Текст книги "Дженни Герхардт"

Герхардт, поглощенный своими мыслями, прошел мимо окна, не поднимая глаз. Он поставил козлы у стены, повесил пилу на гвоздь и вошел в дом.

– Мать! – позвал он по-немецки, потом, не видя жены, подошел к двери и заглянул в столовую.

Брэндер встал и протянул ему руку. Сутулый, жилистый немец подошел и пожал ее, вопросительно глядя на незнакомца.

– Это мой отец, мистер Брэндер, – сказала Дженни; чувство приязни к сенатору помогло ей победить застенчивость. – Папа, это мистер Брэндер, тот самый, что живет в отеле.

– Какая, простите, фамилия? – переспросил Герхардт, поворачиваясь от одного к другому.

– Брэндер, – сказал сенатор.

– А, да! – Герхардт говорил с заметным немецким акцентом. – После болезни я неважно слышу. Жена про вас поминала.

– Я решил зайти познакомиться с вами, – сказал сенатор. – У вас, я вижу, большая семья.

– Да, – сказал отец семейства; он вспомнил, что на нем потрепанный рабочий костюм, и ему хотелось поскорее уйти. – Шестеро ребят, и все еще не пристроенные. Вот она – старшая дочка.

В комнату вошла жена, и Герхардт поспешил воспользоваться случаем:

– Уж вы извините, я пойду. Сломал пилу, пришлось бросить работу.

– Сделайте одолжение, – любезно сказал Брэндер, сразу поняв, о чем всегда умалчивала Дженни. Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы у нее хватило мужества ничего не скрывать.

– Так вот, миссис Герхардт, – сказал он, когда та села, напряженно выпрямившись на стуле. – Я хотел бы, чтобы вы впредь не считали меня чужим человеком. И хотел бы, чтобы вы подробно рассказывали мне о своих делах. Дженни не всегда со мной откровенна.

Дженни молча улыбнулась. Миссис Герхардт беспокойно сжимала руки.

– Хорошо, – робко, с благодарностью ответила она.

Они поговорили еще немного, и сенатор поднялся.

– Передайте вашему мужу, – сказал он, – пусть зайдет в понедельник ко мне в отель. Я постараюсь ему помочь.

– Спасибо вам, – смущенно промолвила миссис Герхардт.

– А сейчас мне пора, – прибавил Брэндер. – Так не забудьте сказать мужу, чтобы он пришел.

– Ну конечно, он придет!

Брэндер надел перчатку на левую руку и протянул правую Дженни.

– Вот лучшее ваше сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен отнять его у вас.

– Ну уж, не знаю, как я без нее обойдусь, – ответила мать.

– Итак, всего хорошего, – сказал сенатор, пожимая руку миссис Герхардт и направляясь к двери.

Он кивнул на прощанье и вышел, а с полдюжины соседей, видевших, как он входил в дом, провожали его из-за ставен и занавесок любопытными взглядами.

«Кто б это мог быть?» – вот вопрос, который занимал всех.

– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери простодушная мать, как только за гостем закрылась дверь.

Это была бумажка в десять долларов. Прощаясь, Брэндер незаметно вложил ее в руку миссис Герхардт.

Глава V

Обстоятельства сложились так, что Дженни чувствовала себя многим обязанной сенатору и, вполне естественно, высоко ценила все, что он делал для нее и ее семьи. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, и тот принял Герхардта на службу. Это было, разумеется, не бог весть что – просто место ночного сторожа, но все же Герхардт снова работал, и его благодарность не знала границ. Какой добрый человек этот сенатор, какой отзывчивый – таких больше нет на свете!

Не была забыта и миссис Герхардт. Однажды Брэндер послал ей платье, в другой раз – шаль. Все эти благодеяния делались отчасти из желания помочь, отчасти – для собственного удовольствия, но миссис Герхардт восторженно приписывала их одной лишь доброте сенатора.

А Дженни… Брэндер всеми способами старался завоевать ее доверие, и наконец ее отношение к нему стало настолько сложным, что в нем очень и очень непросто было бы разобраться. А эта юная, неопытная девушка была слишком наивна и беспечна, чтобы хоть на миг задуматься о том, что могут сказать люди. С того памятного и счастливого дня, когда Брэндер сумел победить ее врожденную робость и с такой нежностью поцеловал ее в щеку, для них настала новая пора. Дженни почувствовала в нем друга – и чем проще и непринужденнее он становился, с удовольствием освобождаясь от привычной сдержанности, тем лучше она его понимала. Они от души смеялись, болтали, и он искренне наслаждался этим возвращением в светлый мир молодости и счастья.

Все же временами его беспокоила мысль, от которой он не мог отделаться: он поступает не так, как следует. Не сегодня завтра люди заметят, что в отношениях с этой дочерью прачки он переходит границы благопристойности. От внимания старшей горничной, вероятно, не укрылось, что Дженни, приходя за бельем или принося его, почти всегда задерживается у него в номере на пятнадцать-двадцать минут, а то и на час. Брэндер понимал, что это может дойти до ушей других служащих отеля, слухи распространятся по городу и из этого не выйдет ничего хорошего, но такие соображения не заставили его вести себя по-другому. Он то успокаивал себя мыслью, что не делает ничего плохого для Дженни, то говорил себе, что не может лишиться единственной своей нежной привязанности. По совести говоря, разве он не желает Дженни добра?

Задумываясь над этим, Брэндер всякий раз решал, что не может отказаться от Дженни. Нравственное удовлетворение, которое он испытал бы, едва ли стоит боли, которую неминуемо принесет такая самоотверженность. Долго ли ему осталось жить. Обидно было бы умереть, не получив того, чего так хочешь.

Как-то вечером он крепко обнял Дженни. В другой раз усадил ее к себе на колени и стал рассказывать о своей жизни в Вашингтоне. Теперь он никогда не отпускал ее без ласки или поцелуя, но все это были лишь слабые, неопределенные попытки. Он не хотел слишком сильно ее тревожить.

А Дженни в простоте душевной наслаждалась всем этим. В ее жизни появилось столько нового, необычайного. Наивная, неискушенная, она была способна глубоко чувствовать; она еще ничего не знала о любви, но была уже достаточно взрослой, чтобы радоваться вниманию выдающегося человека, который удостоил ее своей дружбы.

Как-то вечером, стоя рядом с его креслом, она провела рукой по его волосам, откинула их со лба, потом, от нечего делать, вынула у него из кармана часы. Ее милое простодушие привело сенатора в восторг.

– А вам хотелось бы иметь часы? – спросил он.

– Еще бы, – со вздохом сказала Дженни.

На другой день он зашел в ювелирный магазин и купил золотые часики с изящными фигурными стрелками.

– Дженни, – сказал он, когда она пришла в следующий раз, – я хочу вам кое-что показать. Посмотрите-ка, сколько времени на моих часах.

Дженни достала часы из его жилетного кармана и широко раскрыла глаза.

– Это не ваши часы! – удивленно сказала она.

– Конечно, – ответил он, наслаждаясь ее недоумением, – они ваши.

– Мои! – воскликнула Дженни. – Мои! Какая прелесть!

– Они вам нравятся? – спросил Брэндер.

Он был очень польщен и тронут ее восторгом. Лицо ее так и сияло, глаза блестели.

– Это ваши часы, – сказал он. – Носите, да смотрите не потеряйте.

– Какой вы добрый! – сказала Дженни.

– Нет, – возразил Брэндер и, обняв ее за талию, задумался над тем, какую же он может получить награду. Потом медленно притянул Дженни к себе, и тут она обвила руками его шею и благодарно прижалась щекою к его щеке. Ничто не могло бы доставить ему большей радости. Многие годы мечтал он о том, чтобы испытать нечто подобное.

Дальнейшее развитие этой идиллии на некоторое время прервали жаркие бои за место в конгрессе. Под натиском противников сенатору Брэндеру пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть. С величайшим изумлением он узнал, что могущественная железнодорожная компания, всегда относившаяся к нему благожелательно, втайне энергично поддерживает и без того опасного для него соперника. Брэндер был потрясен этой изменой, им овладевало то мрачное отчаяние, то приступы ярости. Хоть он и притворялся, что с легкостью принимает удары судьбы, они больно его ранили. Он так давно уже не испытывал поражения… слишком давно.

В эти дни Дженни впервые узнала, что такое непостоянство мужского характера. Две недели она совсем не видела Брэндера, а потом, как-то вечером, после весьма неутешительного разговора с местным лидером своей партии, он ее встретил более чем холодно. Когда она постучала, он приоткрыл дверь и сказал почти грубо:

– Я не могу сегодня заниматься бельем. Приходите завтра.

Дженни ушла, удивленная и огорченная таким приемом. Она не знала, что и думать. В одно мгновение он вновь оказался на недосягаемой высоте, чуждый и далекий, и его уже нельзя было потревожить. Конечно, он может лишить ее своего дружеского внимания, раз ему так вздумалось. Но почему…

Через день или два он начал раскаиваться, но не успел исправить дело. Белье взяли и возвратили ему совершенно официально, и он, уйдя с головой в свои заботы, ни о чем не вспоминал до тех пор, пока не потерпел обидного поражения: у противника оказалось на два голоса больше.

Брэндер был совсем угнетен и подавлен этим исходом. Что ему теперь оставалось делать?

В таком состоянии застала его Дженни, от которой так и веяло весельем, надеждой, радостью жизни. Доведенный до отчаяния мрачными мыслями, Брэндер заговорил с нею, сначала просто для того, чтобы развлечься; но незаметно его уныние рассеялось, и вскоре он поймал себя на том, что улыбается.

– Ах, Дженни, – сказал он ей, как ребенку, – ваше счастье, что вы молоды. Это – самое лучшее, самое дорогое в жизни.

– Правда?

– Да, только вы этого еще не понимаете. Это всегда начинаешь понимать слишком поздно.

«Я люблю эту девушку, – сказал он себе в тот вечер. – Я хотел бы никогда с ней не расставаться».

Но судьба готовила ему еще один удар. В отеле стали поговаривать, что Дженни, мягко выражаясь, ведет себя странно. Дочь прачки никогда не убережется от неодобрительных замечаний, если в ее наряде что-нибудь не соответствует ее положению. У Дженни увидели золотые часы. Старшая горничная сообщила об этом матери.

– Я решила с вами поговорить, – сказала она. – Вам не следует посылать к нему дочь за бельем, а то уже пошли пересуды.

Миссис Герхардт так растерялась и огорчилась, что не могла вымолвить ни слова. Дженни ничего ей не говорила, но она даже сейчас не верила, что тут есть повод для серьезного разговора. То, что сенатор подарил Дженни часы, растрогало ее и привело в восторг. Ей и в голову не приходило, что доброму имени ее дочери грозит из-за этого какая-либо опасность.

Она вернулась домой очень расстроенная и рассказала Дженни о случившемся. Но та не признавала, что в ее поведении есть что-нибудь плохое. Она смотрит на это совсем иначе. Однако она не рассказывала подробно о своих встречах с сенатором.

– Какой ужас, что пошли такие толки! – сказала мать. – И ты правда подолгу остаешься у него в комнате?

– Не знаю, – ответила Дженни, которую совесть заставляла хоть отчасти признать истину, – может быть.

– Но он никогда не говорил тебе ничего неподходящего?

– Нет, – ответила дочь, не подозревая, что в ее отношениях с Брэндером может быть что-то дурное.

Если бы мать еще немного порасспросила Дженни, она бы узнала больше, но для собственного душевного спокойствия она была рада поскорее прекратить этот разговор. Хорошего человека всегда стараются оклеветать, это она знала. Дженни была немножко неблагоразумна. Люди всегда не прочь посплетничать. Жизнь так тяжела, и разве могла бедная девушка поступать иначе, чем поступала Дженни? От таких мыслей миссис Герхардт расплакалась.

В конце концов она решила сама ходить к сенатору за бельем.

Итак, в следующий понедельник она постучалась к нему. Брэндер, ожидавший увидеть Дженни, был удивлен и разочарован.

– А что случилось с Дженни? – спросил он.

Миссис Герхардт надеялась, что он не заметит подмены или по крайней мере ничего не скажет, и теперь не знала, что ответить. Она посмотрела на него простодушно и беспомощно и сказала:

– Дженни не могла нынче прийти.

– Но она не больна?

– Нет.

– Рад это слышать, – сказал он покорно. – А вы как себя чувствуете?

Миссис Герхардт ответила на его любезные вопросы и простилась. После ее ухода он задумался, спрашивая себя, что же могло произойти. Ему и самому было странно, что его это занимает.

Однако в субботу, когда белье снова принесла мать, он почувствовал неладное.

– В чем дело, миссис Герхардт? – спросил он. – С вашей дочерью что-нибудь случилось?

– Нет, сэр, – ответила она, слишком расстроенная, чтобы лгать.

– Почему же она больше не приносит белье?

– Я… я… – миссис Герхардт заикалась от волнения. – Она… про нее стали нехорошо говорить… – с усилием сказала она наконец.

– Кто стал говорить? – серьезно спросил Брэндер.

– Здешние, в отеле.

– Кто «здешние»? – голос его зазвучал сердито.

– Старшая горничная.

– Ах, горничная! – воскликнул сенатор. – И что же она говорит?

Мать пересказала ему свой разговор с горничной.

– Вот как! – вскричал он в бешенстве. – Она смеет вмешиваться в мои дела? Хотел бы я знать, почему люди не желают смотреть за собой и оставить меня в покое. Знакомство со мной ничем не грозит вашей дочери, миссис Герхардт. Я не сделаю ей ничего плохого. Стыд и позор, – прибавил он с возмущением, – девушка не может просто прийти ко мне в отель, сразу ее начинают в чем-то подозревать. Я еще выясню, откуда эта болтовня.

– Только вы не думайте, я тут ни при чем, – извиняющимся тоном сказала миссис Герхардт. – Я знаю, вы любите Дженни и не хотите ей зла. Вы столько сделали для нее и для всех нас, мистер Брэндер, мне прямо совестно, что я не пускаю ее к вам.

– Ничего, миссис Герхардт, – сказал он спокойно. – Вы правильно поступили. Я вас нимало не осуждаю. Но меня возмущает, что по отелю ходят такие сплетни. Посмотрим, кто тут виноват.

Миссис Герхардт побледнела от волнения. Она боялась, что оскорбила человека, который так много для них сделал. Если бы только сказать ему, объяснить все, чтобы он не думал, будто это она распускает сплетни. Она так боялась скандала.

– Я хотела как лучше, – сказала она наконец.

– Вы совершенно правы, – ответил он. – Я очень люблю Дженни. Мне всегда приятно, когда она приходит. Я желаю ей добра, но, может быть, лучше, чтобы она не приходила, по крайней мере в ближайшее время.

В тот вечер сенатор снова сидел в своем кресле и размышлял над тем, что произошло. Оказывается, Дженни дорога ему, гораздо дороже, чем он думал. Теперь, когда у него не было больше надежды видеть ее у себя, он стал понимать, как много значили для него ее короткие посещения. Он тщательно обдумал все и понял, что сплетен в отеле не избежать: видно, он и впрямь поставил девушку в очень неудобное положение.

«Пожалуй, следует покончить с этой историей, – думал он. – Я вел себя слишком неразумно».

Придя к такому заключению, Брэндер отправился в Вашингтон и жил там, пока не истек срок его сенаторских полномочий. Затем вернулся в Колумбус и стал ждать, что президент из дружеского расположения поручит ему какой-нибудь ответственный пост за границей. Но ему не удавалось забыть Дженни. Чем дольше он оставался вдали от нее, тем больше жаждал опять ее увидеть. Обосновавшись снова на старом месте, Брэндер в одно прекрасное утро взял трость и зашагал хорошо знакомой дорогой. Поравнявшись с домом Герхардтов, он решил зайти, постучал у дверей и был встречен удивленными и почтительными улыбками миссис Герхардт и ее дочери. Он неопределенно пояснил, что был в отъезде, и завел речь о стирке, как будто ради этого и пришел. Потом, когда ему посчастливилось остаться на несколько минут наедине с Дженни, он храбро приступил к делу.

– Хотите завтра вечером со мной покататься? – спросил он.

– Хочу, – ответила Дженни, для которой такое развлечение было ново и заманчиво.

Брэндер с улыбкой потрепал ее по щеке, радуясь, как мальчишка, что снова ее видит.

Казалось, она хорошеет с каждым днем. В белоснежном переднике, с туго заплетенными косами вокруг головы, она была так мила, что трудно было не залюбоваться ею.

Брэндер подождал возвращения миссис Герхардт и поднялся – ему больше незачем было оставаться.

– Завтра вечером я собираюсь с вашей дочкой на прогулку, – сказал он. – Хочу с нею побеседовать о ее будущем.

– Ну что ж, – сказала мать.

Она не видела в этом ничего предосудительного. Они расстались, обменявшись множеством улыбок и рукопожатий.

– Золотое сердце у этого человека, – заметила миссис Герхардт. – И как мило он всегда говорит про тебя, правда? Он может помочь тебе получить образование. Ты должна гордиться его добрым отношением.

– Я и горжусь, – чистосердечно призналась Дженни.

– Не знаю, стоит ли рассказывать об этом отцу, – сказала миссис Герхардт. – Он не любит, чтоб ты уходила из дому по вечерам.

В конце концов решили отцу ничего не говорить. Он, пожалуй, не поймет.

Дженни была уже готова, когда Брэндер на другой день зашел за нею. При слабом свете скромной лампы он увидел, что она приоделась ради этого случая – на ней был ее лучший наряд. Бледно-лиловое ситцевое платье с узенькими, обшитыми кружевом манжетами и довольно высоким воротничком, идеально накрахмаленное и отглаженное, подчеркивало ее безукоризненную фигуру. На ней не было ни перчаток, ни каких-либо безделушек, ни хотя бы приличного жакета, но со вкусом уложенные волосы украшали ее хорошенькую головку лучше любой модной шляпки, и несколько выбившихся завитков венчали ее легким ореолом. Когда Брэндер посоветовал ей надеть жакет, она на мгновение заколебалась, потом вышла в другую комнату и вернулась с простой серой шерстяной пелериной матери. Тут искренне огорченный Брэндер догадался, что у нее вообще нет жакета и она собиралась обойтись без него.

«Она продрогла бы вечером, – подумал он, – и, конечно, не стала бы жаловаться».

Он посмотрел на Дженни и в раздумье покачал головой. Потом они двинулись в путь, и Брэндер тотчас забыл обо всем, кроме одного – что Дженни рядом. Она болтала о том о сем свободно, с полудетским увлечением, которое казалось ему неотразимо очаровательным.

– Послушайте, Дженни, – сказал он, когда она залюбовалась мягкими очертаниями деревьев, чуть позолоченных слабым сиянием восходящей луны. – Вы необыкновенная девушка. Я уверен, что, если бы вам хоть немного поучиться, вы писали бы стихи.

– Думаете, я бы сумела? – наивно спросила она.

– Думаю, девочка? – Брэндер взял ее за руку. – Думаю? Да я в этом уверен. Вы самая милая мечтательница на свете. Конечно же, вы можете быть поэтом. Вы живете поэзией. Вы – сама поэзия, дорогая моя. И не так уж важно, умеете вы писать стихи или нет.

Ничто не могло бы тронуть ее так, как эта похвала. Он всегда говорит такие милые вещи. Кажется, никто никогда и вполовину не любил и не ценил ее, как он. И он такой добрый! Все это говорят. Даже отец.

Они ехали все дальше. Потом, словно что-то вспомнив, Брэндер вдруг сказал:

– Интересно, сколько времени? Пожалуй, нам пора возвращаться. У вас часы с собою?

Дженни вздрогнула: часы – она так боялась, что он заговорит о них! Она непрестанно ждала этого с той минуты, как он вернулся.

За время его отсутствия в семье стало совсем туго с деньгами, и Дженни пришлось заложить часы. Одежда Марты пришла в такое состояние, что девочка не могла больше ходить в школу. И вот, после долгих обсуждений, решено было отказаться от часов.

Басс отнес часы к соседу-ростовщику и после долгих препирательств заложил их за десять долларов. Миссис Герхардт истратила эти деньги на детей и вздохнула с облегчением. Марта стала выглядеть куда приличнее. Понятно, Дженни была этому рада.

Но теперь, когда сенатор заговорил о своем подарке, ей показалось, что настал час возмездия. Она вся дрожала, и Брэндер заметил ее растерянность.

– Что с вами, Дженни? – сказал он ласково. – Почему вы так вздрогнули?

– Ничего, – ответила она.

– При вас нет часов?

Дженни медлила, ей казалось невозможным солгать. Наступило неловкое молчание; потом Дженни сказала:

– Нет, сэр.

В голосе ее слышались слезы.

Брэндер тотчас заподозрил истину, стал настаивать, и она во всем призналась.

– Не надо огорчаться, дорогая, – сказал он. – Вы – лучшая девушка на свете. Я выкуплю ваши часы. А впредь, когда вам что-нибудь понадобится, непременно приходите ко мне. Слышите? Непременно, обещайте мне. Если меня не будет в городе, напишите. Я больше никогда не потеряю вас из виду. У вас всегда будет мой адрес. Дайте мне только знать, и я вам помогу. Слышите?

– Да, – сказала Дженни.

– Вы мне это обещаете, правда?

– Да, – ответила она.

Минуту оба молчали.

– Дженни, – сказал наконец сенатор: под влиянием этого по-весеннему чудесного вечера его чувство прорвалось наружу, – я убедился, что не могу без вас жить. Вы бы согласились больше не расставаться со мной?

Дженни смотрела в сторону, не совсем понимая, что он хочет сказать.

– Не знаю, – неопределенно ответила она.

– Так вот, подумайте об этом, – мягко сказал Брэндер. – Я говорю серьезно. Хотели бы вы стать моей женой и уехать на несколько лет учиться?

– Уехать и поступить в школу?

– Да, после того как мы поженимся.

– Пожалуй, да… – ответила Дженни.

Она подумала о матери. Быть может, этим она помогла бы родным.

Брэндер повернулся к ней, стараясь рассмотреть выражение ее лица. Было довольно светло. На востоке над вершинами деревьев вставала луна, и несчетные звезды уже поблекли в ее лучах.

– Неужели я вам совсем безразличен, Дженни? – спросил он.

– Нет!

– Но вы больше никогда не приходите ко мне за бельем, – горько пожаловался он.

Это ее тронуло.

– Я не виновата, – ответила она. – Что же я могу поделать? Мама думает, так будет лучше.

– Она права, – согласился Брэндер. – Не огорчайтесь. Я просто пошутил. Но вы бы с удовольствием пришли, если бы могли, правда?

– Да, – чистосердечно ответила она.

Он взял ее руку и пожал так ласково, что его слова вдвойне тронули Дженни. Она порывисто обняла его.

– Вы такой добрый, – сказала она с дочерней нежностью.

– Дженни, девочка моя, – с глубоким чувством произнес Брэндер, – я на все готов ради вас.

Глава VI

Отец злополучного семейства, Уильям Герхардт, родом саксонец, был человек незаурядный. Еще восемнадцатилетним юношей он возмутился несправедливостью закона о всеобщей воинской повинности и бежал в Париж. А оттуда он переправился в Америку, эту землю обетованную.

Прибыв сюда, он сначала подался из Нью-Йорка в Филадельфию, а потом и дальше на Запад; некоторое время он работал на стекольных заводах в Пенсильвании. В одной живописной деревушке этого Нового Света он обрел подругу жизни, о какой всегда мечтал. Это была скромная молодая американка немецкого происхождения, и с нею он переехал в Янгстаун, а затем в Колумбус, все время следуя за стекольным фабрикантом по фамилии Хеммонд, чьи дела то процветали, то приходили в упадок.

Герхардт был человек честный, и ему приятно было, что люди ценят его неспособность кривить душой.

– Уильям, – нередко говорил ему хозяин, – я хочу, чтобы ты у меня работал, потому что могу на тебя положиться.

И эта похвала была для Герхардта дороже золота.

Его честность, как и религиозные убеждения, была заложена в нем с детства, вошла в плоть и кровь. Герхардт никогда над этим не задумывался. Его отец и дед были добропорядочные немецкие ремесленники, они ни разу никого ни на грош не обсчитали, и эта упрямая честность полностью передалась ему.

Он был истый лютеранин – аккуратное посещение церкви и соблюдение всех домашних обрядов укрепили за многие годы его взгляды и верования. В доме его отца слово священника было законом, и Герхардт унаследовал убеждение, что лютеранская церковь безупречна и ее учение о загробной жизни непогрешимо и непререкаемо. Жена его, формально исповедовавшая учение меннонитов, охотно приняла вероисповедание мужа. Итак, семейство было вполне богобоязненное. Куда бы ни переезжали Герхардты, они прежде всего вступали в число прихожан местной лютеранской церкви, и священник становился желанным гостем в их доме.

Мистер Вундт, пастырь лютеран города Колумбуса, был искренним и ревностным христианином и притом слепым, нетерпимым фанатиком. Он полагал, что, танцуя, играя в карты или посещая театр, его прихожане рискуют спасением души, и без колебаний, во всю силу своих легких провозглашал, что те, кто не повинуется его предписаниям, будут ввергнуты в ад. Пить, даже умеренно, – грех. Курить… ну, он и сам курил. Целомудрие до брака и затем соблюдение его святости строго обязательны для каждого христианина. Нет спасения, говорил он, той девушке, которая не сумеет соблюсти своей чистоты, и родителям, которые допустят, чтобы их дочь согрешила. Они будут ввергнуты в ад. Неуклонно следуйте стезей добродетели, дабы избегнуть вечной кары, ибо гнев праведного Господа неминуемо настигает грешника.

Герхардт, его жена и Дженни безоговорочно принимали учение своей Церкви в истолковании мистера Вундта. Но Дженни, в сущности, соглашалась со всем этим просто формально. Религия пока что не имела на нее решающего влияния. Приятно знать, что существует рай, пугает мысль, что существует ад. Юноши и девушки должны хорошо себя вести и слушаться родителей. В остальном религиозные понятия Дженни были довольно смутны.

Герхардт-отец был убежден, что каждое слово, произнесенное с кафедры его церкви, – непреложная истина. Загробная жизнь казалась ему вполне реальной.

А годы шли, жизнь становилась все непонятней и необъяснимей, и Герхардт отчаянно цеплялся за религиозные догмы, которые давали ответ на все вопросы. О, если бы он мог быть столь честным и стойким, что Господь не имел бы никаких оснований его отвергнуть! Он трепетал не только за себя, но и за жену и детей. Ведь настанет день, когда ему придется за них ответить. Не приведет ли их всех к погибели его слабость и неумение внушить им законы вечной жизни? Он рисовал в своем воображении муки ада и спрашивал себя, что ждет его и его близких в последний час.

Естественно, что столь глубокая религиозность делала его суровым в обращении с детьми. Он косо смотрел на развлечения молодежи и на ее слабости. Будь его отцовская воля, Дженни никогда не узнала бы любви. Если б она и познакомилась где-нибудь в городе с молодыми людьми и они стали бы за нею ухаживать, отец не пустил бы их на порог. Он забыл, что и сам когда-то был молод, и теперь заботился только о спасении души своей дочери. Итак, сенатор был совершенно новым явлением в ее жизни.

Когда Брэндер впервые стал принимать участие в делах семьи, все представления папаши Герхардта о том, что хорошо и что плохо, оказались несостоятельными. Он не знал, с какой меркой подойти к такому человеку. Брэндер не был обычным кавалером, который пытался приударить за его хорошенькой дочкой. Вмешательство сенатора в жизнь Герхардтов было столь своеобразным и в то же время столь благовидным, что он стал играть в ней важную роль, прежде чем кто-либо успел опомниться. Сам Герхардт – и тот был введен в заблуждение: он не ожидал из такого источника ничего, кроме почета и пользы для себя и своей семьи, а потому преспокойно принимал заботы сенатора и его услуги. Впрочем, жена не говорила ему о многочисленных подарках, полученных от Брэндера и до и после того чудесного Рождества.

Но однажды утром, когда Герхардт возвращался домой после ночной работы, к нему подошел его сосед Отто Уивер.

– Герхардт, – сказал он, – я хочу с тобой поговорить. Я тебе друг и хочу рассказать, что я слышал. Видишь ли, соседи много болтают насчет того человека, который ходит к твоей дочери.

– К моей дочери? – повторил Герхардт, несказанно ошеломленный и задетый этим неожиданным нападением. – О ком ты говоришь? Я не знаю никакого человека, который ходит к моей дочери.

– Разве? – спросил Уивер, удивленный не менее своего собеседника. – Немолодой человек, наполовину седой. Иногда ходит с тростью. Разве ты не знаешь?

Герхардт с озадаченным видом рылся в памяти.

– Говорят, он прежде был сенатором, – неуверенно продолжал Уивер. – Не знаю точно.

– А, сенатор Брэндер, – с некоторым облегчением сказал Герхардт. – Да. Он иногда заходит. Верно. Ну, так что же из этого?

– Да ничего, – ответил сосед, – только вот люди сплетничают. Он уже не молод, знаешь ли. Твоя дочь иногда ходила с ним гулять. А люди это видели, и теперь пошли пересуды. Вот я и подумал, может, тебе следует про это знать.

Слова приятеля потрясли Герхардта до глубины души. Уж верно, люди не зря говорят такие вещи. Дженни и ее мать серьезно провинились. Все же он, не колеблясь, выступил на защиту дочери.

– Это друг нашей семьи, – смущенно сказал он. – Напрасно люди говорят, чего не знают. Моя дочь ничего плохого не сделала.

– Ну понятно. Тут ничего плохого нет, – сказал Уивер. – Соседи часто болтают зря. Но мы с тобой старые друзья, и я подумал, может, тебе следует знать…

Еще с минуту Герхардт стоял неподвижно, приоткрыв рот; странная беспомощность овладела им. Как страшно, когда люди становятся тебе враждебны. Как важно, чтобы их мнение и расположение были на твоей стороне. Он, Герхардт, так старался жить, соблюдая все установленные правила! Почему бы людям не удовольствоваться этим и не оставить его в покое?

– Спасибо, что ты мне сказал, – пробормотал он, направляясь к дому. – Я об этом подумаю. Всего доброго.

Он воспользовался первым же удобным случаем, чтобы расспросить жену.

– Чего ради сенатор Брэндер ходит к Дженни? – спросил он по-немецки. – Соседи уже стали сплетничать.

– Тут нет ничего худого, – ответила миссис Герхардт тоже по-немецки. Вопрос явно застал ее врасплох. – Он приходил только два или три раза.

– Но ты мне про это не говорила, – возразил муж, возмущенный тем, что она терпела поведение дочери и покрывала ее.

– Не говорила, – созналась миссис Герхардт в полнейшем замешательстве. – Он заходил только раза два.

– Только! – воскликнул Герхардт, поддаваясь чисто немецкой привычке повышать голос. – Только! Все соседи уже судачат об этом. На что это похоже, скажи, пожалуйста?

– Он заходил только раза два, – беспомощно повторила миссис Герхардт.

– Сейчас подходит ко мне на улице Уивер, – продолжал Герхардт, – и говорит, все соседи болтают про человека, с которым гуляет моя дочь. А я ничего не знаю. Стою, как дурак, и молчу. Куда это годится? Что он обо мне подумает?

– Ничего тут такого нет, – возразила жена. – Дженни раза два ходила с ним погулять. Он сам заходил сюда, к нам в дом. Что тут такого, о чем толковать? Неужели девушке уж и развлечься нельзя?

– Но ведь он уже немолодой, – сказал Герхардт, повторяя слова Уивера. – Человек видный, с положением. Чего ради он ходит к такой девушке, как Дженни?

– Не знаю, – защищалась миссис Герхардт. – Он приходит к нам в дом. Я за ним не знаю ничего плохого. Разве я могу ему сказать, чтоб он не приходил?

И Герхардт умолк. Он знал сенатора с наилучшей стороны. В самом деле, что тут страшного?