Текст книги "Это безумие"

– Теперь ты больше не будешь работать за столиком у окна, так ведь? – продолжила она. – Ты еще только у нас поселился, у меня тогда и в мыслях не было, что мы будем вместе, а я уже представляла себе, как ты будешь здесь сидеть и писать, а я – играть на пианино. Я думала, ты догадаешься. И ты догадался – не зря же ты, стоило мне начать играть, вставал из-за стола и выходил из своей комнаты. Ах, я уже тогда так тебя любила – только не хотела в этом признаваться. Даже себе самой. Это было похоже на сон. Ты и я. Мне хотелось, чтобы ты знал; хотелось и не хотелось. Нет, я больше никогда не зайду в эту комнату, если тебя тут не будет. Я не смогу, я знаю… – И она, сложив на груди руки, посмотрела куда-то в сторону, как будто заглядывала в будущее.

И все же, в конце концов, я переехал – в квартиру на улице Сентрал-Парк-Уэст с видом на Центральный парк. А сначала отправил свои вещи на Пенсильванский вокзал, чтобы Мартыновы подумали, что я и в самом деле еду в Филадельфию.

В какой же тяжелой, непривычной депрессии я находился уезжая! Я испытывал напряжение, какое бывает в пору больших перемен и больших потерь. К чему вся эта любовь, если она так быстро кончается! Такое бывает, когда в юности уходишь из дома.

Мне запомнилось, как я стою в моей новой квартире, на полу чемоданы. Стою, смотрю в окно на Центральный парк и думаю, как же все здесь холодно и неинтересно! И как мне будет здесь одиноко! Вид великолепный, но нет ни Аглаи, ни Мартыновых, ни их дома. И не успел я сказать себе эти слова, как пришла телеграмма от Аглаи. «Пожалуйста, не тоскуй, любимый», – написала она и назначила время и место, где мы могли бы в тот же день встретиться.

И мы каждый день назначали друг другу свидания в местах, где нас вряд ли могли застать, либо обменивались телеграммами и записками. И продолжались наши встречи вплоть до самого Рождества, когда я решил зайти к Мартыновым сказать, что вернулся в Нью-Йорк.

К этому времени Аглая – случайный характер наших встреч ее не устраивал, и после каждого свидания она становилась все смелее – решилась наконец войти в мою новую квартиру. При этом она по-прежнему была в себе не уверена, тщательно выбирала время и подолгу прикидывала, приехать ей или нет.

Любопытно, что с переменой моего местожительства переменилась и моя судьба. Мою книгу приняли к публикации, выплатили вполне приличный аванс и даже посулили поездку в Европу, которая со временем и состоялась.

Мало того. Моя книга так понравилась, что мне предложили работу в крупном журнале и приличную зарплату, что существенно увеличило мой доход и позволило переехать из однокомнатной квартиры в двухкомнатную.

Вдобавок в это же время я задумал третий роман – «Финансист», для работы над ним, как я вскоре понял, придется со временем отправиться в Филадельфию, ту самую Филадельфию, под предлогом поездки в которую я покинул дом на Риверсайд-драйв. В настоящее время, однако, работа в нью-йоркском журнале не отпускала, и о своих планах я не распространялся, поскольку раньше весны следующего года заняться новым делом все равно не смог бы.

Тем временем – возможно оттого, что наши с Аглаей отношения были отношениями свободных людей, оттого, что нашему союзу, казалось бы, ничто не угрожает, – у меня наступило нечто вроде пресыщенности, столь свойственной моему характеру, и я задумался, так ли уж мне хочется продолжать с Аглаей встречаться, получать от наших свиданий удовольствие. Как же я был непостоянен! Как жесток! И со временем пришел к выводу, что недалек тот день, когда Аглая – подумать только! – может мне надоесть.

Откуда такое в человеке? Может ли он справиться с тоской, усталостью, если попытается задуматься о том, что с ним происходит? И, углубившись в себя, я решил, что такое невозможно. Только атомы, частицы, из которых я состою, могут «коллективно» решить, продолжать мне отношения или нет. Долгое время я не мог отогнать от себя эту мысль, я даже ее записал, но от горького чувства, что Аглая может мне надоесть, не избавился.

Нет, в любом случае пока никаких перемен! Аглая была слишком очаровательна, временами по-настоящему красива, когда она, в мехах или закутавшись в облегающую ее стройную фигуру шаль, тихонько, будто крадучись, входила ко мне в комнату. Розовые щечки, глаза ясные и лучистые, словно погруженная в сумерки вода, – во всем ее облике ощущалась страстная любовь к жизни, к красоте. Как же она любила играть на пианино, танцевать, ходить вечерами по гостям и в рестораны, или гулять, или водить машину, или принимать гостей…

И, несмотря на это, оставаясь со мной наедине, она предавалась мечтам, часто говорила, какую бы чудесную жизнь мы с ней вели, решись я на ней жениться. А потом, словно бы с укором добавляла, что лейтенант – то ли оттого, что она не уделяла ему внимания, то ли потеряв к ней интерес, – уехал и в настоящее время находится в Лондоне. Родители, впрочем, не отчаялись и в самом скором времени нашли ей другого жениха. Рассказала мне Аглая и о том, что ее мать не скрывает: она недовольна тем, как дочь повела себя с лейтенантом. Совсем недавно миссис Мартынова завела разговор о том, сколь же мужчины переменчивы, а также о том, что всякая красота преходяща, а потому необходимо – если только она не ощущает в себе какой-то особый дар – выйти замуж и обеспечить себе достойную, благополучную жизнь.

Мама, говорила Аглая, не устает повторять, что она (Аглая) принадлежит к числу тех женщин, которые непрактичны, а потому ей следует не карьеру делать, а детей рожать. «И я бы с ней согласилась, – добавляла она, – если бы моим мужем был ты. Я бы хотела выйти за тебя и иметь от тебя детей. Ни о ком другом я даже помыслить не могу. Но ведь я знаю, правда же, знаю, что это безнадежно, и мне бы следовало прислушаться к тому, что говорит мама. Если б только я могла объяснить ей, что хочу пойти в актрисы или всерьез заняться пением, – тогда, если ты меня бросишь, у меня была бы профессия. А пока не бросишь, ни за кого другого замуж я не пойду, так и знай!»

Громко сказано! Но ведь и я, как и она, чувствовал, что нашим отношениям рано или поздно наступит конец. Я же всего несколько лет назад расторгнул брак, который оказался непереносимым. И, однако, стоило мне, в который раз, чистосердечно заговорить с ней о том, что, коль скоро в мужья я не гожусь, было бы лучше всего, если бы она меня бросила, – как в ее глазах прочитывалось такое отчаяние, такая тоска, что переносить это отчаяние было мне не по силам. Хуже всего было то, что я и помыслить не мог навязать ей решение со мной расстаться: без меня она себе жизни не представляла.

Поскольку теперь мы виделись с Аглаей реже, я начал встречаться и с другими женщинами, хотя первое время не было ни одной, кем я мог бы увлечься так, как Аглаей.

То были не более чем интрижки, чувственные увлечения то одной, то другой – никогда ничего серьезного. Из-за Аглаи я не только не сходился со многими женщинами, которые имели на меня виды, но старался держаться от них подальше. С осени до весны следующего года, пока я работал в журнале и собирал материал для «Финансиста», Аглая оставалась для меня сильнейшим эмоциональным, да и интеллектуальным подспорьем; она, как никто в моем окружении, разбиралась в людях, чувствовала их, видела то, чего не видят другие.

И все-таки, как бы в тот год ни был ей увлечен, я уже не воспринимал ее одной-единственной, как еще совсем недавно воспринимал Ленор.

И вот весной, когда я был еще в Аглаю влюблен, у меня появилась новая связь – женщина, которая никоим образом не могла заменить мне Аглаю, но при этом была вполне способна вызвать у нее ревность и доказать то, что Аглая знала всегда: ее путь не будет устлан розами.

Произошло вот что. Знакомый художник однажды пригласил меня на вечеринку в одну из тех богемных студий, что вошли в моду задолго до Гринвич-Виллидж и сосредоточились в районе Вашингтон-сквер. Проработав весь день, я отправился туда часов в одиннадцать. Большого впечатления гости на меня не произвели, но я познакомился с девушкой, которая показалась мне интересной. Как выяснилось, она была дочерью воинствующей суфражистки, которая одно время работала директором школы и придерживалась взглядов, вызывавших у ее руководства откровенное неприятие.

Раньше я знал ее плохо, да и то стороной, а ее дочери не знал вовсе. На этой вечеринке присутствовали обе. В дочери – назову ее Вильма Ширер, – юной сильфиде, энергичной и очень сексуальной, с хорошеньким личиком и фигуркой, было что-то неуловимо притягательное, то, что сразу же, с первого взгляда, привязывает мужчину к женщине. На мой вкус, Вильма была яркой личностью – яркой и талантливой: она готовилась стать актрисой, в одной из нью-йоркских театральных школ занималась танцами и сценической речью. Бросалось в глаза, что развлекаться ей куда больше по душе, чем работать, а уж если работать, то развлекаясь. А поскольку мне она сразу же очень приглянулась, а я понравился ей, то не прошло и часа, как мы договорились, что в самом скором времени обязательно увидимся снова, и обменялись взглядами, которые были красноречивее слов.

И мы увиделись. Спустя неделю, побывав с ней, и не один раз, в ресторане, на дансинге, в театре, я пригласил Вильму к себе, и она согласилась, после чего на протяжении полутора месяцев я так ею увлекся, что с Аглаей встречался реже обычного и, случалось, даже забывал о ее существовании.

Впрочем, несмотря на эту новую связь, Аглая оставалась для меня такой же желанной, как и раньше. Я решил: если, узнав о моей измене, она меня не бросит, не брошу ее и я. Да, Аглая не стала менее красивой и желанной, но ведь теперь была у меня и другая женщина. Она отличалась ничуть не меньшим, если не большим, шармом, к тому же была в ней новизна, оригинальность, загадочность – все то, что так привлекает нас в новых знакомых.

И то сказать, как же интересно и приятно слышать новый голос, видеть новое лицо, встречаться с женщиной, которая иначе одевается, разговаривает, смеется – тем более если женщина эта молода и хороша собой.

Верность? Измена? Разве может мужчина или женщина в вихре новых увлечений задумываться о подобных тонкостях? Нет, конечно! Вожделение столь сильно и непреодолимо, что об него разбиваются все теории и понятия о постоянстве и нравственности. Под воздействием наших увлечений эти понятия воспринимаются иначе, меняются и без этих изменений не могут существовать.

Сексуальная жизнь человека – это его поведение, а не теория, и поведение это определяется его природой. Откровенно говоря, я был одним из тех, кто на себе ощутил все прелести и превратности подобного поведения. Какие же муки и в то же время какой же любовный пыл я испытал! Вожделение от лица, улыбки, локона, нежного, проникновенного взгляда.

Во все века наша литература воспевала вожделенную красоту груди, бедер, ног, талии; радость, счастье от соития с возлюбленной. Но не будем себя обманывать: нам воспеть чувственную красоту возлюбленной не позволит ханжеская нерешительность.

Мое отношение к Аглае нельзя назвать однозначным. Слава богу, говорил я себе, что никогда не давал ей повод обманываться на мой счет. С самого начала она знала, с кем имеет дело. Так почему же теперь, когда моя привязанность к ней ослабела, мне следовало пренебречь своим новым увлечением?! Скажи я Аглае, что всецело предан ей, и она бы наверняка недоверчиво улыбнулась. И то сказать, откуда было взяться в сложившихся обстоятельствах этой преданности, ведь она входила в противоречие с удовольствиями, которые я получал от жизни, от приобретенного опыта. По сравнению с желанием разнообразить жизнь, расширить жизненный опыт мои чувства к Аглае были недостаточно сильны.

Излишне говорить, что не прошло и двух, самое большее – трех дней после моего знакомства с Вильмой, как Аглая что-то почувствовала. То, как я себя вел, сразу же навело ее на мысль – что-то изменилось.

Возможно, я перестал относиться к ней с прежней теплотой, интересом. Как бы то ни было, у нее немедленно возникли многочисленные вопросы. Я что, ее разлюбил? Что-то случилось, любимый? Вернулась Ленор? (Я, разумеется, высмеял это вздорное предположение.)

Ее, однако ж, не убедил. Во мне что-то переменилось? Вот только что? Я кого-то встретил? С тех пор как я покинул их квартиру на Риверсайд-драйв и она проводила со мной меньше времени, исключить такую возможность было никак нельзя. Этого она и боялась. Но ведь она так меня любит – неужели я не могу хотя бы некоторое время ей не изменять? Не хуже же она остальных!

Сейчас мне уже трудно сказать, как в возникших обстоятельствах я на все эти вопросы и упреки реагировал. У многих эмоции, возникшие у любителя острых ощущений, откровенная наглость, с которой он позволяет себе этими эмоциями делиться, не вызовут ничего, кроме широкой улыбки.

И тем не менее против истины не пойдешь. В перемене увлечений и настроений и состоит, собственно, суть и пафос нашей жизни. Как часто, наблюдая за Аглаей и за другими до нее, становился я свидетелем того, как эта наша переменчивость присуща даже тем, кто отличается устойчивым, твердым нравом.

Ты хочешь одного, другой – другого. Мне нужна ты, тебе – другой. Я тебя люблю – и не отпускаю, ты же любишь другого – и хочешь быть свободной. Отсюда – сердечные муки, стенания, смерть.

Человек ищет перемен. И в то же время боится, когда перемены происходят слишком быстро и хаотично. Если же ему что-то достается, он будет стремиться удержать это достояние хотя бы на время.

Объятия, ссоры, пожатие руки, ищущие губы – вожделеешь ко всему новому! Кто хочет перемен? Вы? Я? Перемены существуют независимо от нас. И от этого никуда не деться. Это закон. Его не перепишешь. Его не избежишь. Мне это не по силам. Человек меняется – и с этим уж ничего не поделаешь!

В ситуации, в которой оказались мы с Аглаей, мне было очень не по себе – и это притом, что изменился я, а не она. Ее состояние я понимал ничуть не хуже своего собственного. Понимал, что, узнав всю правду, она будет очень страдать, точно так же, как я, лишившись возможности действовать по своему усмотрению, испытаю глубокое разочарование. Мучиться будем мы оба: я – от того, что меня держат на привязи, она – от того, что меня лишается. В то же время я успокаивал себя тем, что до тех пор, пока она ничего не знает, никаких мучений ни она, ни я испытывать не будем. А раз так, что плохого в том, чтобы продолжать встречаться с Вильмой, ведь в вечной любви я Аглае не клялся?

Вот почему я поднимал Аглаю на смех, стоило ей завести разговор о том, как я переменился, и одновременно с этим боялся, как бы Вильме не взбрело в голову зайти ко мне в то время, когда у меня в гостях Аглая. Девушкой Вильма была импульсивной и в то же время осмотрительной, сдержанной, юной насмешницей, такой же, как Аглая.

Но прошло совсем немного времени, и Аглая была вынуждена с существованием Вильмы смириться. Она столкнулась с нами лицом к лицу, когда мы выходили из моей квартиры. Вильма шла со мной под руку, своенравно и весело пританцовывая.

Я заметил Аглаю издали и по ее лицу сразу сообразил, что она все видит и понимает. Лицо белее белого, и даже походка, когда она подошла ближе, напряженная, неестественная. Она посмотрела на меня, потом на Вильму; взгляд ядовитый и в то же время какой-то беспомощный. Посмотрела и, не сказав ни слова, прошла мимо. И как я ни старался, хорошее настроение мне сохранить в тот день не удалось. Я напрягся, сник, и Вильма обратила на это внимание.

– Кто эта девица? – полюбопытствовала она.

– Еще что спросишь? – сделав над собой усилие, отозвался я. – Почему ты спрашиваешь?

– Потому что она как-то странно на нас посмотрела. Держу пари, ты тоже ее знаешь, – заключила она и испытующе на меня взглянула. Надо отдать Вильме должное: собственнический инстинкт у нее отсутствовал.

Но Аглая! Я не мог забыть ее лица. Оно преследовало меня, мешало повеселиться на Кони-Айленде, куда мы с Вильмой в тот вечер направлялись. Не мог же я не думать о том, как Аглая, должно быть, страдает и во что выльется наша с ней следующая встреча. Если только она захочет встретиться, но что-то мне подсказывало, что захочет, – и этого я боялся больше всего. Из чувства ко мне, а также из присущей ей широты мышления она, я точно знал, не станет обвинять ни меня, ни другую женщину, скорее уж себя, за то, что своими страданиями всем причиняет беспокойство.

Я задумался. Задумался и расстроился. Хотите верьте, хотите нет, но я вновь ее полюбил, и очень сильно. Ее дом! Какое же счастье я там испытал!

Прошел день, потом два дня, потом – три. Прелесть Вильмы потускнела, я уже подумывал, как бы от нее избавиться. Поскорей и навсегда. Ведь это она (не я же!) всему виной. Как же у меня было тяжело на сердце!

И тут, вечером третьего дня, в одиннадцать, как раз когда я собирался идти разыскивать Аглаю получаю с посыльным записку:

«Любимый, какой же ты жестокий! Я уже давно жду от тебя известий, вчера прождала целый день, и позавчера, и всю прошлую ночь. Тебе что же, нечего мне сказать? Не могу заснуть. В одиннадцать пойду к мемориалу Гранта – помнишь, небольшой каменный постамент, где мы с тобой стояли однажды вечером. Неужели ты настолько меня разлюбил, что тебе совсем нечего мне сказать?»

От этих слов веяло неподдельным страданием. Я схватил шляпу и трость, вызвал такси и подъехал к мемориалу, не зная толком, как себя вести. Она уже была здесь, шла мне навстречу. В свете дуговых фонарей ее изможденное лицо поражало какой-то восковой бледностью, под глазами лиловые разводы, как будто ей поставили синяки. А все оттого, что предается тяжким раздумьям.

Какой ужас, подумал я. Как же я бессердечен! Я поспешил ей навстречу, и она, без тени упрека в глазах, даже не глядя на меня, взяла мои руки в свои и крепко их сжала.

– Ничего не говори, – едва слышно сказала она. – Пожалуйста, не говори сам и не вынуждай говорить меня. Я не в силах. – И тут вдруг она отвернулась, нет, не резко, не порывисто, а как-то мягко, и по тому, как вздрагивают ее плечи, я понял, что она плачет.

– Аглая! Любимая! – вскричал я. – Как ты не понимаешь, если б я тебя разлюбил, меня бы здесь не было. Я боялся прийти, думал, что, может, я тебе не нужен. Но я тебя не разлюбил, честное слово! Прости меня!

– Пожалуйста, прошу тебя, любимый, – сказала она, – ничего не говори, я этого не перенесу. Ах, уж лучше б я не видела, как она повисла у тебя на руке. Ах! – Она осеклась, и плечи вновь судорожно затряслись.

– Аглая! – взмолился я. – Ты же знаешь, как нужна мне. Знаешь, так ведь? Конечно же, знаешь.

– Только ничего не объясняй, любимый, это не поможет. Ни мне, ни тебе. Ты же и без слов все понимаешь – и про меня, и про себя. Лучше б мне было не видеть. Это так тяжело. Лучше б мне было не видеть! – И внезапно добавила: – Обними меня, обними меня, пожалуйста. Обними, и давай вот так, молча, постоим. Не нужно ничего говорить.

У меня брызнули слезы. Я не мог сдержать рыданий. Ее нежность, ее страдания совершенно меня раздавили. Подумать только, сказал я себе, она так красива, так умна, так благополучна, что по идее должна быть счастлива, она же, влюбившись, несчастна.

Как же трогательны страдания, которые она испытывает! Как же она благородна, прелестна, чувственна, непредсказуема! И при этом не требует объяснений, ни в чем меня не упрекает, лишь просит, чтобы ее покрепче обняли, хочет ощутить тепло и сочувствие. И чье? Человека, который больше всего перед ней виноват, причинил ей тяжкую боль. Как вести себя с женщиной вздорной, своенравной, непокорной, я вполне себе представлял, но с такой, как Аглая?..

Так мы просидели больше часа, я пытался оправдаться и, как мог, извинялся за свое непостоянство, она же гладила мне руки, прижималась ко мне всем телом и повторяла:

– Ничего не говори! Только обнимай меня покрепче!

– Аглая, любимая, уже очень поздно, – сказал я наконец. – Твои родители… ты же их знаешь. Тебе пора домой.

– Да, знаю, знаю, останови такси, слышишь? И доезжай со мной до самых дверей. Сейчас, в эти минуты, я не в состоянии с тобой расстаться. Боже, как же мне хочется провести с тобой эту ночь! Какое это было бы счастье!

Я остановил такси, и мы сели. В квартале от ее дома я велел таксисту остановиться и стал ждать, пока Аглая придет в себя.

– Приедешь ко мне завтра утром? – спросил я.

– Да, да. Как только смогу улизнуть, приеду! Ох как же я ослабела!

С этими словами она вышла из такси и направилась к дверям своего дома, а я, погрузившись в невеселые раздумья, вернулся к себе.

На следующий день произошло полное примирение – и это притом, что Вильма оставалась при мне и меняться я не собирался. Какую бы цель, благородную или дурную, мы ни преследовали, пользы она нам не принесет, если не будет соответствовать нашему нраву. Как бы ни сочувствовал Аглае, я отдавал себе отчет в том, что по природе своей не склонен к постоянству, не могу подолгу испытывать чувство к одной и той же женщине.

Меня, человека переменчивого, увлекающегося, прельщали многие, очень многие. Я шел своим, часто одиноким путем свободного, необузданного, ни с кем и ни с чем не связанного существа. И Аглая это понимала. И от этого мы становились еще ближе.

И тем не менее ее судьба вызывала немало горьких мыслей, ее страсть стоила ей многих душевных сил.

– Не знаю, смогу ли я и дальше переносить все это, – как-то сказала она мне. – Я ведь с самого начала знала, как все будет и как поведешь себя ты. А теперь… – Она сделала паузу, по всей видимости, задумавшись над тем, что еще сказать, а потом с иронической усмешкой кокетливо добавила: – Какой же ты, однако, искусный лжец! С какой убежденностью доказываешь свою невиновность! – После чего стала попрекать меня моими лживыми заверениями.

Я же в качестве самозащиты ответил ей старой поговоркой про любовь и войну.

– Раз я тебя так люблю, – сказала она мне на это, – приходится тебе верить, другого выхода у меня нет. В противном случае, думаю, я бы повела себя иначе. Но ведь ты же пока все равно меня любишь, я знаю. Пусть даже она тебе и нравится. Она моложе меня, и потом, она новая… Но ведь не любит же она тебя больше, чем я, правда? И потом, она ничуть не красивее меня. Ты вернешься. Может даже, она уйдет, а я останусь.

И как в воду смотрела. Какой бы соблазнительной ни казалась мне Вильма вначале, связь наша продолжалась только до следующей осени: она уехала из Нью-Йорка на гастроли. Интерес к ней я потерял по двум причинам. Во-первых, в ее взглядах на жизнь не хватало романтики, и, во-вторых, она была слишком практична, расчетлива.

Уехать уехала, но продолжала забрасывать меня забавными, но не слишком эмоциональными письмами, в которых рассказывала о своей работе и о своих романах, рассчитывая, что я ее пойму и ей посочувствую, что я и делал, насколько это было в моих силах. Продолжалась наша переписка недолго: очередное увлечение, о котором я узнал впоследствии, так ее захватило, что больше я о ней ничего не слышал.

Аглая же была, как и раньше, со мной, мы встречались у меня в квартире или у нее дома, где иногда я оставался ужинать и наслаждался всегда любопытным, а иной раз и запоминающимся обществом, в котором вращались Мартыновы.

Какой же очаровательный был этот дом! Какие умные гостеприимные люди! Все десять лет, что мы поддерживали дружеские отношения, я испытывал чувство единодушия и покоя, пока время и разного рода превратности судьбы – дела, браки, переезды, смерть – нас не разлучили.

И все это время – как это ни покажется странным – Аглая была моей главной поддержкой и опорой, и не только чувственной, но и эмоциональной. Она окружала меня заботой мало сказать дружеской – материнской, только и думала о том, как бы ввести меня, человека независимого, эгоцентричного, в круг близких ей людей.

Совсем еще молодая, она прекрасно разбиралась в людях, чувствовала мое отношение и к себе, и к Вильме. Понимала, что всему виной мой темперамент, и если отношения рвутся, то навсегда; восстановить их невозможно. В таких случаях вместо этих связей появляются другие, и если между мужчиной и женщиной возможно истинное чувство, то лучше в эти отношения не вмешиваться, дать им развиваться своим путем.

Теперь, во всяком случае, как-то сказала она мне, после всего, что ей пришлось пережить, она не станет – не сможет – так же сильно страдать снова. И до тех пор, пока она верит, что я люблю ее не меньше любой другой, она постарается не роптать на судьбу, ничего не говорить и делать вид, что все идет своим чередом. Теперь-то, сказала Аглая, она знает, что я из тех мужчин, кому необходима свобода и кому важно постоянно набираться разнообразного опыта. Пока она в меня влюблена, ставить мне условия она не станет.

Но если когда-нибудь я все же захочу развестись и на ней жениться, все наши с ней проблемы останутся в прошлом. Став моей женой, она перестанет нервничать, сокрушаться, как теперь. Никаких нервов! Я смогу жить так, как мне заблагорассудится.

Каким бы мечтам она ни предавалась, какие бы прогнозы ни строила, наши отношения не только не улучшились, но даже ухудшились. Вопреки всем своим заверениям, Аглая продолжала нервничать, и однажды, вскоре после окончания моего романа с Вильмой, заподозрив, что я увлекся другой (что соответствовало действительности), пришла ко мне рассказать, что на днях отец позвал ее к себе в кабинет и заговорил с ней очень ласково, но настороженно.

Почему уехал лейтенант? Почему она допустила, чтобы он уехал? Она что, не понимает, что ее молодость проходит? На ярмарке невест двадцатитрехлетняя котируется ниже восемнадцатилетней. Почему она замкнулась в себе? Чем она раньше только не увлекалась, куда только не ходила, а теперь за вычетом музыки и чтения у нее не осталось никаких интересов, а если они и есть, он про них ничего не знает. Почему? Чем она занимается? На что тратит время? У нее есть кто-нибудь? Он знает этого человека? Какая-то тайная связь, с которой она не в состоянии порвать? Не может ли он ей помочь? Неужели она не понимает, как он ее любит? Не понимает, что она, что бы там ни было, может ему довериться, рассчитывать на его помощь?

И она может не беспокоиться, он никому ничего не скажет, если только она сама этого не захочет. Даже ее матери. Даже если этот человек женат и связь с ним ничем не кончится. Он и сам когда-то был молодым, у него были девушки, были и замужние женщины, бывало всякое. Ее мать знала о его романах и не вмешивалась. А он, в свою очередь, не вмешивался в ее жизнь и во всем ей помогал: деньгами, советами, молчанием, – всем понемногу.

Он говорил, вспоминала Аглая, посадив ее себе на колени и лаская ее. Отца она любила больше всех, но и ему ничего не говорила – не могла, не хотела.

Ни за что! Нашей тайной ни она, ни я ни с кем делиться не собирались. Хотя Аглая знала, что отец никому ничего не расскажет, ее не выдаст, все равно не хотела ему говорить, потому что боялась, что вне зависимости от того, будет Мартынов молчать или нет, он вполне может прийти ко мне и завести дружеский разговор, поделиться со мной своими проблемами, в том числе и этой; она прекрасно знала, как это бывает. Мне бы это не понравилось, да и ей тоже. Нет-нет, на этот счет мне беспокоиться нечего.

Я стал уговаривать ее расстаться со мной, говорил, что я ее не стою, что она красива, богата, может выбрать любого из многих наших общих знакомых и таким образом устроить свою жизнь. Но стоило мне заговорить на эту тему, как она зажимала мне рукой рот, чтобы я помалкивал. К чему эти разговоры? Разве я не люблю ее хоть немножко, хоть самую малость? Разве она не просила меня на ней жениться? Не настаивала на этом? Пусть будет как будет – она ведь просто пересказала мне, что сказал ей отец.

И все же я не мог не чувствовать, что Аглая втайне страдает. Другим она радовалась от души, улыбалась, мне же – как-то вымученно. В то же самое время слезы, дурное настроение, которые она могла себе позволить в мое отсутствие, при мне «исключались». Она делала над собой усилие, да и человеком по природе была жизнерадостным. Случалось, она даже посмеивалась над моими проблемами, которыми я с ней иной раз делился, называя ее моей духовной матерью. Поднимала меня на смех, но всегда, всегда в этом смехе таилось страдание.

Аглая! Чудная Аглая! Где бы ты ни была – прости.

В этом месте отвлечемся. Мне предложили написать книгу о Европе и обеспечили необходимыми средствами. Такой возможностью никак нельзя было пренебречь, о чем я и сообщил Аглае. Себе же сказал: вот ситуация, когда Аглае сподручно будет избавиться от своей страсти и понять, сколь нереальны ее надежды соединить со мной свою жизнь.

Она не увидит меня шесть, а то и восемь месяцев, может, и больше. У нее будет время подумать, возможно – найти себе кого-то еще. Влияние родителей также наверняка сыграет свою роль. И хотя писал я ей не слишком часто, находясь под впечатлением от того, что видел и делал, от нее приходили многочисленные и прекрасные письма и телеграммы.

Как поживает ее малыш? Ее любимый? Он радуется жизни? Он видит все, что хотел увидеть, встречается со всеми, с кем хотел встретиться? А как ему девушки в Англии, Франции, Италии, Германии? Ах, могу себе представить! Такому, как я, верить нельзя. И все же я ведь о ней порой вспоминаю, правда? Она уверена, что вспоминаю: она же все время обо мне вспоминает и ждет не дождется того дня, когда я вернусь и заключу ее в свои объятия. Риверсайд-драйв, моя комната – все как было. Утром, вечером и в полдень она по-прежнему смотрит из окна на реку и думает о том, как же было замечательно, когда я у них жил и на реку мы смотрели вместе. Тогда было замечательно, а теперь – грустно. Бродвей, Сентрал-Парк-Уэст, моя квартира. Иногда, проезжая в тех местах, она поднимает глаза, и ей становится так больно… Меняется время, меняется жизнь.

Писала она обо всех понемногу. И об Америке. И о себе. Судя по всему, она ничего не делала: мечтала, читала, ждала. А ее письма, как и фотографии, которые она иной раз вкладывала в конверт, возбуждали во мне желание поскорей увидеть ее вновь, быть с ней, ведь ее любовь была такой сильной, такой жертвенной.

И в мае следующего года мы встретились вновь, в другой квартире, недалеко от ее дома. С каким же бьющим через край восторгом она меня встретила – восторгом трогательным, даже пугающим. Какие глаза! Улыбка подобна распустившемуся цветку, легкая, воздушная походка! Мы опять вместе. Как же давно тебя не было, как давно! Наконец-то! Тогда мне казалось: что бы ни произошло, Аглая всегда будет где-то рядом, я никогда ее не брошу, и она меня тоже.