный конструкт.

– Ты ей так сказал? И Ванессе то же самое скажешь?

При упоминании Ванессы взгляд Сета опять смягчился:

– Ребята, вы обязательно должны с ней познакомиться. Чем вы заняты сегодня вечером?

– Я домой к детям, – сказала я.

– У меня свидание и дети, – сказал Тоби. – Рэйчел свалила их на меня среди ночи. На целый день раньше. Это теперь называется дружественным совместным родительством.

– Вот же жопа, – сказал Сет.

– Ну, такой уж она человек, – сказал Тоби. – Ничего. Я на самом деле люблю возиться со своими детьми.

Разговор становился мрачноват для Сета. Одним из его талантов было устраивать вечеринки, и он отлично чувствовал, когда атмосферу нужно оживить – когда, например, нужно поставить другую музыку или подать на стол десерт.

– Я знаю! – сказал он. – Мы должны придумать проклятие для Рэйчел!

– Проклятие! – засмеялся Тоби.

Проклятие. Мы встретили Зловещую Нищенку в ноябре того года, что провели в Израиле. Я приехала к ребятам в общежитие, чтобы вместе отметить американский День благодарения. После ужина мы отправились на длинную пьяную прогулку и оказались в Старом Городе. Мы зигзагами слонялись по улицам, и прямо перед тем, как впереди должна была возникнуть Стена Плача, мы увидели старуху, сидящую на перевернутом ящике из-под молока. Руки и лицо у нее были морщинистые, загорелые и облезлые от солнца. Когда мы проходили мимо, она заорала на иврите, требуя от нас денег. Тоби порылся в карманах и нашел монету в пять шекелей; у Сета оказалось две агоры – меньше одного цента по курсу; у меня была только бумажка в сто шекелей – я как раз обменяла свои недельные карманные деньги на местную валюту.

Тоби приблизился к женщине и отдал ей деньги. Она энергично закивала и принялась драматически рыдать, воздевая руки к небесам и обращаясь к Всевышнему: «Благословенны да будут те, кто сохраняет меня живой и невредимой! Благословенны вы, истинно верующие, кто позволяет мне служить вам! Благословен этот коротышка, он будет исцелять мир своей добротой! Да станет он выше всех, кто вокруг него, и выше своей зависти!»

Тоби отвесил ей полупоклон и вернулся к нам. Сет тоже хотел послушать что-нибудь интересное; он подошел к старухе и вручил ей свою ничего не стоящую монету. Старуха уставилась на нее с отвращением. Но Сет не понял этого и стал ждать, желая увидеть, поблагодарит ли она Бога и за его существование тоже. Но она взглянула на него и зашипела, сморщив нос и злобно сощурившись: «Да не вступишь ты никогда в брак. Да выпадут у тебя все волосы с головы твоей, прежде чем ты найдешь женщину, согласную терпеть твой храп и пердёж. Да будет твое подлинное “я” вечной ложью».

«Фу», – сказал Сет.

Мы с Тоби шагнули вперед, чтобы оттащить Сета от старухи и продолжить путь. Старуха, поняв, что я ей вообще ничего не собираюсь давать – но я не могла! У меня была только одна купюра, слишком крупная! – выкрикнула: «Да не придется тебе вовеки плясать на свадьбе своей дочери! Да запятнает она имя свое по всему городу своей блудливостью так, что когда она выйдет на рынок за покупками к субботе, все старейшины будут собираться и кидать ей в голову гнилые фрукты! Да не узнаешь ты никогда довольства! Да подаст тебе всевидящий Господь долгую жизнь без малейшего удовлетворения. Чтоб ты вечно пила и никогда не могла утолить жажды!»

Тут мы побежали, спотыкаясь о булыжники мостовой. Поздние паломники, идущие помолиться у Стены Плача, бросали на нас злобные взгляды.

Позже мы рассказывали эту историю всем подряд, но никто не находил ее забавной. Потом мы стали сочинять проклятия в адрес друг друга. Потом – в адрес наших преподавателей. Потом – в адрес своих бывших и своих соседей по общежитию. Потом – в адрес людей, которые нас не понимали или не любили такой любовью, какой мы, по нашему мнению, заслуживали.

Сейчас, в закусочной, Сет откашлялся:

– Ладно, я первый. Да обнаружит она, пришедши очередной раз в сортир, что все волосы у нее в промежности обратились в прах! Да чихнет ее очередной мужик, делая ей куннилингус, так сильно от этого праха, что у нее в теле образуется воздушный пузырь и случится легочная эмболия.

– Эмболия образуется не так, – сказал Тоби.

– Я не просил медицинской консультации, – ответил Сет. И посмотрел на меня. – Теперь ты.

– О боже, – сказала я. – Ну ладно. Да доберется она в конце концов с работы домой на метро после тяжелого дня только для того, чтобы обнаружить: нарыв, который она приняла за обычный прыщик, превратился во флегмону, когда она задела турникет в метро.

– Стой, а где у нее был прыщик? – уточнил Тоби.

– Где-нибудь в области таза, – ответила я.

– Там бывают прыщи?!

– Прыщи бывают везде, где есть кожа!

– Какая гадость, – сказал Сет.

– Это слишком, – сказал Тоби. – И чересчур замысловато. Где мы были в момент воздействия – в метро или дома?

Но он смеялся.

Я пошла на поезд одна. Последним двум актерам, про которых я писала для журнала, пока еще там работала, теперь было за пятьдесят. Оба женились в молодости на актрисах и родили с ними детей, а потом развелись. Карьера обеих актрис была кончена. Их тела изменились от родов, и им приходилось ежедневно крутиться, растя детей, и делать неприятный выбор – сколько часов в день работать, – зная, что у женщин в их профессии существует срок годности. Мужчины же упорхнули и продолжали вести развеселую жизнь, что, собственно, в первую очередь и привело к разводам, а через десять лет оба женились – один на молоденькой кинозвезде, с которой играл в паре, а другой на гримерше, тоже молоденькой, и родили еще двух детей. Второй шанс. Возможность начать жизнь заново. Вернуть себе юность. Заглушить всякие сожаления. А вот сидит Сет, который всю жизнь трахал всех подряд во все отверстия, и лишь когда устанет (если когда-нибудь устанет), найдет себе молодую женщину и ее тоже лишит жизни, наконец обзаведясь детьми.

У меня не было бурной молодости. Я никогда не гудела всю ночь до утра, я лишь раз пять или шесть за всю жизнь напивалась до потери контроля над собой. Я не спала с кем попало. Мои грешки были весьма консервативны. Я любила ходить в кино на поздние сеансы – на любые фильмы, даже плохие, даже те, что я уже видела. Я любила переедать. Я любила курить сигареты и травку в одиночестве у себя в квартире. Возможно, это самое плохое, что взрослость делает с человеком: даже твои самые глупые, неопасные, невинные желания пожирает рутина, и они исчезают из твоей жизни навсегда. Я дошла до вокзала, и прошла мимо, и оказалась в кинокафе «Анжелика», и послала эсэмэску бебиситтеру, что буду очень поздно.

В тот вечер Тоби повел детей в синагогу, как делал каждую пятницу до разъезда с женой. Рэйчел забрала вечер пятницы себе, и в этом была проблема – она никогда не водила детей в синагогу, и к ним в голову начала закрадываться мысль, что, может быть, служба в пятницу вечером и последующий семейный ужин и семейное общение не обязательны. Что это просто такая прихоть Тоби и ее можно оспаривать. Они никогда не любили ходить в синагогу (никто не любит), но особенно они не любили туда ходить после лагеря, когда им приходилось переодеваться и стоять вместе с отцом под его талесом[9]9
  Талес (таллит) – молитвенное облачение в иудаизме в виде особым образом изготовленного покрывала. Прим. ред.


[Закрыть], пока он слушал и молился (в основном благодаря мышечной памяти, но тем не менее). Теперь Ханна просто сидела и читала книгу (держа ее не на коленях, а демонстративно, на уровне глаз), а Солли носился по проходам с любым другим подвернувшимся девятилеткой.

Когда Тоби привез Рэйчел в Калифорнию, чтобы познакомить с родителями, их самолет сел в Лос-Анджелесе уже под вечер, и они попали домой как раз к пятничному ужину. В семье Тоби соблюдались еврейские традиции, и в пятницу вечером, хоть кровь из носу, все были дома. Все собрались. Все сели за стол. Затурканная сестра Тоби, голова замотана платком, рядом ее двое детей. Ее анемичный муж встал, подождал тишины и благословил халу и вино. Тоби больше не притрагивался к хале. («Ну съешь хоть кусочек, – уговаривала мать. – Все едят».) Но Тоби не желал есть халу, таково было его пожизненное наказание для матери за то, что она лишала его халы в детстве, когда он был толстяком. Пришли также дядя и тетя, и еще кантор синагоги с женой. Рэйчел сидела и благоговела: как органично они передают друг другу курицу, подшучивают друг над другом, обсуждают события недели. Как они все собираются, как садятся, какая в этом легкость и скрытый ритм. Они собирались настолько давно, что умели это делать. Потом Рэйчел сказала, что они почти хвалились своим душевным покоем и легкостью, выглядели почти нахально.

– Они умеют просто сидеть и быть, – сказала она. – Словно по праву рождения.

– Но почему тебя это раздражает? – спросил Тоби.

Она не могла объяснить. Только потом он понял: когда в ней пробуждалась зависть и провоцировала раздражение, тогда Рэйчел понимала, что вот это она хочет. Рэйчел выросла практически вне религии, родители ее развелись, и отец сбежал так рано, что она его и не помнила толком. А потом и мать умерла, когда Рэйчел было всего три года. Вырастила ее бабушка, мать матери. Она относилась к девочке как к гостье и поощряла в ней независимость. Бабушка не соблюдала традиций, в ее доме не было обрядов и обычаев. Лишь смесь раздражения и жалости оттого, что ей подкинули внучку-сироту, почти как в романе Диккенса.

– Так что, они это делают каждую неделю? – спросила она у Тоби.

– Обязательно.

– А если вы куда-нибудь уезжаете?

– Куда же мы можем уехать?

– А если твой отец задержится на работе? Что если его срочно вызовут к пациенту?

– Он передаст вызов кому-нибудь.

У Рэйчел это не укладывалось в голове.

– Я хочу, чтобы и мы так делали, – сказала она.

– Я тоже, – ответил Тоби. К тому времени они встречались восемь месяцев. Формально он попросил ее руки и сердца четыре месяца спустя, но у него навсегда осталось чувство, что это Рэйчел, и именно в тот вечер, первой сделала ему предложение.

Когда они только поженились, Рэйчел старалась, чтобы каждый раз, когда она приходит домой с работы в пятницу – иногда раньше, иногда позже, – они проделывали то, к чему Тоби привык сызмальства: зажигали свечи, благословляли вино и халу. Но ко времени появления детей Рэйчел уже начала, как она выражалась, двигаться по восходящей, и по пятницам она играла с Тоби в неприятные игры. Каждый раз, когда Ротберги, Лефферы или Герцы приглашали их на пятничный ужин, Рэйчел удивительным образом оказывалась свободной. Но если приглашения не было, она неизменно звонила с работы и говорила, что ей «нужно» остаться, потому что «нужно» что-то доделать. Она знала, не могла не знать, что кривит душой, что на самом деле просто не хочет общаться с собственными детьми и играть традиционную роль матери, и поэтому ей хочется работать по вечерам. Рэйчел умела работать. Она любила работать. Работа была для нее исполнена смысла. Работа подчинялась ее воле, ее чувству логики. А материнство было слишком трудно. Дети не слушались Рэйчел так, как слушались сотрудники. Дети не умели смягчать ее приступы гнева так, как умела, например, Симона, ее ассистентка. В этом большая разница между вами, Рэйчел. Тоби не считал детей тяжким бременем, Рэйчел. Он не видел в них бездонные ямы, которые приходится постоянно заполнять, Рэйчел. Он их любил, Рэйчел.

В июне, в первую пятницу, когда Рэйчел оставила детей с Тоби, он позвонил ей на работу и спросил, не стоит ли им собраться на семейный ужин вместе, просто чтобы показать детям, что они все еще семья. Рэйчел ответила, что вызовет Мону, няньку, потому что на переговорах клиентки, драматурга Алехандры Лопес, возникла проблема и Рэйчел запланировала ужин с Алехандрой, чтобы ее умаслить.

– Я тебя умоляю, – сказала Рэйчел. – Прежде чем ты начнешь меня преследовать за то, что я опять вышла на работу. Я пытаюсь крутиться. У меня расходов больше, чем всегда. Ты знаешь, во сколько мне обошлась наша медиация[10]10
  Медиация – в праве способ урегулирования споров на основе добровольного согласия сторон для достижения компромисса. Прим. ред.


[Закрыть]?

В переводе это значило: «Кретин. Ты что, читать не умеешь? Мы уже не семья. За каким чертом мы получали все эти бумажки, если не для того, чтобы распад семьи был официально зарегистрирован?»

Когда они вышли из синагоги в тот вечер, начался дождь. У Тоби не оказалось зонтика, но это его не пугало, дождь был не такой уж сильный и Тоби точно не растаял бы, но потом его выпихнул на проезжую часть какой-то козел, вооруженный зонтиком для гольфа шириной во весь тротуар – а то, не дай бог, капля воды попадет на его выпендрежный костюмчик от Тома Форда.

– Можно я на следующий год поеду в загородный лагерь на все лето? – спросила Ханна.

– Конечно.

Солли молчал. Он не любил разговоров про загородный лагерь. Рэйчел всю раннюю весну расписывала ему прелести лагеря, пытаясь уговорить его поехать туда хоть на месяц. «Как все твои друзья». Но он твердил, что хочет быть с родителями – «Вы ведь тоже мои друзья». Когда Тоби это слышал, ему хотелось плакать.

– На следующий год, – сказал Солли, – я хочу опять ходить в Культурный центр еврейской молодежи, но еще я хочу в спортивный лагерь, где играют в гольф.

– Мы это устроим, – сказал Тоби, но тут же задумался, не растит ли он гольфиста-эгоиста. Мать всегда повторяла, что следует смотреть на соседей и спрашивать себя, хочет ли он, чтобы его дети выросли такими, потому что дети всегда растут такими, как соседи. Она говорила, что влияние соседей гораздо сильнее, чем влияние родителей. Выбирая соседей, выбираешь будущее своего ребенка. Но Тоби не принимал ее слова всерьез. Как могут его дети вырасти похожими на его соседей, если соседи все – белые англосаксы и протестанты с чистыми генами и кристальной биографией и он с ними вообще не знаком, а его дети до сих пор говорят и поют эхом его собственного голоса?

Они вернулись домой и поужинали – Тоби заказал суп и курицу с доставкой на дом, хотя терпеть этого не мог, потому что у Рэйчел дети только и питались едой навынос из ресторанов. Они ели, и Тоби слушал рассказ Солли о событиях дня и о том, сколько детей не возвращаются в дневной лагерь на следующей неделе, а поедут в загородный с ночевками. Потом Тоби позволил детям бросить грязную посуду на столе, сбежать к себе в комнаты и заниматься там всем, чем хотят, до прихода Моны. Он убрал со стола, принял душ и начал готовиться душой и телом к встрече с женщиной, чью промежность успел так хорошо изучить. Он сидел на кровати, обмотав бедра полотенцем, и рылся в телефоне, чтобы запомнить еще и лицо этой женщины, восстановив ее в статусе человека, хоть и ненадолго.

Сначала, когда его свидания совпадали с присутствием детей, он говорил, что у него прием пациентов. Но Ханна стала задавать вопросы: что это за прием пациентов в субботу вечером и зачем Тоби перед этим переодевается.

– Ты что, опять собрался жениться?

– Не думаю, – ответил он. – Скорее всего, мне хватит одного раза.

Он всегда говорил детям одно и то же:

– Я встречаюсь с разными людьми, совсем как вы встречаетесь со своими друзьями, чтобы поиграть вместе. Я обязательно скажу вам, если встречу кого-нибудь, с кем захочу вас познакомить. Это будет кто-нибудь, кто вам понравится. Мне сейчас одиноко, и я стараюсь заводить новых друзей. Не все они станут моими подружками, но некоторые, может быть, станут друзьями.

– И ваша мама рано или поздно тоже станет встречаться с разными людьми, – добавил он.

– А эти люди тоже доктора? – спросил Солли.

– Нет, это будут разные люди, непохожие на меня. Это будет человек по имени Брэд, который водит «порше» и носит топсайдеры, и он по правде захочет приходить и болеть за вас, когда вы играете в футбол.

Дети засмеялись.

– Ну-ка, теперь повторите: с кем я буду встречаться?

– Это будет кто-нибудь, кто нам понравится! – хором ответили они, как он их учил отвечать каждый раз, когда всплывал этот вопрос.

– А с кем будет встречаться мама?

Опять хором:

– С человеком по имени Брэд, который водит «порше» и носит топсайдеры, и он по правде захочет приходить и болеть за нас, когда мы играем в футбол!

Солли никак не мог выговорить все это до конца – он обязательно начинал хохотать. Даже Ханна удостаивала отца улыбкой.

– Он вам тоже понравится, когда найдется, – сказал Тоби, хоть и не думал, что это правда. Честно сказать, он даже не думал, что Рэйчел начнет снова встречаться с мужчинами, такое отвращение вызывали у нее узы брака и так избалована она была уступками мужа, который пытался добиться равноправия с ней или хоть права высказывать ей свое мнение.

Обычно Тоби надевал на свидания диагоналевые брюки без защипов спереди и сшитую по мерке голубую рубашку на пуговицах. Он все еще носил те вещи, которые выбрала для него Рэйчел, из более дорогих материалов, чем продавались в его любимой «Банана рипаблик» на Третьей авеню. Рэйчел хотела, чтобы он выглядел как богатый человек. («Но ты и есть богатый человек», – говорю я. «Да, но это ненадолго», – отвечает он. Я имею в виду, что он богаче подавляющего большинства людей на земле; он – что зарабатывает 285 тысяч долларов в год и что для того района, где он живет, это практически нищета.) Но недавно он заметил, что рукава рубашек начали протираться. Пора было покупать новые, но он все тянул с решением. Как можно вернуться к «Банана рипаблик», если еще недавно тебя обмерял итальянский портной в ателье на Шестьдесят шестой улице, который шьет рубашки для тебя лично? На самом деле Тоби мог себе такое позволить; может, он станет и дальше носить рубашки от портного, но теперь это будет его личный выбор. Если он хочет куда-нибудь свозить детей на каникулах, если хочет рано или поздно купить квартиру, он будет вынужден принимать решения. «Я оставил кучу денег на столе», – говорил он людям, которые знали о его ситуации. Так он подчеркивал, что расстаться полюбовно для него было важнее денег.

Он должен был встретиться с Тэсс в «Дорриане», баре на Второй авеню, в котором он никогда не бывал и который считал местом, где отвисали мажорные школьники в восьмидесятых, пока один из них не убил другого. Это Тэсс предложила там встретиться. В картине, открывшейся Тоби, было что-то от фильма нуар – женщина в платье с запахом и огромным вырезом сидит у стойки бара, крашеные блондинистые волосы уложены в узел, мужчина входит и видит, что она уже заказала напиток – мартини с шестью оливками – и ласкает языком коктейльную соломинку. Это было что-то новенькое в области мартини, но Тоби старался никого не осуждать.