Текст книги "Дженни Герхардт"

– Соседи всегда рады посплетничать. Им больше не о чем говорить, вот они и болтают про Дженни. Ты сам знаешь, она хорошая девушка. Зачем они сплетничают понапрасну? – Глаза доброй матери наполнились слезами.

– Все это так, – проворчал Герхардт, – но ему незачем ходить сюда и водить такую молоденькую девушку на прогулки. Это не годится, даже если у него и нет на уме ничего худого.

Тут как раз вошла Дженни. Она слышала голоса родителей из комнатки, которая служила спальней ей и сестре, но и не подозревала, какое значение имеет для нее этот разговор. Когда она вошла, мать повернулась к ней спиной и склонилась над столом, где готовила печенье, стараясь скрыть от дочери покрасневшие глаза.

– Что случилось? – спросила Дженни, немного встревоженная натянутым молчанием родителей.

– Ничего, – решительно ответил отец.

Мать даже не обернулась, но самая ее неподвижность была многозначительна. Дженни подошла к ней и тотчас увидела, что она плакала.

– Что случилось? – удивленно повторила девушка, глядя на отца.

Герхардт промолчал, открытое лицо дочери успокоило его страхи.

– Что случилось? – мягко настаивала Дженни, обращаясь к матери.

– Ах, это все соседи, – со вздохом отозвалась миссис Герхардт. – Вечно судачат о том, чего не знают.

– Опять про меня? – спросила Дженни, слегка краснея.

– Вот видите, – заметил Герхардт в пространство, – она сама знает, в чем дело. Так почему вы мне не говорили, что он здесь бывает? Все соседи толкуют об этом, а я до нынешнего дня ничего не знал. Что это такое, спрашивается?

– Ах, не все ли равно! – воскликнула Дженни, охваченная жалостью к матери.

– Все равно? – крикнул Герхардт все еще по-немецки, хотя Дженни отвечала ему по-английски. – Все равно, что люди останавливают меня на улице и рассказывают про это? Постыдилась бы так говорить. Я всегда был хорошего мнения об этом Брэндере, но теперь, раз вы мне ничего не говорили, а промеж соседей пошли толки, я уж не знаю, что и думать. Неужели я должен от соседей узнавать, что делается в моем доме?

Мать и дочь молчали. Дженни уже стала думать, что они и впрямь совершили серьезную ошибку.

– Я вовсе не делала ничего такого, что надо скрывать, – сказала она. – Просто один раз он возил меня кататься, вот и все.

– Да, но ты мне об этом не рассказала, – отвечал отец.

– Я знаю, ты не любишь, когда я вечером ухожу из дома, потому и не рассказала. А скрывать тут нечего.

– Он не должен был никуда возить тебя вечером, – заметил Герхардт, не переставая тревожиться о том, что скажут люди. – Чего ему от тебя надо? Зачем он сюда ходит? Он слишком старый. У такой молоденькой девушки не должно быть с ним ничего общего.

– Ему ничего и не надо, он только хочет помочь мне, – пробормотала Дженни. – Он хочет на мне жениться.

– Жениться? Ха! Почему же он не скажет об этом мне? – воскликнул Герхардт. – Я сам разберусь в этом деле. Не желаю, чтоб он обхаживал мою дочь и чтоб все соседи про это сплетничали. И потом, он слишком старый. Я ему так и скажу. Он не должен играть добрым именем девушки. И чтоб ноги его здесь больше не было.

Угроза Герхардта привела Дженни и ее мать в ужас. Неужели он предложит Брэндеру больше не являться к ним в дом? Что тогда будет? В каком положении они окажутся перед Брэндером?

А Брэндер, конечно, снова пришел, когда Герхардт был на работе, и они трепетали, как бы отец об этом не услышал. Через несколько дней сенатор зашел за Дженни, и они отправились погулять. Ни она, ни мать ничего не сказали Герхардту. Но его не удалось долго держать в неведении.

– Дженни опять гуляла с этим человеком? – спросил он на другой день у жены.

– Он заходил вчера вечером, – уклончиво ответила та.

– А она ему сказала, чтоб он больше не приходил?

– Не знаю. Навряд ли.

– Ладно, я сам постараюсь положить этому конец, – отрезал Герхардт. – Я с ним поговорю. Пускай только явится опять…

И он трижды отпрашивался по вечерам с работы и каждый раз тщательно следил за домом, проверяя, не принимают ли там гостя. На четвертый вечер Брэндер явился и, вызвав необычайно взволнованную Дженни, пошел с нею гулять. Она боялась отца, боялась какой-нибудь некрасивой сцены, но не знала, как поступить.

Герхардт в это время подходил к дому и видел, как она вышла. Этого было достаточно.

– Где Дженни? – приступил он к жене.

– Куда-то вышла, – ответила та.

– Я знаю куда, – сказал Герхардт. – Видел. Ну, пускай только вернутся. Я с этим Брэндером потолкую.

Он спокойно уселся и стал читать немецкую газету, исподлобья поглядывая на жену; наконец стукнула калитка, и открылась входная дверь. Тогда он поднялся.

– Где ты была? – крикнул он по-немецки.

Брэндеру, который никак не ожидал подобной сцены, стало и досадно, и неловко. Дженни отчаянно смутилась. На кухне в мучительной тревоге ждала мать.

– Я выходила погулять, – смущенно ответила девушка.

– А разве я не говорил тебе, чтоб ты больше не выходила по вечерам? – сказал Герхардт, не обращая ни малейшего внимания на Брэндера.

Дженни залилась краской, не в силах вымолвить ни слова.

– В чем дело? – внушительно произнес Брэндер. – Почему вы так с нею разговариваете?

– Она не должна выходить из дому, когда стемнеет, – грубо ответил Герхардт. – Я ей уже сколько раз говорил. Да и вам больше незачем сюда ходить.

– А почему? – спросил сенатор после короткого молчания, тщательно выбирая слова. – Вот странно. Что плохого сделала ваша дочь?

– Что она сделала? – крикнул Герхардт; волнение его росло с каждой минутой, и он все невнятнее выговаривал английские слова. – Нечего ей бегать по улицам на ночь глядя, когда надо сидеть дома. Я не желаю, чтоб моя дочь уходила вечером с человеком, который ей в отцы годится. Чего вы от нее хотите? Она еще ребенок.

– Чего я хочу? – сказал сенатор, стараясь с достоинством выйти из положения. – Разумеется, я хочу беседовать с нею. Она уже взрослая, мне с нею интересно. Я хочу жениться на ней, если она согласна.

– А я хочу, чтоб вы ушли и забыли сюда дорогу, – ответил Герхардт, теряя всякую способность рассуждать логично и впадая в самый обыкновенный отцовский деспотизм. – Я больше не желаю видеть вас в своем доме. Мало у меня других несчастий, не хватает еще, чтоб у меня отняли дочь и погубили ее доброе имя.

– Потрудитесь объяснить, что вы хотите этим сказать, – произнес сенатор, выпрямляясь во весь рост. – Мне нечего стыдиться своих поступков. С вашей дочерью не произошло по моей вине ничего дурного. И я хотел бы понять, в чем вы меня обвиняете.

– Я хочу сказать… – Герхардт в возбуждении по нескольку раз повторял одно и то же: – Я… я хочу сказать, что все соседи говорят про то, как вы сюда ходите, и катаете мою дочь в коляске, и разгуливаете с ней по вечерам, и все это, когда меня нет дома, вот что я хочу сказать. Я хочу сказать, ежели б у вас были честные намерения, вы не связывались бы с девочкой, которая годится вам в дочери. Люди раскрыли мне на вас глаза. Уходите отсюда и оставьте мою дочь в покое.

– Люди! – повторил сенатор. – Мне дела нет до этих людей. Я люблю вашу дочь и прихожу к ней потому, что люблю ее. Я намерен жениться на ней, а если вашим соседям хочется болтать, пусть болтают. Это еще не значит, что вы можете оскорблять меня, даже не узнав моих намерений.

Напуганная этой внезапной ссорой, Дженни попятилась к двери, ведущей в столовую; мать подошла к ней.

– Отец вернулся, покуда вас не было, – сказала она дочери, задыхаясь от волнения. – Что нам теперь делать?

И, по обычаю всех женщин, они обнялись и тихо заплакали. А те двое продолжали спорить.

– Ax, вот как! – воскликнул Герхардт. – Вы, стало быть, хотите жениться!

– Да, – ответил сенатор, – именно жениться. Вашей дочери восемнадцать лет, она может сама решать за себя. Вы оскорбили меня и надругались над чувствами вашей дочери. Так вот, имейте в виду, что этим дело не кончится. Если вы можете обвинить меня еще в чем-нибудь, кроме того, что болтают ваши соседи, потрудитесь высказаться.

Сенатор стоял перед Герхардтом, как величественное воплощение правоты и безупречности. Он не повышал голоса, не делал резких жестов, но в выражении его плотно сжатых губ была решимость и непреклонная воля.

– Не хочу я больше с вами разговаривать, – возразил Герхардт, слегка сбитый с толку, но не испуганный. – Моя дочь – это моя дочь. И мое дело решать, гулять ли ей по вечерам и выходить ли за вас замуж. Знаю я вас, политиков. Когда мы познакомились, я вас считал порядочным человеком, а теперь вижу, как вы поступаете с моей дочерью, и знать вас больше не хочу. Уходите отсюда, вот и весь разговор. Больше мне от вас ничего не надо.

– Очень сожалею, миссис Герхардт, что мне пришлось вступить в такие пререкания у вас в доме, – сказал Брэндер, намеренно отворачиваясь от разгневанного отца. – Я понятия не имел, что ваш муж возражает против моих посещений. Во всяком случае, это ничего не меняет. Не огорчайтесь, все не так плохо, как кажется.

Герхардт был поражен его хладнокровием.

– Я ухожу, – продолжал Брэндер, снова обращаясь к нему, – но не думайте, что я так это и оставлю. Сегодня вы совершили большую ошибку. Надеюсь, вы это поймете. Доброй ночи.

Он слегка поклонился и вышел. Герхардт захлопнул за ним дверь.

– Теперь, надеюсь, мы от него избавились, – сказал он. – А тебе я покажу, как шататься вечерами по улицам, чтоб весь свет болтал про тебя.

Больше на эту тему не было сказано ни слова, но по лицам и настроению всех обитателей дома, в котором последующие дни царило гнетущее молчание, нетрудно было понять, что они переживают. Герхардт мрачно раздумывал о том, что своей работой он обязан сенатору, и решил отказаться от места. Он объявил, что в его доме не должно быть больше никакой стирки на сенатора, и, не будь он уверен, что работу в отеле миссис Герхардт нашла самостоятельно, он запретил бы и это. Во всяком случае, ни к чему хорошему эта работа не привела. Не пойди жена в отель, не было бы и сплетен.

А сенатор был очень расстроен досадным происшествием. Обывательские сплетни всегда неприятны, но человеку с его положением оказаться героем такой сплетни и вовсе не пристало. Брэндер не знал, как поступить, и, пока он колебался и раздумывал, прошло несколько дней. Затем его вызвали в Вашингтон, и он уехал, так и не повидавшись с Дженни.

Тем временем Герхардты по-прежнему перебивались как могли. Разумеется, они очень бедствовали, но Герхардт готов был мужественно переносить нужду, лишь бы честь оставалась при нем. Однако бакалейщику надо было платить не меньше прежнего. Одежда детей неумолимо изнашивалась. Пришлось соблюдать строжайшую экономию и приостановить уплату старых долгов, с которыми Герхардт пытался разделаться.

Потом настал день, когда надо было внести годовые проценты по закладной, а вскоре два бакалейщика, встретив Герхардта на улице, спросили, когда он вернет долг. Он без колебаний объяснил им состояние своего кошелька и с подкупающей искренностью сказал, что будет стараться изо всех сил и сделает все возможное. Однако под ударами судьбы он пал духом. В часы работы он молился о том, чтобы небеса смилостивились над ним, а днем, когда следовало бы выспаться и отдохнуть, ходил по городу, пытаясь подыскать более выгодное место, и попутно брался за всякую случайную работу. В частности, он нанимался косить газоны.

Миссис Герхардт умоляла его не убивать себя непосильным трудом, но он отвечал, что иначе нельзя.

– Нельзя мне отдыхать, когда люди останавливают меня на улице и просят расплатиться с долгами.

Положение семьи было отчаянное.

В довершение всего Себастьян попал в тюрьму. Виной этому была старая уловка с кражей угля, на которой он в конце концов попался. Как-то вечером он залез на платформу, чтобы сбросить Дженни и детям немного угля, и агент железнодорожной полиции поймал его. За последние два года на дороге не прекращалось расхищение угля, однако, пока воровали понемногу, администрация смотрела на это сквозь пальцы. Но когда клиенты грузоотправителей пожаловались, что составы, следующие из угольных бассейнов Пенсильвании в Кливленд, Цинциннати, Чикаго и другие города, теряют в пути тысячи фунтов угля, дело было передано в руки сыщиков. Не одни дети Герхардтов старались поживиться на железной дороге. Многие жители Колумбуса постоянно занимались тем же, но случилось так, что именно Себастьян попался и должен был понести кару в назидание всему городу.

– А ну, слезай, – сказал сыщик, внезапно вынырнув из темноты.

Дженни и дети побросали ведра и корзинки и кинулись бежать со всех ног. Первым побуждением Себастьяна тоже было спрыгнуть на землю и удрать, но сыщик схватил его за полу пальто.

– Стоп! – крикнул он. – Тебя-то мне и надо!

– Пусти ты! – яростно огрызнулся Себастьян, который был отнюдь не трусливого десятка. Он был полон отваги и решимости и хорошо понимал всю опасность своего положения. – Пусти, говорят тебе, – повторил он, рванулся и чуть не опрокинул сыщика.

– Ну-ну, слезай, – сказал тот и злобно дернул Себастьяна, чтобы доказать свою власть.

Себастьян спрыгнул и так ударил противника, что тот пошатнулся. Завязалась борьба, но тут проходивший мимо рабочий подоспел на помощь сыщику. Вдвоем они поволокли Басса на станцию и передали железнодорожной полиции. Пальто его было разорвано, лицо и руки расцарапаны, глаз подбит. В таком виде Себастьян был заперт до утра.

Дети прибежали домой, еще не зная, что случилось со старшим братом, и ничего толком не могли рассказать, но когда пробило девять часов, потом десять, одиннадцать, а Себастьян все не возвращался, миссис Герхардт обезумела от тревоги. Сын нередко приходил домой и в двенадцать, и в час, но мать чувствовала, что в этот вечер с ним произошло что-то ужасное. Когда пробило половину второго, а Себастьян так и не явился, она расплакалась.

– Надо пойти предупредить отца, – сказала она. – Наверно, Басс попал в тюрьму.

Дженни вызвалась пойти; Джорджа, который уже спал крепким сном, разбудили, чтобы он ее проводил.

– Что такое?! – с изумлением воскликнул Герхардт при виде детей.

– Басс до сих пор не вернулся домой, – объяснила Дженни и рассказала, как неудачно они в этот вечер ходили за углем.

Герхардт тотчас бросил работу, вышел с детьми и направился в тюрьму. Он догадывался о том, что произошло, и сердце его сжималось.

– Только этого не хватало! – беспокойно повторял он, неловко отирая ладонью вспотевший лоб.

В участке дежурный сержант кратко сообщил ему, что Басс арестован.

– Себастьян Герхардт? – переспросил он, заглядывая в списки. – Да, есть такой. Воровал уголь и оказал сопротивление представителю власти. Это ваш сын?

– Ach Gott! – сказал Герхардт. – О господи! – повторил он, в отчаянии ломая руки.

– Хотите его видеть? – спросил сержант.

– Да, да, – ответил отец.

– Проведи его, Фред, – обратился тот к старику-караульному. – Пускай повидает парня.

Когда Герхардт, стоя в соседней комнате, увидел входящего Себастьяна, встрепанного, избитого, силы изменили ему и он заплакал. Он не мог выговорить ни слова.

– Не плачь, папа, – храбро сказал Себастьян. – Я ничего не мог поделать. Ну, не беда. Утром меня выпустят.

Герхардт весь дрожал, подавленный горем.

– Не плачь, – продолжал Себастьян, всячески стараясь сам сдержать слезы. – Со мной ничего не случится. Что толку плакать.

– Я знаю, знаю, – горестно сказал отец, – но я не могу удержаться. Это все моя вина, ведь я позволял тебе этим заниматься.

– Нет, нет, – возразил Себастьян, – ты тут ни при чем. А мама знает?

– Да, знает. Дженни и Джордж только что пришли ко мне и сказали. Я только что узнал…

И он снова заплакал.

– Ну, не надо так расстраиваться, – сказал Себастьян; в эту минуту в нем пробудилось все лучшее, что было в его натуре. – Все уладится. Возвращайся на работу и не горюй. Все уладится.

– Почему у тебя щека разбита? – спросил отец, глядя на него покрасневшими от слез глазами.

– А, это у меня вышла небольшая стычка с парнем, который меня зацапал, – храбро ответил юноша и через силу улыбнулся. – Я думал, сумею удрать.

– Напрасно ты это сделал, Себастьян, – сказал Герхардт. – Это может тебе очень повредить. Когда будут разбирать твое дело?

– Сказали, что утром, – ответил Басс. – В девять часов.

Герхардт побыл еще немного с сыном; они потолковали о том, нельзя ли родным взять Басса на поруки, о штрафе и о грозной опасности тюремного заключения, но так ни к чему и не пришли. Наконец Басс уговорил отца уйти, но прощанье вызвало новый взрыв отчаяния; Герхардта вывели за дверь потрясенного, убитого горем.

«Плохо дело, – думая об отце, сказал себе Басс, когда его вели обратно в камеру. – И что-то будет с мамой…»

Мысль о матери глубоко взволновала его. «Эх, жаль, что я не свалил того типа с первого удара, – подумал он. – И какой же я дурак, что не удрал».

Глава VII

Герхардт был в отчаянии; он не знал никого, к кому можно было бы обратиться за помощью между двумя часами ночи и девятью утра. Он зашел домой посоветоваться с женою, а затем вернулся на свой пост. Что делать? Он вспомнил только одного человека, который мог бы и, пожалуй, согласился бы чем-нибудь помочь, – стекольного фабриканта Хеммонда; но его в то время не было в городе. Впрочем, Герхардт этого не знал.

К девяти часам он направился в суд один – решено было, что остальным членам семьи не следует там присутствовать. Миссис Герхардт немедленно обо всем узнает: он сразу же вернется и все ей расскажет.

В суде Себастьяну пришлось долго ждать, так как до него перед судьей должны были предстать еще несколько человек. Наконец его вызвали и подтолкнули к барьеру.

– Воровал уголь, ваша честь, и оказал сопротивление при аресте, – пояснил арестовавший его полицейский.

Судья внимательно посмотрел на Себастьяна; расцарапанное и избитое лицо парня произвело на него неблагоприятное впечатление.

– Итак, молодой человек, – сказал он, – что вы можете сказать в свое оправдание? Откуда у вас такой синяк под глазом?

Себастьян посмотрел на судью, но ничего не ответил.

– Это я его задержал, – сказал сыщик. – Я застал его на платформе, принадлежащей нашей компании. Он пробовал вырваться, а когда я стал его удерживать, он на меня накинулся. Вот и свидетель есть, – прибавил он, указывая на рабочего, который помог ему задержать Себастьяна.

– Это он вас ударил? – спросил судья, заметив, что у сыщика распух подбородок.

– Да, сэр, – ответил тот, довольный, что будет вполне отомщен.

– С вашего позволения, – вставил Герхардт, подаваясь вперед, – это мой сын. Его послали за углем. Он…

– Мы не против, пускай подбирают то, что найдут на путях, – прервал сыщик. – Но он сбрасывал уголь с платформы своим сообщникам, их там было человек шесть.

– Разве вы не в состоянии достаточно заработать и не таскать уголь с платформ? – спросил судья и, прежде чем отец или сын успели ответить, прибавил: – Чем вы занимаетесь?

– Работаю по ремонту вагонов, – ответил Себастьян.

– А вы? – обратился судья к Герхардту.

– Я ночной сторож на мебельной фабрике Миллера.

– Хм, – произнес судья, видя, что Себастьян продолжает держаться угрюмо и вызывающе. – Так вот, с этого молодого человека можно снять обвинение в краже угля, но он, как видно, чересчур охотно пускает в ход кулаки. В Колумбусе и без того драк больше чем достаточно. Десять долларов.

– С вашего позволения… – начал Герхардт, но судебный пристав его оттолкнул.

– Я не желаю больше ничего слышать, – сказал судья. – Вот еще упрямец. Кто там следующий?

Герхардт пробрался к сыну, пристыженный и все же довольный, что дело не кончилось хуже. Денег он уж как-нибудь добудет, думалось ему. Сын участливо посмотрел на отца.

– Все в порядке, – постарался он успокоить расстроенного старика. – Только судья не дал мне слова сказать.

– Хорошо, что он не присудил больше, – озабоченно произнес отец. – Теперь постараемся достать денег.

Он отправился домой и сообщил встревоженной жене и детям о приговоре. Миссис Герхардт побледнела, но все же почувствовала облегчение: ведь десять долларов как-нибудь можно раздобыть. Дженни слушала, приоткрыв рот и глядя на отца большими глазами. Вся эта история была для нее жестоким ударом. Бедный Басс! Он всегда был такой веселый и добродушный. Просто ужас, что он попал в тюрьму.

Герхардт поспешил к великолепному особняку Хеммонда, но фабриканта не было в городе. Тогда он подумал об адвокате по фамилии Дженкинс, с которым был немного знаком, и пошел к нему в контору, но не застал и его. Было еще несколько знакомых бакалейщиков и торговцев углем, но он им и без того задолжал. Пастор Вундт, пожалуй, дал бы ему денег, но для Герхардта было бы слишком мучительно признаться в случившемся столь достойному человеку. Он попробовал обратиться к двум-трем знакомым, но те, удивленные его неожиданной и странной просьбой, ответили вежливым отказом. В четыре часа он вернулся домой, усталый и измученный.

– Не знаю, что и делать, – сказал он безнадежным тоном. – Просто ума не приложу…

Дженни подумала о Брэндере, но, хотя положение было отчаянное, она не осмелилась пойти просить его о помощи: она слишком хорошо помнила запрет отца и ужасное оскорбление, которое он нанес сенатору. Ее часы опять были заложены, а другого способа достать денег она не знала.

Семейный совет длился до половины одиннадцатого, однако придумать ничего не удалось. Миссис Герхардт, глядя в пол, упрямым, однообразным движением сжимала руки. Ее муж рассеянно проводил ладонью по своим рыжеватым с проседью волосам.

– Все без толку, – сказал он наконец. – Ничего я не могу придумать.

– Иди спать, Дженни, – заботливо сказала мать. – И остальных уложи. Незачем вам тут сидеть. Может, я что-нибудь придумаю. А вы все идите спать.

Дженни ушла к себе в комнату, но ей было не до сна. Вскоре после ссоры отца с сенатором она прочла в газете, что Брэндер уехал в Вашингтон. О его возвращении не сообщали. И все же, может быть, он уже приехал. Она в раздумье остановилась перед небольшим узким зеркалом, которое стояло на убогом столике. Вероника, спавшая с нею в одной комнате, уже улеглась. Наконец решение Дженни окрепло. Она пойдет к сенатору Брэндеру. Если только он в городе, он выручит Басса. Почему бы ей и не пойти – ведь он ее любит. Он столько раз просил ее выйти за него замуж. Почему бы не пойти и не попросить его о помощи?

Она немного поколебалась, слушая ровное дыхание Вероники, потом бесшумно отворила дверь, посмотрела, нет ли кого в столовой.

В доме не слышно было ни звука, только на кухне беспокойно раскачивался в качалке Герхардт. Нигде не было света – горела лишь маленькая лампочка у нее в комнате да под дверью кухни виднелась желтоватая полоска. Дженни привернула и задула свою лампу, потом тихонько скользнула к наружной двери, открыла ее и вышла в ночь.

На небе сиял ущербный месяц, и воздух был полон смутным дыханием возрождающейся жизни, ибо снова приближалась весна. Дженни торопливо шла по темным улицам – дуговые фонари еще не были изобретены – и замирала от страха; на какое безрассудство она решилась! Как примет ее сенатор? Что он подумает? Она остановилась и застыла, одолеваемая сомнениями; потом вспомнила о Бассе, запертом на ночь в тюремной камере, и снова заторопилась.

Устройство отеля «Колумбус-Хаус» было таково, что женщина без труда могла пройти через особый ход для дам на какой угодно этаж в любой час ночи. Нельзя сказать, чтобы в этом отеле не существовало внутренних правил, но, как и во многих других отелях в то время, надзор за выполнением правил не всегда был достаточно строг. Кто угодно мог войти через черный ход, попасть в вестибюль, и здесь его заметил бы портье. Помимо этого, никто особенно не следил за тем, кто входит или выходит.

Когда Дженни подошла к отелю, кругом было темно, горел только слабый свет в подъезде. До номера сенатора надо было лишь пройти немного по коридору второго этажа. Дженни побежала наверх; она была бледна от волнения, но больше ничто не выдавало бури, которая бушевала в ее душе. Подойдя к знакомой двери, она приостановилась: она и боялась, что не застанет Брэндера, и трепетала при мысли, что он может быть здесь. В стеклянном окошечке над дверью виднелся свет, и, собрав все свое мужество, Дженни постучала. За дверью послышались кашель и движение.

Удивлению Брэндера, когда он открыл дверь, не было границ.

– Да это Дженни! – воскликнул он. – Вот чудесно! А я думал о вас. Входите, входите…

Он пылко обнял ее.

– Я собирался вас навестить. Я все время думал, как бы мне уладить дело. И вот вы пришли. Но что случилось?

Он отступил на шаг и всмотрелся в расстроенное лицо Дженни. В ее красоте ему чудилась свежесть только что срезанных лилий, еще влажных от росы.

Бесконечная нежность волной прилила к его сердцу.

– У меня к вам просьба, – наконец с трудом вымолвила она. – Мой брат в тюрьме. Нам нужно внести за него десять долларов, и я не знала, куда еще пойти.

– Бедная моя девочка! – сказал он, грея ее озябшие руки. – Куда же вам еще идти? Ведь я просил, чтобы вы всегда обращались ко мне! Разве вы не знаете, Дженни, что для вас я все сделаю?

– Да, – задохнувшись, едва вымолвила она.

– Так вот, ни о чем больше не тревожьтесь. Но когда же судьба перестанет наконец осыпать вас ударами, бедняжка моя? Как ваш брат попал в тюрьму?

– Он сбрасывал уголь с платформы, и его поймали.

– А! – отозвался Брэндер с искренним сочувствием.

Юношу арестовали и присудили к штрафу за то, на что, в сущности, толкнула его сама жизнь. И эта девушка пришла к нему ночью умолять о десяти долларах, которые ей так необходимы; для нее это огромная сумма, для него – ничто.

– Не огорчайтесь, я все улажу, – быстро сказал он. – Через полчаса ваш брат будет свободен. Посидите здесь и отдохните, я скоро вернусь.

Он указал ей на кресло возле большой лампы и поспешно вышел из комнаты.

Брэндер знал шерифа, ведавшего окружной тюрьмой. Знал он и судью, приговорившего Себастьяна к штрафу. Потребовалось каких-нибудь пять минут, чтобы написать судье, прося его отменить наказание и не портить юноше будущее, и отослать записку с посыльным ему на квартиру. Еще десять минут понадобилось на то, чтобы самому отправиться в тюрьму и уговорить своего друга шерифа тут же выпустить Себастьяна.

– Вот деньги, – сказал Брэндер. – Если штраф будет отменен, вы вернете их мне. А теперь отпустите его.

Шериф охотно согласился. Он тут же пошел вниз, чтобы лично проследить за выполнением своего приказания, и изумленный Басс оказался на свободе. Его не удостоили никакими объяснениями.

– Все в порядке, – сказал тюремщик. – Ты свободен. Беги домой, да гляди не попадайся больше на таком деле.

Недоумевающий Басс отправился домой, а бывший сенатор вернулся к себе в отель, стараясь решить, как быть дальше. Положение щекотливое. Очевидно, Дженни обратилась к нему без ведома отца. Это была ее последняя надежда. И теперь она ждет у него в номере.

В жизни каждого человека бывают критические минуты, когда он колеблется между строгим соблюдением долга и справедливости и соблазном счастья, которого, кажется, можно бы достигнуть, – стоит лишь поступить не так, как должно. И граница между должным и недолжным далеко не всегда ясна. Брэндер понимал, что даже жениться на Дженни будет нелегко из-за бессмысленного упрямства ее отца. Другое препятствие – общественное мнение. Допустим, он женится на Дженни – что скажут люди? Она богато одаренная натура, способная сильно чувствовать, это он знал. В ней есть что-то поэтическое, какая-то душевная тонкость, недоступная пониманию толпы. Он и сам не совсем понимал, что это такое, но угадывал в девушке богатый внутренний мир, – а это увлекло бы кого угодно на месте Брэндера, хотя ум Дженни был еще неразвит и ей не хватало жизненного опыта. «Необыкновенная девушка», – думал Брэндер, мысленно вновь видя ее перед собой.

Обдумывая, как поступать дальше, он вернулся к себе. Войдя в комнату, он снова был поражен красотою девушки и ее неодолимым обаянием. В свете лампы, затененной абажуром, она показалась ему каким-то неведомым миру чудом.

– Ну вот, – сказал он, стараясь казаться спокойным. – Я похлопотал за вашего брата. Он свободен.

Дженни встала.

Она ахнула, всплеснула руками, потом шагнула к Брэндеру. Глаза ее наполнились слезами благодарности.

Он увидел эти слезы и подошел к ней совсем близко.

– Ради бога, не плачьте, Дженни, – сказал он. – Вы ангел! Вы – сама доброта! Подумать только, вы принесли так много жертв и вот теперь плачете!

Он притянул ее к себе, и тут всегдашняя осторожность ему изменила. Он чувствовал одно: сбывается то, о чем он так тосковал. Наконец-то после стольких неудач судьба дарит ему то, чего он больше всего жаждал, – любовь, любимую женщину. Он обнял ее и целовал все снова и снова.

Английский писатель Джефрис сказал, что совершенная девушка появляется раз в полтораста лет. «Это сокровище создают все чары земли и воздуха. И южный ветер, что веет полтора столетия над полями пшеницы; и благоухание высоких трав, что качаются над тяжелыми медвяными головками клевера и над смеющимися цветами вероники, укрывают вьюрка и преграждают путь пчеле; и живые изгороди из розовых кустов, и молодая жимолость, и лазоревые васильки в золотящейся ниве, и тень зеленых елей. Вся прелесть лукавых ручейков, по берегам которых тянутся к солнцу ирисы; вся властная красота дремучих лесов, все дальние холмы, от которых веет дыханием тмина и свободы, – все это повторяется снова и снова сотни лет.

Лютики, колокольчики, фиалки; сиреневая весна и золотая осень; солнечный свет, проливные дожди и росистые утра; дивные ночи; снова и снова за сто лет повторяется весь круг непрестанно текущего времени. Неписаная летопись, которую никому и не под силу написать: кто расскажет о лепестках розы, облетевших сто лет назад? Сотни раз возвращаются ласточки в свое гнездо под крышей, сотни раз! Но вот явилась она – и целый мир жаждет ее красоты, словно цветов, которых уже нет. В очаровании ее семнадцати лет заключены чары веков. Вот почему в вызванной ею страсти таится печаль».

Если вы поняли и оценили прелесть лесных колокольчиков, повторенную сотни раз, если розы, музыка, румяные рассветы и закаты когда-либо заставляли сильнее забиться ваше сердце; если вся эта красота мимолетна – и вот она дана вам в руки, прежде чем мир от вас ускользнул, – откажетесь ли вы от нее?

Глава VIII

Значение внешних и внутренних перемен, которые порою совершаются в нашей жизни, не всегда сразу нам ясно. Мы потрясены, испуганы – а потом как будто возвращаемся к прежнему существованию, но перемена уже совершилась. Никогда и нигде мы уже не будем прежними. Думая о нежданной развязке ночной встречи с сенатором, к которой ее привело желание выручить брата, Дженни не могла разобраться в своих чувствах. Она очень смутно представляла себе, какие перемены и в общественном и в физиологическом смысле, возможно, возникнут из-за ее новых отношений с Брэндером. Она не сознавала еще, каким потрясением, даже при самых благоприятных условиях, является для обыкновенной женщины материнство. Она ощущала удивление, любопытство, неуверенность и в то же время была искренне счастлива и безмятежна. Брэндер – хороший человек, теперь он стал ей ближе, чем когда-либо. Он ее любит. Их новые отношения неминуемо изменят и ее положение в обществе. Жизнь ее станет теперь совсем иной – уже стала иной. Брэндер снова и снова уверял ее в своей вечной любви.