Текст книги "Солнце, луна и хлебное поле"

17

Через месяц сто человек заключенных загнали в специальный вагон и повезли в Россию. В вагоне были очень узкие камеры без окон, трудно было дышать. Двигались медленно, стояли часами, до Ростова ехали целых три дня. В Ростове нас отвезли в транзитный изолятор, откуда заключенных распределяли по разным направлениям. Через неделю я снова сидел в камере вагона и ехал на север; прошел еще через два транзитных изолятора. Почти два месяца провел в пути, за это время и зима кончилась; наконец поезд остановился в огромном пустынном поле, где стоял единственный длинный легкий сарай. Как только я вдохнул свежего воздуха и встал ногами на землю, в глазах потемнело, я покачнулся. С остальными произошло то же самое. Нас было семьдесят восемь человек, и каждого покачивало, как только он ступал на землю.

Нас выстроили в пять рядов перед сараем, и мы пошли. Через час подошли к одноэтажному кирпичному строению. Довольно большое пространство за ним было огорожено высоким деревянным забором, по забору в два ряда ползла колючая проволока, стояла всего одна вышка. На месте уже было около пятидесяти заключенных. Три из четырех длинных бараков пустовали. Нам показали наши места, а затем выдали сухой паек – колбасу с хлебом. Никто не запрещал ходить по двору, заключенные стояли группками и разговаривали, хорошо было почувствовать небо над головой, но мне пришлось вернуться в барак, потому что было холодно, а теплой одежды у меня не было.

На другое утро нас затолкали в крытые грузовики и по разбитым дорогам к вечеру второго дня привезли в маленький порт на берегу океана. Это был особый порт, нигде не видно было ни одного штатского, только солдаты. Стояли два ржавых парохода, нас подняли на тот, что побольше, и согнали всех в трюм. Там уже находились арестанты, было очень тесно: сидя на полу, я не мог вытянуть ноги.

Плыли шесть дней, пописать и для более серьезного дела нас поднимали по вечерам наверх, на палубу. К краю палубы была припаяна железная конструкция, напоминавшая балкон, она висела прямо над водой, на ней свободно помещалось десять человек на корточках. Снизу голые места обдавало брызгами океанских волн, был мороз, и хотелось скорее вернуться в трюм. На четвертое утро сошли на берег, это был уже настоящий север, лишь кое-где виднелась земля, все было покрыто снегом. В порту стояли три деревянных строения, из одного вынесли тюки старых ватников и шапок и стали их раздавать. Многие из заключенных были тепло одеты, они не тронулись с места. Когда пришла моя очередь, мне выдали теплую шапку и поношенный ватник, надел и вздохнул с облегчением.

Триста километров до месторождений золота мы прошли пешком, дорога была замерзшая. Впереди ехали два грузовика с продуктами и горючим. На каждом тридцатом километре стоял длинный деревянный сарай, около которого нас обычно ждали опережавшие нас грузовики. Пол там был из толстых досок, мы валились прямо на них, получали куски сухого хлеба с салом и ели. Вставать или разговаривать после еды запрещалось, мы засыпали.

Девять из трехсот пятидесяти заключенных конвоиры расстреляли по дороге, стреляли по совершенно пустяковому поводу, казалось, они развлекались. Мы вызывали в них страх, они были напряжены и не щадили нас. На третью ночь пути один парень с криком вскочил, наверное, увидел дурной сон, и, не успев проснуться, получил четыре пули, свалился прямо на меня и забился в судорогах. Я не двигался, он скоро испустил дух, но кровь шла еще долго, я был весь в крови. До утра мы так и лежали, он – на мне. Наконец рассвело, и нам разрешили встать.

Чистить ватник и брюки не имело смысла, все было пропитано кровью. Лицо и руки я обтер снегом, но кровь так пропитала волосы, что ничего нельзя было поделать; когда, устав от ходьбы, я обливался потом, пот, смешиваясь с въевшейся в волосы кровью, красными струйками стекал по лицу. Заключенные смеялись: «Красный пот идет». Я не сдавался – несмотря на мороз, каждое утро растирал голову снегом, если была возможность, мыл водой, но до конца все-таки не смог отмыться, и, когда ел хлеб, казалось, что и у хлеба вкус крови.

Изредка встречались грузовики, ехавшие то в одну, то в другую сторону, в машинах сидели в основном люди в военной форме. Раза два промелькнули местные жители в оленьих упряжках. Это была уже закрытая территория, куда нельзя было попасть без специального пропуска. За нарушение пропускного режима сажали в тюрьму.

До места мы шли десять дней. Лагерь располагался на нескольких десятках гектаров и был обнесен высоким кирпичным забором с колючей проволокой поверх. Ошалевшие от мороза на вахте солдаты с винтовками притопывали ногами. На одной стороне лагеря стояли бараки, на другой – огромный завод по переработке золотого песка.

У входа нашу колонну остановили, большинство от усталости опустились на корточки, да так больше часа и просидели. Наконец из ворот вышли офицеры, выбрали троих заключенных, отвели в сторону и возле колючей проволоки расстреляли из пистолетов. Расстрелянные были ворами «в законе», оказывается, здесь им не давали ступить на лагерную землю.

Затем мы вошли в ворота, и нас выстроили в десять рядов перед комендатурой. Еще не стемнело, но с двух сторон на нас направили прожекторы. Вскоре появился заместитель коменданта, то есть начальник по режиму, остановился на верху лестницы и оттуда строгим взглядом окинул сбившиеся ряды, будто искал кого-то. Худенький курносый лейтенант подошел, встал рядом с ним и громко выкрикнул:

– Внимание!

Воцарилась тишина.

Начальник по режиму не спешил говорить, в конце концов он кашлянул, поднял голову и басом заявил:

– Я ваших матерей так и эдак поимею… бляди. – И замолчал. Еще какое-то время он молча нас разглядывал, то одного, то другого, затем сказал что-то лейтенанту и вернулся назад, вот и все.

Некоторые матюкнулись, другие рассмеялись. Лейтенант опять поднял руку и задал вопрос, от которого я оживился:

– Умеет кто-нибудь из вас рисовать?

Когда он второй раз задал этот вопрос, я крикнул:

– Я умею.

Он рукой подозвал меня, записал имя и фамилию. Затем нас повели в баню, и я наконец смог нормально помыться с мылом. Там же, в бане, нам раздали лагерную форму, дали рубашку, штаны, ватник и шапку, сапоги были ношеные, хуже моих ботинок, но было правило – сдавать гражданскую обувь и одежду.

На второе утро лейтенант отвел меня в комендатуру. В кабинете коменданта на стене висела карта этого округа, карта была специальной, мне не приходилось видеть таких раньше, потому я и обратил на нее внимание. Комендант сидел за столом, перед ним лежало мое дело.

– Тут не написано, что ты художник.

У него были такие холодные и жестокие глаза, что ни один убийца и рецидивист не сравнился бы с ним, у меня похолодело в животе.

– Наверное, потому, что меня еще никто об этом не спрашивал, – сказал я.

– Ты слишком молод.

– Я художник-самоучка, с детства рисую. Что вы хотите, чтоб я нарисовал?

Он с отвращением разглядывал меня, будто сомневался.

– Ленина нарисовать сможешь? – спросил наконец.

– Я специалист по портретам Ленина, – ответил я.

Спустя полчаса мы с лейтенантом подошли к одноэтажному зданию, он открыл дверь, и мы вошли в очень большую комнату. Там было все необходимое для рисования: кисти, карандаши, краски, бумага и большой рулон холста.

Над деревянным топчаном висел автопортрет старого художника.

– До конца срока два месяца оставалось, а он взял и повесился, – сказал лейтенант, – оказывается, переживал, куда, говорит, к черту, мне идти.

– За что сидел?

– Натурщицу сварил и съел. – Затем объяснил мои обязанности: – Трижды в год, Седьмого ноября, Пятого декабря, на День Конституции, и Первого мая, ты будешь рисовать Ленина. На каждый праздник на здании комендатуры должен висеть новый портрет, так написано в уставе, это имеет воспитательное значение.

Это было главным, кроме этого, в мои обязанности входило изготовление праздничных плакатов и транспарантов, обновление надписей на зданиях. Ежемесячное оформление стенных газет: «У нас пять стенных газет». Вот и все. К чему говорить, что это было лучше, чем рыть землю в карьере в мороз.

До Первого мая оставалось чуть больше месяца.

– Если б ты не появился, поручили бы другому художнику, из колонии за триста километров отсюда.

– Мне помощник нужен, – сказал я.

– Ладно, пришлю кого-нибудь, – пообещал он.

Когда лейтенант ушел, я выстроил в ряд у стены рисунки старого художника. Все картины были одного размера, Ленин сидел то возле камина, то за столом, то с рабочими беседовал, то на митинге выступал, так что сюжет не повторялся.

К полудню пришел пожилой арестант, принес еду в маленькой кастрюле.

– Знай, я наседка, – заявил он, – обо всем, что скажешь или сделаешь, я должен донести лейтенанту, заранее предупреждаю, чтоб после не обижался.

У него были очень хорошие манеры, он упомянул какой-то город, в котором был университетским профессором. Он влюбился в свою студентку, пригласил ее за город на дачу, изнасиловал, затем держал ее там на привязи целый год. Студентка была на седьмом месяце беременности, когда ухитрилась оттуда сбежать, и профессора упекли сюда, на Север. «Тот год был самым счастливым в моей жизни», – сказал он.

Я записал на бумаге размеры рамы, и он отправился в столярную мастерскую. Вернулся через два часа с новой рамой.

На другой день я натянул холст на подрамник. Знал, как это делается, видел раньше, мучился, правда, много времени ушло, но результатом остался доволен. Подумал и решил нарисовать голову Ленина на фоне красного знамени, только голову, и он должен был улыбаться. Сделал эскиз, нанес контуры головы и знамени карандашом на холст, приготовил краски, а в сердце закрался страх: «А ну как не получится. Что тогда?» Мне никогда раньше не приходилось рисовать кистью. Работал очень медленно. Каждый вечер наведывался лейтенант, смотрел и кивал головой, затем он подозрительно изменился и перестал кивать. Да и я был недоволен, вроде похож был мой рисунок на эту суку Ленина, а вроде и нет, уж и не знаю, что со мной случилось.

Наконец дверь открыл комендант, остановился перед картиной, смотрел, смотрел, потом повернулся ко мне и спросил:

– Кто это?

– А вы как думаете? – ответил я вопросом на вопрос.

– Это какой-то урод-грузин, что здесь похожего на Ленина?

– А чему удивляться, Ленин вовсе не славился красотой, почему он должен быть красивым?

– Я те покажу кузькину мать! – пообещал он.

Ту ночь я провел в карцере, был мороз, сесть было не на что, я то расхаживал взад-вперед, то садился на корточки на цементный пол. «Ну, поморят меня здесь немного и выпустят, – думал я. – Что же еще с меня взять?» Но я ошибся.

Через два дня я вместе с долговязым солдатом прошел контрольно-пропускной пункт и пошел по обледенелой дороге в сторону штрафного карьера. Он был довольно далеко и располагался под землей, его адом прозвали. Там работали проштрафившиеся заключенные, и по правилу пока заключенный не наберет килограмм золота, света белого не увидит. Дело это было совсем не легкое и редко кому удавалось. «Так что у тебя большой шанс протянуть ноги», – спокойно объяснил мне лысый капитан в комендатуре.

18

Мы шли уже почти час, когда показался вход в туннель. У входа стояло небольшое строение, где нас встретил пожилой мужчина со шрамом на щеке, одетый в гражданское. Солдат передал ему сложенный лист бумаги и ушел. Мужчина положил листок в папку и крикнул кому-то:

– Крота привели.

Из соседней комнаты вышел худой солдат с брезентовой сумкой, положил ее на стол. Внутрь он сложил медную миску, маленький кожаный мешочек, коробок спичек, буханку черного хлеба, взял сумку и протянул мне. Затем стал заливать из бидона в коптилку керосин.

– Может, объясните, как золото добывать, – обратился я к мужчине со шрамом.

– Там научат, – ответил он.

Солдат положил лампу в жестяное сито и кивком головы показал мне: «Возьми», вытирая при этом руки тряпкой. Я подошел и взял коптилку.

– И сито бери.

Мужчина со шрамом надел шубу.

– Пошли, – приказал он мне.

Мы вышли и спустя некоторое время подошли ко входу в туннель. Там на длинной деревянной лавке сидели солдаты с винтовками. Мужчина сзади дал мне пинка, я не ожидал этого и пошатнулся. Солдаты засмеялись, один из них встал и дулом винтовки указал мне в сторону туннеля: «Иди!»

Думал, он пойдет за мной, но нет, я пошел один. Туннель был довольно высокий и широкий, я зажег коптилку и почти полкилометра шел по спуску, наконец услышал журчание воды и почувствовал, как пространство вокруг меня изменилось, туннель закончился. Продолжая идти, дошел до дощатого настила, площадью около ста квадратных метров, доски были очень старые, скользкие. По одну сторону были сложены мелко наколотые дрова, там же виднелись следы костра, вот и все, чего достигал свет моей коптилки.

На этой дощатой площадке стояли маленький стол и стул, я положил свои пожитки на стол и сел. Не знал, что и думать, одно хорошо, было не так холодно, как снаружи, мороз сюда не доходил, и это меня удивляло. Сидел в темноте и осматривался, часа два я не поднимался с места, никто так и не появился. За это время я незаметно съел полхлеба, захотелось пить. Я встал и пошел в ту сторону, откуда доносилось журчание воды. Через некоторое время дошел до маленькой подземной речки.

Зачерпнув миской воды, я рукой почувствовал тепло. «Боже мой, что это такое?» Забыв о жажде, я глубже засунул руку в воду, она была теплой, теплая река. А в это время снаружи, под открытым небом, было по меньшей мере минус двадцать пять градусов. Вот чудеса, подумал я и вспомнил тбилисские серные бани, где из-под земли естественно лились теплые воды с запахом серы. Здесь у воды не было запаха, и на вкус как будто была обычной. Почему-то у меня улучшилось настроение.

Идя обратно, заметил далеко в темноте искоркой вспыхнувшую и погасшую точку. «Не показалось ли?» – подумал я. Но светящаяся точка появилась опять и уже не двигалась. Решил подойти поближе, обошел ряд дров и остановился. При свете коптилки увидел сложенные рядом три трупа, почти скелеты, обтянутые кожей.

Потом я долго шел, земля была песчаной, мягкой. Огонек оказался керосиновой коптилкой, стоявшей на большом камне, за валуном по колено в воде стоял человек с растрепанной бородой и промывал песок.

– Чего тебе? – сердито окликнул он меня.

– Может, научишь меня этому делу, я впервые вышел на работу, не знаю, что делать.

– Не подходи близко, не то голову размозжу. – Он положил сито и взялся за камень.

«Черт с ним, чокнутый какой-то», – подумал я, повернулся и на этот раз увидел новую светящуюся точку слева от себя, пошел туда. Шел и шел на свет; увидев меня, из воды вышел рослый, почти голый мужчина, он взял камень и запустил в меня, хорошо, что промахнулся.

– Прости, если помешал тебе, ухожу. – Я понял, зэки не доверяли друг другу, боялись потерять с таким трудом добытые крупицы золота. «Это куда ж меня занесло?»

Я вернулся, сел на стул, доел оставшийся хлеб и уснул. Когда проснулся, увидел, как с трех сторон ко мне подступают огоньки, я насчитал их до тридцати. Истощавшие, с всклокоченными волосами и бородами мужчины подошли к настилу. Опустили сита на землю, в них поставили коптилки. Один от другого отстояли по меньшей мере шагов на десять, на них висели брезентовые сумки. В руке у каждого был камень для самообороны. Так и стояли.

Затем со стороны туннеля послышались звуки тяжелых шагов, и обозначились человеческие силуэты. Дорогу освещали керосиновым фонарем, это были десять вооруженных солдат, впереди них шел знакомый мне пожилой мужчина со шрамом на щеке, в руках у него была большая кожаная сумка, в самом конце низкорослый и сильный солдат катил тачку, нагруженную продуктами. Я поднялся и отступил назад. Солдат одним движением руки смахнул со стола мое сито, сумку и медную миску и поставил на стол рядом с коптилкой керосиновый фонарь.

С появлением солдат напряжение исчезло. Заключенные бросили камни и выстроились в очередь. Человек со шрамом неторопливо достал из сумки аптекарские весы, маленькую медную шкатулку и журнал. Все это он разложил перед фонарем, надел очки и сел. Заключенные по одному начали подниматься на площадку, подходить к столу и сдавать собранные в кожаные мешочки крупицы золота. Мужчина взвешивал золото, громко называл вес и ссыпал в медную шкатулку с чашечки весов. Затем записывал цифры в журнал – напротив имени и фамилии. Он действовал честно, я не заметил недовольства ни на одном лице. Закончив приемку золота, он осмотрел трупы и вновь вернулся к столу. Зэки перенесли трупы на другой берег речки и сбросили там в яму. Тогда я и догадался, откуда шел сладковатый трупный запах. Под конец раздали хлеб, мне не дали: «Ты свое получил», – оставили бидон керосина для коптилок и ушли.

Зэки развели огонь и сели вокруг костра, ели и сушили ноги, почти не разговаривали. Большинство одинаково глухо подкашливали. Когда огонь начал затухать, они переместились на настил, прикрылись ватниками и уснули. Уставившись на угли, я подсчитывал: тридцать человек сдали в целом восемьдесят восемь грамм золотого песка, на каждого приходилось примерно три грамма, вот и все, что они смогли добыть за целый день. Выходило, что для того, чтобы выбраться отсюда, нужен по меньшей мере год, и то если повезет – не заболею и мне не размозжат голову.

Часов через семь-восемь заключенные постепенно поднялись и разошлись в разных направлениях. Один эстонец объяснил мне, как нужно различать золото и песок. «Главное – найти, а как найдешь – увидишь», – сказал он мне под конец. Правило было такое: если ты в течение трех дней ничего не сдавал, то не получал паек; нужно было сдать хотя бы полграмма, и не имело значения, болен ты был или здоров. Раз в три дня нам давали сырую капусту и свеклу, раз в неделю три яйца, дважды в неделю рыбные консервы, хлеб приносили каждый день. Лекарств и врачебной помощи для попавших сюда заключенных не существовало.

«Интересно, кто первым нашел это место?» – думал я. Одна пещера переходила в другую, другая в третью, и так до бесконечности, некоторые из них имели несколько выходов, но куда бы ты ни свернул – ничего не менялось. Во многих местах была проточная вода, ручейки сливались, соединялись вместе, и возле нашей площадки уже медленно текла маленькая речка. Так что, если идти по берегу, не заблудишься. Потом речка начинала мелеть, сужаться и через десять-пятнадцать пещер, считая от настила, терялась под землей.

Вокруг почти все было перерыто. Зачастую можно было напороться и на человеческий скелет, кости торчали из-под земли. Случалось, вышедший на работу заключенный не возвращался, либо его убивали, либо ему становилось плохо, лежал и ждал, пока душа покинет тело.

Через месяц мои глаза так привыкли к темноте, что в десяти метрах я уже мог различить силуэт человека. Однажды я только кончил работать, как до меня донесся шум. Повернулся и увидел, как какой-то человек убегал с коптилкой в руках, он даже не кричал, а судорожно издавал нечто похожее на писк. Тот, кто его преследовал, казался намного выше и крепче, догнал и размозжил ему голову камнем. Потом достал из его сумки кожаный мешочек, где ожидал найти золотой песок, и как ни в чем не бывало пошел дальше. Пропавших никто не искал. Если кто-то не появлялся в течение трех дней, на четвертый мужчина со шрамом зачеркивал его имя и фамилию в журнале, на этом все и кончалось.

На сорок второй день моего пребывания там я нашел на берегу реки лежавшего ничком человека. Он оказался тем самым эстонцем, единственным, кто хоть как-то мне помог, объяснил правила добычи золотого песка остальные только прогоняли меня с матом. Я был ему благодарен, взвалил на спину и дотащил до настила. Целых две недели он пролежал за дровами, на месте, выделенном для больных, кашлял и харкал кровью. Три раза я вместо него сдал по полграмма золота, так что еда у него была. Там никто не верил в доброту, он дивился моему поступку и, когда пошел на поправку, спросил:

– Чего тебе надо?

– Ничего. Я слишком долго тебя тащил, не хочу, чтоб мой труд пропал даром, лучше, если ты будешь жить.

Когда он смог стоять на ногах, сказал: «Вместе будем работать, к тому же вдвоем безопаснее». Подумав, я согласился. Каждый день мы намывали примерно семь-восемь грамм золота, делили его на глаз почти поровну и сдавали. «Ты везучий», – говорил он мне. Он был старше меня на двадцать лет, сидел третий срок за нападение на инкассаторов.

Однажды нам повезло, мы намыли впятеро больше золота, чем обычно.

– Не сдадим столько, – сказал он задумчиво, – а то за это место начнется бойня, лучше подсобрать, спрятать, и в конце, кого как устроит, так и сдадим.

К тому времени у меня было сдано сто двенадцать, а у него – до четырехсот грамм золотого песка.

Десять дней нам везло, на одиннадцатый – не нашли ни грамма. Еще два дня покрутились в том месте, но все напрасно. За эти десять дней мы насобирали примерно двести пятьдесят грамм золотого песка. На глаз поделили. Я оторвал небольшой лоскут от подкладки ватника, завернул золото, оставшись один, нашел подходящее место и спрятал золото там под камнем.

Однажды ночью у эстонца начался приступ кашля, ртом пошла кровь. Я помог ему подняться и перейти за дрова. Он еле переводил дух, кашлял и истекал кровью. Почувствовав, что умирает, рассказал, где спрятал свою долю золотого песка. Но или он что-то напутал, или я неправильно понял, перекопал все в указанном месте, но ничего не нашел. Бросил поиски и сел на камень, душила тоска. В этот момент будто кто-то подтолкнул меня, я обернулся. С камнем в руке ко мне подкрадывался тот, который на моих глазах укокошил человека; камнем он собирался врезать мне. Я вскочил и отпрыгнул назад.

– У меня ни грамма, вот, посмотри. – Быстро достал из сумки кожаный мешочек и бросил ему. Он взял его, открыл, посветил коптилкой. Затем поднял голову и посмотрел на меня.

– Я, брат, ничего плохого тебе не сделал, – сказал я.

Он бросил мешочек и повернулся, ногой поддел довольно большой камень и пнул его, камень улетел далеко в темноту. Это был страшный силач, его все боялись. Говорили, из-за золотого песка он пятерых уложил, наверное, поэтому его и прозвали «Колыбельная».

Спустя два месяца после этого случая часть заключенных сговорились – их объединил страх, – напали на него спящего, забили камнями, залив настил его кровью, затем удавили веревкой, у него вывалился язык. Когда решили, что он умер, отнесли на другой берег реки и свалили в яму. Но ошиблись. Он был жив и, придя в себя, смог вылезти из ямы.

У меня был очень беспокойный сон, я проснулся, услышав шлепанье по воде, и увидел, его силуэт, он приблизился к дощатой площадке, остановился и уставился на спящих. Стоял, покачиваясь. Затем разжег огонь, сел на камень лицом к нам и запел. Отбитое, изуродованное живое месиво пело возмутительно чистым, бархатным голосом, – спасибо сказал бы вам, если б вы убили меня, но теперь, коли так печальна действительность, мать я вашу так и эдак, – песней говорил он нам. Большинство зэков проснулись, некоторые приподнялись на локти, некоторые присели, никто не произносил ни слова, глядели на него, и я чувствовал, как у них появлялось уважение и сочувствие к нему. Не стали на него еще раз нападать.

За шесть месяцев я сдал всего триста двадцать семь грамм золотого песка. Это немного, но больше мне не везло. Хорошо, если за неделю я мог намывать два грамма. К тому же я начал кашлять. Из тридцати человек, которые были там вначале, половины уже не было в живых. Кто заболел, кого убили, а кто, махнув рукой на жизнь, ложился за дрова и ждал смерти. На место погибших заступали новые – третье нарушение лагерного устава означало дорогу в это подземелье. Нормальными этих зэков трудно было назвать. Я и сам был в таком же положении, но, глядя на них, и страшился, и жалел их.

Как раз тогда, через шесть месяцев, мне приснилась Манушак, очень она была красивая. Волосы коротко пострижены, блестят золотые зубы. Интересно, сколько грамм будут весить эти зубы, думал я. Она стояла и улыбалась мне. В ушах висели маленькие слоники, которые махали своими хоботками. Когда проснулся, приятное сновидение исчезло, я остался один на один со всем, что было вокруг, и все-таки я был в хорошем настроении. Сидел на настиле и улыбался. Затем отправился по берегу реки, очень далеко зашел, выбрал место и начал промывать песок. Старался не думать о Манушак, но не получалось. Наконец я не выдержал и заплакал: «Как же она там, без меня?»

Когда я присел отдохнуть, заметил рядом торчащий кусок железа, на него падал свет коптилки. Подошел, смёл песок и гальку и увидел очень старое сито, придавленное большим камнем; я удивился, кому понадобилось тащить сюда этот камень, зачем было так стараться. Я с двух сторон ухватился за него, еле поднял, отвалил в сторону и в изумлении уставился на золотые камешки. Дно сита было усыпано мелкими золотыми камешками. Я поднес коптилку, другой рукой сгреб камешки в кучку и на глаз прикинул вес. Не меньше чем грамм шестьсот. Такого размера камешки к тому времени тут почти не встречались, во всяком случае, я не видел, их давно все собрали. Тот, кто собирал эти камешки, наверное, думал сдать сразу, целиком, да не вышло, нетрудно было догадаться почему.

Я оторвал лоскут от подкладки ватника, завернул в него золотые камешки и спрятал в голенище сапога. Потушил коптилку и пошел забирать припрятанный золотой песок. В сите я нес еще три камня, четвертый держал в руке и все время вертел головой, осматриваясь. Нашел спрятанный песок и через час, слегка пошатываясь, вернулся на настил, нарочно кашляя и вздыхая. Я обошел ряд дров, за которым лежали двое больных, подошел и прилег рядом с ними. «Вот так», – сердце бешено стучало. Одному из больных было совсем плохо, он тяжело дышал и кашлял, кровь шла горлом. Но как только он переводил дыхание, в отчаянии выл: «За что! Господи! За что?» У меня пересохло во рту, но спуститься к реке за водой боялся: как бы чего не вышло.

Заключенные шестым чувством определяли время прихода солдат и заканчивали работу. Я, опершись на локти, смотрел, как они постепенно собирались вокруг настила. Наконец, как только увидел свет фонаря в туннеле, вскочил и первым занял очередь. Когда человек со шрамом объявил: «Ну, начали», я поднялся на настил, развернул лоскут, вытащил спрятанный, найденный еще вместе с эстонцем песок, и осторожно положил на стол.

Мужчина с удивлением взглянул на меня и поправил весы.

– Сто двадцать четыре грамма! – объявил он и ссыпал золото с чашечки весов в медную шкатулку. Затем он отыскал в журнале мои имя и фамилию и сложил цифры. Выходило, что у меня сдано четыреста шестьдесят один грамм золотого песка.

Я достал из сапога золотые камешки, руки тряслись, когда разворачивал тряпку:

– Вот, у меня есть еще. – Наклонился и положил возле весов.

Мужчина взглянул, пощупал камешки рукой и усмехнулся.

– Поздравляю, – сказал он.

Заключенные за моей спиной зашумели, послышалась ругань. Один одноглазый взбежал на настил, обошел солдат и выкрикнул:

– Это золото не только ему принадлежит, это несправедливо.

– А кому же?

– Всем! – сказал он и показал рукой в сторону остальных.

– И почему?

– Потому что он не своим трудом это добыл, просто ему повезло, можете оставить ему сто грамм, а остальное поровну разделите на остальных.

– Как же ты попал сюда, такой благородный?

– По несправедливости.

– Претензии не принимаются, в уставе написано, кто найдет, тот и сдает, – затем посмотрел на солдата, и тот ударом приклада согнал бунтаря с настила. Внизу его встретили криками и свистом. Солдаты насторожились, раздалось лязганье затворов, гомон сразу стих.

Мужчина поделил золотые камешки на три части и взвесил. Вышло пятьсот тридцать шесть грамм. Пока он подсчитывал цифры на бумажке, я сосчитал в уме и уже знал, что дела мои плохи.

– До килограмма не хватает трех грамм! – объявил наконец, мужчина и злорадно улыбнулся мне: – Так что до скорой встречи.

– Подели это золото! – кричал одноглазый. – Для тебя же лучше.

Заключенные озлобленно уставились на меня, было ясно, меня не ждало ничего хорошего. «Удушат», – подумал я.

Я не мог двинуться с места.

– Свободен, – мужчина со шрамом перестал улыбаться.

Что было делать?

– Иди! – Солдат прикладом ткнул меня в спину, я зашатался.

«Надо поделиться, другого выхода нет», – решил я, и почему-то мне вспомнился сон – Манушак улыбалась, сверкая золотыми зубами.

В этот момент на настил поднялся «Колыбельная». В руках он держал кожаный мешочек.

– Вот три грамма! – объявил он. – Кладу за него.

Он бросил мешочек на журнал.

– Тут намного больше.

Все это было настолько невероятно, что сначала я подумал, уж не свихнулся ли я, не кажется ли мне это. Потом, когда все закончилось, я подошел сказать ему спасибо. Он махнул рукой и повернулся ко мне спиной.

«Почему ему захотелось сделать добро?» – удивлялся я, пытался понять, но не смог. Тогда я не знал, а теперь уверен, что в жизни у любого человека, кто бы он ни был, хоть раз возникает желание совершить добро. Повезло мне.

Я сидел на краю настила и смотрел, как полупомешанные люди в рванье сдавали крупицы золота, и мне было почему-то неловко.

Раздали еду, и человек со шрамом обернулся ко мне:

– Собирай свои пожитки.

Я побежал, взял сито, медную миску, сумку и вернулся к настилу. Там солдат взял у меня все это, положил на тачку и покатил к выходу. Другой взял со стола фонарь, остальные поправили винтовки и тронулись. Я шел за ними; ступив ногой в туннель, я остановился и оглянулся назад, заключенные готовились разжечь огонь. Мужчина со шрамом тоже остановился.

– Если хочешь, оставайся, – сказал он мне с серьезным лицом, и я смутился:

– Нет, о чем вы?

Он засмеялся.