Текст книги "Лагерные этюды. Повести, рассказы"

– Я…

– Что я? Встань!

Какой-то паренек лениво поднялся.

– Шапку сними! Говори!

– Сергей Михайлович.

– Дальше!

– Что дальше?

– Год рождения, статья, срок… Ты что, тупой?!

Паренек кое-как назвался.

– Шалаев!

Поднялся еще один.

– Владимир Николаевич.

– Дальше… Шапку сними! Вы что, вымораживаете?!.. – начали злиться офицеры.

Я смотрел на них и понимал, что это общий режим, первоходы.

– Жохов! – назвали меня.

Я поднялся, снял шапку.

– Тенгиз Юрьевич, 197.. года рождения, осужденный по статьям… на… лет общего режима.

– А… этот… стреляный воробей, – ухмыльнулся офицер по безопасности. – Вот как надо отвечать! – покосился на дело, потом на меня.

Провели через шмон, при котором отобрали все, что положено и не положено. В этом смысле, в каждом учреждении свои законы. Например, в девяностые на Бутырке были разрешены зажигалки, а на Матроске только спички. Арестанты, повстречавшись, как союзники на Эльбе, обменивались трофеями.

Здесь, в Борисоглебске, кроме всего прочего, были не положены резиновые банные тапки. В комнатных тапках (разрешенных здесь) под душ не полезешь, в них только по сухим полам в бараке ходить. А изолятор, ПКТ, баня? Босиком можно грибок подцепить.

– Гражданин начальник, объясните – почему резиновые тапки нельзя? – поинтересовался я.

Никакого вразумительного ответа не последовало. Контролеры ворошили личные вещи прибывших осужденных.

Я выбрал старшего офицера в смене.

– Гражданин начальник, везде банные тапки положены. Почему здесь не положены? Вы можете объяснить?..

Офицер обвел скучным взглядом меня и мои вещи. В его глазах читалось равнодушное непонимание – почему этот молодой человек по личному делу проходит как дерзкий преступник, поддерживающий идеи и принципы, которые нельзя поддерживать, не ставший на путь исправления и содержащийся на строгих условиях?

– Языком много не болтай. И молодежь не учи, – посоветовал он, как бы давая инструкции. – А то попадешь туда, где очень плохо.

Без объяснений у меня отшмонали личные вещи, в том числе и новые (с маминой посылки), которые такое же исправительное учреждение пропустило. Шныри, как гиены, собрались возле кучи отобранных вещей и, ехидно озираясь, стали присматривать себе обновки.

– Как-то хозяин во время обхода набрел на гору банных тапок перед бараком, поругал за непорядок низшие чины и внутренним приказом запретил их, – прошептал какой-то бывалый в этом лагере вновь прибывший.

В карантин переводили утром, и так как этап пришел глубокой ночью, то до утра нужно было потерпеть. Остаток ночи мы провели под крышей – в камере изолятора. Камера – квадратный каменный короб на четыре нары, куда набили наш этап, пятнадцать человек. Нары были пристегнуты и самые уставшие попадали на дно короба – деревянный пол. Попадали, постелив подвернувшееся одеяло. С недавних пор, после известного указа, бетонные полы запретили. Хоть спать на дереве и жестковато, но это лучше, чем бетон.

В каменном коробе стояла духота, обычная постоялица переполненных помещений. Окно было заварено листом железа и лишало надежд на глоток воздуха. Я тасовался на пятачке перед тормозами (дверью камеры), три шага от стены до раковины и обратно, в состоянии возбуждения – от утомления и стресса, когда бросает то в жар, то в холод, то в агрессию, то в молитву.

На контрасте спящих в «железном ряду» молодых осужденных, в центре каменного короба, окружив дубок (стол), стояли несколько парней и разбирали пакеты с чаем, сигаретами. На дубке томился кругаль чифира, сваренный на факелах, накрытый таким же кругалем, который несколько раз падал со звоном и перебивал тараторившего без умолку лысого Гнома. Рот у Гнома не закрывался с момента, когда нас посадили в автозак. Гном проговорил всю дорогу с каким-то чернявым типом, который слушал его, хитровато щурясь, и много курил.

Вдруг скрипнула, открываясь, кормушка. На продоле показалось мельканье засаленного белого халата. В кормушку носиком вперед протиснулся большой алюминиевый чайник, за ним второй, как два жирных селезня впорхнули и расположились на дубке. Затем заглянул напуганный баландер и спросил:

– Завтрак брать будете?

Я окинул взглядом каменный короб: спящие зашевелились, тараторивший без умолку Гном замолчал. Я понял – будут.

– Что на завтрак? – выглянул я через кормушку.

На продоле у стеночки притаился вертухай.

– Ячневая каша, – ответил баландер.

Дубок заставили мисками с кашей, в которой оказались резиновые куски сои. Каменный короб наполнился противным запахом баланды с комбижиром. Молодежь принялась хлебать кашу, отрывая куски хлеба от буханки, которую, не порезав на пайки, сунул в кормушку баландер.

У дальняка я заметил щупленького паренька – бритая голова на тоненькой шее. Он сидел на полу и обнимал руками колени.

– Ты кто? – поинтересовался я.

Паренек молчал и настороженно смотрел по сторонам.

– Обиженный, с нами пришел, – буркнул какой-то малой.

– Как тебя зовут? – спросил я обиженного.

– Женя.

– Погоняло есть?

– Онегин.

– Евгений Онегин?.. – удивился я. – Пацаны, у нас непростой этап, с нами приехал Евгений Онегин! Имейте ввиду!

Все жевали, поглядывая на меня, кто-то ухмылялся, кто-то не знал, как реагировать.

– Кашу будешь? – спросил я Онегина.

Онегин утвердительно покивал.

Я отломил кусок хлеба, взял со стола миску каши и протянул Онегину. Он принялся мурцевать за обе щеки.

– Потом дашь кругаль, я тебе чаю налью.

Молодежь, недоумевая, смотрела на меня.

– Обиженный – необиженный, а кушать хочет, как и все, – пояснил я.

А Онегину сказал:

– Миску оставишь себе, это будет твоя личная миска, понял?

Он кивнул в ответ.

Утром нас высыпали из каменного короба, как тряпичных кукол из сундука Карабаса Барабаса. После процедуры приема этапа: санчасть, спецчасть, вещкаптерка, – поместили в карантин. В карантине – небольшом одноэтажном бараке, отгороженным от остального лагеря забором, нас встретил завхоз, высокий худощавый тип. Возраст около двадцати пяти – двадцати семи лет. Коротко стриженный, на лбу челка по-азиатски. Погоняло Киргиз. Киргиз был метисом, ни русским, ни киргизом. Обычно метисы вбирают в себя лучшее, а этот, по-моему, вобрал худшее, что может быть в обоих народах. Он мог бы затеряться в толпе как Воронежа, так и Бишкека. Помощником у него был нагловатый козленок с повадками гопника и хулигана.

В карантине день прошел в бестолковой суете. Кого-то повторно вызывала спецчасть. Кого-то еще раз водили в санчасть. Некоторых Киргиз вызывал в кабинет заполнять козлячие карточки. Потом молодежь перекидывала друг другу, как грязную тряпку, повинность идти в столовую за обедом – баком щей и пайком хлеба. Под ложечкой сосала тревога нового места, новых порядков, незнакомых лиц. Порой необходимо сразу понять – тут человек человеку волк или?.. Только ближе к вечеру этапная масса, пятнадцать человек, стали приобретать форму, раскладываться на лица, имена.

Вечером за ужином все же сходили, пропустив обед и поняв, что идти в столовую за кровной пайкой не западло. После ужина карантин посетили два представителя блаткомитета, Мазёнок и Большой. Молодые преступники воронежского разлива имели приблатненый вид и прикид по положению, насколько позволял режим: жиганские картуза, четки, фильтровые сигареты.

Собрались в комнате приема пищи поговорить с вновь, да и не вновь, прибывшими. Поинтересовались – кто Тенгиз, выговорив мое имя с третьего раза, умышлено или неумышленно пренебрежительно коверкая. Передали мне гостинцы из лагеря. И перешли, собственно, к агитации не блатовать – не вступать в ряды «нашей партии», а жить мужиками. Может быть, здесь было человеколюбие, предостережение, желание отвести от беды, или лоббирование интересов администрации, чтобы контингент отрицательных осужденных не увеличивался. Ведь тогда бочки катились на уже прижившихся отрицал.

Короче говоря, пришли к тому, что два первохода отказались подписывать 106-ую статью. Остальные согласились мужиковать. Уже с обеда многие стали подумывать, где себя применить: в швейке или в столярке? И в какой отряд податься после карантина?

Двумя отказниками оказались Ваня Гагауз и Саша Камазист.

– Ты, чё не подписываешь? Ты – водила, тебе не западло работать, – спрашивал Мазёнок у Камазиста.

– Р-раб-ботать не зап-падло, – отвечал Камазист заикаясь. – Но хозр-работы выполнять не соб-бираюсь. К-когда на сутках сидел, п-пятнадцать с-суток меня били, но я метлу в руки не взял. На себя р-работать не от-тказываюсь, но 106-ую не п-подпишу и выполнять не буду.

Гагауз попросту представился бродягой и выглядел убедительно – назвал несколько местных и сургутских имен, и размял плечи, как борец.

Мне задавать глупых вопросов не стали.

106-ая статья представляет собой формальность. Подписав ее, ты обязуешься выполнять все прихоти администрации и ставишься в известность, что, в случае чего, будешь подвергаться применению спецсредств. В прихоти администрации входят: хозработы по уборке и облагораживанию территории, ремонты, строительство и прочий неоплачиваемый труд. Раз подписавший переходит в разряд «поломанного» и живет мужиком, если дальше не «сломается». Хозяину нужна покорная рабсила – великий двигатель нашего социализма. От которого так не хочется отвыкать начальству, даже в наступившей демократии двадцать первого века.

А применяемые спецсредства это: наручники, дубинки, киянки, хлорка, черемуха… Иначе говоря, работай как раб, получай по горбу, и ты на пути к свободе с чистой совестью. И это все при отсутствии положенных по исправительному кодексу условий содержания, кормления и лечения.

Почему я назвал подписание 106-ой статьи формальностью? Ведь можно подписать, но не выполнять на деле. Но тут присутствует какая-то честность, принципиальность в преступном мире. Раз назвался бродягой, иди смело на амбразуру, теряй здоровье, умирай, но не подписывай! Мало восточной гибкости в этом вопросе, одним словом.

Отказников: меня, Ваню Гагауза и Сашу Камазиста после утреней поверки стали водить на вахту, стену подпирать до вечерней поверки. Для администрации это была стена позора, как угол для наказанных в детском саду. Для бродяг – стена терпения, отрицания произвола и ментовского наворота. Подпирать стену на вахте – была вся экзекуция, оставшаяся в арсенале ментов. После «путинских указов 2001 года», которые докатились до Борисоглебска с опозданием, бить зэков запретили. А раньше крепко загуливали дубиналом.

Офицеры, кто поумнее, не обращали внимание на отказников и проходили мимо. Кто раньше принимали этапы и били заключенных, прохаживались, присматриваясь и почесывая кулаки. Был один проблемный мерин из отдела безопасности, он выходил в проходняк, где мы стояли, из дежурки.

– А ну стали ровнее! – начинал намахиваться и отвратительно орать. – Подперли стену! Руки выше! Выше, я сказал! Щас как дам в душу, позвоночник рассыпется!

Неделю мы стенку подпирали. Стояли, как огородные пугала, обдуваемые колючими ветрами провокаций.

Новогоднюю зарплату задерживали, и этот проблемный мерин не проходил мимо, чтобы не сорваться на нас. И, перед самым Новым годом, он вышел в проходняк, не замечая отказников. Стрельнул сигарету у сослуживца, закурил. И начал неловко тыкать кнопки мобильного.

– Видать, зарплату дали, – заметил я, стоящему рядом Ване Гагаузу. – Успокоился. Небось, своей звонит. Шампанского надо купить, закуски к столу.

Подморозило. Пошел пушистый снег. Перед вахтой неправильная церковь (как говорили здешние обитатели) медленно летела в небо, пронзая бесконечную тьму латунными куполами.

Перед отбоем мы возвращались в карантин уставшие, замерзшие, с отекшими ногами. Хлебали пустую чуть теплую баланду, и валились спать. Сил ни на что не оставалось. Молодежь нас дожидалась и подходила с наболевшими вопросами: «У меня срок пять лет, хочу пойти в швейку работать, не западло?» Или: «Хочу в отряд попасть, потом решить, как дальше, а меня сейчас напрягают в столовку идти шнырём». Между делом я заметил – у одного губа разбита, у другого бровь рассечена. Помощник-козленок важняком держится – рога блестят, хвост, как у павлина. Киргиз из кабинета не показывается, большой начальник, личными делами занят. «Понятно, – думаю, – буду делать вид, что ничего не замечаю. Пусть молодежь учится стоять за себя».

Как-то вернули нас в карантин раньше обычного, до обеда. Комиссию ждали. Как говорится, с глаз долой… чтобы не портили впечатление, не злили начальство. Мы возвращались довольные, хоть тут малость подфартило, не мерзнуть на вахте целый день.

В карантине Киргиз, привыкший наворачивать по-своему, ходит по секции и кричит на мужиков, кроет матом.

– Что случилось? – машинально спрашиваю я.

– Совсем расчувствовались!.. – преподносит Киргиз какую-то козью постанову.

Меня больше задело не то, что он позволяет себе повышать голос, сколько, что не прекратил, не осекся, когда мы зашли. Значит, и нас ни во что не ставит.

– Киргиз, – сказал я. – Не ори на мужиков.

– А чё будет?! Чё?!.. – уставился он на меня. – Как я тут поставлю, так и будет! Будут у меня шуршать… и за баландой ходить, и полы мыть, и локалку убирать! Чтоб потом в зоне не говорили!.. Хоть раз кисточкой мазнул по забору – все!

– Киргиз, ты работу свою делай, раз уж рога замочил, но не усердствуй чересчур, – посоветовал я.

– А что мне будет? – уверено покосился он. – Я тут под замком.

– Не живи одним днем. Бывают и другие лагеря.

– Да не подойдет ко мне никто. Не посмеет братва. Хозяина побоятся.

– Ты уверен?

– А как же?.. На общем отразиться.

– Да, бывает и так. Но тогда божья кара настигнет.

– Как это?

– А так. Слыхал про Армяна, что в Перелёшино много людей поломал?

Киргиз прищурился. Было видно, слышал что-то.

– Когда Армяна этого в Кривоборье привезли досиживать, пятнадцать он добивал. Шестой отдел дернул смотрящего и пригрозил, чтоб волос с головы не упал. Там его не тронули, отзвонились на волю. Спокойно Армян срок добил и вывалился. В Сочи припух садовником. Не прошло и полгода, с яблони упал, голова раскололась, как переспелый арбуз.

Киргиз оторопел, челюсть отвисла.

– Зачем ты так?.. я… я в бога верю.

– Тогда хорошенько подумай.

Киргиз притих и удалился.

Вечером ко мне подошел помощник-козленок.

– Тебя Киргиз зовет к себе, – сказал он украдкой.

Я зашел в кабинет завхоза. Киргиз из-за шторки выглянул в одно окно, затем в другое – пробил поляну – нет ли конторы поблизости. Сел на свой трон – кресло завхоза, и в руках у него появился мобильный телефон – запрещенная в лагере вещь.

– Позвонить надо?.. На, звони, – протянул старенькую «Моторолу». – Симка есть?

Здесь отвлекусь, припомнив анекдот, как двадцать первый век и в лагерях наступает.

На дворе зима. Заходят в баню два арестанта. Из дверного проема пар валит наружу. Оббили прохоря (ботинки) от снега. Один другому говорит: «Меня в изолятор сажают на пятнадцать суток. Переведи меня с «Прайма» на «Тайм» (тарифы «Билайна» в начале двухтысячных).

…Протягиваю сим-карту Киргизу. Он вставляет ее в мобильник и начинает, как бы пояснять внезапную перемену.

– Сразу видно человек заехал… А людей мы уважаем. Я сам раньше по жизни пер, в братве жил. На игре меня сломали. И те, кто меня братом называл, первые отвернулись.

– Ты людей не встречал. То, видать, приспособленцы были, – взял я мобильник.

Утром меня препроводили в барак строгих условий содержания. Ваня Гагауз, Саша Камазист, Гном и остальные, включая Евгения Онегина, были раскиданы по отрядам.

Контингент перед моими глазами поменялся на контингент СУСа. Это были отборные проходимцы, осужденные на общий режим. В основном молодежь, собранная со всей Воронежской области. Хотя попадались представители самых разных мест. Так же присутствовали и пошедшие на второй круг – в свое время сиживавшие на строгом и даже особом режиме и, по причине погашенной судимости, попавшие снова на «общак». Но таких было немного, единицы, зато они составляли костяк, которого придерживалась молодежь. Это были невольные учителя, у которых перенимали повадки – впитывая все как губка. Здесь были кандидаты преступных наук, доктора дурных привычек, профессора и академики прожигания жизни. И все это сообщество уныло, буднично деградировало.

Бытие определяет сознание – сказал один философ. И можно представить, какое было сознание этой массы. Человек, попавший сюда и не стремившийся задурманить голову любым доступным средством, не понимался, вызывал отторжение, плыл против течения. Его гладили против шерсти все: блатные, мусора, козлы. Арестант, держащийся независимо, вызывал скрытую неприязнь и желание подровнять под одну гребенку, проверить на душок и на цвет крови… Несформировавшаяся личность, молодой парнишка, неспособный противопоставить себя этой силе, либо плыл по течению, либо становился изгоем, мягким местом, которое все кусали и закусывали до состояния поломки личности. Ломка начиналась еще с малолетки, и продолжалась на всех этапах системы. Влиться в массу, но не слиться с массой, было дано не каждому.

Я прочувствовал это не раз, когда не подсаживался к пьющим, не просил «слить кубик», «пустить паровоз». Вообще, я не вписывался в привычную преступную градацию. «По замашкам, вроде, фраер, но не фраер, это точно», – было про меня. Я вел себя приветливо, доброжелательно, но палец в рот мне не клади… Я присматривался к новой обстановке и новым людям, пытался их понять.

Позже у меня сложилась такая картина. За СУС-ом числиться человек семьдесят, половина из которых постоянно сидит под крышей (ШИЗО, ПКТ). Сидят по очереди, одни выходят – срок тюрьмы в тюрьме заканчивается, другие едут страдать. Тюрьма в тюрьме – конвейер наказания, высасывающий здоровье из молодого человеческого материала, чтобы переделать непонятно во что. Практически каждый будний день кого-то сажали, кого-то встречали.

Провожают – заряжают чаем, курехой, запретом. Встречают – накрывают столы, кто чем располагает. Пытаются подгадать под выход близких гостинцем: уколоть, налить, накурить…

Как-то стою я в тамбуре перед входом в барак. Троих в дежурных робах выводит отрядник: ботинки без шнурков, матрасы подмышками, пакеты в руках.

– Что, страдать поехали? – спрашиваю бедолаг.

– Да, на кичу, – язвительно скалятся.

– За что сажают?

– Очередь наша пришла.

Отрядником в СУСе был белобрысый старлей, Сан Саныч. Как-то комично, но с должным уважением называли его по имени отчеству арестанты. Так как за внешней простотой Сан Саныча скрывалась принципиальность, исполнительность и дотошность, что касалось приказов начальства. Но он тоже был человек, а значит, и подход к нему можно было найти.

Как-то дошло и до меня. Я был приглашен в кабинет отрядника для знакомства и заполнения карточки.

– Вызывали, гражданин начальник? – обратился я как положено, ступив через порог кабинета.

Сан Саныч жестом пригласил пройти и, заинтересовано, но с какой-то опаской присматривался ко мне. Я сразу понял, что он прочитал мое личное дело по спецграфам и насторожился. «Постараюсь развенчать неправильное представление», – подумал я.

– Представьтесь, – придавая себе важность, просипел Сан Саныч.

Я представился по форме и исчерпывающе ответил на вопросы: статьи, срок, причину попадания на строгие условия содержания. Список дежурных вопросов закончился, а из-за отсутствия опыта и оперативной смекалки Сан Саныч не мог долго поддерживать разговор.

– Сан Саныч, – обратился я к нему, придавая голосу почтительность. – Я добиваю одиннадцатилетний срок. Эта романтика уже вот где… – сделал я жест по горло. – Да и здоровье уже не то. У меня к вам просьба, давайте договоримся. Поймаете меня за дело… сажайте. Но за порожняк, за который вы тут панков (так называли бывалые каторжане молодежь) катаете, меня не тревожьте. За дело – сажайте, а так… И вам спокойнее будет. Вы же понимаете, что от меня много вони может быть. Вам же не одна отрицательная, вам и положительная статистика нужна?

Сан Саныч закивал.

– Вот видите, – уловил я нить. – Я перекантуюсь тут до мая…

– Почему до мая?

– А в мае будет ровно год, как у меня ни одного нарушения нет. Можно СУС снимать.

Сан Саныч уткнулся в бумаги.

– В мае вы можете снять СУС и перевести меня в отряд на обычные условия содержания. Нужно же и хороший пример молодежи подать?

Сан Саныч согласился. Особенно ему понравилась мысль о положительной статистике и хорошем примере. Он высказался в том смысле, что приятно видеть толкового человека, и предостерег меня от глупостей. Мы поняли друг друга.

Обстановка в бараке СУСа была, мягко говоря, нездоровая. Жилая секция удивительным образом сочетала в себе духоту плацкартного вагона и прохладу подвала. И дышать нечем и мерзнешь постоянно. К тому же накурено, хоть топор вешай. В этом пространстве главенствовал тяжелый серо-коричневый полумрак, по причине всего двух источников освещения – лампочек, висевших в разных углах довольно-таки большого помещения. На окнах были наварены запрещенные международной конвенцией «реснички». Дневной свет плохо проникал в этот погреб, лишь тонкими полосками лежал на полу под окнами. Разглядеть, кто копошиться в противоположном углу жилой секции, можно было, лишь напрягая зрение, как в сумерки. И порой с трудом угадывалось, кто вышел из каптерки.

В этом отупляющем полумраке часто играли плаксивые, нагоняющие тоску песни «Максим».

…Я буду ждать лишь твоей улыбки,

Я буду слушать твои пластинки,

С твоих ресниц собирать снежинки,

Осталось лишь ветром стать…

Я помнил годы (казалось, еще совсем недавно), когда зэки слушали Таню Буланову. И про себя понимал, что прошел большой срок. Поменялось поколение. Раньше я сидел с отцами, теперь застал сыновей (за это они меня больше уважали).

В минуты прозябания и духовного ступора, лежа на шконке, я разглядывал белые перекрытия потолка барака – бывшего свиноводческого комплекса, и представлял копошащихся свиней. Приходила тоска, а порой и отчаяние.

Тогда я находил отдушину в книгах. В ту пору я читал книгу, которая светилась одному мне видимым свечением. Многие брали эту книгу, купившись на яркую обложку, но ничего не поняв, возвращали. Я открывал ее и погружался в беседу двух господ. Передо мной проплывали их образы… я становился третьим участником этой беседы (по моему мнению, самой полезной беседы, воспроизведенной когда-либо человеческой цивилизацией). Открытие древней мудрости отчасти оправдывало мое прозябание, было своего рода компенсацией за растраченные годы. Я начинал понимать, что как меряется и взвешивается; что у пошедшего кривым путем отнимается все, а сам он низвергается до уровня свиней. Проследил свой путь от искушения, ошибки, преступления, до падения и страдания.

Я пытался переосмыслить прошлое: совершал ошибки, делал глупости, но подлость никогда. И теперь принимал удар судьбы как должное, даже радовался, что испытал на себе действие рока. Буквально и символично. У меня отнята треть жизни (из тридцати трех лет от роду одиннадцать в тюрьме), нет никакого имущества, нет здоровья, и я в свинарнике.

Но отрицательный результат тоже результат, если правильно его воспринять.

СУС сидел под замком. Прогулка была положена час в сутки под присмотром контролера. Я ждал ее как манну небесную. Выходил в прогулочный дворик сразу с открытьем, и последний заходил. Дышал воздухом и не мог надышаться.

Иногда я подолгу просиживал в тамбуре перед решеткой. Наблюдал, как хлопья снега тихо застилают землю. Как искрятся снежинки на свету фонаря. Было что-то сказочное в этой зимней картинке.

Подмерзнув, я проходил в барак, как в душный прокуренный погреб, где все было противно.

Когда придет май, если ничто не помешает, я переведусь в отряд, и смогу от подъема до отбоя находится во дворике, на воздухе. Здесь же я прогнию легкими и посажу сердце.

Правда, был человек, знакомство с которым оправдывает попадание в такое место, как Борисоглебский СУС, это Паша Китаец. Были еще хорошие пацаны, но о Китайце хочется сказать отдельно.

Познакомились мы в первый день моего пребывания в СУСе. Между нами сразу возникло понимание. Я знал, еще до встречи, что за лагерем груженный Паша Китаец. Но, возвращаясь к опыту, а повидал я в Воронежской области немало смотрящих, которых потом били за неподобающие поступки. Единицы оставались людьми. На моей памяти лишь Юра Боцман (каторжанин старой формации) ничем себя не скомпрометировал. И вот теперь Китаец походил на человека.

Паша Китаец был простым русским парнем из города Воронеж. Среднего роста. С залысиной. Похож на актера Сухорукова. В нем прослеживалась примесь татарской крови. Видимо за это к нему и прилипло погоняло Китаец. У него был небольшой срок, два года, и в Борисоглебск его привезли с поселка, за нарушение там драконовского режима. На свободе у него были мать и сестра. Еще подруга, которую он, разговаривая по мобильнику, ласково называл – дорогой, милый дружочек.

Как разумной голове, способной разобраться в бардаке общего режима, к нему подошли и загрузили за лагерем. В наследство Китайцу достался «проколотый» лагерь, который проколол проходимец с дворянским погонялом Князь – наркоман, после битый за крысятничество. Китаец тоже не брезговал уколами, но голову не терял. Про таких говорили – любил отдохнуть.

Тюрьму испортили наркоманы, попрали все традиции, устои, понятия. Но в то же время они являлись двигателем прогресса. Зэк, который не имеет зависимости, неприхотлив и может как монах безропотно сидеть. Наркоман же найдет деньги внутри, на свободе, наиграет в карты, накружит, привяжет «ноги» и по любому затянет наркоту. Ради дозы такие схемы разрабатываются и воплощаются, что диву даешься. Я всегда говорил – их энергию да в правильное русло… увы – утопия. Вообще, это тема отдельного разговора. Коротко скажу, что если бы не наркоманы и алкоголики с их тягой к экстриму, то крыша бы пустовала, и в лагере не было бы наркоты, барбитуры, поила, марихуаны, мобильных телефонов и всего с этим связанного.

Как-то раз вечером, канун Нового года, мы сидели в каптерке, как в волчьем логове. Стеллажи с личными вещами: баулы, сидора с бирками придавали волчьему логову вид камеры хранения. Мы обсуждали насущные проблемы. Заварили чай, поломали шоколад, сыпанули карамель – подходи братва, кто за собой ничего не чувствует!

– Под крышу дали зайти, – делится Китаец. – Бедолагам на праздник гостинцев занес: фруктов, сладостей. Пусть встретят Новый год как подобает. Ко всем зашел. Всех повидал. От всех приветы передал. Влас Антоха (завсегдатай кичи) чуть не прослезился. Знаешь, как приятно, как поправляет… – воодушевился Китаец.

Все Китайца поддержали, высказали одобрение.

– Девяносто штук собралось, – шепотом сказал Китаец. – Это наши деньги, не считая черных. Черные я уже на волю выгнал.

– А при Князе сколько собиралось? – поинтересовался я.

– Пятнадцать, и то не всегда, – он многозначительно посмотрел на меня. Хлебнул чай, закурил. – Я разбил их пополам. Половина на Новый год, половина на нужды. Надо еще подумать, как лучше распорядиться.

Китайцу на мобильник постоянно звонили: со свободы, из других отрядов, лагерей. Вопросы были самые разные. И Китаец выслушивал и принимал участие в каждом вопросе. Прозрачность ведения общих дел – признак порядочности. Если смотрящий тарится от братвы, от мужиков – дело мутное. Короче говоря, Китаец вел к тому, чтобы поправить положение в Борисоглебске.

Администрации это не понравилось и непонимание переросло в конфликт, противостояние или холодную войну. Ментам выгодно кому-то одному дать привилегии, чтобы держал массу в узде (известная колониальная политика). И они пытались из Китайца сделать второго Князя, а когда поняли, что не пролазит, перекрыли весь кислород.

Проблемы возникали разные. Нас щемили во всем. Кормили плохо. Передачи незаконно ограничивали. Нормы квадратных метров были безмерно попраны – лагерь перенаселен на всех участках. Баня не соответствует – рассадник туберкулеза. Санчасть формальная, прибежище пидорасов. И еще много чего. Но главное, что контора не шла на диалог. Китайцу предлагался такой вариант – мы говорим, ты делай.

Китайца должны были вывести из СУСа для решения текущих вопросов. Но контора игнорировала его, кормя завтраками и отфутболивая от кума к заму по безопасности и обратно. Потом его вывели и объявили, что никаких компромиссов не будет. Китаец вернулся подавленный.

Собралась братва и призадумалась. Думали, ломали голову, что бы предпринять? Но жизненного опыта маловато и никто ничего толкового не предлагал, одним словом – панки. Китаец сказал, что кумчасть пригрозила вывозом одиозных отрицал в другие лагеря и даже крытые.

Я подсел к Китайцу.

– Может это блеф, насчет вывоза?

– Вряд ли, – покачал Китаец головой. – Тут дыма без огня не бывает. Им марионетка нужна. Они меня вывезут, другой посговорчивей будет.

– Тогда терять нечего, – сказал я. – Если по любому вывезут, то лучше за дело, чем за порожняк.

– То-то и оно, – согласился Китаец.

– Тогда послушай… Пробей по отрядам, пусть завтра не выходят на завтрак.

– Якорь?

– Да, объявим голодовку. То, что молодежь предлагает – неповиновение, хулиганские действия… Дадим повод применять спецсредства.

По СУСу разгуливал какой-то провокатор, резал вены и мазал стены кровью. «Крови хотят! Крови!..» – кричал он, безумно выворачивая глаза.

– А голодовка – мирная, но действенная акция протеста. Только эффект будет если вся зона поддержит. Больных можно исключить. Это дело добровольное. Остальные пусть поддерживают.

У Китайца загорелись глаза. Он порывался что-то сказать, но осекся. Было видно – идея ему понравилась, он чувствовал, что так и надо поступить, но что-то не давало взять на себя ответственность.

Молодежь молчала. Кто-то курил, кто-то задумчиво чесал затылок, кто-то ковырял в носу. Сцена выглядела так, будто пацаны внимательно слушают батьку и дядьку, которые решают – когда резать последнюю свинью.

– Такие акции, как правило, долго не длятся. Зато показывают, что масса сплоченная, – сказал я.

– А какие требования выдвигать? – спросил Китаец. – Ведь спрос начнется с тех отрядов, которые первые в столовую ходят.

– Пусть говорят: «Тяните Китайца и решайте с ним». Мусора тебя потянут, никуда не денутся, тогда и поговоришь с ними. Только теперь, они попросят на компромисс пойти.

Китаец думал, сомневался…

Я оставил сходняк.

Но на утро Китаец так и не объявил голодовку. Побоялся бросить «якорь». Через неделю его посадили в изолятор. Из изолятора вывезли в тюрьму. Потом по сарафанному радио передали, что Китайца этапировали в Россошь, где убили в камере изолятора. Ему оставалось до свободы меньше года.

Эта новость пришла, когда с меня сняли строгие условия содержания и перевели в одиннадцатый отряд.