Текст книги "Кошка на раскаленной крыше. Стеклянный зверинец"

Действие второе

На сцене не произошло никакого перерыва во времени. Маргарет и Брик – в тех же позах, в каких они были в момент окончания первого действия.

Маргарет (у двери). Идут!

Первым появляется Папа – высокий мужчина с пронзительным, тревожным взглядом. Он движется с осторожностью, чтобы ни перед кем не обнаружить свою слабость, даже перед собой, а вернее – прежде всего перед собой.

Папа. Ну-ну, Брик.

Брик. Привет, Папа… Поздравления!

Папа. А, уволь…

Приближаются и остальные, одни – через холл, другие – по галерее: с обеих сторон доносятся голоса. На галерее перед дверями показываются Гупер и его преподобие Тукер, их голоса отчетливо слышны. Они останавливаются снаружи, пока Гупер раскуривает сигару.

Тукер (оживленно). Да, но ведь у церкви Святого Павла в Гренаде уже целых три мемориальных витража, причем последний из них – лучшего цветного стекла, с изображением Христа как доброго пастыря с агнцем на руках, – стоит две с половиной тысячи!

Гупер. И чье же это пожертвование, ваше преподобие?

Тукер. Вдовы Клайда Шлетчера. Она же пожертвовала церкви Святого Павла купель.

Гупер. Знаете, отец, что следовало бы пожертвовать вашей церкви? Систему охлаждения!

Тукер. Да уж что верно, то верно! А знаете, как почтила семья Гаса Хэмма его память? Пожертвовала церкви в Ту Риверс совершенно новое каменное здание для нужд прихожан с баскетбольной площадкой в подвальном этаже и…

Папа (с громким лающим смехом, который в действительности совсем не весел). Э, ваше преподобие! Что это вы все толкуете о пожертвованиях в память усопших? Уж не думаете ли вы, что кто-то здесь собрался сыграть в ящик? А?

Обескураженный этим вопросом Тукер не находит ничего лучшего, как громко рассмеяться. Мы так и не узнаем, что бы он сказал в ответ, потому что его выводит из неловкого положения приход жены Гупера, Мэй, и «дока» Бо, семейного врача: едва только они появляются у порога двери, ведущей из холла, ее высокий, резкий голос начинает звучать на всю комнату.

Мэй (почти благоговейно). …Значит, так: им делали уколы против брюшного ти-и-ифа, уколы против столбняка, уколы против дифтерита, уколы против желтухи, уколы против полиомиелита – эти уколы им делали каждый месяц с мая по сентябрь, – а еще им делали прививки… Гупер? Эй, Гупер! Против чего делали прививки всем нашим малышам?

Маргарет (не дожидаясь конца предыдущей реплики). Брик, включи проигрыватель! Послушаем для начала музыку!

Беседа становится общей, голоса говорящих, сливаясь, звучат подобно птичьему гомону. Один только Брик не принимает участия в разговоре; стоит с рассеянной, отсутствующей улыбкой, облокотясь на бар и время от времени прикладывая ко лбу кубик льда в бумажной салфетке. Он никак не реагирует на просьбу Маргарет. Она сама устремляется к комбайну и наклоняется над его пультом управления.

Гупер. Мы подарили им эту вещь к третьей годовщине свадьбы; там три громкоговорителя.

Комната внезапно содрогается от мощных звуков кульминации вагнеровской оперы или бетховенской симфонии.

Папа. Выключите к черту эту штуковину!

Почти сразу вслед за этим наступает тишина, через мгновение нарушаемая громогласными возгласами Мамы, которая вкатывается через дверь из холла со стремительностью атакующего носорога.

Мама. Где тут мой Брик, где мой дорогой малыш?!

Папа. Извиняюсь! Включите поскорей снова!

Все очень громко смеются. Папа известен своими насмешками над Мамой, и громче всех смеется этим его шуткам сама Мама, хотя иногда они бывают довольно жестокими, – тогда она берет в руки какую-нибудь вещь или начинает суетливо что-нибудь делать, чтобы скрыть обиду, которую не может замаскировать даже громкий хохот. На этот раз она в отличном настроении: после того как ей сообщили вымышленное «медицинское заключение» о состоянии здоровья Папы, у нее отлегло от сердца. Поэтому сейчас она лишь глупо и смущенно хихикает, глядя на Папу, а потом оборачивается к Брику – все это очень живо и энергично.

Мама. Вот он где, вот мой дорогой малыш! Что это у тебя в руке? Отдай-ка этот стакан, сынок, твоя рука создана, чтобы держать вещи получше!

Гупер. Посмотрим, как Брик отдаст свой стакан!

Брик отдает стакан Маме, предварительно осушив его. И снова все разражаются хохотом, одни – тонким, другие – басовитым.

Мама. Ах ты мой плохой мальчик, ай-ай-ай, мой бяка мальчик! Ну поцелуй свою мамочку, непослушный шалун! Глядите-ка, не хочет, отворачивается. Брик никогда не любил, чтобы его целовали и лезли к нему с нежностями, – видно, он всегда был слишком этим избалован! Сынок, выключи эту штуку!

Брик только что перед этим включил телевизор. Выключает.

Терпеть не могу телевизор; уж радио – хорошего мало, а телевизор – того хуже. (Пыхтя, шлепается на стул.) Ой, что же я тут-то уселась? Я хочу сидеть на диване, рядом с моим любимым, держаться с ним за руки и ласково прижиматься к нему!

На Маме все то же черно-бело-серебристое платье. Его крупный асимметричный рисунок, напоминающий пятнистую шкуру какого-то массивного животного, блеск больших бриллиантов и многочисленных жемчужин, сверкающие бриллианты, вделанные в серебряную оправу ее очков, ее трубный голос и зычный хохот – все это с момента появления Мамы буквально заполняет собой всю комнату. Папа смотрит на нее с постоянной гримасой хронического раздражения.

(Еще громче.) Ваше преподобие, эй, ваше преподобие! Дайте-ка мне руку и помогите встать с этого стула!

Тукер. Знаю я ваши фокусы!

Мама. Какие фокусы? Дайте мне руку, чтобы я могла встать и…

Тукер протягивает ей руку. Она хватает его за руку и усаживает себе на колени с пронзительным хохотом.

Видели когда-нибудь священника на коленях у толстой дамы? Эй, эй, люди! Видели священника на коленях у толстой дамы?

Мама на всю округу прослыла любительницей подобных грубых, неизящных шуток. Маргарет наблюдает эту сцену со снисходительным юмором, потягивая красное вино со льдом и посматривая на Брика, зато Мэй с Гупером обмениваются досадливыми жестами: они относятся к фиглярству Мамы не с юмором, а с беспокойством, так как Мэй видит в подобных ее выходках возможную причину того, что, несмотря на все их с Гупером старания, им как-то не удается войти в круг избранных молодых пар Мемфиса.

В комнату, хихикая, заглядывает кто-то из слуг-негров, Лейси или Суки. Они ожидают знака внести именинный пирог и шампанское. Папе совсем не весело. Несмотря на то что, услышав благоприятное заключение врачей, он почувствовал огромное душевное облегчение, он недоумевает, почему же не отпускает мучительная боль: словно лисьи зубы вгрызаются в кишечник. «Однако этот спастический колит – серьезная штука», – говорит он самому себе, но вслух рычит на Маму.

Папа. Слушай, Мама, может, хватит возни? Ты слишком стара и слишком толста для этих детских дурачеств. И кроме того, женщине с твоим давлением – у нее двести весной было! – опасно так резвиться – кондрашка может хватить…

Мама. Давайте праздновать Папин день рождения!

Негры в белом вносят огромный именинный пирог с зажженными свечами и ведерки с шампанским во льду; горлышки бутылок украшены атласными лентами. Мэй с Гупером запевают песню, и все, в том числе негры и дети, подхватывают. Один только Брик остается безучастным.

Все.

 
С днем рождения!
С днем рождения!
Папа, поздравляем.
 

Внуки же поют.

 
Деда поздравляем. Счастья вам желаем!
 

Другие поют.

 
Долгих лет желаем!
 

Мэй вышла на середину сцены и образует из своих детей некое подобие хора. Мы слышим, как она вполголоса отсчитывает: «Раз, два, три!» – и они запевают новую песенку.

Дети

 
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-ля-ля,
Все мы любим так тебя.
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-ля-ля,
 

Они разом поворачиваются в сторону Папы.

 
Мы любим, дедушка, тебя!
 

Все вместе оборачиваются лицом к зрителям, словно хор в музыкальной комедии.

 
Мы любим дедулю родного,
Мы любим дедулю, да-да,
Мы любим тебя, дорогого,
Мы любим дедулю всегда.
Скинка-минка, динь-динь-динь,
Скинка-минка, динь-динь, ля-ля,
 

Мэй поворачивает свой хор в сторону Мамы.

 
И любим, бабуля, тебя!
 

Мама заливается слезами. Негры выходят.

Папа. Ида, в чем дело? Что с тобой?

Мэй. Это от счастья.

Мама. Я так счастлива, Папа, так счастлива, что должна дать счастью выход: поплакать или еще что-нибудь. (Неожиданно и громко в наступившей тишине.) Брик, ты слышал, какую чудесную новость о Папином здоровье принес из клиники доктор Бо? Папа совершенно здоров! На все сто!

Маргарет. Как замечательно!

Мама. Он здоров на сто процентов. С блеском, на «отлично», выдержал все обследования. Теперь, когда мы знаем, что он ничем не болен, если не считать спастического колита, я могу кое в чем вам признаться. Я ужас как волновалась, чуть с ума не сошла: боялась, а вдруг у Папы…

Маргарет (вскакивая на ноги, перебивает ее громким восклицанием). Брик, дорогой, разве ты не собираешься вручить Папе свой подарок ко дню рождения? (Проходя мимо Брика, выхватывает у него стакан с виски. Берет красиво упакованный сверток.) Вот он, Папа, это от Брика!

Мама. Из всех Папиных дней рождения этот самый грандиозный: сотня подарков и кипы телеграмм от…

Мэй (перебивая). Что там такое, Брик?

Гупер. Ставлю пятьсот против пятидесяти, что Брик понятия не имеет.

Мама. Главное в подарке – сюрприз. Пока не развернешь пакет, не знаешь, что там такое. Посмотри же подарок, Папа.

Папа. Посмотри сама. Я хочу кое-что спросить у Брика! Пойди-ка сюда, Брик.

Маргарет. Папа зовет тебя, Брик. (Развертывает пакет.)

Брик. Скажи Папе, что я охромел.

Папа. Вижу, что охромел. Я хочу узнать, как тебя угораздило.

Маргарет (прибегая к тактике отвлечения). Ох, вы только посмотрите, это же кашемировый халат! (Поднимает халат за плечи, демонстрируя его всем присутствующим.)

Мэй. Сколько изумления в твоем голосе, Мэгги!

Маргарет. Никогда ничего подобного не видала.

Мэй. Вот странно-то. Xа!

Маргарет (резко поворачиваясь к ней, с ослепительной улыбкой). Что же тут странного? У моих родителей не было иного богатства, кроме доброго имени, и такие предметы роскоши, как кашемировые халаты, до сих пор меня изумляют!

Папа (угрожающе). Тише!

Мэй (в запальчивости игнорирует это предупреждение). Интересно только, отчего ты так изумляешься сейчас, если сама же купила его в магазине Лоувенстайна в Мемфисе еще в прошлую субботу. Сказать, откуда я знаю?

Папа. Я же сказал: тише!

Мэй. Я знаю это от продавщицы, которая продала его тебе. Она обслуживала меня и сказала: «О, миссис Поллит, здесь только что была ваша невестка – она купила кашемировый халат для вашего свекра!»

Маргарет. Сестрица! Какой талант пропадает! Тебе бы не домашним хозяйством заниматься да не с детьми сидеть, а в ФБР работать или…

Папа. Тише!

У его преподобия Тукера более замедленные рефлексы, чем у других. Он заканчивает начатую фразу после этого грозного окрика.

Тукер (доктору Бо). …Сторк и Ринер идут голова в голову! (Весело хохочет, но, заметив, что все молчат, а Папа свирепо смотрит на него, сконфуженно смолкает.)

Папа. Ваше преподобие, надеюсь, я не перебил очередной рассказ о мемориальных витражах, а?

Тукер натянуто смеется, затем сухо покашливает в неловкой тишине.

Знаете что, ваше преподобие?

Мама. Слушай, Папа, перестань подкалывать его преподобие!

Папа (повышая голос). Слыхали такое выражение: «одно харканье, а плюнуть нечем»? Так вот, это ваше сухое покашливание заставляет вспомнить о нем: «одно харканье, а плюнуть нечем»…

Пауза, которую прерывает только короткий испуганный смешок Маргарет, единственной здесь, кто способен понять и оценить гротескное.

Мэй (поднимая руки и бренча браслетами). Интересно, москиты сегодня кусаются?

Папа. Что-что, Мама-младшая? Ты что-то сказала?

Мэй. Да, я говорю, интересно, съедят ли нас заживо москиты, если мы выйдем подышать на галерею?

Папа. Если съедят, я велю размельчить ваши кости в порошок и пустить на удобрение!

Мама. На прошлой неделе все вокруг опрыскивали с самолета, и, по-моему, это помогло, во всяком случае, я ни разу…

Папа (прерывая ее). Брик, мне сказали, если только это не вранье, что вчера ночью ты прыгал через барьеры на школьной спортивной площадке?

Мама. Брик, сынок, Папа к тебе обращается.

Брик (с улыбкой, потягивая виски). Что ты сказал, Папа?

Папа. Говорят, ты вчера ночью прыгал через барьеры на школьной беговой дорожке?

Брик. Мне то же самое сказали.

Папа. Что ты там делал – прыгал или, может, задом дрыгал? Чем ты там занимался в три часа ночи – укладывал бабу на гаревую дорожку?

Мама. Какой ужас, Папа! Теперь ты не на положении больного, и я не разрешаю тебе говорить такие…

Папа. Тише!

Мама. …гадости в присутствии его преподобия, я…

Папа. Тише! Я спрашиваю, Брик: ты что, развлекался вчера ночью на этой гаревой дорожке? Может, гонялся по ней за какой-нибудь юбкой и споткнулся в пылу погони?.. Так было дело?

Гупер хохочет, громко и фальшиво, а вслед за ним разражаются нервным смехом и другие. Мама топает ногой и поджимает губы. Она подходит к Мэй и что-то ей шепчет. Брик выдерживает тяжелый, пристальный, насмешливый взгляд отца с застывшей на губах неопределенной улыбкой и со стаканом виски в руке – это его обычная защитная реакция во всех ситуациях.

Брик. Нет, сэр, не думаю…

Мэй (одновременно с ним, тихо). Ваше преподобие, давайте немного прогуляемся на свежем воздухе.

Она и Тукер выходят на галерею, в то время как Папа продолжает.

Папа. Тогда чем же ты, черт побери, занимался там в три часа пополуночи?

Брик. Барьерным бегом, Папа, бегом и прыжками через барьеры. Но эти высокие барьеры стали слишком высоки для меня.

Папа. Из-за того, что ты был пьян?

Брик (его неопределенная улыбка слегка сникает). Трезвый я не пытался бы прыгать и через низкие…

Мама (поспешно). Папа, задуй свечи на своем именинном пироге!

Маргарет (одновременно). Я хочу предложить тост за Папу Поллита, за его шестьдесят пятый день рождения, за крупнейшего плантатора-хлопковода в…

Папа (вне себя от гнева и омерзения, рычит). Я сказал «хватит», значит, хватит, прекратите этот…

Мама (подходя к Папе с пирогом). Папа, я не позволяю тебе говорить таким тоном, даже в твой день рождения, я…

Папа. Я буду говорить так, как мне заблагорассудится, Ида, и в мой день рождения, и в любой другой день в году, а если кому-нибудь здесь это не понравится, то может убираться на все четыре стороны!

Мама. Ты так не думаешь!

Папа. С чего ты взяла, что я так не думаю?

Тем временем происходил оживленный, но осторожный обмен знаками Гупера с кем-то, находящимся на галерее, и Гупер тоже вышел на галерею.

Мама. Я знаю, что ты так не думаешь.

Папа. Ни черта ты не знаешь, никогда ни черта не знала!

Мама. Ты не можешь так думать.

Папа. Нет уж, как говорю, так и думаю! Будь уверена! Я черт знает что терпел, потому что в живых уже себя не считал. Ты тоже считала, что я в могилу гляжу, вот и начала распоряжаться да командовать. Так вот, Ида, можешь теперь уняться, потому что я не собираюсь умирать, так что можешь кончать с этим делом, хватит, накомандовалась! Ты больше не будешь здесь распоряжаться, потому что я не умру. Я прошел через все лабораторные обследования, через эту чертову диагностическую операцию, и у меня ничего не нашли, кроме спастического колита. И я не умираю от рака, от которого, как ты думала, я вот-вот умру. Разве не так? Разве ты не думала, что я умираю от рака, Ида?

Все присутствующие вышли на галерею, оставив стариков одних. Те бросают друг на друга испепеляющие взгляды над пирогом с зажженными свечами. Мама тяжело дышит, ее грудь вздымается и опускается, пухлый кулак прижат к губам.

(Охрипшим голосом.) Ну что, Ида, разве не так? Разве не вбила ты себе в голову, что я умираю от рака и теперь ты можешь прибрать к рукам все хозяйство? Вот какое у меня впечатление сложилось. Еще бы ему не сложиться! Отовсюду слышится твой зычный голос, повсюду мельтешит твоя старая жирная туша.

Мама. Тшш! Священник!

Папа. Плевать я хочу на священника!

Мама громко охает и садится на диван, который для нее маловат.

Ты слышала, что я сказал? Я сказал, плевать я хочу на священника!

Кто-то снаружи закрывает дверь на галерею как раз в тот момент, когда в небе вспыхивает фейерверк и раздаются возбужденные детские крики.

Мама. Я никогда еще тебя таким не видела, не пойму, какая муха тебя укусила!

Папа. Я прошел через все эти лабораторные обследования, вытерпел операцию, всякие там процедуры, чтобы узнать, кто тут хозяин – я или ты! Так вот, теперь выяснилось, что хозяин – я. Это мой подарок, мой пирог, мое шампанское! А то последние три года ты мало-помалу все тут начала прибирать к рукам. Хозяйничала. Распоряжалась. Твоя старая жирная туша металась по всему имению, которое я создал собственными руками! Это я создал плантацию! Я был на ней надсмотрщиком! Я был надсмотрщиком на прежней плантации Строу и Очелло. В десять лет я бросил школу! Десяти лет от роду я бросил школу и пошел работать в поле, как какой-нибудь негр. И я поднялся до должности управляющего плантацией Строу и Очелло. А потом старик Строу умер, я стал компаньоном Очелло, и плантация становилась все больше, больше, больше, больше, больше! Я сделал все это сам, ты палец о палец для этого не ударила, а теперь приготовилась забрать все в свои руки. Так слушай, что я тебе скажу: укротись, хозяйничать ты здесь не будешь, ничем – понимаешь, ничем – распоряжаться я тебе не позволю! Это тебе ясно, Ида? Ты хорошо это усвоила? Заруби же это себе на носу! Мне сделали все мыслимые анализы, сделали эту чертову диагностическую операцию и ничего не нашли, кроме спастического колита, да и тот, наверно, возник на нервной почве – от отвращения ко всей мерзкой лжи, ко всем лжецам, с которыми я должен был мириться; к этому проклятому притворству, которое я должен был терпеть все сорок лет, что мы живем вместе!.. Ну-ка, Ида! Задуй-ка свечи на именинном пироге! Сложи губы трубочкой, набери побольше воздуха и задуй к чертям собачьим свечи на этом пироге!

Мама. О Папа, о боже мой, как ты можешь!

Папа. Что с тобой?

Мама. И все эти годы ты не верил, что я люблю тебя?!

Папа. Гм?

Мама. Ведь я любила, очень любила, так тебя любила! Даже твою ненависть и резкость – и те любила! (Разрыдавшись, неуклюже выбегает на галерею.)

Папа (самому себе). Забавно, если это правда…

Пауза. Небо ярко освещается фейерверком.

Брик! Эй, Брик! (Стоит перед своим именинным пирогом с горящими свечами.)

Через некоторое время в комнату входит, ковыляя, Брик. Он опирается на костыль и держит в руке стакан. Вслед за ним входит Маргарет с лучезарной и встревоженной улыбкой на губах.

Я не звал тебя, Мэгги. Я звал Брика.

Маргарет. Я лишь доставила его вам.

Она целует Брика в губы – он немедленно вытирает рот тыльной стороной ладони. Маргарет стремительно, как девочка, выпархивает из комнаты. Брик с отцом остаются одни.

Папа. Зачем ты это сделал?

Брик. Что я сделал, Папа?

Папа. Отерся, как будто она не поцеловала тебя, а плюнула тебе в лицо.

Брик. Не знаю. Это вышло непроизвольно.

Папа. Эта женщина, твоя жена, она, конечно, покрасивей жены Гупера, но чем-то они все-таки смахивают друг на друга.

Брик. Чем же, Папа?

Папа. Чем – трудно сказать, а вид у них какой-то одинаковый.

Брик. Вид у них не слишком спокойный, а?

Папа. Да уж куда там!

Брик. Как у раздраженных кошек?

Папа. Вот-вот, смахивают на раздраженных кошек.

Брик. На двух раздраженных кошек на раскаленной крыше?

Папа. Верно, сын, они как две кошки на раскаленной крыше. Забавно, что вы с Гупером такие разные, а в жены себе выбрали женщин одного типа.

Брик. Мы оба женились на девушках из общества, Папа.

Папа. Дерьмо это общество… Интересно, отчего у них обеих такой вид?

Брик. Ну, наверно, оттого, Папа, что они сидят в центре огромного имения, двадцать восемь тысяч акров земли – это ведь ох какой лакомый кусочек! – и собираются поцапаться из-за этой земли, каждая полна решимости отхватить на свою долю больше, чем соперница, как только ты выпустишь имение из рук.

Папа. Тогда я приготовил этим женщинам сюрприз. Если они действительно этого дожидаются, то я еще долго-долго не собираюсь выпускать его из рук.

Брик. Правильно, Папа. Ты давай крепче держись за землю, и пусть они выцарапают друг другу глаза…

Папа. Можешь не сомневаться, я ее из рук не выпущу, и пусть эти кошки выцарапывают друг другу глаза, ха-ха-ха!.. Однако жена Гупера нарожала кучу детей; в плодовитости ей не откажешь. Черт, когда сегодня за ужином она усадила всех их вместе с нами, пришлось с обеих сторон стола поднимать доски, чтобы разместить эту ораву! Пять голов у нее уже есть, и скоро ожидается пополнение.

Брик. Да, уж номер шесть не заставит себя ждать…

Папа. Знаешь, Брик, я понять не могу, как же это так получается?

Брик. Что, Папа?

Папа. Ты всеми правдами и неправдами обзаводишься собственной землей, создаешь на ней хозяйство, оно крепнет и разрастается, и не успеешь оглянуться, как все уплывает у тебя из рук, прямо-таки уплывает из рук!

Брик. Такова жизнь, Папа. Говорят, природа не любит пустоты.

Папа. Говорят-то говорят, но иной раз подумаешь, что пустота в тысячу раз лучше той дряни, которой природа заполняет ее. Кто-то стоит у той двери?

Брик. Ага.

Папа (понизив голос). Кто?

Брик. Кому интересно знать, о чем мы разговариваем.

Папа. Гупер? Гупер!

Предусмотрительно выдержав паузу, в дверях галереи появляется Мэй.

Мэй. Вы звали Гупера, Папа?

Папа. А, это была ты.

Мэй. Вам нужен Гупер, Папа?

Папа. Нет, и ты тоже не нужна. Мне нужно, чтобы никто мне не мешал, пока я тут секретничаю с моим сыном Бриком. Здесь слишком душно, чтобы сидеть за закрытыми дверями, но если для того, чтобы я мог поговорить по секрету с моим сыном Бриком, я обязательно должен встать и закрыть эти двери, прошу предупредить меня, и я их закрою. Потому что я терпеть не могу, когда подслушивают, фискалят и шпионят.

Мэй. Но за что же, Папа…

Папа. Ты не учла, что светит луна и от тебя падает сюда тень!

Мэй. Я просто…

Папа. Ты просто шпионила, и сама это знаешь!

Мэй (начинает шмыгать носом и разражается рыданиями). О Папа, вы почему-то так жестоки к тем, кто действительно вас любит!

Папа. Хватит, хватит, хватит! Я выселю вас с Гупером к чертям собачьим из той соседней комнаты. Какое вам дело до того, что происходит здесь ночью между Бриком и Мэгги? Вы подслушиваете по ночам, как парочка заправских сыщиков, и идете потом доносить обо всем, что услышали, Маме, а та приходит ко мне и сообщает: так-то, мол, и так-то, они, мол, сами слышали, какие дела творятся у Брика с Мэгги, и, ей-богу, меня тошнит от всего этого. Выселю к черту вас с Гупером из той комнаты, так и знайте; не выношу, когда подслушивают да шпионят, у меня с души от этого воротит!

Мэй закидывает назад голову, возводит очи к небу и воздевает вверх руки, как бы моля Бога сжалиться над ней, жертвой несправедливости, затем прижимает к носу платок и выбегает вон из комнаты, громко шурша юбками.

Брик (теперь он возле бара). Значит, подслушивают?

Папа. Да. Подслушивают и сообщают Маме о том, что здесь происходит между тобой и Мэгги. Они говорят, что… (запнувшись, как бы от смущения) ты не спишь с ней, что ты спишь на диване. Это так или нет? Если Мэгги тебе не нравится, избавься от Мэгги! Что это ты там делаешь?

Брик. Подливаю себе виски.

Папа. Ты знаешь, сын, что ты крепко втянулся в это?

Брик. Да, сэр, да, я знаю.

Папа. Из-за этого ты бросил работу спортивного комментатора – из-за привычки к спиртному?

Брик. Да, сэр, да, сэр, похоже, что так. (Он неопределенно и дружелюбно улыбается отцу над вновь наполненным стаканом.)

Папа. Не говори об этом в таком тоне, сын, дело слишком серьезное.

Брик (неопределенно). Да, сэр.

Папа. И, послушай, не разглядывай ты эту чертову люстру…

Пауза. Голос Папы звучит хрипло.

Ее тоже мы приобрели в Европе – на распродаже вещей после большого пожара.

Новая пауза.

Жизнь – вот что важно. Надо держаться за жизнь – больше не за что. Тот, кто пьет, попусту растрачивает свою жизнь. Не делай этого, держись за свою жизнь. Больше ведь не за что держаться… Сядь-ка вот здесь, чтобы мы могли поговорить, не повышая голоса, а то в этом доме у стен есть уши.

Брик (ковыляет через комнату, чтобы сесть рядом с отцом на диване). Ладно, Папа.

Папа. Вот ты ушел… как это получилось? Разочаровался в чем-то?

Брик. Не знаю. Может, ты знаешь?

Папа. Я тебя спрашиваю, черт побери! Откуда мне-то знать, раз ты не знаешь?!

Брик. Ничего особенного: занялся этим делом и увидел, что рот у меня словно ватой набит. Постоянно не поспевал за тем, что происходило на поле, ну и…

Папа. Ушел!

Брик (дружелюбно). Да, ушел.

Папа. Сын!

Брик. А?

Папа (шумно и глубоко затягивается сигарой; затем, внезапно наклонившись, с шумом выдыхает дым и подносит руку ко лбу). Вот так так! Ха-ха! Слишком сильно затянулся, голова немного закружилась…

Бьют каминные часы.

Почему людям так чертовски трудно разговаривать?

Брик. Да…

Часы продолжают мелодично отбивать десять часов.

Приятный, спокойный бой у этих часов, люблю всю ночь слушать, как они бьют… (Он поудобнее устраивается на диване, откинувшись на подушки.)

Папа сидит прямо и неподвижно, полный какой-то невысказанной тревоги. Все жесты, которыми он сопровождает свои слова, резки и напряженны. В течение своего нервного монолога он тяжело, с присвистом дышит, сопит и время от времени бросает на сына быстрые робкие взгляды.

Папа. Мы купили их тем летом, когда ездили с Мамой в Европу. Черт побери это бюро путешествий Кука, никогда в жизни не проводил так скверно время, уверяю тебя, сынок. В их гранд-отелях – жулик на жулике, того и жди облапошат! Мама накупила там столько всякого добра, что в два товарных вагона не вместилось, ей-богу! Всюду, куда нас заносила нелегкая, она покупала, покупала, покупала. И конечно же, добрая половина ее покупок до сих пор даже не распакована, валяется в подвале, который этой весной затопило водой! (Смеется.) Эта Европа, скажу тебе, – сплошной аукцион, большая распродажа с торгов, больше ничего. Все эти старые, обветшалые «достопримечательные места» – настоящая барахолка, и Мама там прямо обезумела: сорила деньгами без удержу, только и делала, что покупала, покупала, покупала! Слава богу еще, что я человек богатый, денег куры не клюют, и вот, поди же ты, половина этого добра плесневеет в подвале. Нет, слава богу, что я богатый человек, а то… Но я богат, Брик, чертовски богат. (На мгновение его глаза загораются.) Знаешь, какое у меня состояние? Ну-ка, угадай, Брик! Угадай, сколько я стою?!

Брик неопределенно улыбается, потягивая виски.

Почти десять миллионов! И это, учти, только деньгами и акциями, не считая двадцати восьми тысяч акров лучшей земли во всей долине!

Вспышка, треск, и ночное небо озаряется мрачным зеленоватым светом. На галерее раздаются радостные вопли детей.

Но жизнь себе не купишь ни за какие деньги. Нельзя выкупить обратно жизнь, если твоя жизнь прожита. Жизнь – это такая вещь, которая не продается ни на европейской барахолке, ни на американских рынках, нигде в мире. Человек не может купить себе за деньги жизнь, купить себе новую жизнь, когда его жизнь подошла к концу… Эта мысль отрезвляет, очень отрезвляет, и она неотступно преследовала меня, снова и снова прокручивалась в голове – до сегодняшнего дня… После того, что мне, Брик, пришлось испытать за последнее время, я стал печальней и набрался мудрости. И еще одно воспоминание сохранилось у меня о Европе.

Брик. Какое, Папа?

Папа. Холмы вокруг Барселоны в Испании и ребятишки, которые бегали по этим голым холмам в чем мать родила. Они просили милостыню, повизгивая и завывая, как просят есть голодные собаки. А на улицах Барселоны полно толстяков священников. Масса священников, и все такие жирные, такие благодушные, ха-ха! Знаешь, я мог бы накормить всю эту страну! У меня достаточно денег, чтобы накормить всю эту проклятую страну, но человек – животное эгоистичное, и тех денег, что я раздал этим жалобно клянчащим ребятишкам на холмах вокруг Барселоны, вряд ли хватило бы даже на то, чтобы обить один из стульев в этой комнате, да-да, на эти деньги нельзя было бы даже поменять обивку вон на том стуле!.. Черт возьми, я швырнул им деньги, как бросают корм цыплятам, я запустил в них горстью монет, чтобы отвлечь их, а самому успеть забраться в машину – и укатить прочь… А потом еще в Марокко помню случай. У них там, у арабов, к проституции приучают лет этак с четырех-пяти, ей-богу, не преувеличиваю. Помню, однажды днем в Марракеше – это такой старый арабский город, обнесенный стеной, – присел я на обломок стены, чтобы сигару выкурить, а жара там, надо сказать, стояла несусветная, и вот на дороге напротив меня останавливается арабская женщина, долго-долго смотрит на меня… Стоит она, значит, как вкопанная, в пыли, посреди раскаленной от зноя дороги, и смотрит на меня, пока я не начинаю смущаться. Но слушай, что было дальше. На руках она держала голого ребятенка, маленькую голую девчушку, которая, может, и ходить-то недавно научилась, и вот через минуту-другую женщина опускает малышку на землю, что-то говорит ей шепотом и подталкивает ее вперед. Малышка, которая едва начала ходить, топает ко мне… Вот черт, вспомнить такое – и то гадко становится! Протягивает свою ручонку и пытается расстегнуть мне брюки! Ребенку не было и пяти! Можешь ты этому поверить? Или, по-твоему, я это выдумал? Я вернулся в гостиницу и говорю Маме: «Давай собирайся! Мы сейчас же уезжаем отсюда…»

Брик. Что это ты, Папа, такой разговорчивый сегодня?

Папа (пропуская его слова мимо ушей). Да, сударь, так уж устроена жизнь, человек – животной смертное, но и умирая, он не жалеет других, куда там… Ты что-то сказал?

Брик. Да.

Папа. Что?

Брик. Подай мне костыль – я не могу встать.

Папа. Куда это ты собрался?

Брик. Прогуляться к бару…

Папа. А-а, на, возьми. (Подает Брику костыль.) Да, так вот, человек – животное смертное и, если у него есть деньги, он покупает, и покупает и покупает. Я думаю, он скупает все, что только может купить, по той причине, что где-то в глубине души лелеет безумную надежду: а вдруг я куплю среди прочего вечную жизнь?! Но так никогда не бывает… Человек – это такое животное, которое…

Брик (стоя у бара). Ну, Папа, ты разошелся сегодня: говоришь без умолку.

Пауза. Снаружи доносятся голоса.

Папа. Намолчался за последнее время: ни слова не говорил, сидел и глядел в пространство. А на душе такая тяжесть лежала. Зато сегодня у меня камень свалился с души. Поэтому я и разболтался. Почувствовал себя на седьмом небе…

Брик. Знаешь, чего бы мне хотелось больше всего?

Папа. Чего?

Брик. Полной тишины. Мертвой тишины, которую ничто бы не нарушало.

Папа. Почему?

Брик. Потому что тишина покойней.