Текст книги "Это безумие"

Цветущую блондинку я подверг форменному допросу. Между ними только сейчас установилась такая близкая эмоциональная связь или же эта связь была и раньше?

– Вы что, не знаете, – сказала в ответ цветущая блондинка, – у них роман уже без малого год. Сельма (жена Коллинза) собирается даже из-за Сидонии с ним развестись.

Черт возьми! Проклятье! Я-то себе вообразил, что Сидония невинная овечка, боялся ей лишнее слово сказать: не дай бог, потревожу ее молодость, невинность. И на тебе: оказывается, она принадлежит другому, – кто бы мог подумать! Надо же быть таким романтическим ослом! Ну да бог с ней! На ней свет клином не сошелся! В Нью-Йорке меня ждут другие, ничуть не хуже. К тому же здесь у меня работа. Соберу материл – получится интересно. Пора бы угомониться. В конце концов, я ведь писатель и писателем останусь, ну а женщины – дело наживное!

И все же по дороге домой в отцовском автомобиле, присланном за ней и за ее друзьями, жившими в том же районе, мне было как-то не по себе. И когда последний ее знакомый вышел из машины и мы остались одни, она спросила:

– Не заедете ненадолго ко мне? Еще ведь не поздно.

– Боюсь, что нет. Дела, знаете ли. Не высадите меня на ближайшей остановке трамвая?

– Что ж, дело ваше, – с некоторым вызовом, даже с обидой отозвалась она. И, взяв в руку трубку, обратилась к водителю: – Уиллс, будьте добры, притормозите на остановке «Тридцать первая улица».

После чего надолго замолчала. А я всю оставшуюся дорогу мучился; какие только мысли – негодующие, печальные, жалостливые – не толпились у меня в голове.

Когда же до остановки «31-я улица» оставалось всего пару кварталов, до меня донеслись слова:

– Объясните, в чем дело? – Говорилось это с чувством, в голосе звучали трогательные, ласковые, скорбные нотки, и я почувствовал, что она внезапно и совершенно неожиданно ко мне расположилась. – Ах, что случилось? Почему вы ко мне так переменились? Вы за что-то на меня сердитесь?

– Я? Сержусь? За что мне на вас сердиться? Какое право я имею сердиться?

– Но вы ведь и в самом деле переменились: вы были совсем не таким, когда мы выходили из гостей.

– Вы находите?

Она отвернулась, и я видел, что в ней происходит какая-то нешуточная борьба. Значит, я ей все-таки небезразличен. Странно слышать от нее такие признания!

– Как бы то ни было, через пару дней я уезжаю из Чикаго. Должен вернуться в Нью-Йорк, у меня там полно дел.

Я ревновал, и тем не менее решил, если удастся, покончить со всей этой историей.

И тут она вдруг горько разрыдалась. Как же я был тронут этим бурным проявлением чувств, тоски, какого-то мучительного желания. Оно-то и тронуло меня больше всего. Что же она за существо такое? Она что же, влюблена в двух мужчин одновременно и собирается нас обоих водить за нос? Каково! Ничего страшного, уеду, и все кончится. И тут, продолжая рыдать, она, словно через силу, добавила:

– Что ж я такого сделала? А я-то думала, мы будем друзьями, близкими друзьями. – И она громко всхлипнула.

Наступит ли день, когда мужчина будет безразличен к женским слезам? Я – нет. Ее горькие, безутешные слезы вызвали у меня бурю эмоций, самых путаных, противоречивых мыслей, меня до глубины души проняла ее искренность, ее идущее от самого сердца девичье простодушие. В то же время меня мучила одна мысль: нет, вовсе она не невинна, как я думал, на самом деле это хитрая, коварная обманщица, себе на уме. Но отчего я так злюсь – ведь я не ждал от нее никаких милостей, не рассчитывал на них? Не оттого ли, что надеялся завоевать ее сердце?

Подобные мысли меня преследовали, не давали покоя, но ведь все решилось само собой. Она принадлежала Коллинзу, а может, и не ему одному. Вот и пусть ему принадлежит.

И тем не менее ее поэтическое, физическое обаяние, которое с самого начала так меня заинтриговало, никуда не делось. Даже сейчас достаточно было одного взгляда в свете уличного фонаря на ее лицо, на руки, которыми она закрывала глаза, на короткие черные спутанные волосы, падавшие на глаза, на шляпку на коленях.

– Скажите, что между вами и Уэббом Коллинзом? – прервал молчание я. – Насколько я помню, вы сказали, что он ваш друг, не более того, что вы испытываете к нему исключительно дружеские чувства.

– Так и есть! Так и есть! – Эти слова она произнесла без малейших колебаний, не задумавшись ни на мгновение. – Именно так, как я и сказала. Он мне нравится, и только.

– Сидония! Как вы можете говорить такое! После всего того, что я слышал сегодня вечером, чему я был свидетелем. Вы хотите сказать…

– Да, он мне нравится, и даже очень. И всегда будет нравиться. Но я его не люблю.

– И вы с ним не близки?

– Этого я не говорила. – И эту фразу она произнесла совершенно спокойно, как если бы обвинение в близости не имело никакого значения.

Забавно, что эта ситуация – если не считать моего ущемленного тщеславия, несостоявшейся мечты о ней – представляла для меня второстепенный интерес. Во мне словно соединились два человека. Один страдал от того, что рухнула его мечта о совершенстве; другой был ушлым и циничным соглядатаем, который прекрасно знал, что мечта о совершенстве ничего не стоит. И этот второй человек, глядя на Сидонию, с цинической ухмылкой наблюдал за ее страданиями и нисколько ей не сочувствовал. И его нисколько не заботило, что первый человек, находящийся рядом с ним, так мучается.

Всю оставшуюся дорогу она, не вдаваясь в детали, рассказывала мне, как они с Коллинзом познакомились, как он ей понравился и поэтому… Получилась история очень невеселая. Какой-то доброхот написал ее отцу, и тот призвал Коллинза и Сидонию к ответу. И Уэбб, в ее присутствии и по ее просьбе, во всем ее отцу признался и согласился развестись с женой и на Сидонии жениться.

После этого нелегкого разговора отец их простил, на браке настаивать не стал, посоветовал впредь вести себя благоразумнее и решил скрыть всю эту историю от матери. Когда же Сельма, жена Уэбба, узнала правду (посредством того же подметного письма), то, как и родители Сидонии, отнеслась ко всей этой истории довольно спокойно, потому что понимала: Уэбб еще очень молод и сам не знает, чего хочет. Но поскольку он больше жену не любил (осталась одна дружба), она решила с ним развестись.

Я все это слушал и расставался с романтическими иллюзиями, в том числе и своими собственными.

– Но вы ведь остались друзьями, иначе он не пригласил бы вас к себе домой в эту компанию.

– Конечно. Сельма мне нравится, да и я, по-моему, нравлюсь ей. Мы дружим.

– Но с Уэббом вы продолжаете встречаться?

– Нет, больше мы не встречаемся.

– И давно?

– Как вам сказать… С тех пор, как вы впервые появились в театре, если хотите знать.

– А почему?

– Потому что я думала, что, может быть, вам понравлюсь, а вы понравитесь мне. Я подумала, что вам будет неприятно, что мы с ним встречаемся. – И, помолчав, добавила: – Я давно собиралась вам об этом сказать, если вдруг спросите.

Ее простосердечие не могло меня не позабавить. Что ж, возможно, она и в самом деле не очень его любила. Должен сказать, что это юношеское простосердечие меня разоружило и, пожалуй, даже пленило. Да, что ни говори, а жизнь разочаровывает буквально на каждом шагу. Но, как я не раз повторяю, не мне жаловаться на жизнь. И тут у меня возникла соблазнительная мысль. Раз я ей так нравлюсь, о чем она мне прямо сказала, значит, у меня не будет препятствий для… Вы догадываетесь, что я хотел сказать.

Пока же она сидела рядом со мной, откинувшись на сиденье, и глаза ее были полны слез. Потом, придвинулась ко мне, спросила: если с Коллинзом у нее все позади, я останусь? Да, ответил я, да, тогда останусь. (А в голове у меня была некая вполне определенная мысль – какая, уверен, вы понимаете.) И тут ее охватило радостное возбуждение, столь бурное и неожиданное, что я даже встревожился: куда только девалась вся ее меланхолия, подавленное настроение. Что бы это могло значить?

Был уже второй час ночи, когда мы вышли из машины у дверей ее дома. Сидония бросилась включать всюду свет и побежала наверх рассказать отцу, или матери, или им обоим, что я привез ее домой и она даст мне выпить. Ко мне она вернулась в прекрасном настроении, чему, надо полагать, в немалой степени способствовали пудра и румяна, которыми она не преминула воспользоваться. По дому она порхала с таким видом, будто не знает – и никогда не узнает, – что такое жизненные невзгоды. В эти минуты она напоминала мне бархатистую, черную в серебре, беззаботно порхающую бабочку.

Вскоре на столе появились кофе, хлеб, сыр, пирожки и джем. А за столом сидела она и во все глаза смотрела, как я буду есть. Веселый пытливый взгляд карих глаз. И я сразу же испытал чувство, радостное и в то же время болезненное (ибо между восторгом и болью немало общего), что наши отношения претерпевают в эти минуты серьезные изменения. То же чувство, судя по ее учащенному дыханию, испытывала и она. Помню, как Сидония спросила меня, буду ли я продолжать работать в библиотеке. И я ответил утвердительно: мол, да, собираюсь, во всяком случае, еще некоторое время, – но зависит это от нее. Мы помолчали. А потом нас обоих внезапно охватило какое-то тревожное смятение.

И тут я взял ее изящную ручку обеими руками. Ей и правда важно, чтобы я остался? (Да, важно.) Она готова расстаться с Коллинзом? (Да, готова.) А как быть нам? (Она притворилась, что не поняла вопроса, и вперилась в пол.) Тогда я встал, подошел к ней сзади, нагнулся и, откинув ей назад голову, чтобы видеть выражение ее лица, погладил ее по шее и по щеке, отчего она вдруг снова горько заплакала: уронила голову на руки, тело ее содрогалось от неудержимых, истошных рыданий. Я отпустил ее голову. Как понимать эту нежданную бурю эмоций? Она обманывала меня, когда говорила, что равнодушна к Коллинзу? А ко мне? Как она относится ко мне?

Чего я только не говорил, чтобы привести ее в чувство! Если ей так хочется, мы останемся просто друзьями. И тут она вдруг встала и посмотрела на меня своими длинными озорными азиатскими глазами.

– Дорогой мой, пожалуйста, не обращайте на меня внимания. Я плачу, но это потому, что обещала себе и своему отцу, что, расставшись с Уэббом, никого никогда больше не полюблю. – Подбородок у нее дрожал. – Но это неважно, говорю же вам, сейчас это не имеет никакого значения. Ничего не могу с собой поделать; не обращайте внимания, это скоро пройдет. А сейчас вам лучше уйти, я ужасно волнуюсь. Завтра утром я приду к вам в библиотеку. Тогда и поговорим.

Сначала я было подумал, что она страдает от угрызений совести, раскаивается в своей связи с Коллинзом, но когда она подошла ко мне вплотную, положила мне голову на плечо и я пристально посмотрел ей в глаза, все мои сомнения развеялись.

Поцелуи и объятия. Она обнимает меня. А потом мы идем в центр города. Перестук колес товарных поездов, заунывные свистки далеких паровозов, нескончаемый ночной поток машин, от которых стоит звон в ушах. И неотвязные мысли – и по дороге, и потом, в постели. Получается, я и в самом деле заменил ей красавчика Коллинза? (Его бы это устроило, не правда ли?) Мне-то зачем все это? Как будто у меня и без нее мало романов! А как теперь быть с Элизабет и с Аглаей? И сколько времени мне еще жить в Чикаго? И как мои отношения с Сидонией скажутся на работе? Ведь я имею дело с молодостью, пылкой молодостью. Возможно, еще не поздно, я могу отступиться, объяснюсь, напишу покаянное письмо. Я думал об этом, когда шел по городу, когда лежал в постели. И понимал, что этого не сделаю. Я вспоминал, какой у нее был вид, когда, перегнувшись через стул, я гладил ее по щеке. Завтра, или послезавтра, или через два дня… Скоро, совсем скоро… И я погружался в мечты. Ни философия, ни мораль, ни религия тут не помогут – так уж устроен человек. Сколько бы мы, я в том числе, ни сердились, ни раскаивались, ни предавались сомнениям и страхам, ничего изменить все равно нельзя. И я, и Сидония, и Уэбб будем и впредь вести себя так, как себя ведем, какие бы препятствия, социальные или религиозные препоны, ни вставали у нас на пути.

И наутро она пришла. Когда мы встретились, от ее вчерашнего волнения, робости – того, чего я так боялся, – не осталось и следа. Она была радостна, весела, как будто ничего не произошло. И вопросов про меня не задавала. Мне всегда было интересно, отчего это происходит: по привычке или из-за какой-то задней мысли. Пришла и со всей чистосердечностью заявила, что сегодня делать ей, в общем, нечего, до семи она свободна. Не поехать ли нам куда-нибудь? Здесь неподалеку, в Индиане, есть красивое место, туда можно быстро доехать поездом. Песчаный берег озера, нанесенные ветром дюны, низкорослые кривые сосны. Поедем? Сегодня хмуро, ветрено, но на озере чайки, издали видны корабли. Чайки, вода и песок цвета меда. Мирно, красиво, живописно.

Договорились. И вот мы уже идем среди дюн с человеческий рост и покоробившихся сосен. Идем и говорим про «Скитания Ойсина»[10]10
  «Скитания Ойсина» (1889) – поэма Уильяма Батлера Йетса (1865–1939).


[Закрыть], про «Парня из Шропшира»[11]11
  «Парень из Шропшира» (1896) – собрание стихотворений английского поэта Артура Эдварда Хаусмена (1859–1936).


[Закрыть]. Или про некоего поэта Эрнеста Доусона[12]12
  Доусон Эрнест Кристофер (1867–1900) – английский поэт-декадент, прозаик, новеллист.


[Закрыть], он умер уже лет двенадцать назад, а то и больше, и только теперь его тоненькая книжка стихов, особенно стихотворение «Синара», пришлась по вкусу впечатлительным любителям поэзии. Сидония взяла с собой Доусона и «Парня из Шропшира», чтобы почитать вслух.

Мы были далеко от города, говорили о высоком. И настроение, в котором она находилась накануне, забылось. Все вчерашнее куда-то подевалось – и не только для меня, но и для нее. Когда она читала мне вслух, я ощущал жаркое, расслабляющее предчувствие чего-то на нас надвигающегося. Что меня сдерживало? То ли озеро, дюны и сосны, то ли «Парень из Шропшира» и его родные места, то ли Доусон, который никак не мог забыть свою Синару.

На обратном пути с помощью непостижимой химии сексуального влечения мы добились чего-то совсем другого: податливой, утешительной, восприимчивой любви. И все-таки все происходящее казалось мне странным. Были ли мои любовные переживания так уж велики? Ведь теперь стало совершенно ясно: для Сидонии наши отношения были скорее духовными, чем плотскими, а значит, неизменными, тогда как неизменность, постоянство претили мне, не были мне свойственны. И это меня угнетало: моя ветреность в сравнении с ее прекраснодушным постоянством. В то же самое время, стоило мне с ней расстаться, задуматься о том, что она собой представляет, как меня вновь охватывали бурные, приближающиеся к экстазу любовные чувства.

Как же она хороша! Как же любвеобильна! И то в ней прекрасно, и это! Я был влюблен не на шутку, только о ней и думал – и на вечеринках, в гостях у кого-то из ее друзей, и во время долгих вечерних прогулок. Какой подъем я испытывал, когда мы встречались! Как же она была умна, прозорлива – точно свет в ночи! Как молода и вдохновенна! Как беззаботна и жизнерадостна!

А время меж тем шло, мои архивные разыскания подходили к концу, пора было возвращаться в Нью-Йорк. Ведь разве не в Нью-Йорке сосредоточились мои литературные и светские увлечения? Мои деловые и человеческие связи? Элизабет? Аглая? Из Нью-Йорка мне приходили письма, много писем. Вот только читал я их невнимательно, а иной раз откладывал, и вовсе не читая. Думал о том, как же сложна жизнь. И то сказать как бы ни был я привязан к Сидонии, Элизабет была одно время моей мечтой, моей усладой, пусть и мучительной, тягостной. И Аглая. И другие. Не мог я не думать и о том, как же сложны и вместе с тем забавны и увлекательны бывают эти многочисленные связи: – а ведь обществом они не поощряются, – не мог не думать, однако своих жизненных принципов не менял.

До моего отъезда было еще несколько недель, а Сидония уже раздумывала, как ей жить дальше; раздумывала и обращалась ко мне за советом. Как я догадывался (и даже боялся), она хотела, раз я уезжаю, как можно скорее тоже уехать в Нью-Йорк. Но как это устроить? Ведь в городе уже шли разговоры, что у нее со мной роман, и ее родители, заподозрив недоброе, задавали ей вопросы. В том случае если она решит ехать со мной, они могут (и наверняка это сделают) нанять детективов, платных агентов, которые поедут вслед за нами и установят за нами слежку.

Ее отец был человеком практичным, а ведь имелся еще и Коллинз: уж он-то знал, что происходит, мучился ревностью и пытал Сидонию, собирается ли она уехать, когда уеду я. И еще одно обстоятельство. Чтобы жить в Нью-Йорке и искать работу в театре, Сидонии потребуются деньги, и немалые, и если отец ее простит, его можно будет уговорить финансировать ее летнее путешествие. И тогда она ко мне приедет. Но о том, чтобы расстаться хотя бы на месяц, не могло быть и речи. Правда? Ведь я тоже так считаю? Не мог бы я пробыть здесь до мая? Я бы переехал в другую квартиру, и она бы ко мне потихоньку приходила. (Эти слова вызвали у меня улыбку.) А может, я не хочу здесь оставаться и ее разлюбил?.. Может, ей все бросить и поехать со мной?

Когда я задумался о практической стороне дела, она тут же пересмотрела свои планы. Ну что ж, ничего страшного! Не всю же жизнь играть в Малом театре! На этот счет никаких сомнений у нее нет. Нью-Йорк – совсем другое дело, тут поле деятельности гораздо шире. И если она хочет, чтобы из нее что-то получилось, с поездкой в Нью-Йорк затягивать не стоит. Поэтому, если я и в самом деле должен уехать, что ж, тогда она останется здесь, возможно – хотя ей будет это очень нелегко – до конца сезона, а тем временем попытается договориться с отцом, чтобы тот оплатил ее летнюю поездку в Нью-Йорк. В Нью-Йорке живет ее дядя, у нее там много друзей, сестра учится в колледже. И летом она возьмет и приедет ко мне – надолго ли, неизвестно. И Сидония от радости захлопала в ладоши. Летом ей наверняка удастся получить ангажемент, ведь правда? И тогда она сможет остаться в Нью-Йорке. Вот что значит оптимизм молодости!

Если память мне не изменяет, я пытался отговорить ее от этой затеи. Она же еще так молода. Проработай она под руководством своего наставника еще год-другой, ее талант окончательно бы сформировался, приобрел законченные черты, и ей было бы легче добиться успеха в театральном мире. Пока же она витает в облаках и, что еще хуже, разбрасывается. У нее слишком много достоинств: молодость, красота, редкая сообразительность, разносторонние способности. Она ведь не только играет на сцене, но еще и танцует, рисует, режет по дереву, а еще, о чем я догадывался, пишет. В ее письмах и записках, адресованных мне, чувствовались не только интуиция и ум, но и чувство слова – умение, которое дано далеко не каждому.

Но, что бы я там ни думал, наших планов – и моих, и ее – это не меняло. Одержимость – вот что владело нами обоими. Не вызывало сомнений только одно: в соответствии с контрактом, который она подписала годом раньше, ей необходимо доработать до конца сезона. Впрочем, и этот план вряд ли был бы реализован, если бы незадолго до моего отъезда ситуация не изменилась. Малому театру, впервые в его истории, предстояло отправиться на гастроли. Дело в том, что за время существования Малого театра подобные труппы появились и в других городах: в Филадельфии, в Бостоне. Заинтригованные успехом чикагской труппы, филадельфийский и бостонский театры пригласили к себе режиссера и актеров Малого театра; мало того – взяли на себя все расходы. В Бостоне Малый театр ждали в начале апреля, поездка в Филадельфию планировалась на более поздний срок.

Перспектива – лучше не придумаешь. Сидония была сама не своя от счастья, да и ее родители о таком повороте событий не могли и помыслить. Неужели едет вся труппа? Какая удача! Теперь, когда гастроли намечались на самое ближайшее время, я мог со спокойной душой собраться в дорогу. Сидонии было не до меня – и слава богу! Таким образом, в моем распоряжении был примерно месяц, чтобы успеть вернуться в Нью-Йорк, устроить дела, личные в том числе, и подготовиться к ее приезду.

В моей жизни не было еще ни одного месяца, когда бы мне понадобилось столько такта и дипломатичности. Какие трудности приходилось преодолевать! Сколько врать! Но мне бы не помогли никакие ухищрения, если бы мои подруги, женщины решительные и своевольные, к этому времени во мне не изверились.

Их чувства. Их желания. Желания любого человека. Мои в том числе. Один страдает, сетует на жизнь – и подчиняется воле другого, действует по его указке. Как себя поведет он или она? Позвонит по телефону? Напишет? Будет волноваться? Где сейчас он или она? Что делает? С кем разговаривает, шутит – пока ты, я ждем, мечтаем, страдаем, терпим?

Как же часто я, как и любой другой, подвергался этой чудовищной пытке! И, несмотря на все эти мучения, довольствовался теми крохами, которыми меня удостаивали. Как и любой другой на моем месте.

Сидония написала мне, что в апреле выезжает в Бостон через Олбани в сопровождении режиссера и его жены: они обещали ее родителям за ней присмотреть. Хотя за ней скорее всего будет установлена слежка, ситуация – писала она мне незадолго до отъезда – совсем не так плоха. В труппе было по крайней мере две девушки, которые отказывались ехать, если и за ними тоже будут присматривать, и Сидония решила этим воспользоваться: они будут приглашать друг друга к себе в номер или договорятся идти вместе по магазинам – сами же вместо этого отправятся на свидание. Моя задача – быть в Бостоне, когда они приедут, все остальное мы уладим. Разобравшись, как обстоит дело, я решил, что встречаться с Сидонией мы будем в старой неприглядной гостинице неподалеку от театра, где им предстояло играть.

Хорошо помню этот сырой апрельский день. Снег с дождем, серое, нависшее над городом небо. Узкие, извилистые улочки старого Бостона: Фэнл-холл, Старая Южная церковь[13]13
  Фэнл-холл – здание на рыночной площади, где во время Войны за независимость собирались патриотически настроенные граждане; национальный памятник архитектуры. Старая Южная церковь – церковь в Бостоне, построена в 1723 г. В ночь на 16 декабря 1773 г. здесь было спланировано «Бостонское чаепитие».


[Закрыть], а невдалеке Бостон-Коммон. (Чтобы не рисковать, я был вынужден подыскать самую обшарпанную из всех бостонских гостиниц.) Да, место унылое, заброшенное, но каким светлым, живым, радостным оно нам казалось! Здесь мы скрывались от всего света в самое необычное время. К каким уловкам прибегала Сидония, чтобы быть со мной в эти часы, не могу себе представить. Любовь – странная штука. Помню, как, регистрируясь в этой гостинице, я думал о том, каково будет здесь Сидонии после своего уютного, обжитого чикагского дома, после театрального мира, в котором она вращалась. Скрипучая лестница. Пыльные ковры и шторы. Ветхая, с выцветшей обивкой мебель: причудливая, или живописная, или никуда не годная – это уж как кому. Сидонии нравилось: «Потрясающе! Божественно! Да, любимый?» И когда она приходила сюда или возвращалась отсюда к себе в отель, со мной или без меня, она обязательно делала наброски с натуры, и я обязательно должен был их вместе с ней рассматривать. А какие живописные места вокруг! Темные маленькие лавчонки и ресторанчики. С Чикаго ничего общего! Такие затейливые, такие чудесные. Помню свои чувства и переживания, помню их так же хорошо, как и наши встречи. Головокружительные минуты, когда мы рука об руку бродили по городу, разглядывая то какой-то магазинчик, то забегаловку, которые она обнаружила и мне расписывала. Чувство близкого человека – если только оно глубокое и проникновенное – охватывает тебя, точно облачает в пышный, многоцветный наряд, точно венчает золотой короной, звучит в сердце, будто песня, рассеивает любые тени, бросает свет – пляшущий, струящийся, переливающийся.

И то сказать: жизнь, точно золотой или многоцветный поток, обрушивается на нас, окрашивает наш характер, преображает его. То же и счастье: преображает нас и оно. Здесь, в этой неказистой старомодной гостинице, с этой жизнелюбивой затейливой девушкой я ощущал себя умственно и эмоционально озаренным, точно светом, проникающим сквозь какой-то чудодейственный витраж.

Многомерность и проникновенность ее мысли. Ее восприимчивость ко всему, что только есть в природе. Уверенность, с какой она оценивала жизнь, все излечимые и неизлечимые жизненные невзгоды. Люди недалекие живут с иллюзией, что постижение истины, искусства достигается опытом и кропотливым обучением. Это неверно. С каким восторгом слушал я глубокие, тонкие наблюдения над жизнью той, чье образование было еще в зачаточном состоянии.

За эту неделю в нашей с ней жизни возникло то колдовство, что связало нас надолго. Я так сжился с ней, она была так мне близка и по настроению, и по образу мысли, что, когда она уходила, жизнь теряла для меня всякий смысл. В этом сером холодном мире она являлась мне чем-то вроде жаркого пламени. Войдет, позванивая золотыми или нефритовыми серьгами с экзотическим узором, закутавшись в шаль, или в коротком шелковом сером плаще и шапочке, которая очень ей шла. Бросит на стул книгу или сверток и буквально с порога кинется мне в объятия, лепеча какую-то безделицу. Расскажет, что произошло за день и как она меня любит. «Ах какой же у меня был вчера интересный вечер! Знал бы ты, что про меня вчера написали в газете!» Или примется рассказывать, как молодые актеры их труппы встречались с группой студентов.

– Они бросились нас развлекать!

– И тебе никто из них не приглянулся, признавайся?

– Никто!

– А ты им?

– Не валяй дурака! Говорю же – нет!

И все же, как я и предполагал, одному студенту она так-таки приглянулась. После премьеры он стал за ней ухаживать, не отходил от нее ни на шаг. И накануне послал ей цветы, о чем она умолчала, а потом призналась, что передарила их жене режиссера. И все, больше ничего не было. Как я мог ее заподозрить? Да и потом, не может же она избегать встреч с такими людьми!

Я, разумеется, ее приревновал. Мучился лютой ревностью, злился. Черт возьми! Да еще на гастролях! Он молод, как и она. И наверняка хорош собой: красавчик вроде Коллинза. Она флиртует! Водит меня за нос! Обманщица! Так уж она устроена. Не может с собой справиться. И не хочет. И в ту же минуту я заявил, что уезжаю из Бостона. Да и зачем мне здесь оставаться? На мне свет клином не сошелся. Сказала, что четыре вечера подряд вынуждена будет провести с подругами. Или с другом?

Ну а я, пока она встречалась с подругами, бродил по городу с мрачными мыслями или же целыми днями работал, пока она наконец не объявилась и не рассеяла все мои сомнения – по крайней мере, на какое-то время.

Неделя пролетела незаметно. Ей предстояла поездка в Филадельфию, у нас оставалось только два вечера, но и те были у нее заняты – она должна была встретиться с сестрой. Эти вечера я провел в скорбном одиночестве, в надежде на свидание в дневное время, ожидая, что она найдет час-другой приехать ко мне в отель.

Из-за ревности (а может, вопреки ей) мое желание увеличилось еще больше, я ни на минуту не забывал о ее жестах, чувствах, мыслях, таких непохожих на чувства и мысли других. Я был не в силах смотреть на ее походку – твердую и в то же время плавную, кошачью, – не испытывая мучительного желания. Когда я видел ее улыбку, в которой сквозили искренность, прямодушие, блестящий ум, меня подмывало в ту же секунду задушить ее в объятиях и ни за что не отпускать – в эти мгновения мне нужна была только она одна. Какое же удовольствие доставляли мне ее наблюдения, броские, эмоциональные высказывания об общих знакомых, о людях вообще. Она была не только умна, но и проницательна, и в то же время в ее замечаниях чувствовалась творческая жилка, отцовский практицизм был ей чужд. У меня создалось впечатление, что она готова порвать с родителями, со сценой – если бы только я на этом настоял. Она мечтала о нашем идеальном, нерасторжимом союзе, который будет длиться вечно. Будущее рисовалось ей чем-то поэтическим, головокружительным, не от мира сего. Но в Чикаго она должна вернуться обязательно: если не вернется, родители ей этого не простят. Однако в Нью-Йорк она приедет – в июне самое позднее. За неделю, проведенную в Бостоне, она побывала в нескольких театральных агентствах, встречалась с импресарио, директорами театров, и несколько человек проявили к ней интерес – во всяком случае, так ей показалось. И если с ней подпишут контракт, то мы будем неразлучны. Но даже если контракта не будет, она в Нью-Йорке останется все равно, что-нибудь придумает. В любом случае нам необходимо снять студию. Моя квартира ей не нравилась. Ну а потом… потом…

Сколько раз я объяснял ей, что мои средства ограничены и нам придется довольствоваться малым, но ее это нисколько не смущало: отец назначит ей содержание, она будет получать зарплату плюс мои гонорары! «Проживем!» Я смотрел в ее молодые глаза и любил ее за молодость, за оптимизм, за бесстрашие – даже за ее безрассудство.

Миновали апрель (последние дни месяца) и май. Сколько же писем я получил за это время от Сидонии! Отец был против ее поездки в Нью-Йорк, а если она все же поедет, то остановится у двоюродной сестры. Проблем было много, но Сидония не отчаивалась; не отчаивался и я. (Где-то у меня завалялась целая пачка ее замечательных писем, они, живые, непосредственные, были мне тогда очень дороги, и я их не выбрасывал.)

Наступил июнь, и в первых числах месяца Сидония приехала, остановилась в большой квартире на Риверсайд-драйв, куда я и направился с «официальным визитом». Поехать встречать ее на вокзал я не решился – позвонил по телефону узнать, прибыл ли поезд. Наконец-то я слышу ее голос, приглашение прийти. Почему бы и нет? «Ты ведь познакомился в Чикаго с моей двоюродной сестрой?»

Тот, первый, вечер я запомнил на всю жизнь. Настежь распахнутые окна, на столе цветы, и ее белоснежное, переливающееся на солнце платье, в котором она – не задумываясь о том, что ее бдительные родственники наверняка заметят, как лихорадочно блестят у нее глаза и как покраснела шея под густыми черными волосами, – бросилась со всех ног открывать мне дверь.

У нее созрел план. Ах, замечательный план! Она уговорила подругу поехать вместе с ней на восток. А поскольку Сидония собиралась завести знакомства в театральном мире, они договорились, что снимут номер на двоих в самом центре Нью-Йорка, в отеле «Брефоорт», неподалеку от Вашингтон-сквер – любимых мест Сидонии. И тогда она сможет собой располагать.

Я сразу же подумал, что эти планы вряд ли будут способствовать развитию ее недюжинных способностей, и это не могло меня не беспокоить. Но как же она была прелестна! Как соблазнительна! Мало ли, что я думаю, в Чикаго, на сцене Малого театра, она была безупречна. А чем бы я мог помочь ей в Нью-Йорке?

Какая разница! Поскорей бы нам увидеться наедине! Приехала она в четверг, а в пятницу, самое позднее в субботу, ее подруга снимет им номер в «Брефоорте», и Сидония скажет своим родственникам, что переедет к ней на выходные. И тогда…

И вот на следующий день я получаю телеграмму. Она – в «Брефоорте», у подруги. И у них не двухместный номер, а два одноместных. «Приедешь?» По дороге я прикидывал, какие есть поблизости живописные места на побережье, места, что ассоциировались у меня с летом и любовными утехами.