Текст книги "Дженни Герхардт"

– Говорю тебе, Дженни, ни о чем не тревожься, – повторял он, когда она уходила. – Страсть оказалась сильнее меня, но мы обвенчаемся. Иди домой и никому ничего не говори. Предупреди брата, если еще не поздно, сохрани все в тайне, и я женюсь на тебе и увезу тебя отсюда. Я не могу сделать это сейчас же. Мне не хочется делать это здесь. Но я поеду в Вашингтон и вызову тебя. И вот (он достал бумажник и вынул сто долларов – все, что у него было при себе) возьми это. Завтра я пришлю тебе еще. Ты теперь моя невеста, помни это. Ты – моя.

Он нежно обнял ее.

Дженни вышла в ночную тьму. Без сомнения, он сдержит слово. Мысленно она уже жила новой, восхитительной жизнью. Конечно, он на ней женится. Подумать только! Она поедет в Вашингтон, в этот далекий, незнакомый город. А отец и мать – им больше не придется так много работать. А Басс, а Марта… Она сияла от радости, думая о том, как много она сможет сделать для родных.

Пройдя квартал, она замедлила шаг, и ее нагнал Брэндер; он проводил Дженни до калитки ее дома и остановился, а она, осторожно осмотревшись, легко взбежала на крыльцо и потянула дверь. Дверь была не заперта. Дженни помедлила минуту, чтобы показать возлюбленному, что все в порядке, и вошла. В доме было тихо. Она пробралась в свою комнатку и услышала сонное дыхание Вероники. Потом бесшумно прошла в комнату, где спали Басс и Джордж. Басс лежал, вытянувшись на кровати, и, казалось, спал. Но когда она вошла, он шепнул:

– Это ты, Дженни?

– Я.

– Где ты была?

– Послушай, – прошептала она, – ты видел папу и маму?

– Да.

– Они знают, что я уходила из дому?

– Мама знает. Она не велела мне про тебя спрашивать. Где ты была?

– Ходила к сенатору Брэндеру просить за тебя.

– А, вот оно что. Мне ведь не сказали, почему меня выпустили.

– Никому ничего не говори, – умоляюще сказала Дженни. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал. Ты же знаешь, как папа к нему относится.

– Ладно, – сказал Басс.

Но ему любопытно было, что подумал бывший сенатор, что он сделал и как Дженни с ним говорила. Она коротко, скупо отвечала, и тут за дверью послышались шаги матери.

– Дженни, – шепотом позвала миссис Герхардт.

Дженни вышла к ней.

– Ах, зачем ты уходила!

– Я не могла иначе, мама. Должна же я была что-то сделать.

– Почему ты оставалась там так долго?

– Он хотел со мной поговорить, – уклончиво ответила Дженни.

Мать смотрела на нее полными тревоги, измученными глазами.

– Ах, я так боялась, так боялась! Отец пошел было в твою комнату, но я сказала, что ты уже спишь. Он запер входную дверь, но я опять ее отперла. Когда Басс пришел, он тоже хотел тебя видеть, но я уговорила его подождать до утра.

И она опять грустно посмотрела на дочь.

– Все хорошо, мамочка, – ободряюще сказала Дженни. – Завтра я тебе обо всем расскажу. А сейчас иди спать. Как папа думает, почему Басса выпустили?

– Он не знает. Думает, может быть, просто потому, что Бассу все равно не уплатить штрафа.

Дженни ласково обняла мать за плечи.

– Иди спать, – сказала она.

Она уже думала и поступала так, словно стала на много лет старше. Она чувствовала, что должна заботиться и о себе, и о матери.

Следующие дни Дженни прожила как во сне. Все снова и снова она перебирала в памяти необычайные события того вечера. Не так уж трудно было рассказать матери, что сенатор опять говорил о свадьбе, что он хочет жениться на ней, когда вернется из Вашингтона, что он дал ей сто долларов и обещал дать еще, но совсем другое дело – то единственно важное, о чем она не могла заставить себя заговорить. Это было слишком свято. Обещанные деньги он прислал ей на другой же день с нарочным – четыреста долларов, которые он советовал положить на текущий счет в банк. Бывший сенатор сообщал, что он уже находится на пути в Вашингтон, но вернется или вызовет ее к себе. «Будь мужественна, – писал он. – Тебя ждут лучшие дни».

Брэндер уехал, и судьба Дженни поистине повисла на волоске. Но она сохранила еще всю наивность и простодушие юности; внешне она была совсем прежней, только появилась в ней какая-то мягкая задумчивость. Конечно, он вызовет ее к себе. Ей уже мерещились далекие края, удивительная, чудесная жизнь. У нее есть в банке немного денег, она никогда и не мечтала о таком богатстве, теперь она может помочь матери. Как всегда бывает с молодыми девушками, она все еще ждала только хорошего; иначе, быть может, ею скорее овладели бы тревожные предчувствия. Все ее существо, ее жизнь, будущее – все висело на волоске. Это могло кончиться и хорошо и плохо, но для такого неискушенного создания зло становится очевидным лишь тогда, когда оно уже свершилось.

Как можно среди такой неопределенности сохранить душевное спокойствие – это одно из чудес, разгадка которых в прирожденной доверчивости всякого юного существа. Нечасто бывает, чтобы зрелый человек сохранил свои юношеские представления. И ведь чудо не в том, что кто-то их сохранил, а в том, что все их утрачивают. Обойди весь мир – что остается в нем, когда отойдут в прошлое нежность и наивность юности, на все смотрящей широко раскрытыми, изумленными глазами? Несколько зеленых побегов, что порою появляются в пустыне наших будничных интересов, несколько видений солнечного лета, мелькнувших перед взором охладелой души, краткие минуты досуга среди непрестанного тяжкого труда – все это приоткрывает перед усталым путником вселенную, которая всегда открыта молодой душе. Ни страха, ни корысти; просторы полей и озаренные светом холмы; утро, полдень, ночь; звезды, птичьи голоса, журчанье воды – все это дается в дар душе ребенка. Одни называют это поэзией, другие, черствые души, – пустой выдумкой.

В дни юности все это было понятно и им, но чуткость юности исчезла – и они уже не способны видеть.

Новые переживания Дженни проявлялись лишь в задумчивой грусти, сквозившей во всем, что бы она ни делала. Порою она удивлялась, что письма от Брэндера все нет, но тут же вспоминала, что он говорил о нескольких неделях, и потому полтора месяца, уже прошедшие со дня их разлуки, не казались такими долгими.

Тем временем достопочтенный экс-сенатор весело отправился на свидание с президентом, потом окунулся в приятную светскую жизнь, – и как раз собирался навестить своих друзей в Мэриленде, но тут легкая простуда вынудила его просидеть несколько дней взаперти. Он был раздосадован, что именно теперь ему пришлось слечь в постель, но вовсе не подозревал в своем недомогании ничего серьезного. Потом врач обнаружил у него тяжелую форму брюшного тифа, некоторое время он был без сознания и очнулся сильно ослабевшим. Казалось, он выздоравливает, но ровно через полтора месяца после его разлуки с Дженни с ним случился внезапный паралич сердца, и все было кончено. Дженни оставалась в счастливом неведении, не подозревая о его болезни, и даже не видела напечатанного жирным шрифтом сообщения о его смерти, пока вечером Басс не принес домой газету.

– Смотри-ка, Дженни, – громко сказал он. – Брэндер умер!

Он протянул ей газету, на первой странице которой было напечатано:

СМЕРТЬ БЫВШЕГО СЕНАТОРА БРЭНДЕРА

Внезапная кончина славного сына штата Огайо.

Скончался от паралича сердца в отеле «Арлингтон», в Вашингтоне.

Недавно он перенес тиф и, по мнению врачей, уже находился на пути к выздоровлению, но болезнь оказалась роковой. Важнейшие вехи его незаурядной карьеры…

Дженни, безмерно потрясенная, смотрела на эти строки.

– Умер?! – воскликнула она.

– Ну да, видишь, напечатано, – сказал Басс тоном человека, принесшего чрезвычайно интересную новость. – Умер сегодня в десять утра.

Глава IX

Едва скрывая дрожь, Дженни взяла газету и вышла в соседнюю комнату. Она стала у окна и снова посмотрела на эти строки, вся оцепенев от невыразимого ужаса.

Он умер – вот все, что она могла сейчас понять, а из соседней комнаты до нее доносился голос Басса, тот сообщал о случившемся отцу. «Да, умер», – услышала она и снова попыталась представить себе, что же это значит для нее. Но рассудок отказывался ей служить.

Через минуту к ней подошла миссис Герхардт. Она слышала слова Басса и видела, как Дженни вышла из комнаты, но, помня столкновения с мужем из-за сенатора, побоялась обнаружить свои чувства. У нее никогда не возникало ни малейшего подозрения о том, что произошло между дочерью и сенатором, и сейчас ей просто хотелось посочувствовать Дженни в час крушения ее надежд.

– Как это печально, правда? – сказала она с искренним огорчением. – Надо ж было, чтоб он умер как раз теперь, когда хотел столько сделать для тебя и для всех нас.

Она замолчала, ожидая ответа, но Дженни словно онемела.

– Не горюй, – снова заговорила мать, – тут уж ничем не поможешь. Он хотел многое сделать, но теперь не надо об этом думать. Все кончено, и ничего нельзя изменить, ты же сама понимаешь.

Она опять замолчала, а Дженни оставалась все такой же немой и неподвижной. Видя бесполезность уговоров, миссис Герхардт решила, что дочь хочет побыть одна, и вышла из комнаты.

А Дженни все стояла у окна и понемногу начинала понимать, что сулит ей эта новость, как безвыходно и непоправимо ее положение. Она пошла в спальню, присела на край кровати и увидела в маленьком зеркале напротив бледное, искаженное от горя лицо. Дженни растерянно смотрела – неужели это она? «Придется уехать», – подумала она и с мужеством отчаяния стала мысленно подыскивать себе убежище.

Тем временем настал час ужина, и, чтобы соблюсти приличия, она присоединилась к остальным; ей было нелегко вести себя как всегда. Герхардт заметил, что она подавлена, но не подозревал всей глубины скрывавшегося за этим отчаяния. Басс же был слишком занят собственными делами, чтобы обращать внимание на кого бы то ни было.

В последующие дни Дженни обдумывала свое трудное положение и спрашивала себя, что делать. Правда, деньги у нее есть; но ни друзей, ни опыта, ни прибежища. Она всегда жила с родителями. Порою она испытывала непонятный упадок духа, какие-то бесформенные и безымянные страхи преследовали ее. Раз поутру она почувствовала неодолимое желание расплакаться, и потом это чувство нередко охватывало ее в самые неподходящие минуты. Миссис Герхардт стала это замечать и однажды решила расспросить дочь.

– Скажи, что с тобой? – ласково заговорила она. – Ты должна все рассказать своей матери, Дженни.

Дженни, которой казалось совершенно невозможным сказать правду, наконец не выдержала и, уступив мягким настояниям матери, сделала роковое признание. Миссис Герхардт оцепенела от горя и долго не могла вымолвить ни слова.

– Ах, это все моя вина, – сказала она наконец, охваченная раскаянием. – Я должна была понять. Но мы сделаем все, что сможем.

Тут она не выдержала и разрыдалась.

Немного погодя она опять взялась за прерванную стирку и, согнувшись над корытом, продолжала плакать. Слезы катились по ее щекам и капали в мыльную пену. Изредка она утирала их фартуком, но они снова и снова наполняли глаза.

После первых страшных минут пришло острое сознание неотвратимой беды. Что сделает Герхардт, если узнает правду? Он не раз говорил, что, если когда-нибудь одна из его дочерей поступит, как поступают иные, он выгонит ее на улицу. «Ноги ее не будет больше в моем доме!» – кричал он.

– Я так боюсь отца, – часто говорила в эту пору миссис Герхардт дочери. – Что-то он скажет…

– Может быть, мне лучше уехать? – предлагала Дженни.

– Нет, – отвечала мать, – пока ему ничего не надо знать. Погоди немного.

Но в глубине души она понимала, что роковой день все равно скоро наступит.

Однажды, когда тревожная неизвестность стала для нее невыносима, миссис Герхардт услала из дому Дженни и других детей, надеясь, что до их возвращения сумеет все сказать мужу. С самого утра она суетилась, со страхом ожидая удобной минуты, а после обеда, так ни слова и не сказав, дала мужу лечь спать. Днем она не пошла на работу, потому что не могла уйти, не исполнив своего мучительного долга. В четыре часа Герхардт проснулся, а она все еще колебалась, хоть и прекрасно понимала, что Дженни скоро вернется и тщательно подготовленная возможность будет упущена. Должно быть, она так и не набралась бы мужества, если бы Герхардт сам не заговорил о Дженни.

– Она плохо выглядит, – сказал он. – Похоже, с ней что-то неладно.

– Ах, – начала миссис Герхардт, с усилием преодолевая страх и решив непременно высказать всю правду, – с Дженни беда. Не знаю, что и делать. Она…

Герхардт, который в эту минуту разбирал дверной замок, чтобы починить его, поднял голову и подозрительно посмотрел на жену.

– Что такое? – спросил он.

Миссис Герхардт стала в волнении скручивать жгутом фартук. Она старалась собрать все свое мужество и объясниться, но силы ей изменили: она закрылась фартуком и заплакала.

Герхардт посмотрел на нее и встал. Он был немного похож на Кальвина – худое, болезненно-желтое лицо, словно потускневшее от возраста и работы под открытым небом, в дождь и ветер. В минуты удивления или гнева глаза его вспыхивали. В волнении он опять и опять откидывал волосы со лба и начинал шагать взад и вперед по комнате; сейчас видно было, что он встревожен и вот-вот вспылит.

– О чем это ты говоришь? – резко спросил он по-немецки. – Беда… неужели кто-нибудь… – Он не договорил и угрожающе поднял руку. – Почему ты молчишь?

– Я никогда не думала, что с ней может случиться такое несчастье, – испуганная миссис Герхардт попыталась все же высказать свою мысль. – Она всегда была хорошей девочкой. Ах, – закончила она, – подумать только, что он погубил Дженни…

– Проклятье! – в порыве бешенства крикнул Герхардт. – Так я и знал! Брэндер! Ха! Ваш благородный джентльмен! Вот к чему привело, что ты позволяла ей бегать по вечерам, кататься в колясках, разгуливать по улицам. Так я и знал. Боже правый!

Произнеся этот трагический монолог, он стал метаться по тесной комнате из угла в угол, как зверь в клетке.

– Погубил! – восклицал он. – Погубил! Ха! Так он ее погубил, вот оно что?

Вдруг он остановился, как марионетка, которую дернули за веревочку. Он стоял перед миссис Герхардт, а она отступила к столу у стены и ждала, побледнев от страха.

– Но ведь он умер! – крикнул он, словно это впервые пришло ему в голову. – Умер!

Он смотрел на жену, сжав ладонями виски, словно боялся, что голова не выдержит, – злая ирония случившегося жгла его как огонь.

– Умер! – повторил он, и миссис Герхардт, опасаясь за его рассудок, отступила еще дальше; искаженное лицо мужа сейчас ужасало ее сильней, чем причина его отчаяния.

– Он хотел жениться на Дженни, – жалобно сказала она. – Если б он не умер, он женился бы на ней.

– Женился бы! – закричал Герхардт, выведенный из оцепенения звуком ее голоса. – Женился бы! Нашла чем утешаться! Женился бы! Негодяй! Собака! Чтоб душе его вечно гореть в адском огне! Господи, дай, чтобы… чтобы… ох, если б только я не был христианином…

Он стиснул кулаки, весь дрожа от ярости.

Миссис Герхардт зарыдала; муж отвернулся – он был слишком потрясен, чтобы ей сочувствовать. Опять он стал ходить по кухне взад и вперед; пол дрожал под его тяжелыми шагами. Немного погодя Герхардт снова подошел к жене – теперь страшная истина предстала перед ним в новом свете.

– Когда это случилось? – спросил он.

– Не знаю, – тихо ответила жена, слишком испуганная, чтобы сказать правду. – Я сама только на днях все узнала.

– Лжешь! – крикнул он. – Ты всегда ей потакала. Это ты виновата, что она до этого докатилась. Если б ты не мешала мне и все шло бы по-моему, нам теперь не пришлось бы так мучиться.

«До чего дошло! – продолжал он про себя. – До чего дошло! Мой сын попадает в тюрьму. Моя дочь шляется по улицам и дает повод к сплетням. Соседи говорят мне в лицо, что мои дети ведут себя неприлично. А теперь этот мерзавец ее погубил. Господи, да что же это стряслось с моими детьми!»

– И за что мне такое наказание, – бормотал он, охваченный жалостью к самому себе. – Я ли не стараюсь быть добрым христианином! Каждый вечер я молюсь, чтоб Господь указал мне путь истинный, но все напрасно. Работаю, работаю… Вот они, мои руки, все в мозолях. Всю жизнь я старался быть честным человеком. И вот… вот…

Голос его сорвался, казалось, он сейчас расплачется. И вдруг в порыве гнева он накинулся на жену.

– Это ты во всем виновата! – кричал он. – Ты одна! Если б ты поступала, как я велел, ничего бы не случилось. Так нет же, ты меня не слушала. Пускай она убирается вон! вон!! вон!!! Потаскушка, вот кто она такая! Теперь ей одна дорога – в ад. И пускай туда и отправляется. Я умываю руки. Хватит с меня.

Он повернулся, собираясь уйти в свою крохотную спальню, но, не дойдя до двери, остановился.

– Пускай убирается вон! – повторил он в бешенстве. – Ей нет места в моем доме! Сегодня же! Сейчас же! Я больше ее на порог не пущу. Я ей покажу, как меня позорить!

– Не гони ее сегодня, – умоляла миссис Герхардт. – Ей некуда идти.

– Нет, сегодня же! – сказал он, и на его суровом лице отразилась непреклонная решимость. – Сию минуту! Пускай ищет себе другой дом. Этот ей был не по вкусу. Так вот, пускай убирается. Посмотрим, каково ей будет у чужих.

И он вышел из комнаты.

В половине шестого, когда миссис Герхардт, заливаясь слезами, стала готовить ужин, вернулась Дженни. Мать вздрогнула, услыхав стук двери: она знала, сейчас грянет буря. Отец встретил Дженни на пороге.

– Прочь с глаз моих! – сказал он в ярости. – Чтоб духу твоего не было в моем доме! Не попадайся мне больше на глаза. Вон!

Дженни стояла перед ним бледная, дрожащая и молчала. Дети, вернувшиеся вместе с нею, окружили ее, изумленные и испуганные. Вероника и Марта, нежно любившие сестру, заплакали.

– Что стряслось? – спросил Джордж, совершенно ошарашенный.

– Пускай убирается, – повторил Герхардт. – Я не желаю терпеть ее в своем доме. Хочет быть потаскушкой – ее дело, но пускай убирается отсюда. Собирай свои вещи, – прибавил он, взглянув на дочь.

Дженни не промолвила ни слова, но дети заплакали еще громче.

– Молчать! – прикрикнул Герхардт. – Ступайте на кухню.

Он выпроводил их из комнаты и вышел сам, даже не обернулся.

Дженни тихо прошла к себе в комнату. Она собрала свои скудные пожитки и стала со слезами укладывать их в принесенную матерью корзинку. Девичьи безделушки, которых у нее набралось немного, она не взяла с собою. Они попались ей на глаза, но она подумала о младших сестрах и оставила их на прежнем месте. Марта и Вероника хотели помочь ей уложить вещи, но отец их не пустил. В шесть часов пришел домой Басс и, застав все встревоженное семейство на кухне, осведомился, что случилось.

Герхардт хмуро посмотрел на него и не ответил.

– В чем дело? – настаивал Басс. – Чего ради вы тут сидите?

– Отец выгнал Дженни из дому, – со слезами шепнула миссис Герхардт.

– За что? – изумился Басс.

– Я тебе скажу, за что, – откликнулся по-немецки Герхардт. – За то, что она потаскушка, вот за что. Дошла до того, что ее совратил человек на тридцать лет старше ее, который ей в отцы годился. Пускай теперь выпутывается как знает. И чтоб духу ее здесь не было!

Басс огляделся, дети широко раскрыли глаза. Все, даже самые маленькие, чувствовали, что случилось что-то ужасное. Но один только Басс понял истину.

– Чего ради ты гонишь ее на ночь глядя? – спросил он. – Сейчас не время девушке быть на улице. Разве нельзя подождать до утра?

– Нет, – сказал Герхардт.

– Напрасно ты это, – вставила мать.

– Пускай уходит сейчас же, – сказал Герхардт, – и чтоб больше я об этом не слышал.

– Куда же она пойдет? – допытывался Басс.

– Не знаю, – беспомощно сказала миссис Герхардт.

Басс еще раз оглядел всех, но ни слова не сказал; немного погодя мать воспользовалась минутой, когда Герхардт отвернулся, и глазами указала на дверь.

«Иди в комнату!» – означал ее взгляд.

Басс вышел, а затем и миссис Герхардт осмелилась отложить работу и последовать за сыном. Дети посидели еще немного в кухне, потом один за другим и они ускользнули, оставив отца в одиночестве. Когда, по его мнению, прошло достаточно времени, он тоже поднялся.

Тем временем мать поспешно давала дочери необходимые наставления.

Пусть Дженни поселится где-нибудь в скромных меблированных комнатах и сообщит свой адрес. Басс сейчас не выйдет вместе с нею, но пускай она отойдет в сторону и подождет его на улице – он ее проводит. Когда отец будет на работе, мать навестит ее, или пусть Дженни придет домой. Все остальное можно отложить до следующей встречи.

Не успели они договориться, как в комнату вошел Герхардт.

– Уйдет она или нет? – резко спросил он.

– Сейчас, – ответила миссис Герхардт, в голосе ее в первый и единственный раз прозвучал вызов.

– Что за спешка? – сказал Басс.

Но отец так грозно нахмурился, что он не решился больше возражать.

Вошла Дженни в своем единственном хорошем платье, с корзинкой в руках. Глаза ее смотрели испуганно, ибо она понимала, что ее ждет суровое испытание. Но теперь она стала взрослой. Она обрела силу в любви, опору в терпении и познала великую сладость жертвы. Молча она поцеловала мать, слезы катились по ее щекам. Потом она повернулась и вышла навстречу новой жизни, и дверь закрылась за нею.

Глава Х

В мире, куда в такую трудную для нее пору была брошена Дженни, добродетель всегда, с незапамятных времен, тщетно отстаивала свое право на существование; ибо добродетель – это способность желать людям добра и делать им добро. Добродетель – это великодушие, с радостью готовое служить всем и каждому, но общество не слишком дорожит этим качеством. Оцените себя дешево – вами станут пренебрегать, станут топтать вас ногами. Цените себя высоко, хотя бы и не по заслугам, – и вас будут уважать. Общество в целом на редкость плохо разбирается в людях. Единственный его критерий – «что скажут другие». Единственное его мерило – чувство самосохранения. Сохранил ли такой-то свое состояние? Сохранила ли такая-то свою чистоту? Как видно, лишь очень редкие люди способны порою высказать самостоятельное суждение.

Дженни и не пыталась ценить себя высоко. У нее была врожденная склонность к самопожертвованию. Вовсе не просто было бы привить ей житейское себялюбие, которое помогает уберечься от зла.

В минуты высшего напряжения всего заметней растет человек. Он ощущает мощный прилив сил и способностей. Мы еще дрожим, еще опасаемся сделать неверный шаг, но мы растем. Нами руководят вспышки вдохновения. Природа никого не отвергает. Если среда или общество от нас отворачиваются, мы все же остаемся в содружестве со всем сущим. Природа великодушна. Ветер и звезды – твои друзья. Будь только добр и чуток – и ты постигнешь эту великую истину; быть может, она дойдет до тебя не в сложившихся формулах, но в ощущении радости и покоя, которое в конечном счете и составляет суть познания. В покое обретешь мудрость.

Едва Дженни отошла от двери, ее нагнал Басс.

– Дай-ка мне корзинку, – сказал он и, видя, что она от волнения не может выговорить ни слова, прибавил: – Я, кажется, знаю, где найти тебе комнату.

Он повел ее в южную часть города, где их никто не знал, к одной старухе, недавно купившей в рассрочку стенные часы в магазине, в котором Басс теперь работал. Он знал, что она нуждается в деньгах и хочет сдать комнату.

– Ваша комната еще свободна? – спросил он эту женщину.

– Да, – ответила она, разглядывая Дженни.

– Может быть, вы сдадите ее моей сестре? Мы переезжаем в другой город, а она пока не может ехать.

Старуха согласилась, и скоро Дженни обрела временное пристанище.

– Ты не расстраивайся, – сказал Басс, искренне огорченный за сестру. – Все утрясется. И мама сказала, чтоб ты не расстраивалась. Приходи завтра домой, когда отец уйдет на работу.

Дженни обещала прийти; Басс сказал ей еще несколько ободряющих слов, договорился со старухой, что Дженни будет столоваться у нее, и распрощался.

– Ну вот, все в порядке, – сказал он уже в дверях. – Все будет хорошо. Не расстраивайся. Мне пора, а утром я к тебе забегу.

Он ушел, и неприятные мысли не слишком его тревожили: ведь он считал, что сестра и в самом деле виновата. Это было ясно из того, как он расспрашивал ее дорогой, хоть и видел, что она грустна и растерянна.

– Чего ради ты на это пошла? – допытывался он. – Ты хоть раз подумала, что делаешь?

– Пожалуйста, не спрашивай меня сейчас, – сказала Дженни и тем самым положила конец его настойчивым расспросам.

Ей нечем было оправдываться и не на что жаловаться. Если уж кто и виноват, так именно она. Беда, в которую попал сам Басс и вовлек семью, и самопожертвование Дженни – все было забыто.

Оставшись одна в новом, чужом месте, Дженни дала волю отчаянию. Пережитое потрясение, стыд, что ее выгнали из родного дома, – все это было уж слишком: она не выдержала и разрыдалась. Правда, от природы терпеливая, она не любила жаловаться, но внезапное крушение всех надежд сломило ее. Что же это за сила, которая может вихрем налететь на человека и сокрушить его? Почему так внезапно врывается смерть и разбивает вдребезги все, что казалось самым светлым и радостным в жизни?

Думая о прошлом, Дженни припоминала подробности своего знакомства с Брэндером и, как ни велико было ее горе, не чувствовала к нему ничего, кроме любви и нежности. В конце концов, он не хотел нарочно причинить ей зло. Он и вправду был добр и великодушен. Это был по-настоящему хороший человек, и, думая прежде всего о нем, она искренне оплакивала его безвременную смерть.

В таких неутешительных размышлениях прошла ночь, а с утра по дороге на работу забежал Басс и сказал, что мать вечером ждет Дженни. Отца не будет дома, и они смогут обо всем поговорить. Дженни провела долгий, тягостный день, но к вечеру настроение у нее поднялось, и в четверть восьмого она пошла к своим.

Дома ее ждали не слишком радостные вести. Герхардт все еще охвачен неистовым гневом. Он решил в ближайшую же субботу отказаться от места и уехать в Янгстаун. Теперь в любом городе будет лучше, чем в Колумбусе; здесь он никогда больше не сможет смотреть людям в глаза. С Колумбусом для него теперь связаны самые невыносимые воспоминания. Он уедет отсюда и, если найдет работу, выпишет к себе семью, – а это значит, что надо будет расстаться со своим домиком. Все равно ему не уплатить по закладной, на это нечего надеяться.

Через неделю Герхардт уехал, Дженни вернулась домой, и на некоторое время их жизнь опять вошла в прежнюю колею, но, конечно, ненадолго.

Басс это понимал. Беда, случившаяся с Дженни, и ее возможные последствия угнетали его. В Колумбусе оставаться немыслимо. В Янгстаун переезжать не стоит. Уж если им всем надо куда-то ехать, так лучше в какой-нибудь большой город.

Размышляя над создавшимся положением, Басс подумал, что стоит попытать удачи в Кливленде, где, как он слышал, промышленность бурно развивается. Если ему там повезет, остальные смогут переехать к нему. И если отец будет по-прежнему работать в Янгстауне, а вся семья переберется в Кливленд, то Дженни не окажется на улице.

Басс не сразу пришел к этому выводу, но наконец сообщил о своем намерении.

– Хочу поехать в Кливленд, – сказал он как-то вечером матери, когда она подавала ужин.

– Зачем? – спросила миссис Герхардт, растерянно глядя на сына.

Она побаивалась, что Басс их бросит.

– Думаю, что найду там работу, – ответил он. – Незачем нам оставаться в этом паскудном городишке.

– Не ругайся, – с упреком сказала мать.

– Да ладно, – отмахнулся он. – Тут кто угодно начнет ругаться. Нам здесь всегда не везло. Я поеду, и, если найду работу, вы все переберетесь ко мне. Нам будет лучше в таком месте, где нас никто не знает. А тут добра не жди.

Миссис Герхардт слушала, и в сердце ее пробудилась надежда, что им наконец станет хоть немного легче жить. Если бы только Басс сделал, как говорит. Вот бы он поехал и нашел работу, помог бы ей, как должен помогать матери здоровый и умный сын! Как было бы хорошо! Их подхватило стремительным потоком и несет к пропасти. Неужели ничто их не спасет?..

– А ты думаешь, что найдешь работу? – с живостью спросила она.

– Должен найти, – ответил Басс. – Еще не было такого случая, чтоб я добивался места и не получил. Некоторые ребята уже уехали в Кливленд и отлично устроились. Миллеры, к примеру.

Он сунул руки в карманы и поглядел в окно.

– Как ты думаешь, проживете вы тут, пока я там не устроюсь? – спросил он.

– Думаю, что проживем. Папа сейчас работает, и у нас есть немного денег, которые… которые…

Она не решилась назвать источник, стыдясь положения, в котором они оказались.

– Да, понятно, – мрачно сказал Басс.

– До осени нам ничего не надо платить, а тогда все равно придется все бросить, – прибавила миссис Герхардт.

Она говорила о закладной на дом: срок очередного платежа наступит в сентябре, и уплатить они, конечно, не смогут.

– Если нам до тех пор удастся переехать в другой город, я думаю, как-нибудь проживем.

– Так я и сделаю, – решительно сказал Басс. – Поеду.

Итак, в конце месяца он отказался от места и на следующий же день уехал в Кливленд.

Глава XI

Дальнейшие события в жизни Дженни принадлежат к числу тех, на которые наша современная мораль накладывает строжайший запрет.

Некоторые законы матери-природы, великой и мудрой созидательной силы, творящей свое дело во тьме и в тиши, иным ничтожествам, также созданным ею, кажутся весьма низменными. Мы брезгливо отворачиваемся от всего, что связано с зарождением жизни, словно открыто интересоваться этим недостойно человека.

Любопытно, что такое чувство возникло в мире, самое существование которого состоит в том, чтобы без конца снова и снова рождать новую жизнь, в мире, где ветер, вода, земля и солнечный свет – все служит рождению плоти – рождению человека. Но хотя не только человек, а и вся земля движима инстинктом продолжения рода и все земное является на свет одним и тем же путем, почему-то существует нелепое стремление закрывать на это глаза и отворачиваться, словно в самой природе есть что-то нечистое. «Зачаты в пороке и рождены во грехе» – вот противоестественное толкование, которое дает ханжа законам природы, и общество молчаливо соглашается с этим поистине чудовищным суждением.

Несомненно, такой взгляд в корне неправилен. В повседневные представления человека должно бы прочнее войти то, чему учит философия, к чему приходит биология: в природе нет низменных процессов, нет противоестественных состояний. Случайное отклонение от устоев и обычаев данного общества не обязательно есть грех. Ни одно несчастное существо, нарушившее по воле случая установленный людьми порядок, нельзя винить в той безмерной низости, какую неумолимо приписывает ему мнение света.

Дженни пришлось теперь воочию убедиться в превратном толковании того чуда природы, которое, если бы не смерть Брэндера, было бы священно и почиталось бы одним из высших проявлений жизни. Хотя она и не могла понять, чем отличается этот столь естественный жизненный процесс от всех других, но окружающие заставляли ее чувствовать, что ее удел – падение и что ее состояние – грех и порождено грехом. Все это едва не убило любовь, внимание и заботливость, которых впоследствии люди потребуют от нее по отношению к ее ребенку. Эта созревающая естественная и необходимая любовь едва ли не стала казаться злом. Дженни не повели на эшафот, не бросили в тюрьму, как карали подобных ей несколько веков назад, но невежество и косность окружающих мешали им видеть в ее состоянии что-либо, кроме подлого и злонамеренного нарушения законов общества, а это каралось всеобщим презрением. Ей оставалось лишь избегать косых взглядов и молча переживать происходившую в ней великую перемену. Как ни странно, она не испытывала напрасных угрызений совести, бесплодных сожалений. Сердце ее было чисто, на душе легко и спокойно. Правда, горе не забылось, но оно утратило прежнюю остроту – остались только смутная неуверенность и недоумение, от которых порою глаза Дженни наполнялись слезами.