Текст книги "Солнце, луна и хлебное поле"

23

Так прошел почти еще год, и вдруг однажды явился старшина из комендатуры: «Посетители ждут!»

Хаим писал мне в каждом письме: «Приеду обязательно», ну вот и приехал, подумал я. Такие встречи проходили в длинном одноэтажном строении недалеко от главного контрольно-пропускного пункта, здесь было десять или пятнадцать комнат. В комнатах, где останавливались и ночевали приезжающие, стояли стол, стулья и простые деревянные кровати.

Я побежал сломя голову; дежурный показал мне комнату. Я вошел и остолбенел – отец с женщиной лет около пятидесяти сидели за столом на длинной лавке. Завидев меня, женщина привстала. Я вдруг понял, кто это, и совсем растерялся. Сколько себя помню, я мечтал об этой встрече и должен был бы обрадоваться, но я ничего не чувствовал, кроме смущения. Почему? Что со мной происходит?

Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло, задрожал подбородок, она подошла ко мне, наклонилась и обняла за колени:

– Сынок, прости меня, прости, – и заплакала.

Я не знал, что сказать, не мог же я спросить: «Где ты была столько времени?» Я осторожно приподнял ее, она все причитала:

– Как же я виновата перед тобой.

Я подвел ее к скамье и усадил.

Отец показался мне постаревшим.

– Возмужал, – сказал он мне.

Что я мог ответить? Пожал плечами. Мать отерла платком слезы и улыбнулась. Улыбка ей шла. Отец взглянул на нее и тоже улыбнулся, потом сказал:

– И Хаим собирался ехать вместе с нами, но перед отъездом у него появилось какое-то важное дело, и он не смог.

Мать вспомнила о Манушак:

– Очень хорошая девушка, часто нас навещала, – она хотела сделать мне приятное.

– Наверное, знаешь об их семье, – продолжал отец, – когда у парикмахера руки трясутся – его дело кончено, кто же сядет к нему бриться.

– А как твои дела? – спросил я.

– С божьей помощью. Клиентов много, не жалуюсь, тружусь, твоей матери обещали место медсестры в детской больнице, если примут, что ж – хорошо. А нет, так еще что-нибудь появится. Спешить некуда, на хлеб хватает.

Теперь, когда я глядел на них обоих вместе, я почувствовал к отцу особенное тепло и любовь. Сколько же ношеной обуви ему нужно было починить, чтобы собрать денег на такую дальнюю дорогу. Догадывался, что сделал он это ради матери, и мне это было по душе. У матери было измученное лицо, в глазах тревога. Ясно было, как она нуждалась, раз вернулась к отцу, и он ее принял.

К вечеру санитар принес жареную оленину, озерную рыбу, вареную картошку и разведенный в воде спирт в бутылке.

– Это все прислал тебе доктор, – сказал он, – узнал, что к тебе родители приехали.

Отец был доволен:

– О такой еде многие на воле мечтают, видно, уважают тебя здесь, но не понимаю, чем ты заслужил такое уважение?

Мать думала, что в бутылке вода, а когда поняла, что это, глаза у нее заблестели, но больше одного стакана она не выпила. Мы ели и разговаривали. Оказывается, целых четыре месяца они ждали разрешения на въезд в закрытую зону. Они вспоминали, как пересаживались с поезда на поезд, как летели над ледяной пустыней. Две ночи провели в зале ожидания аэропорта близ океана, была пурга, нельзя было выйти наружу. До лагеря добирались на грузовике с геологами, сидели в кузове, промерзли. Рассказывала в основном мать:

– Сильно намучились, но теперь я рада, что мы здесь и я смотрю на тебя.

Когда мы покончили с бутылкой, отец уже клевал носом, они легли вместе на деревянную кровать, укрылись пальто и почти сразу уснули. Я сидел на стуле и курил, было страшно тяжело на сердце. Хотелось плакать, но я сдерживался.

На другое утро я объяснил им, где надо меня ждать за лагерем, когда я проеду на телеге. Отец не понимал:

– К чему это? Ведь повидались уже.

Я бы сказал ему, что собираюсь сделать, но не рискнул, не был уверен, что нас не подслушивают:

– Очень прошу, обязательно приходите, хочу еще раз с вами повидаться.

– Ладно, придем, – пообещала мать.

Вечером, доехав до поворота на поселок, я увидел их, они стояли на обочине дороги и ждали. С нами как раз был наш солдат-побратим. Я сказал:

– Это мои родители, увижусь с ними еще раз и догоню вас.

Он кивнул, и я спрыгнул с телеги.

Отец сердился:

– Проклятая земля, промерзли до костей.

Мать, ничего не сказав, улыбнулась. Я взглянул в сторону телеги, Моника, тяжело ступая, прокладывала путь. Я достал из кармана ватника консервную банку с золотым песком и протянул отцу. Банка была завернута в марлю.

– Что это?

– Там золото, – у них округлились глаза, – откройте сумку, я дам еще, – сказал я.

На несколько секунд они застыли в изумлении, затем мать открыла сумку. Я еще раз взглянул на телегу и начал складывать банки в сумку. Я уже говорил, что хранил свое золото в консервных банках, в каждую входило по четыреста грамм. Я захватил с собой пять банок, это была половина моих запасов.

– Сколько? – спросил отец.

– Два килограмма, – ответил я.

– Боже мой! – вырвалось у матери, дрожащими руками она закрыла сумку.

– Одну банку вы должны отдать Манушак, остальное – ваше. Купите квартиру, оставшееся потратьте в свое удовольствие.

Отец насупился:

– Манушак пока еще тебе не жена, одному господу известно, что может произойти за это время, почему ж я должен ей дать столько золота? Что за глупости?

– Потому должен дать, что я ей посылаю, знаю, ее семья сейчас нуждается, и хочу помочь, – сказал я.

Мать тут же согласилась со мной:

– Непременно передадим, не беспокойся об этом.

Я предупредил:

– Письма вскрывают, если надумаете написать письмо, слово «золото» забудьте, не то и меня погубите, и у вас будут очень большие неприятности.

– Не напишем, – снова согласилась со мной мать.

– И Манушак предупредите, чтоб и она не писала об этом ни слова.

Мать глядела мне в глаза и при каждом моем слове кивала:

– Непременно предупредим, ни она не допустит ошибки, ни мы, не переживай.

– Золото отдайте Хаиму, он продаст и вернет вам деньги, вас могут обмануть или, того хуже. – настучать на вас. – И что тогда?

Отец по-прежнему сердился, не мог переварить, что одну банку нужно отдать Манушак. Прощаясь, он сказал:

– Я думал, ты тут в мучениях, с голоду помираешь, а ты, оказывается, прекрасно себя чувствуешь, да и денежки зашибаешь.

Выходило, будто он завидовал мне. «Вот же дурень!» – я разозлился.

Наконец он спросил:

– Когда еще мне приехать?

– Я напишу, но, если не отдашь банку Манушак, понапрасну не приезжай.

Это ему не понравилось, и он опять помрачнел.

Мать расплакалась:

– Какого же умного, красивого и доброго мальчика родила я на свет.

– Передайте Хаиму мою просьбу, пусть он и Манушак поможет продать ее долю, – сказал я.

– Обязательно передадим, а как же, – обнадежила меня мать. Она утерла глаза рукавом пальто и обняла меня. Отец протянул мне руку, но я не пожал, отвернулся и пошел своей дорогой. Пройдя шагов пятьдесят, я остановился и оглянулся. Мать шла впереди, отец сильно отстал от нее, толстый был, еще и сумку тащил, тяжело ему было. Они шли в сторону поселка.

Потом я много раз жалел о том своем поступке. Вспоминал, как он покупал мне карамельки, когда я был маленьким. По воскресеньям иногда водил меня в зоопарк, там продавали вареные сосиски, я не представлял, что на свете может быть еда вкуснее этой. Когда мы наедались, гуляли, проходили мимо клетки с белыми медведями, подходили к бассейну, он садился на скамейку и смотрел, как я бегал вокруг бассейна. Там плавали золотые рыбки, я любил глядеть на них. И теперь ясно вижу, как он сидит на скамейке, на нем серый китель, застегнутый на все пуговицы, сидит и с грустью смотрит на меня.

24

Спустя три месяца я получил письмо, отец писал: «Когда мы возвращались, мать поздно ночью сошла с поезда и исчезла, забрала все, что ты нам дал, и мои сорок рублей прихватила. Так что я по-прежнему живу в чуланчике и чиню обувь. Хаим все выспросил у меня о поездке, собирается приехать к тебе. Когда приедет и повидается с тобой, будет неплохо, если ты и обо мне вспомнишь», то есть пришлешь мне золота.

Это известие не поразило и не обидело меня. Жалел отца, но, на удивление, мне не хотелось обвинять и мать, ее тоже было жаль. Она родила меня, растила до четырех лет, повидалась со мной спустя шестнадцать лет, выходило так, что за все это она получила два килограмма золота и исчезла навсегда. Неплохо было бы, если б она с умом распорядилась тем золотом и была бы у нее обеспеченная старость; на здоровье, думал я.

Через неделю после этого письма к главному входу в лагерь подошла колонна заключенных из трехсот человек, такое происходило почти каждый четвертый месяц, но в тот раз через пару дней у нас в больнице появился новый санитар. В первый раз я увидел его во дворе, они с доктором-грузином шли в прачечную да так по-дружески разговаривали, что совсем не походили на недавних знакомых.

Днем я чинил колесо телеги в конюшне. Вошел поляк, был не в настроении.

– Познакомился с новым санитаром, он латыш, своими румяными щеками он мало похож на заключенного. Говорит, он друг друзей доктора, кажется, настало время сваливать нам отсюда. – Поляк чуял опасность. – Не думаю, что все останется по-прежнему, не к добру это.

Умный был человек, упокой, господи, его душу, не ошибался. Да только не успели смыться, спустя пять дней у входа в больницу он покачнулся, упал и больше не встал, сердце разорвалось. У него было такое спокойное лицо, можно было подумать, что он спит. Доктор долго осматривал его, когда убедился, что тот и вправду мертв, расстроенный, сел на ступеньку лестницы. Ясно было, случившееся сильно огорчило его.

Оставшись в одиночестве, я поначалу растерялся. Вместе с поляком мне было спокойно и надежно, это он придумал и спланировал побег, у нас была на учете каждая мелочь, мы дожидались субботнего вечера. В субботу вечером чукчи возвращались с ярмарки обратно в тундру. Их сани играли особую роль в нашем плане. И вот все пошло не так. Всю ночь мысли не давали мне уснуть. На другой день в морге, снимая мерку для гроба, я изловчился и исподтишка, незаметно для нового санитара, заглянул покойнику в рот. Нёбо и язык так посинели, что казались крашеными.

Я начал вспоминать вчерашний день: еду нам раздавали из общего котла, воду пили из общей бочки, ни с кем ничего не случилось. В полдень мы с поляком меняли петли на дверях в конюшне, появился доктор-грузин и дружески поздоровался с нами. Открыл пачку сигарет, достал одну и отправил в рот, затем протянул пачку нам.

– Берите, – предложил он, в пачке было всего две сигареты, и мы застеснялись.

– Берите, берите, у меня еще есть, – сказал он.

Мы сказали ему спасибо, взяли и прикурили. Пока мы курили, он стоял с нами, потом ушел. Очевидно, что ему было все равно, кому достанется отравленная сигарета. Наверное, просто сидел и ждал новостей. Случилось так, что не повезло поляку, а ведь он давно почувствовал опасность, да не помогло, судьба свершила свое, и вот теперь я и новый санитар проводили его в последний путь. Когда на контрольно-пропускном пункте солдаты открыли гроб, узнали его и засмеялись.

А я был спасен, но не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что меня ждет, и я решился – что будет, то будет, убегу один. Паек в дорогу мы запасали целый год. Рыбные консервы, сало и сухари были уложены в мешки и упрятаны в яму позади стогов сена. Эти запасы мы собирались сложить в ящик на телеге, который из старых досок смастерил поляк. В нем мы хранили коробку с гвоздями, молотки, моток медной проволоки, ломы, веревки, запасные деревянные и металлические части для колес. Это все умещалось в одном углу ящика, так что для еды и одежды места было достаточно.

Одежду мы тоже смогли раздобыть: еще осенью пробрались в помещение, где хранилась гражданская одежда заключенных, выбрали полушубки, джемперы и штаны подходящих размеров и в хорошей сохранности, сложили в большую брезентовую сумку и спрятали в мешок с ячменем. Деньги, которые давал нам доктор по субботам, хранились вместе с золотым песком в тайниках. К тому времени у меня собралось сто тридцать рублей, у поляка в тайнике оказалось сто десять рублей – это было немало.

В пятницу вечером, когда новый санитар отправился спать, я сложил все на телегу, мне понадобилось пять минут. Под конец я спрятал крепкий холщовый рюкзак, внутри были бинокль и консервные банки и бутылки с золотым песком. К тому времени мы с поляком собрали семь килограмм четыреста грамм золотого песка. На рюкзак я положил ящик с гвоздями и моток медной проволоки.

Хотя телегу никогда не досматривали, я невольно напрягся, когда на следующий вечер мы подъехали к контрольно-пропускному пункту, но ничего не произошло. Посмотрели на покойника, к нам сел, как обычно, солдат, и мы поехали дальше. Этого солдата я видел впервые, он был новичком и, как всякий новичок, был настороже, сидел верхом на гробе и держал наготове винтовку. Я повернулся и протянул ему сигарету, но он не взял и огрызнулся:

– Гляди вперед.

По дороге заднее колесо телеги провалилось в глубокую ледяную щель, и лошадь встала. Мы с санитаром спешились и налегли. Солдат стоял в отдалении и смотрел на нас.

– Подсоби, – позвал я, он презрительно усмехнулся, отвернулся и сплюнул.

– Так не пойдет, – сказал санитар, – отойди. Я отошел. Он нагнулся и стал поднимать плечом край телеги. Он казался силачом, но я не думал, что у него получится. Приподнял, колесо выскочило из щели и опустилось на ледяной наст. Мы продолжили путь. Когда мы подъехали к кладбищу, далеко на горизонте я увидел мчавшуюся упряжку оленей с санями.

Как только мы остановились, солдат сразу соскочил с телеги и отошел от нас шагов на двадцать, не было никакого шанса подойти к нему поближе. Стоял и глядел, как мы рыли землю, винтовка была у него под мышкой. «Вот невезуха, надо же было именно сегодня дать нам этого нового», – со злостью думал я. За это время проехали еще одни сани и скрылись за небольшим пригорком. Наконец мы закончили и направились к телеге. Санитар поднялся на козлы, я встал на колени и осмотрел ось, затем проверил рукой спицу в колесе и в задумчивости покачал головой. Сзади послышался хруст ломающегося льда, ко мне приближался солдат. Я оглянулся.

– Это надо укрепить, не то колесо может сломаться.

Он остановился в каких-то пяти шагах от меня.

– Ну и укрепи, – ответил он.

Я тяжело приподнялся, рукой нащупал рукоятку спрятанного за пазухой молотка. Отступил назад, будто все еще осматривал колесо. Затем развернулся и, сорвавшись с места, так что солдат и рта открыть не успел, изо всей силы треснул его молотком по голове, он покачнулся, но не упал, его спасла толстая шапка. Я выхватил у него из рук винтовку и перезарядил. Я впервые держал ее в руках, но знал, как обращаться.

– Не убивай! – закричал он.

Санитар сошел с козел.

– Ты что делаешь, сукин сын? – крикнул он и в изумлении уставился на меня.

Я показал на могилу:

– Сам знаешь, что нужно достать.

Он изменился в лице.

– Пошевеливайся!

Страха я в нем не заметил, он стоял и глядел на меня. Только сузились глаза, примерил расстояние между нами. Я отступил назад и крикнул:

– Понял, что сказано?

Он тяжело повернулся и взял лопату с телеги.

– Ты туда же! – прикрикнул я на солдата.

Материл и подгонял их, пока они рыли могилу. Могила не была глубокой, они легко вытащили гроб.

– Отойди, – указал я солдату дулом винтовки; он отошел.

– Ложись, и лицом – в шапку. – Он тут же исполнил приказ.

Санитар отодрал крышку гроба, достал из трупа маленькие мешочки с золотом и положил на телегу. Повернулся, глянул на солдата, тяжело вздохнул и медленно закрыл крышку гроба.

Солдат лежал без движения, до моего приказа он не поднимал головы. Когда он встал, шапка осталась на снегу. Ему показалось, что я собираюсь стрелять, и из горла у него вырвался вопль. Я бросил ему веревку и велел связать санитару руки за спиной:

– Хорошенько связывай, а не то смерть твоя пришла!

Он молча подчинился. Затем усадил санитара на гроб. Я бросил ему вторую веревку.

– И ноги ему свяжи!

Он связал.

– Теперь сними шинель и брось на телегу! – велел я.

Он снял и бросил в сторону телеги, она повисла на краю. Потом показал ему рукой: «Иди садись». Он пошел и сел рядом с санитаром.

– Теперь свяжи себе ноги! – Я достал еще веревку из кармана. Связав, он в страхе уставился на меня. Я обошел его со спины.

– Руки назад. – Он исполнил. – Учти, не двигайся, не пожалею, буду стрелять!

Я положил ружье и связал ему руки. Затем снял ватник и накинул ему на плечи, голову покрыл моей шапкой. Он не ожидал этого, удивился.

– Большое спасибо, – невольно пробормотал он.

Санитар не спускал с меня злобного взгляда, я улыбнулся ему:

– Извини, брат, не стал бы я с тобой так поступать, да что поделаешь, другого выхода нет.

На лице у него появилась презрительная ухмылка. Я поднял с земли солдатскую шапку с кокардой и надел на себя.

– Передай своему другу, суке-грузину, что мы в расчете, я забираю свою долю и ухожу.

Когда я уже поднялся на телегу, он крикнул мне вдогонку:

– Далеко не уедешь!

– Посмотрим!

Положил винтовку на козлы и сильно стегнул Монику концом кнута. Заскрипела ось телеги, и мы тронулись. Вдалеке показались трое саней чукчей, они скользили по снегу, следуя друг за другом.

Из ноздрей Моники шел пар, я нещадно стегал ее длинным кнутом, сердце у меня замирало от страха, как бы не сломалась ось телеги или не отвалилось колесо, так быстро нам еще никогда не приходилось ездить. Я еле удерживался на козлах. Моника устала, ее шатало, но в конце концов мы добрались до дороги, которую назвать дорогой можно было только условно – кое-где на снежном насте были видны следы от полозьев саней, вот и все. Эта дорога шла между двумя небольшими пригорками. Телегу я завел за пригорок, мешочки с золотом сложил в рюкзак, достал оттуда бинокль и поднялся на возвышение.

Долго я всматривался в ледяную пустыню, ничего не было видно, потом я повернулся в сторону кладбища, поправил фокус, и меня как током ударило. У санитара руки были свободны, и он снимал веревку с ног.

«Боже мой, знал же я, какой он силач, надо было еще одной веревкой связать, под конец я сам мог это сделать», – у меня перехватило дыхание. Ведь я надеялся, что, когда их найдут связанными, я буду уже далеко. А теперь, если они раньше времени попадут в лагерь, смогу ли я выбраться отсюда, меня могут догнать, – запаниковал я, но страшное, оказывается, было впереди. Санитар подошел к солдату, снял с него шапку и отбросил подальше. Потом поднял валявшийся на снегу молоток и изо всей силы, раз пять-шесть, ударил его по голове и прикончил. Я понял, что ошибся, нельзя было упоминать доктора. Офицеры госбезопасности подвесили бы его за ноги, чтоб добиться правды и узнать, что за счеты мы свели и какую долю я унес. Солдат не видел мешочков с песком, но между сказанным мною и вырытым гробом найти связь было нетрудно. Ясно, что за санитара тоже бы взялись. Так что доктору было бы нелегко выпутаться из этой истории.

Санитар понимал все это и исключил риск. И не удивительно, ведь он тоже ждал миллиона. Я прикусил губу мне стало жарко, меня прошиб пот. Он распутал веревки на убитом и спустил гроб в могилу, бросив туда же веревки. Затем взял лопату и принялся засыпать могилу землей, действовал он быстро.

Побег был моим спасением, и вот что получилось. Нетрудно было догадаться, что меня обвинят в убийстве солдата, и я пропал. «Что же теперь делать?» – думал я.

С разбитой головой, скрючившись, лежал солдат на оледеневшей земле. Этот сука подошел, взглянул, обошел его кругом, а потом повернулся и побежал в сторону лагеря.

Я был так оглушен всем, что совсем забыл, зачем я лежал на вершине пригорка. Пришел в себя, когда услышал далекий стук оленьих копыт. По дороге скользили сани. В упряжке шли одиннадцать оленей. Они быстро приближались. Я еле встал, дрожа всем телом: «Господи, ну в чем же я провинился?» – поднял глаза к небу и сбежал вниз.

Санями правил худой, довольно пожилой чукча. Я поднял руку и он, недолго думая, остановил сани. Солдат с ружьем для него представлял государственную власть. Он не ожидал ничего дурного и спокойно ждал. Я подошел и приставил дуло винтовки к его груди:

– Жить хочешь? – спросил.

Он отпрянул, в узких покрасневших глазах появилось удивление.

– Если сделаешь что-нибудь не так – тебе хана! – сказал я.

Рядом с ним лежал карабин, он мельком взглянул на него, но на большее не осмелился. Он поднес правую руку к виску и отдал мне честь по-военному:

– Понятно, товарищ солдат.

Бывали случаи, когда бежали и солдаты, наверное, он думал, что я один из них. Я взял карабин и перевесил через плечо. Забрал у него и большой нож, висевший на поясе под шубой, затем мы объехали пригорок и остановились возле телеги. По моему приказу он переложил мешки и сумки на сани. На лице у него были редкие клочья седой бороды, он был намного ниже меня. Я бросил ему веревку:

– Свяжи себе ноги!

Он взял веревку, сел в сани и связал ноги.

У Моники шкура блестела от пота, вздувшиеся бока ходили. Я кивнул ей головой:

– Большое спасибо за все, – залез в сани, сел среди мешков с ячменем и приставил дуло винтовки к спине чукчи: – Давай, гони!

И мы погнали.