Текст книги "Лагерные этюды. Повести, рассказы"

Дверь, как театральная кулиса распахнулась. Вошли заместитель начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов и заместитель начальника колонии по оперативной работе капитан Дедов, авианосцами задрав тульи фуражек.

– Так что здесь происходит?! – командным баритоном вступил Пастухов.

Дедов стал рядом, скрестив руки перед собой, как в стенке при исполнении штрафного, и на протокольном лице сформировалась гримаса отчужденной неприязни.

Заметив кровь, Пастухов переменился в лице.

– Что случилось?.. Молчите?.. Тогда собирайтесь, пройдемте на вахту.

– Гражданин начальник, все в порядке, – Горец даже не смотрел на них, продолжал раздраженно копаться в пакете и натягивать носки.

– Гусейнов, вы сейчас пройдете с нами на вахту…

– Не пойдем, начальник.

– Пойдете!

– Мы себя скомпрометируем, если пойдем сейчас с вами, – сказал я.

Несвойственное арестантской лексике выражение возымело действие. Пастухов посмотрел на меня как-то вдумчиво, перевел взгляд на Горца и сказал:

– Гусейнов, даешь слово, что в лагере будет спокойно? Что ЧП не будет…

– Начальники, не беспокойтесь, все будет тихо, – пообещал Горец.

В отряде жужжало возмущение, как в пчелином улье при залетевшем шершне. Злым шершнем взбудоражил вероломный поступок Будолома умы и души нашего отряда, коих насчитывалось шесть десятков. У кого позволяли отношения, подходили, предлагали помощь, приносили таблетки, мази. Мужики расценили нападение на Горца как кощунственный акт вандализма. Что говорить? Каждый мужик уважал бывалого каторжанина за справедливость, порядок и помощь, которую тот оказывал по мере возможности. Кому-то помог с расчетом по игре. Кого-то не обошел вниманием в трудную минуту. За кого просто заступился, не дал сожрать. К нему шли, как к третейскому судье при спорах и конфликтах. Как мудрый Соломон порой находил он удивительное и простое решение. Короче говоря, арестантская масса уважала и тянулась к нему. То качество, которое администрация нарекает – «преступный авторитет» и пытается либо контролировать, либо уничтожить. Конечно, святым он не был. Мог развести на деньги коммерсанта. Переаферить афериста. Поставить на лыжи скользкого проходимца. А иному негодяю указать место. Но действовал всегда в рамках понятий и традиций, коим счет, по меньшей мере, вековой. А сотрудничество с администрацией считал делом недостойным.

Одним словом, отряд закипел, как крепкий чифир на раскаленной плите.

Пришел смотрящий. Покрутил четки, поводил носом. При этом чувствовал себя неловко, как пес на волчьей тропе. Поглядывая на ссадины и кровоподтеки, расспросил Горца, что да как? Пытался полировать острые углы. Бродяги не скрывали раздражения от такой полировки: «Как он поговорил с Будоломом, если после разговора тот пошел на это?» Просто так теперь не отбрешешься, пришлось дать слово, что вечером приведет Будолома на разговор.

– Литвина тоже прихвати, – бросили смотрящему, закрывавшему калитку.

Долго не оседала муть, какую в этом болоте еще никто не поднимал. У собравшихся за дубком (столом) не было вопросов – как называется такой поступок. Здесь собрались люди бывалые, проверенные, и как «отче наш» знали, что подкарауливать в бане, санчасти, туалете, и поднимать руку неприемлемо для порядочного человека. А посему, вопросы оставались лишь технические.

Кроме меня и Горца здесь были: Асик, бродяга, добивавший двенадцатилетний срок за разбой и экспроприацию ценностей во Владикавказе. Низам, азербайджанский эмигрант и разбойник с большой дороги, переваливший экватор пятилетнего срока. Исмаил, кумыкский философ, за схрон оружия в Дагестане кативший шестилетний шар скарабея в гору.

Получался ударный кулак. Местные блатные дали понять, что держат крепкий нейтралитет, и их устраивает роль публики.

Темнота за окнами барака повисла черными квадратами Малевича. Отряд до отбоя предоставлен сам себе, без надобности администрация не тревожит жилзону. Мужики кучкуются у телевизора. В кухне по плите передвигают кружки, как шахматные фигуры. Козел пасется где-то в лагере.

После вечерней поверки бродяг позвали в каптерку на разговор. Лампа под потолком каптерки брызгала светом. У стены стояла кушетка. На ней сидел Будолом. Он был как под транквилизаторами, даже не поднял глаза. Зашедшие в каптерку разделились: местные блатные стали по стеночке, как в битком набитом танцзале поселкового клуба; а ударный кулак без предъяв и китайских церемоний накинулся на Будолома. Низам схватил тумбочку и разбил на голове Будолома – она разлетелась по каптерке на составные части. Кто-то подобрал доску и орудовал ею. Будолом сгруппировался: одной лапой прикрыл лицо, другой темя, куда норовила попасть доска. В какой-то момент Будолом поплыл, его качало под шквалом ударов, как буй на волне, и, казалось, еще чуть-чуть – он упадет на пол.

– Хватит! Убьете! – крикнул смотрящий.

Местные блатные стояли со стеклянными глазами. Они побледнели, как известь на стене за их спинами. Позже один из них скажет: «Подход был жесткий».

Из каптерки гомонящая орава прокатилась по жилой секции в угловой проход, как по рынку между прилавков. Мужики на спальных местах копошились по-своему, в этом театре им была отведена роль пассивной массовки. В угловом проходе на шконке сидел Литвин. Он посерел, почернел, чувствуя, что произошло в каптерке.

– Тебя кто за отряд грузил? – ударил Горец Литвина по лицу. – Этот-то… А ты не понимаешь, кто так поступает?! – дал еще раз, голова болтнулась, зубы скрипнули.

Литвин не чувствовал боли, страх выжиг в нем чувства. На губе появился поясок червяка, просочившийся кровавым соком. Он не мог вымолвить ни слова, лишь утерся шапкой.

Состояние возбуждения стало проходить, перебинтованная фаланга пальца резанула болью. Я сорвал повязку, из ранки слезой потекла рубиновая кровь. «Опять… Все, хватит крови», – подумал я и по новой перебинтовал палец.

Смотрящий Литвина погнал от греха… Наказал: организовать транспортировку Будолома в отряд, прикусить язык, и завтра же сложить с себя полномочия.

Будолома из каптерки выволокли под руки, протащили в жилую секцию и повалили на шконку, как подпиленный дуб. Он как рухнул, так и пролежал несколько часов, не шевелясь. Мужики копошились на спальных местах, не замечая брошенный в углу большой мешок комбикорма. К отбою Будолом исчез. После него на шконке осталась подушка с пятнами крови, как жупел.

На неделю в лагере притаилась тишина. Излучина Дона неспешно несла тихую воду. Моя ранка на фаланге пальца превратилась в маленький шрам. Асик залечивал кулак, пострадавший от соприкосновения с широкой костью Будолома. Лицо Горца просветлело, следы нападения почти простыли.

Позже появились пузыри реваншистского брожения. Кто-то научил Будолома, как испечь и подать сей пирог. Посоветовал написать маляву в город и собрать подписи реваншистской части лагеря. Назревало «сучье вымя».

Тогда Горец пригласил к нам смотрящего и бродяг, кто пожелает. Когда почтенная публика собралась в комнате личного времени, Горец достал мобильник, позвонил в Воронеж вору и поставил на громкую связь. Ответственность момента нахмурила лица. Многие закурили. В комнате личного времени стояла гробовая тишина. Мобильник заговорил уверенным голосом.

– Да, это Плотник, говори…

– Братан, это Горец. Я звонил по одному вопросу неделю назад, не дозвонился… Просто сейчас назрело. Тут собралась бродяжня лагеря, хотим услышать твое мнение, – Горец говорил быстро, чеканя слова. – Братан, здесь есть мужик… ну мужик не мужик, бывший военный, спецназовец, Будолом погоняло. Жил тихо, не слышно, не видно… А тут, как-то выморозил по буху… Человеческий язык перестал понимать. Я послал его… Вечером по трезвяне, он поговорить отказался. Спустя несколько дней подстерег меня в бане и кинулся… Мы с него получили за этот поступок.

– Ну и что ты сделал неправильно? – поинтересовался голос из мобильника.

– Я считаю, что поступил правильно. Просто есть недовольные. Прямо не говорят, но по углам шепчутся. Нужно твое слово.

– Правильно сделал, что позвонил, – сказал голос. – А то до меня дошли слухи, мол, звери в Кривоборье побили нашего мужика. Передай трубу смотрящему, кто сейчас за лагерь в ответе?

– Говори, братан, – сказал Горец, – ты на громкой, тут все слышат…

Но почему-то смотрящий схватил мобильник, переключился с громкой связи и стал суетливо бубнить, что положение в лагере на должном уровне: «тюрьма в тюрьме» греется, с насущным проблем нет, дорога, в том числе и на волю, есть, кормят сносно, мужики довольны и тому подобное. Почтенной публике стало все понятно. Только не все из собравшихся знали, что говорить неправду вору тоже поступок, и он имеет вполне конкретное определение.

После сеанса громкой связи, вопросов по этому инциденту не оставалось. От такой прививки «сучье вымя» моментально разрешилось.

Тихой водой по излучине Дона потекло время. Все вернулось в привычное русло. Короткие дни поздней осени вазюкались по плацу ботинками арестантов, топоча в столовую, баню, санчасть. Звонил колокол церквушки, поднимая с деревьев крикливых ворон.

Кто-то принес в отряд из промзоны гантели. Какой-никакой, а спортинвентарь. Все лучше, чем кирпичи или баклажки с водой тягать. Но пережили гантели лишь одну тренировку. Пришел молодой офицерик, сдвинул фуражку на затылок, залез в нужный чулан, достал гантели, передал шнырю, и погнал его на вахту. Было понятно – пришли только за этим и знали, где лежит.

Я поставил задачу перед козлом – завхозом вернуть спортинвентарь в отряд. Козел неделю отбрехивался и, наконец, сказал:

– Пастух лично приказал отшмонать гантели… Хочешь, сам с ним поговори.

В кабинете заместителя начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов сидел за боковым столом, как бы подчеркивая неофициальность приема. Закатанные по локоть рукава офицерской рубашки оголяли короткие мощные предплечья. Запястье тужилось разорвать белый металл браслета часов. Тусклое освещение завуалировало висевшие на стенах плакаты с идеологически-инструкционной нагрузкой.

– А-а-а… осужденный Жохов… по какому вопросу прибыл?

– Владимир Иваныч, у нас гантели отшмонали… Можно вернуть?

– Во-первых, не можно, а разрешите… Во-вторых, не разрешаю!

– Почему?

– Единую спортплощадку мы оборудовать не можем. Есть у вас в каждой локалке турник и брусья, вот и занимайтесь. А разрешить гантели, тяжелый металлический предмет в отряде… нет, – покачал он головой.

Я знал, что лукавит Пастухов, где-то прекрасно закрывает на это глаза. Но говорить за кого-то не принято.

– Вас не поймешь, гражданин начальник, – начал я жаловаться. – В карты играть запрещаете. Брагу ставить запрещаете. Наркотики запрещаете. Это понятно. А спорт вам чем не угодил?

– Вы и так молодцы бравые, в пример ставлю, не то, что русаки наши, – выругался он.

– Зря вы так… у нас много русских, достойные люди. Мы по национальному признаку вообще не делим.

– Хорошо… ты мне скажи, возможно у вас, чтоб жена мужа скалкой гоняла?!

– Бывает всякое.

– Бывает… как исключение, а тут это норма! Пьянь, тьфу!.. – покривил он рожу.

«Дороговато обходится нам ваше уважение, – подумал я. – Лучше как-нибудь попроще, без этого».

– Вот ты мне скажи, как вы Будоломова тряханули? А он не так прост. Спецназовец. Молчишь. А я тебе скажу. Все знаю. Потому что вы друг дружку держитесь, не даете в обиду. Донесли, что ты, с виду тихий, на этого гренадера в бане голый кинулся. На него одетых поискать надо, а тут голый! Представляю, каково это! Я б и сам оторопел, – потрясся он хихикая. – Что и доказывает, что с вами ухо востро держать надо. Вам дай в отряд гантели… завтра по голове кого-нибудь…

– Вы же знаете, Владимир Иваныч, если надо зэк и ложку заточит, и шпилькой заколет, хоть кирпичом… что из барачной кладки достать не проблема, – посыпал я примеры. – Можно с вами откровенно… не для протокола, как говориться?

– Валяй…

– Вы сами себе противоречите. С одной стороны, признаете, с другой – за диких зверей держите. Как будто я мечтаю кого-то гантелей по голове треснуть. В борьбе с нами вы себя же подставляете. Как предвзятый арбитр на поле, подыгрываете местной команде, потом запутываетесь в своих же решениях.

– Как это? Почему? Что-то мудрено…

– Мы же понимаем, что Будолом – торпеда, не просто так он на Горца кинулся. Подсказали. Все спите и видите, как Горца поломать. Не случайно в то утро ваши замы по маклеркам шушарили. И вы с Дедовым как-то быстро появились. С вахты так скоро даже бегом не прибежишь. Подготовлено было. А то, что у Горца две раскрутки, вы не подумали? Как в молодости, посадил бы он этого дурака на пику?.. ЧП! Многие фуражки полетели бы.

Призадумался заместитель начальника колонии по безопасности подполковник Пастухов. Стал постукивать пальцами по столу. Надул лоснящиеся щеки.

– Ты, Жохов, верно говоришь вроде бы… но это не правда. Не подучивал Будоломова никто, сам дурак…

– Тогда, получается, работаете вы плохо, раз до такого допустили.

– Ты, это, не умничай тут. Мы работаем, – ерзанул он на стуле. – Гантели не получишь! Все! Иди в отряд.

След лошадиного копыта – петля Дона покрылась белым покрывалом. Зима пришла суровая. Повалили снегопады. Утром и вечером шныри расчищали снег. Расчертился плац колеями, утопающими в сугробах-исполинах. Наш локальный сектор под козырек скрылся, как за айсбергом. Придавили морозы под тридцать, расписали окна ледяным узором, окаймили сосульками крыши. В бараке плиту с кухни перенесли в жилую секцию. Со старых телогреек мужики отпарывали рукава и одевали на ноги, как ботфорты. Прикладывали руки к трубам барачного отопления. Припоминали на своем веку такие морозы.

Неделю покрепила зима напоследок и подтаяла, протекла. С нею уплыл Горец по этапу в Россошь, шатать тамошний драконовский режим. В мае месяце по свежей зеленке Асика из «тюрьмы в тюрьме» не вернули в лагерь, угнали в Борисоглебск. Исмаила вывезли в Воронеж на «Двадцатку». Меня перевели в другой отряд, перекрикиваться с Низамом через плац.

Перетасовали кумовья колоду по-новому, кому – что выпадет. На лицо оперативная работа – ротация, строгая изоляция. Короче говоря, раскидал нас, как репей, по разным углам степной ветер, кто – где прилип.

Пришло лето. Позеленел, заблагоухал разнотравьем предзонник. Тополя верхушками крон подметали разбросанный хлопок облаков, убегавших по бескрайнему небу. В небесном колодце тонуло солнце, под ним бабочками висели голуби.

Латанный перелатанный мяч прыгал по плацу. Промзона пришла сыграть в футбол с жилзоной. Гомон, хохот, мат метался от ворот до ворот. Контролеры с вышки глазели, тряся животами от хохота. Вижу вдоль локального сектора потянулся гуськом третий отряд из бани. Будолом среди них косолапит. Мяч прикатился под ноги, покрутился, паснул его в атаку. Боковым зрением стригу, ко мне прямиком этот медведь направляется. Насторожился я, потерял нить игры, стал, как вкопанный.

Подошел Будолом сутулясь, протянул лапу поздороваться. Заключил мою ладонь в свои две огромные и пожал уважительно. – Отец, отец, – проговорил протяжно, как медведь на мед шевеля губищами. Видимо, дошло до него со временем, что использовали его в чужой игре. Понял, что зря, наслушавшись сорочьего бреха, по-медвежьи полез в волчье логово.

Банщик

Слышали про город Борисоглебск? Что Борис и Глеб основали в степи между реками Ворона и Хопер. Странное место. Местные жители говорят – в пятерку аномальных зон в России входит (и по телевизору показывали). Там военный аэродром находиться. Летчики постоянно видят НЛО и необычное поведение техники. Рассказывают небылицы, посаженые на научную основу. Я же считаю, что это выдумки, чушь и преддверие «белочки», от некачественного алкоголя.

Один бывший летчик на вопрос об аэродроме интересно заметил:

– Бардак! Когда Господь на земле порядок наводил, они в небе были. А когда в небо поднялся, у них нелетная погода.

– Да… Борисоглебско-Хоперский излом, – говорит проспиртованный и обветренный до глубоких морщин местный житель. – Бывают видения – войско Тамерлана появляется как мираж и, под завывание ветра-степняка, валит на запад.

Вот такой излом. И, как говорится, сам бог велел, поставить здесь колонию общего режима. Поговаривали, что изначально сюда свозили из других лагерей всю нечисть: козлов, сук… И лагерь пропитался так, что дух козьего края не выветривается, хоть и прошло много времени с той поры.

В лагере жилые бараки сидельцев были переделаны из свинарника. Переделаны – громко сказано, просто постелили деревянные полы и вместо загонов поставили железные койки. Например, в бараке СУСа (строгие условия содержания) кабинеты ветеринара и зоотехника пустили под столовую и кабинет отрядника, подсобное помещение под комнату личного времени с аквариумом и телевизором. Внешне лагерь выглядел как рядовая свиноферма, не считая кирпичного барака для ВИЧ-больных, церкви и предзонника с вышками и колючкой.

В управлении есть еще одна колония общего режима – «Двадцатка», в городе Воронеже. Там жизнь полегче, режим послабже, да и город как-никак: мама рядом, жена, кенты… Туда путевку купить или заслужить надо. В Борисоглебск же попадали бедолаги, опасные первоходы и те, кто переблатовал на «Двадцатке». Такие этапировались, как наказание, в «Бебск», «Бомбей» (по-разному называли зэки этот лагерь) и, скучая в степи, рассказывали забавные истории про сытую, веселую, по-своему романтичную жизнь в столице.

Проделки такого рода были в фаворе: наиграть на большие суммы в азартные игры, забросать лагерь бросами: от наркоты и алкоголя, до мобильных телефонов. И дошли даже до того, что тянули в лагерь по воздуху с жилого здания по соседству через предзоник проститутку в большом барыжном сидоре, и якобы та сама мечтала туда попасть. Это переполнило чашу терпения начальства колонии и последовал очередной вывоз дерзких преступников. Самые неугомонные заканчивали свой путь в крытой, чаще всего в Балашове или Владимире.

В Борисоглебск меня привезли в декабре, под Новый год, когда оставался год до освобождения. За плечами десять лет на смешанном режиме. Тубконтингент содержался не по режимам, а по диагнозам, где водились все – от вчерашних малолеток, до особистов-полосатиков. Хорошее поле для обмена опытом, формирования молодых кадров и, так сказать, преемственности поколений.

Дорогой рассказывали, что в Борисоглебске воронок не подъезжает к «столыпину» и ведут через вокзал. Такие моменты волнительны для арестанта. Оказываешься на открытом пространстве, среди вольных людей, среди забытого шума города. Смотришь на все глазами одичавшего человека, вернувшегося в цивилизацию с необитаемого острова или, точнее сказать, с острова Моро. И тут же окунаешься обратно – сделал опьяняющий глоток и в пучину…

Прибыли на вокзал около полуночи. Встречающий конвой уже ждал. Начали разгружать довольно таки быстро. Начальник конвоя, стоя в тамбуре и посматривая то наружу, то внутрь вагона, неловко держа кипу дел, командовал: «Первый пошел! Второй пошел! Третий пошел!..» И по проходу громыхали ботинки, почти бегом, на выход. Мелькали в тусклом освещении серые фигуры, цепляя сидорами решетку купе, издававшую металлический звон. Я заглядывал в лица пробегавших, занятых лишь мыслью, как скорее покинуть «столыпин», не получив по горбу дубинкой.

Спрыгнул на перрон. Мокрый снег характерно хлюпнул под ногами. Вместе со свежестью зимнего воздуха пахнуло чадом угля – неизменным атрибутом поезда. Не успев окинуть взглядом провинциальный вокзал, кто-то властно прокричал:

– На корточки! Сидеть! Голову не поднимать!

Сидим. Прислушиваемся. Ловим фрагменты вокзала периферическим зрением: можно в этих декорациях кино снимать про революцию, все натурально.

Вдруг вижу перед собой тупоносые ботинки.

– Фамилия?!

– Жохов.

– Чеченец?!

– Нет, кабардинец.

– Какая разница?.. Давить вас всех надо!

Я приподнял голову, посмотрел на хозяина ботинок: с виду начальник принимающего конвоя – форма сидела ладнее, чем у других. Только форменная ушанка была мала и натянута на голову как-то комично, будто он надел ее впору, а после опух.

– Голову не поднимать! – прокричал начальник ненавистно.

Мой сосед по шеренге зажмурился, предполагая неприятности. Я подумал: «Этот провокатор меня с кем-то путает. Видимо, в армии его южане напрягали. Или жена наставила рога с кавказцем. Короче, обиженный какой-то… я тут причем?»

Бывает, молодежь ведется на такую провокацию и страдает, теряет здоровье, не зная, что от мусоров не катит. Этот питбуль в ушанке хотел, чтобы я ему ответил, и с большим удовольствием втоптал бы меня в мокрый снег перрона. Но я относительно таких себя не мерю, и спокойно дышал воздухом, размышляя – как упоительны в России вечера.

Глубокой ночью нас принял лагерь. Собака брякнула цепью и скульнула спросонья, не показывая носа из конуры. Этап посадили на корточки под фонарь перед вахтой. Хлопья мокрого снега падали, искрясь на свету фонаря, и исчезали, тая на черном асфальте. Казалось, мы летели по ночному небу мимо звезд и галактик. Летели в неизвестность. Снежинки щекотали лицо, румянили щеки. Начальник спецчасти и зам по безопасности, довольно бодрые для столь позднего часа, подошли к нам с кипой дел. Нас было человек пятнадцать пришедших по этапу с Воронежа.

– Королев! – прозвучал властный голос.