Текст книги "Это безумие"

И все же не успел я вернуться в Америку и вновь сесть за работу, как появилась Э., пасторская дочь. И хотя из-за нее Аглая была вынуждена опять предаваться страданиям и даже еще более безутешным, чем при Вильме, она все равно нисколько не изменилась.

Нет, не из-за мягкотелости, она просто меня любила, любила сильно, всем сердцем. Но моей связи с Э. она не перенесла; когда наш роман только начинался и Аглая о нем узнала, она со мной рассталась. Шли дни, минуло, если ничего не путаю, восемь дней, и вот однажды я встретил ее на Риверсайд-драйв с молодым бизнесменом, с которым как-то познакомился у нее дома. Увидев их, я испытал страх и горькое разочарование, ведь я считал ее своей собственностью. Моя Аглая! И с другим! Как же так? Она же говорила мне, писала о своей любви. Я сразу же решил: зайду к ней или позвоню и, если получится, восстановлю наши отношения. И в тот же вечер явился к Мартыновым и, когда представился случай, с ней заговорил. И понял, что она настроена против меня. А спустя какое-то время оказалось, что все совсем еще не так плохо.

Верно, говорил я, у меня появилась другая. И я ею увлечен. Но ведь я же сам к ней пришел, сам ищу с ней встречи, разве нет? И если… и так далее и так далее – долго рассказывать. Короче говоря, я лгал и лгал, но меня не покидало чувство, что удастся Аглаю удержать. И, в конце концов, удалось, вскоре она уже, как встарь, сидела у меня на коленях, обвивая руками мою шею. О боже, она чуть не умерла. Она так рада, что я вернулся. Но, право же, я должен задуматься. Она не может оставаться со мной против моей воли, хотя никого, кроме меня, уже не полюбит. Но когда она так страдает, она способна сделать все, что угодно: выйти замуж за другого или покончить с собой. Но как же ей больно, как же больно!

И после всего этого (и из-за этого) я ей лгу! Уловки и отговорки! Однажды, до того как Аглая в первый раз увидела Э., Э. увидела Аглаю. Аглая стояла вместе со мной на одном из перекрестков верхнего Бродвея – место в те годы куда более симпатичное, чем сегодня. И, прежде чем расстаться (всего через несколько минут у меня была назначена встреча с Э.), я ее поцеловал.

И Э. – она прогуливалась перед рестораном, где мы договорились встретиться, – это увидела и пришла в ярость. Потом она мне сказала, что решила больше со мной не встречаться, но, образумившись, передумала и поинтересовалась, кто эта женщина. От гнева лицо ее стало восковым: Не припомню, чтобы кто-нибудь пребывал в такой ярости, – на лице Э. не было ни кровинки. Однако после того, как я объяснил ей, кто такая Аглая, и пошел ва-банк: «Хочешь расстаться? Давай расстанемся!» – она сменила гнев на милость: в конце концов, это ведь старая история, а она, Э., моя нынешняя возлюбленная. Она вытеснила Аглаю.

Вечер еще не кончился, а Э. даже сделала Аглае комплимент:

– Какая же она красивая, по-настоящему красивая!

Когда мы с Аглаей разговаривали, Э. находилась от нее на расстоянии каких-нибудь сорока футов и как следует ее изучила: какая у нее шляпка, платье, туфли.

– Она еще совсем ребенок, наивное дитя. Какое право ты имеешь обращаться с ней так жестоко, так безжалостно?

– Стало быть, ты ей сочувствуешь, не так ли? – съязвил я. – Настолько, что готова бросить меня ради нее?

Назревал скандал. Мы ссорились, не выбирая выражений, но так ни к чему и не пришли.

И Аглая тоже видела меня с Э. Мы ехали по Бродвею на малолитражном автомобиле, который Э. недавно приобрела и который виртуозно водила. Аглая же сидела в такси, недолго ехала за нами, а потом свернула на 157-ю улицу. Но за это время успела как следует рассмотреть Э., и, когда мы встретились в следующий раз, завела разговор о новых увлечениях. В кого это я теперь влюбился? Очередная девица? Влюбился без памяти? И когда я заверил Аглаю, что и не думал влюбляться, она меня высмеяла:

– Ну какой же ты врунишка! Я что же, хуже всех? Или лучше всех? Разве ты не знаешь, что от меня ничего не скроешь? Сколько раз я тебе это доказывала!

После чего заговорила об Э., которую описала так же точно, как Э. описала ее. И наш автомобиль! И в котором часу это было! И все прочее. А я не расскажу ей об Э.? Если расскажу, она не станет мне о ней напоминать.

И ведь правда доказывала, и не раз! Кто такая эта Э.? Давно ли я ее знаю? Откуда она взялась? По тому, как я вел себя в машине, она поняла, что я очень ею увлечен. Она обаятельная? Богатая? Это ее собственный автомобиль? Водитель она хороший, в этом ей не откажешь. Куда мы ехали? В Лонгвью? На Э. была желтая шляпа и серый брючный костюм. Что ж, мы недурно смотрелись, вот только Э. (тогда Аглая еще не знала, как ее зовут) такая крошка. Что ж, у маленьких женщин (она рассмеялась) своя прелесть. Нашему молодцу все к лицу!

Я начал немного сердиться, дал ей это понять, и Аглая взяла себя в руки.

– Сердишься? Не сердись, любимый. Я не хотела тебя задеть. Не смогла сдержаться, это ведь очень нелегко, когда любишь так, как я.

И при всем своем смирении дала мне понять, как она ущемлена. Я стиснул ее в объятиях и принялся объяснять и даже настаивать, что при всем желании не способен быть один, хотя, если б она только захотела, могла бы остаться той, кем была всегда, – самой мне дорогой и близкой.

Не знаю, поверила она мне или нет, но со мной не рассталась. В тот день мы долго молча сидели рядом в большом кресле; я думал о том, как же жестока и загадочна жизнь, Аглая… не знаю, о чем в эти минуты думала Аглая, видно было только одно: она меня по-прежнему любит. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за возлюбленных своих!»

Я часто задавал Создателю вопрос о смысле, мудрости подобных изречений в отношении человека как такового и меня как типичного образца многих мужчин и женщин. К какой любви призывает святой Иоанн?[4]4
  Автор перефразирует библейское изречение: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Ин. 15:13.


[Закрыть]

Каждые два-три месяца у меня появлялась очередная Вильма или кто-то вроде нее – веселая, разбитная, уверенная в себе, независимая; появлялась на вечеринке или на званом обеде, обращала на себя внимание бурным темпераментом, броскими нарядами, ладной фигурой. А ведь имелись еще и другие, те, что были у меня до нее.

С этими «другими» мне, понятное дело, тоже не хотелось расставаться. Все вместе они составляли тот развеселый круг, в котором я вращался, встав из-за письменного стола, за которым ежедневно просиживал много часов.

Бесполезно говорить, хоть многие это и делают, что такого рода мимолетных знакомств следует избегать, что подобные существа в нравственном и социальном отношении являются людьми невысокого полета и от них следует держаться подальше.

Что ж, допустим. И общество может, если захочет, по праву сильного этих безнравственных существ отторгнуть. И меня заодно.

В отношении себя и других важно отметить, что эти многоликие персонажи, несмотря ни на что, существуют и подвержены общественному порицанию – или одобрению. Как с этим быть – вопрос не ко мне; я лишь описываю, что происходит (или происходило) в моем случае.

Обратимся к одному или двум наиболее характерным персонажам из тех, о ком идет речь.

Однажды утром – кажется, это было в июле, как раз когда я разрывался между Аглаей и Э., – в мою студию на 10-й улице явилась обвешанная драгоценностями куколка. Как ее зовут и откуда она, я не запомнил. Кажется – из Торонто.

Когда она назвалась, я сообразил, что ее имя упоминалось в связи с бессмысленными, быстро нажитыми и столь же быстро спущенными американскими миллионами. (Спустя годы о ней писали газеты в связи с полумиллионной кражей драгоценностей, которую долгое время не могли раскрыть.)

И вот эта куколка в моей квартире. Миниатюрная блондинка лет на пятнадцать моложе меня, голубые глаза, розовое детское личико, под окном ее автомобиль – чудо техники. Только что от парикмахера, массажиста и портнихи. Я сидел за столом, а она вертелась передо мной, демонстрируя обворожительные стати.

Не мог бы я оторваться от рукописи и с ней поговорить? Она только что из Торонто, бог весть откуда, и у нее ко мне «дельце». Чтобы доставить ей удовольствие, я перешел в соседнюю комнату и сел на стул, она же, даже не подумав спросить разрешения, сбросила на пол с дивана несколько подушек и, широко улыбаясь и не спуская с меня глаз, улеглась на них, положив ногу на ногу.

Ослепительные солнечные лучи падали на ее золотистые волосы и личико, на обтянутые шелком, открытые до колен изящные ножки, на туфли-лодочки и подвязки. Обвешанная драгоценностями куколка, иначе не скажешь.

Она, по ее словам, не только богата и пользуется успехом, но вдобавок разведена и владеет яхтой. Эдакая Антигона, что живет между 23-й улицей и Ист-Ривер. В сентябре и октябре собирается на яхте в Грецию, зимой – путешествовать по Нилу. Не составлю ли я ей компанию? Огромные голубые глаза призывно сверкают, густо накрашенный ротик расплывается в обворожительной улыбке.

– Но ведь я вижу вас первый раз в жизни, – сказал я.

– Зато я вас видела, и не раз. И читала ваши книги. Что ж, я вас понимаю. Вы мне не верите? Вам недостаточно на меня посмотреть?

– Нет, отчего же, верю. Верю до известной степени. Но Греция? Боже милостивый, я ведь только на середине книги!

– Но вы же можете творить и на яхте, разве нет? Там все будет в вашем распоряжении.

Экая простодушная куколка из Торонто, подумал я. И ответил:

– Превосходно! Когда вы вот так лежите на подушках, вы неподражаемы. Но неужели вы не понимаете, как мне непросто решиться на ваше предложение? Не предупредив заранее, вы являетесь ко мне – и я должен плыть с вами в Грецию! А как быть с моей здешней жизнью? С моими связями? Привязанностями? Может же у меня быть кто-то, к кому я неравнодушен? Как мне поступить?

– В самом деле? У вас кто-то есть? Правда?

– Почему бы и нет? Вы что же, думаете, я не способен никем увлечься?

– Конечно, можете! Безусловно! Но вы производите впечатление такого свободного человека. Да и в ваших книгах, мне казалось…

– В моих книгах я всегда свободен. Свободен и одинок, предоставлен самому себе. Должен же у меня кто-то быть. Кроме того, я писатель и этим зарабатываю на жизнь. Поэтому моя работа, хотите верьте, хотите нет, для меня главное!

Я улыбнулся, когда она положила голову мне на колени.

– И тем не менее я могла бы сделать для вас не меньше любой другой, а может, и больше. Чем я хуже других?

Прелестная… умная… яхта. Я погладил ее по руке.

– Послушайте, у меня есть важные дела, есть связи, которые не так-то легко порвать. – Она сникла. – Но если вы пробудете здесь еще несколько месяцев, то очень может быть…

– Несколько месяцев? Тоже скажете! Думаете, у меня своих дел нет? – В ее голосе послышались ледяные нотки.

– Но, моя дорогая, вы ведь даже мне не написали, – стал убеждать ее я. – Свалились, как снег на голову, жарким июльским днем… право же…

– Я знаю, – сказала она и вдруг сделалась совершенно серьезной. – Какая же я дура. Но понимаете, я читала ваши книги. Сама не знаю… Я подумала: а что, если…

– Да, понимаю, – сказал я. – Но ведь мы можем быть друзьями, не правда ли?

– О да, конечно.

Она встала, как будто с облегчением. Очередное поражение, еще одна несбывшаяся мечта. Как же причудливо устроено человеческое сердце, подумал я. Кому по силам объяснить его причуды, взывать к нему? С какой-то неудержимой грустью я проводил ее глазами. А все это моя распрекрасная работа, будь она неладна! Кому-то мои книги, однако ж, пришлись по душе. Такой шанс, как этот, может постучаться в мою дверь, войти – а потом бесследно исчезнуть.

Когда мне теперь представится возможность поплыть на яхте в Грецию? В этот погожий летний день из-за чего-то, что я написал, возникает невесть откуда эта женщина, а с ней яхта, путешествие в Грецию и в Египет. Я же, словно все это какой-то пустяк, от нее, не задумавшись, отмахнулся. Я чуть было не ущипнул себя, чтобы убедиться, что все это мне не приснилось. Да нет, вот моя студия на первом этаже, напротив конюшни, стою в гостиной (а всему виной моя неисправимая гордыня или, если хотите, непомерное тщеславие).

И не она одна! Есть ведь и другие, много других. Где-то здесь моя записная книжка, куда я записываю, что со мной происходит день за днем. Моя жизнь представлялась мне такой странной.

Зачем же мне еще одна? Подобных предложений было у меня сколько угодно – реальных и выдуманных, состоявшихся или только намечаемых; предложений, исходивших от меня и от моих подруг, чьи имена и внешность мне теперь и не вспомнить.

И вместе с тем в этом калейдоскопе событий и увлечений чувства мои к Аглае оставались неизменно сильными, она вызывала у меня восхищение, граничившее с любовью. Иной раз она довольствовалась общением, что называется, на бегу. Дней, когда мы встречались урывками, на час-другой, лишь бы ненадолго быть вместе, было наперечет. Каких только усилий она не прикладывала для встречи со мной! Помню, как однажды, поссорившись сразу с тремя подругами, измучившись от нескончаемых телефонных звонков, телеграмм и писем, обидных, горьких, своенравных, отчего можно было сойти с ума, я все бросил и поспешил к ней, стал ее разыскивать. По всей вероятности, она была в Стоуни-Коув – я позвонил и услышал в трубке ее вкрадчивый голосок.

– Могу приехать? – спросил я.

– Конечно, почему бы и нет. Останешься на выходные?

– Да.

– Как же я рада. Замечательно! – И она принялась планировать, что мы будем делать.

И я отправился в Стоуни-Коув. Последний раз я видел ее несколько недель назад. Стоя рядом с ней на веранде, откуда открывался прекрасный вид на раскинувшееся внизу поле и редкий лес за ним, я размышлял вслух о моих горестях.

– Черт возьми! Как мне быть? Что делать?

И Аглая, склонившись ко мне, прошептала:

– В чем дело, любимый? Они на тебя сердятся, потому что ты не можешь любить их всех одновременно?

– Аглая, ты ведьма.

– А то я не знаю. У тебя какие-то неурядицы, любимый? Я же чувствую.

– Да, неурядицы, – вынужден был признать я.

– Не беспокойся, никто из них не страдает так, как я. И если я справлюсь со своими страданиями, то справятся и они. Не бойся, они тебя не бросят, поверь. И я даже не хочу, чтобы они тебя бросили, раз тебе с ними хорошо.

И поскольку никого рядом не было, она наклонилась и поцеловала меня в лоб, а я пожал ей руку. Она разогнала нависшие надо мной тучи.

Где мы только с ней в те дни не встречались! В моей квартире, в отелях, в придорожных гостиницах, в экзотических, хотя и довольно сомнительных, ресторанах. И от нее всегда исходила истинная, незапятнанная, страстная любовь – любовь, доходящая до экстаза.

Однажды она уехала на целый год: побывала в России, Италии, Франции, Германии. Уехала с родителями – поправить здоровье матери. Сколько же писем получил я от нее за этот год! И телеграмм! Письма, фотографии, стихи, признания в любви. «Ах, мой любимый, как жаль, что тебя нет со мной! Как здесь красиво!» Помню, как однажды, только Аглая вернулась из Европы, она пришла ко мне и обнаружила у меня другую женщину.

Разумеется, в тот день я Аглаю не ждал. И хотя мне не следовало ее впускать, я все же открыл ей дверь в надежде, что она все поймет, уйдет, и мы встретимся вечером за ужином. Но, к сожалению, на стуле в холле лежали женская шляпка, пальто, сумочка и перчатки, на которые я не обратил внимания, а она заметила сразу и расплакалась.

– Аглая, почему ты плачешь? Что с тобой, любимая?

– Неважно. Лучше б я не приходила.

– Ты решила, что у меня кто-то есть?

– Решила? – И она показала на стул.

Пришлось во всем признаться, но упреков не последовало.

– Давай встретимся в шесть или в семь, хорошо? – только и сказала она. – А то сейчас мне не по себе. Как же глупо, что я пришла. Говорила же себе: не ходи. – И с этими словами она, нахмурившись, вышла за дверь.

Вот как вкратце обстояло дело. Я попытался набросать образ Аглаи и ее отношение к жизни. Но как? Человеческий характер столь же переменчив и непредсказуем, как море. Читатель может подумать, например, что Аглая бесхарактерна, не способна сердиться, постоять за себя.

И в то же самое время вот вам впечатляющий пример ее вспыльчивости, обидчивости. Однажды летним вечером мы решили отправиться в Гринвич-Виллидж на фиесту.

Проходила фиеста в Вашингтон-Мьюз. Праздник был в полном разгаре: флаги, яркие фонари, уличные музыканты в костюмах Пьеро и Пьеретты, киоски, цыганские гадалки, а на импровизированных балконах еда и выпивка. Некоторое время мы с Аглаей бродили по улицам и, наконец, решили сесть в одном из ресторанчиков на балконе.

Напротив нас сидели две девицы – как видно, ждали своих ухажеров. Были они немного моложе Аглаи – живые соблазнительные красотки. Как и все молодые девушки, они вертелись во все стороны, чтобы произвести впечатление. Я изучил их без особого интереса: в тот вечер для меня не было никого прелестнее Аглаи в бело-синем шелковом платье с оборками и в соломенной шляпке набекрень с голубым цветком, вдетым в тулью.

Когда мы пробирались в толпе в ресторан, я сказал ей, как она хороша. Стоило нам, однако, подняться на балкон, где сидели эти две девицы, которых я окинул более чем равнодушным взглядом, как Аглая вдруг побледнела, в ее кротком взоре сверкнул, точно молния, гнев, она отодвинула стул и встала.

– Аглая!

– Я здесь не останусь!

И с этими словами она бросилась бежать вниз по лестнице, я – за ней. На улице я догнал ее и схватил за руку.

– Дорогая, что с тобой? Ради бога, что случилось? Послушай, куда ты? Объясни! Скажи хоть слово! Не убегай, что я сделал? Скажи, что я такого сделал?

– Ах, не разговаривай со мной, пожалуйста! Оставь меня в покое, понятно? Отпусти меня, слышишь? – И она сбросила мою руку, которой я с такой нежностью ее обнимал. – Я все видела, я еду домой, и все!

– Что ты видела? Где? Ты что, с ума сошла? Или это я помешался? Смотреть на тебя было такое наслаждение. Нет, правда, я ничего не понимаю. Пожалуйста, пожалуйста, объясни же, что случилось. Приди, наконец, в себя.

– Я тебя неплохо изучила. – Она сверкнула глазами. – Надо же было привести меня в ресторан, где тебя все знают. Я с ним сижу, а он всем кругом расточает улыбки! Боже, как же я иногда тебя ненавижу! Да, ненавижу!

– Аглая!

– Не обращайся ко мне! Ты бессердечный, недобрый человек. Только о себе и думаешь. Не разговаривай со мной! Отпусти меня! Я хочу уйти. Больше я сюда никогда не вернусь. Никогда, слышишь!

– Аглая, ради бога! О ком ты говоришь? Об этих двух девицах на балконе? Боже, какой вздор! Клянусь, я посмотрел на них мельком, не больше одного-двух раз. О том же, чтобы с ними заигрывать…

– Не лги! Не смей лгать! Я все видела. У меня что, глаз нет?

– Любимая, прошу тебя! Умоляю, выслушай меня, я говорю чистую правду.

– Это ты-то говоришь чистую правду? Не смеши меня!

Последовало долгое выяснение отношений, и кончилось тем, что разозлился и я тоже. Потом – слезы. Когда она сидела в такси в моих объятиях, мне, в конце концов, удалось убедить ее, что я ее люблю, и я был прощен – прощен за то, чего не делал. А ведь не раз бывало, с радостью вспомнил я, что заслуживал упреки похуже, но выходил сухим из воды.

Подумать только! После всего, что я натворил в прошлом, – и вызвать такой гнев, ни в чем не провинившись. Бывало, не сделаешь ей ничего плохого, а она даже на тебя не посмотрит, не улыбнется. Полагаю, что и теперь, хотя прошло столько времени, в глазах Аглаи я преступник. Смех да и только! Поразительно! Повесьте меня, если я говорю неправду.

А ведь я не сделал ничего дурного, разве что машинально улыбнулся владельцу ресторана и официантам, стоявшим за открытой дверью, за спиной этих двух девиц. Иного объяснения у меня нет. Но разве можно меня за это винить? Провидению, судьбе ничего не стоит вздернуть вас на виселице за то, чего вы не делали!

И еще два-три похожих случая. Наступил день, когда я уехал из Нью-Йорка. В мое отсутствие Аглая устроилась танцевать в знаменитом столичном ревю. И хотя она по-прежнему каждый день писала мне, и весной следующего года мы, как обычно, договорились встретиться, я чувствовал, что она больше не верит, что мы когда-нибудь опять увидимся, боится, что я покинул ее навсегда.

И все же следующей осенью, когда ей предстояло сыграть роль примы в чикагской постановке прогремевшей летом музыкальной комедии, она от этой роли отказалась, потому что, поговорив со мной, убедилась, что всю зиму я проработаю в Нью-Йорке. Тогда ей было еще невдомек, что у меня появилась другая женщина.

С этой «другой» я проводил столько времени и той зимой, и следующие два года, что мне было не до Аглаи, ей же оставалось утешаться многочисленными ангажементами и разъезжать с концертами из города в город. Я приезжал к ней в Денвер, Миннеаполис и Оттаву и ходил на ее выступления – молчаливый свидетель ее несравненного поэтического и артистического дарования.

Встречаясь, мы тешили себя безумными планами когда-нибудь воссоединиться навсегда и уж больше ни за что не расставаться. И то сказать: стоило мне встретиться с Аглаей глазами, ощутить всю широту и мудрость ее души, как я готов был поверить всему на свете, даже нашему с ней вечному союзу.

И тут, откуда ни возьмись, явилась… назовем ее Цитерией. Солнечный сентябрьский день. Звонок в дверь моей скрипучей пыльной студии. И в дверях она: Лилит, Сирена, рейнская русалка, ирландская банши[5]5
  Привидение-плакальщица в ирландском и шотландском фольклоре; ее появление предвещает скорую смерть.


[Закрыть]. Стоит в дверях и улыбается. И как улыбается! Более загадочной улыбки не было даже у Пана в постановке мистера Зигфелда[6]6
  Зигфелд Флоренс (1869–1932) – продюсер и постановщик бродвейских музыкальных ревю.


[Закрыть]. Чего только не было в этой безумной улыбке! Самые смелые желания, самые дерзкие мечты и видения, что пенятся в гигантских, искрометных волнах воображения.

Поедем в Мексику! Поедем в Испанию! Поедем в Голливуд! На край света! И, не говоря друг другу ни слова, без всяких объяснений, мы, точно во сне, спешно укладывали чемоданы и мчались на пароход, отплывавший в Новый Орлеан, в Панаму, на Западное побережье.

Ах, эти золотые дни и серебряные ночи! Только раз в жизни тебя охватывает невиданная лихорадка, которой рассудок поддается меньше, чем плоть; нечто, что теряется в ослепительных солнечных лучах, ураганном ветре и искрящихся водах, в которых перед нашими кораблями несутся косяки плавучих рыб.

Но Аглая! После полугода безумия и мечтаний я написал ей всего один раз, а она мне – много раз, и каждый раз говорила, что «все понимает». Что я разбиваю ей сердце. Что она была вынуждена, чтобы не умереть, вернуться на сцену. Ах как же она несчастна! Горькая ирония судьбы: ей досталась роль девушки, которой возлюбленный сначала пренебрегает, но потом, в финале, к ней возвращается. «Она-то завоевала его сердце, – писала она, – а вот в жизни, боюсь, так не бывает. Мне – не судьба. Иногда я пою и плачу».

Но и потом я получал от нее массу писем. И в одном из них – известие о смерти ее отца, любимого, любимого папочки. «Ах, его больше нет на этом свете! А ведь он был еще так молод!» В этих ее письмах, в ее словах звучали горькие рыдания.

За два дня до смерти он, оказывается, спрашивал про меня, говорил: «Твой старик отец все знает. Давно знал. Я прошел через все это. Но ты еще будешь счастлива. Ты заслужила».

А в ночь перед смертью, буквально в последнюю минуту, он, по ее словам, вдруг поднял руки, словно хотел кого-то или что-то подхватить, и улыбнулся. «И я знаю, – написала она мне, – он что-то увидел, что-то красивое. Да, знаю, так и было. Мой дорогой папочка! Надеюсь, что это был рай, ведь если только рай существует, он его заслужил».

Я знал Мартынова, любил его и с ней согласился. Большой души человек, слишком большой для этого приземленного мира. Истинный северянин, открытый и непосредственный. После смерти мужа Женя совершенно рухнула, много месяцев болела, потом переехала к Аглае.

«Ах, мой любимый, – писала мне Аглая, – ты мне так нужен! Как же мне без тебя плохо! Что такое жизнь без любви? А ведь жизнь так коротка».

Мы же с Цитерией были неразлучны, я был в нее влюблен не меньше, чем в свое время в Аглаю или в любую другую. А она, счастливая, распевала веселые песенки, радовалась жизни и в своих исступленных, безумных желаниях шла навстречу судьбе.

Какие только письма она не получала! Кто-то, кто обожал ее не меньше, чем она обожала меня, писал ей слезные послания, умолял к нему вернуться. Мы же с ней, точно в разразившуюся бурю, из последних сил прижимались друг к другу, веселясь и в то же время страшась подумать о том, что с нами будет.

Прошло еще полгода, и Аглая написала мне, что у нее хорошая новость: ее театр едет с гастролями на Западное побережье. Я буду там? Может, встретимся в Ванкувере или, скажем, в Сиэтле и отправимся вместе на юг? Я мог бы поехать ей навстречу? А может, встретимся на полдороге, в Сан-Франциско, – все ведь так сложно. Писем и телеграмм с приближением ее отъезда становилось все больше, приходили они не на мой адрес, а до востребования. «Жду не дождусь! – писала она. – Как было бы замечательно!»

И в самом деле, можно было бы ухитриться встретиться, провести вместе хотя бы дней пять. Не постарела ли она? Как она танцует – так же божественно, как и раньше? Но наши отношения были обречены: моя любовь к ней осталась в прошлом, любовь же к Цитерии была в настоящем, я был ей предан всем сердцем. К тому же мы с Аглаей так давно не виделись и уже вряд ли увидимся. Право же, встретиться вновь было бы ошибкой. И в то же время счастьем для нас обоих. Счастье ведь бывает разным.

А потом было путешествие на юг, но не вместе, это было невозможно из-за ее дел, друзей, выступлений, всего прочего. На юге Цитерия вновь предъявила на меня свои права, я же мучился преследовавшими меня предчувствиями.

Где я был все это время? – недоумевала Цитерия. Неужели в кого-то влюбился? Мог ее бросить? Неужели нашей райской жизни пришел конец? Пришлось ей долго все объяснять. Я должен увидеть свою прежнюю любовь. Хотя бы еще раз. И не надо по этому поводу отчаиваться.

Мы с Цитерией в очередной раз помирились, мы вновь были счастливы. Катались на машине по прибрежным ресторанчикам, развлекались по-голливудски.

Я чувствовал: Аглая что-то подозревает, что-то против меня затаила. Однажды мы провели вечер вместе и договорились встретиться снова, но наше свидание не состоялось. За день до него мне не удалось помешать ее встрече с Цитерией, они столкнулись лицом к лицу в голливудском ресторане – ничего хуже быть не могло.

Находился ресторан в горах, к западу от бульвара Сансет, в экзотическом глухом месте. И какой же это был вечер! Как нарочно! Каждый, кто хотя бы раз побывал в кинематографической столице Америки, знает, что такое невесомость воздуха, безбрежность усыпанного звездами неба, терпкий аромат перцев и акаций. А еще – беспечность жителей этих мест, похожих скорее на призраков из сновидений, чем на людей из плоти и крови.

Когда мы с Цитерией вошли в ресторан, то увидели сидевших за столиком Аглаю и ее приятельницу из театра. Цитерия шла покачиваясь, как во сне. Вся в белом: белое шерстяное платье, шерстяной берет с помпонами, белые туфли и чулки, белая горжетка из лисьего меха. Аглая была в зеленом и белом – прелестна, как всегда. Но видели бы вы, каким взглядом она пронзила Цитерию, не помышлявшую в эти минуты ни о чем плохом. Было ясно: суть наших с Цитерией отношений не оставляет у Аглаи никаких сомнений. Перед ней была соперница, источник всех ее бед и страданий. Та, что увела меня у нее, не отпускала меня к ней.

Что-то, возможно, было в походке Цитерии, в ее голосе, смехе – но спустя мгновение, не глядя на нас, Аглая и ее спутница встали и вышли из ресторана. Проходя мимо, Аглая отвернулась, чтобы меня не видеть.

Я понял, что произошло, понял, что никогда ее больше не увижу. Почувствовал это. Кого-кого, а Цитерию она мне не простит, это уж чересчур. Наконец это произошло: она рассталась со мной, поступила правильно и мудро. Сказать мне после стольких лет нашей близости было нечего.

А Цитерия не замолкала ни на минуту, беззаботно верещала о том, какой сегодня чудесный вечер и как она счастлива. Ах, нам обязательно надо будет это сделать, обязательно туда поехать. Я же предавался грустным, мрачным мыслям о том, что хорошо, что плохо, что можно простить, чего нельзя, что нуждается в поощрении, а что в наказании. В конце концов, Цитерия поинтересовалась, не случилось ли чего.

Назавтра я отправился туда, где мы договорились с Аглаей встретиться, но ее там, как я и предполагал, не оказалось. И искать ее не имело смысла. Исправить положение было невозможно, и я это чувствовал. Спустя месяц я прочел, что она покидает сцену, а еще через год – что выходит замуж.

С ее способностью говорить на нескольких языках, с ее музыкальными талантами, с ее достоинством, тактом, обаянием она наверняка могла бы стать хозяйкой литературного салона, окружила бы себя яркими, интересными людьми. Но нет, для нее не было ничего важнее семьи, и через пять лет я узнал, что у нее двое детей, которым она себя полностью посвятила.

И все же я и сегодня знаю, что Аглая остается той, кем была со мной, – любящей, все понимающей, прощающей. Да, знаю. И в нашей с ней памяти мы до сих пор вместе, мы идем рука об руку. Наши сердца бьются в унисон, и мы никогда не забудем те сказочные минуты, часы, дни, что принадлежали нам.

Радость, красота бессмертны. Они полнятся вечной энергией жизни, а не ее переменчивыми, недолговечными материальными формами, какими они нам ненадолго являются.