Текст книги "Титан"

Глава 46
Взлеты и падения

Осложнения, сопровождавшие многочисленные любовные романы Каупервуда, иногда заставляли его гадать, существует ли какое-то физическое удовлетворение или душевное спокойствие за пределами моногамных отношений. Хотя миссис Хэнд уехала в Европу в разгар скандала, связанного с ее именем, после возвращения она попыталась встретиться с ним. Сесили Хейгенин пользовалась любой возможностью писать ему письма с заверениями в своей непреходящей страсти. Флоренс Кокрейн настаивала на встрече с ним даже после того, как его интерес к ней стал иссякать. Со своей стороны Эйлин, из-за своего двусмысленного положения и общего краха недавно пристрастилась к спиртному. В результате неудачного романа с Линдом – ибо, несмотря на уступку, она не испытывала подлинного сердечного влечения, – и благородного отношения Каупервуда к ее неверности она достигла состояния того внутреннего конфликта, при котором человек начинает заниматься желчным самоанализом; для более чувствительных или менее стойких людей это заканчивается распадом личности или даже смертью. Горе тому, кто верит в иллюзию, как в единственную реальность, и горе тому, кто этого не делает. На одном пути находится боль разочарования, на другом лишь сожаления.

После отъезда Линда в Европу, куда она отказалась сопровождать его, Эйлин увлеклась еще одним персонажем – скульптором по имени Уотсон Скит. В отличие от большинства творческих людей, он был единственным наследником владельца огромной мебельной компании, в управлении которой он отказался принимать какое-либо участие. Скит получил образование за рубежом, но вернулся в Чикаго с целью распространения высокого искусства на Западе. Крупный, светловолосый, полноватый, он обладал некоторой старомодной естественностью и простотой, привлекающей Эйлин. Они познакомились в салоне Риса Грайера. Чувствуя себя одинокой после отъезда Линда, а больше всего она страшилась одиночества, Эйлин вступила в связь со Скитом, но это не принесло ей особого душевного облегчения. Тот внутренний образец, тот вдохновляющий идеал, который определяет меру всех вещей, сохранял свою власть над ней. Кто не испытывал леденящего душу воспоминания о былых, лучших днях? Оно отравляет сегодняшние мечты, и этот призрак пустыми глазницами взирает на наши тщетные усилия продолжать жить полной жизнью. Представление о том, какой могла бы быть ее жизнь с Каупервудом, сопровождало ее везде, где бы она ни была. Если раньше она лишь иногда позволяла себе сигарету, то теперь курила почти постоянно. Если раньше она лишь пригубляла вино, коктейли и бренди с содовой, теперь она пристрастилась к хайболлу – коктейлю с виски и содовой и пила его в количествах, несравнимых с обычной дегустацией. В конце концов пьянство – это состояние души, а не пристрастие к спиртному. Порой, когда она ссорилась с Линдом или находилась в подавленном состоянии, после нескольких порций спиртного ее накрывала волна меланхолического забытья. Она больше не страдала. Она могла заплакать, но слезы лились тихо и приносили облегчение. Ее печали были похожи на странные, манящие сны. Видения кружились перед ней, за ними она могла наблюдать со стороны. Иногда они и она (ибо она тоже считала себя чем-то вроде миража или зеркального отражения) казались сущностями иного мира, беспокойными, но не испытывающими жестоких страданий. Пресловутое «вино забвения» омывало и уносило ее душу. После нескольких более или менее случайных выпивок, когда она узнала, что хайболл действует как мягкое утешение, успокаивающее средство, алкоголь стал для нее спасением. Почему бы не пить, если это действительно приносит облегчение от любой боли? Выпивка не оставляла неприятных последствий, потому что виски разбавлялся большим количеством воды. Когда она оставалась в доме одна, у нее вошло в привычку брать из буфета спиртное и смешивать коктейль для себя или просить поднос с сифоном и бутылкой в свою комнату. Каупервуд, обративший внимание на постоянное присутствие спиртного в ее комнате и необычно обильные возлияния за обеденным столом, сделал замечание по этому поводу.

– Не слишком ли много ты пьешь, Эйлин? – спросил он однажды вечером, когда она пропустила очередной стаканчик виски, разбавленный водой, и теперь задумчиво смотрела на кружевную скатерть.

– Разумеется, нет, – раздраженно ответила она, немного раскрасневшись и тяжело ворочая языком. – А почему ты спрашиваешь?

Она сама беспокоилась, что с течением времени алкоголь может испортить ей цвет лица. Красота оставалась единственной вещью, которая еще заботила ее.

– Я постоянно вижу бутылку в твоей комнате. Мне иногда кажется, что ты забываешь, сколько ты выпила.

Он старался быть тактичным, чтобы не сильно обидеть ее.

– И что с того? – сердито возразила она. – Даже если так, то какое тебе дело? Я могу пить и заниматься, чем мне хочется.

Ей доставляло удовольствие подначивать его, поскольку вопрос Каупервуда был доказательством его интереса к ней, по крайне мере, он не был совершенно равнодушен.

– Зря ты так разговариваешь со мной, Эйлин, – сказал он. – Я не возражаю против того, чтобы ты умеренно выпивала, и полагаю, что тебе нет дела до моих возражений. Но ты слишком хороша собой и здорова, чтобы доводить дело до пьянства. Ты не нуждаешься в этом; кроме того, это короткая дорога в ад. Ты не в таком плохом состоянии. Боже милосердный! Многие другие женщины бывали в твоем положении. Я не собираюсь расставаться с тобой, если ты не хочешь покинуть меня. Я много раз говорил тебе об этом. Просто мне жаль, что люди меняются, но это происходит со всеми. Полагаю, я изменился, но это еще не повод для того, чтобы ты подрывала свое здоровье. Мне бы хотелось, чтобы ты так не убивалась из-за случившегося. В конце концов со временем все может выйти лучше, чем ты думаешь.

Он говорил лишь для того, чтобы утешить ее.

– Ох! Ох! Ох! – Эйлин вдруг начала раскачиваться, заливаясь бессмысленными пьяными слезами с такой силой, как будто у нее разрывалось сердце. Каупервуд встал.

– Не подходи ко мне! – выкрикнула Эйлин, внезапно протрезвев. – Я знаю, почему ты приходишь. Я знаю, как сильно ты заботишься обо мне и о моей внешности. Не беспокойся, пью я или нет. Я буду пить сколько захочу или буду заниматься чем-то еще, если мне захочется. Если это помогает справиться с моим горем, это мое дело, а не твое!

В доказательство своих слов она смешала себе очередную порцию и выпила одним глотком.

Каупервуд покачал головой, пристально и печально глядя на нее.

– Это очень плохо, Эйлин, – наконец сказал он. – Прямо не знаю, что с тобой делать. Ты не должна доводить себя до такого состояния. Виски не приведет ни к чему хорошему. Ты просто испортишь свою внешность и будешь еще несчастнее.

– К черту мою внешность! – отрезала она. – Много хорошего она мне принесла!

Она поднялась из-за стола и вышла, испытывая смешанное чувство гнева и горечи. Через некоторое время Каупервуд последовал за ней и увидел, как она промокает глаза и пудрит нос перед зеркалом. На туалетном столике рядом с ней стоял полупустой стакан. Он смотрел на нее, ощущая свою беспомощность.

К его беспокойству за Эйлин примешивались мысли о призрачности надежд на отношения с Бернис. Она была необыкновенной девушкой, сложившейся зрелой личностью. К его удовольствию, во время нескольких недавних встреч она приветливо, по-дружески разговаривала с ним как с близким человеком, но вовсе не была легкомысленной. Он видел в ней пытливый и глубокий ум, но особенно его покорял ее артистизм. Она выглядела беззаботной, обитая в горних высях, порой погружаясь в безмятежное раздумье или ярко и щедро делясь впечатлениями о светском обществе, к которому она принадлежала и которое она облагораживала своим присутствием.

Однажды воскресным утром в горах Поконо в конце июня, когда Каупервуд приехал немного отдохнуть, Бернис вышла на веранду, где он читал налоговый отчет одной из своих компаний и размышлял о делах. К этому времени они успели немного сблизиться, и Бернис держалась непринужденно в его присутствии. Он начинал ей нравиться. С чудесной улыбкой, игравшей в уголках губ и собиравшей морщинки в уголках глаз, она сказала:

– Я собираюсь поймать птичку.

– Что? – спросил Каупервуд, поднимая голову и притворяясь, что он не расслышал ее. Он жадно ловил каждое ее движение. Она была одета в свободное утреннее платье с воланами, которое лишь подчеркивало ее грацию.

– Птичку, – повторила она и легким движением вскинула голову. – Сейчас конец июня, и воробьи учат летать своих птенцов.

Каупервуд, до тех пор погруженный в дебри финансовой отчетности, словно по мановению волшебной палочки перенесся в иное царство, где птицы и птенцы, трава и легкий ветерок были важнее, чем камень и кирпич, акции и облигации. Он встал и последовал за ее легкими шагами через лужайку, где возле ольхи воробьиха учила птенца встать на крыло. Бернис наблюдала за этим действом из своей комнаты наверху и решила спуститься. Каупервуд вдруг с необыкновенной силой осознал, насколько незначительными в великом течении жизни были его собственные дела, когда вокруг него разворачивалась величественная борьба за существование, которую она понимала. Он видел, как она опустила руки и грациозно побежала вперед, временами пригибаясь к земле, пока воробушек трепетал крыльями перед ней. Потом она стремительно наклонилась и, повернувшись с сияющим лицом, воскликнула:

– Смотрите, я поймала его! Он вырывается и хочет драться! Ах ты, милый!

Она держала птенца на ладони, обхватив его головку большим и указательным пальцами, и ласкала его указательным пальцем другой руки, смеялась и целовала его. Ее вдохновляла не столько любовь к птицам, как мастерство жизни и совершенство ее собственного тела. Услышав воробьиху, тревожно чирикавшую на ближайшей ветке, она обернулась и крикнула:

– Не ругайся! Я отпущу его.

Каупервуд рассмеялся, щурясь от утреннего солнца.

– Не стоит на нее сердиться, – заметил он.

– Она прекрасно знает, что я не причиню ему вреда, – восторженно ответила Бернис, как будто речь шла о серьезном деле.

– В самом деле? – поинтересовался Каупервуд. – Почему ты так говоришь?

– Потому что это правда. Разве вы не думаете, что они знают, когда их деткам угрожает реальная опасность?

– Но с какой стати? – настаивал Каупервуд, очарованный и заинтересованный ее непонятной ему логикой. Он не мог уследить за ходом ее мысли.

Она смерила его невозмутимым взглядом своих синих глаз с матовым отливом.

– Вы полагаете, что в мире существует только пять чувств? – спросила она в своей прямой, но доброжелательной манере. – Конечно, они все знают. Она знает. – Она повернулась и изящно махнула рукой в сторону дерева, где теперь царил покой. Чириканье прекратилось. – Она знает, что я не кошка.

И снова эта манящая, насмешливая улыбка в уголках ее губ и глаз, в морщинках на носу. Даже слово «кошка» в ее устах звучало протяжно и ласково. Каупервуд смотрел на нее, как мог бы смотреть на картину, написанную гениальным художником. Он уже видел в ней женщину, способную овладеть самыми отдаленными уголками его души и поселиться там. Если она вообще интересуется им, то ему придется распахнуть перед ней свою душу. Ее взгляд был то прямым, то уклончивым, то дружелюбным, то спокойным и проницательным. Казалось, ее глаза говорили: «Тебе придется быть особенным человеком, чтобы понравиться мне», но вместе с тем они искрились юным озорством, о котором говорил и слегка наморщенный носик. Это была ни Стефани Плэтоу, ни Рита Сольберг. Он не мог присвоить ее по желанию, как это было с Эллой Хабби, Флоренс Кокрейн или Сесили Хейгенин. Здесь он имел дело с цельной личностью и душой, отданной искусству, романтике, философии и самой жизни. Между тем Бернис тоже начала чаще думать о Каупервуде. Должно быть, он необыкновенный человек; так говорила ее мать, а газеты постоянно упоминали его имя и следили за его передвижениями.

Немного позже они снова встретились в Саутгэмптоне, куда она уехала с матерью. Вместе с молодым человеком по имени Гренель Каупервуд и Бернис пошли купаться в море. Это был чудесный день.

Море расстилалось во все стороны от них, а слева находилась красивая излучина пляжа с коричневатым песком. Глядя на Бернис в теннисных туфлях и купальном костюме из голубого шелка, Каупервуд с болью ощутил мимолетность жизни, где вечно свежая и цветущая юность приходит на смену надвигающейся старости. За его спиной стояли годы борьбы и жизненного опыта, но эта двадцатилетняя девушка с острым умом и изысканным вкусом явно не уступала ему в знании мироздания. В тех вопросах, которые они могли обсуждать друг с другом, он не находил изъянов в ее броне. Ее познания и замечания были обширными и здравыми, несмотря на небольшую склонность к позерству, впрочем, достаточно оправданному. Поскольку Гренель уже успел наскучить ей, она прогнала его купаться, а сама развлекалась беседой с Каупервудом, который привлекал ее цельностью своей натуры.

– Знаете, я иногда очень устаю от молодых людей, – доверительно сообщила она ему. – Они бывают такими глупыми. Я утверждаю, что они представляют собой не больше, чем обыденные вещи, соединенные каким-то немыслимым образом. Фон Гренель сегодня больше всего похож на манекен, вышедший на прогулку. Просто английский костюм с прицепленной тростью, расхаживающий туда-сюда.

– Боже, помилуй, – заметил Каупервуд, – что за суровый приговор!

– Но это правда, – откликнулась она. – Он вообще ничего не знает, кроме поло, новейшего стиля плавания, а также кто где находится и кто на ком собирается жениться. Разве это не тупость?

Она откинула голову и глубоко задышала, как будто хотела выдохнуть пары тупости и бессодержательности из сокровенных глубин своего существа.

– Вы говорили ему об этом? – с любопытством осведомился Каупервуд.

– Конечно, говорила.

– Неудивительно, что он выглядит таким мрачным, – сказал он, повернувшись и посмотрев на Гренеля и миссис Картер; они сидели бок о бок на низком песчаном выступе, и Гренель ковырял песок носком туфли. – Вы необычная девушка, Бернис, – непринужденно продолжал он. – Иногда вы выражаетесь прямо в точку.

– Не больше, чем вы, судя по тому, что я слышала, – ответила она, пригвоздив его к месту ровным взглядом. – Так или иначе, почему я должна терпеть него? Он такой скучный. Здесь он повсюду таскается за мной, а я этого не хочу.

Она тряхнула головой и побежала по пляжу туда, где было меньше купальщиков, оглядываясь на Каупервуда и словно спрашивая: «Почему ты не следуешь за мной?» Он побежал быстро, с какой-то молодой энергией, догнав ее возле отмели, где вода была неглубокой и прозрачной.

– Смотрите! – воскликнула Бернис, когда он приблизился к ней. – Смотрите, какие рыбки! О‐о!

Она кинулась туда, где в нескольких футах от берега резвилась серебристая стайка рыбешек, блестя под солнцем. Бернис побежала к ним так же, как она бежала за птенцом, изо всех сил стараясь загнать их в лужу рядом, отделенную полоской песка. Каупервуд, веселясь как мальчишка, присоединился к погоне. Он упустил один маленький косяк, зато отогнал другой в лужу и позвал ее.

– Ага, вот они! – воскликнула Бернис, увидев рыбок. – Давайте скорее! Гоните их ко мне!

Ее волосы развевались, лицо порозовело, а глаза стали пронзительно синими, с солнечными искрами. Как и Каупервуд, она низко склонилась над водой, вытянув руки; рыбешки, числом около пяти, нервно танцевали перед ними в попытке ускользнуть. Загнанные в угол, они одновременно нырнули. Бернис удалось поймать одну; Каупервуд немного промахнулся, зато отправил ей в руки ту рыбку, которую она поймала.

– О, как чудесно, – сказала она и выпрямилась. – Она живая. Я поймала ее!

Она приплясывала на месте, и Каупервуд стоял перед ней, словно пригвожденный к месту, завороженный ее прелестью. Ему захотелось поведать ей о своих чувствах, рассказать, как она ему мила.

– Вы… – произнес он и помедлил, придавая особый вес этому слову. – Вы единственное чудо, которое я здесь вижу.

Она посмотрела на него, стоя перед ним с рыбкой в протянутой руке. Он заметил, что какую-то долю секунды она колебалась, не зная, как отреагировать на его слова. Многие мужчины и раньше находились так близко к ней. Она была привычна к комплиментам, но здесь все было иначе. Она ничего не сказала, но удержала его взглядом, который ясно говорил: «Думаю, сейчас тебе лучше ничего не добавлять». Когда она убедилась, что он понял ее и даже встревожен случившимся, она весело наморщила носик и сказала:

– Прямо как в сказке. Я как будто выловила эту рыбку из другого мира.

Каупервуд снова понял ее. Прямой подход в данном случае был бесполезен, однако между ними оставалось чувство товарищества и взаимной симпатии. Девичий пансион, светские условности, необходимость утвердиться в обществе, ее консервативные друзья и их взгляды – все эти факторы действовали вкупе. Между тем сама она думала, что, если бы он был холост, она была бы готова отнестись к его словам совершенно иначе, потому что он был обаятельным человеком. А так…

Со своей стороны, он пришел к выводу, что с радостью женился бы на этой женщине, если бы она согласилась.

Глава 47
«Американская спичка»

После блестящего маневра Каупервуда, обеспечившего ему инвестиции посредством обманчиво щедрого взноса трехсот тысяч долларов на телескоп, его противники временно успокоились, но лишь из-за отсутствия новых идей, способных погубить его. Общественное мнение, создаваемое газетами, по-прежнему было враждебно. Однако срок действия его концессий истекал через восемь – десять лет, и за это время он собирался достичь недосягаемого могущества. Окружив себя инженерами, управляющими и юристами, он с головокружительной скоростью занимался строительством нескольких надземных линий. В то же время через Видеру, Каффрата и Эддисона он привел в действие схему предоставления онкольных кредитов разным чикагским банкам, тем самым банкам, которые были наиболее враждебно настроены к нему, чтобы в случае кризиса нанести ответный удар. Манипулируя громадным объемом выпускаемых акций и облигаций, он делал быстрые деньги. Его главное правило заключалось в том, что шести процентов годовых было достаточно для выплаты любым посторонним акционерам, покупавшим ценные бумаги на бирже. Это было наиболее прибыльным занятием и для него самого. Когда стоимость его акций повышалась, он выпускал новые, продавая их на бирже и аккумулируя средства. Он извлекал огромные суммы из сейфов своих многочисленных компаний в качестве временных займов, которые затем направлялись его послушными исполнителями на «строительство», «оборудование» или «текущие расходы». Он был похож на осторожного волка, пробиравшегося через лес, который он сам вырастил.

Недостаток проекта надземных линий состоял в том, что некоторое время он был заведомо бесприбыльным. Создаваемая им конкуренция уменьшала цену наземных линий. Акционерный вклад в них, как и в надземные дороги, был поистине огромным. В случае внезапного падения цен по любой причине громадное количество этих акций, принадлежавших другим людям, было бы выброшено на рынок, что привело бы к их обесцениванию и заставило бы его выходить на биржу с целью обратного выкупа. С тщательной предусмотрительностью он стал накапливать резерв правительственных облигаций на экстренный случай, который должен был составлять не менее восьми или девяти миллионов долларов. Он опасался финансовых потрясений, как и финансовых санкций; когда ставки были настолько высоки, он не мог себе позволить оказаться застигнутым врасплох.

В то время, когда Каупервуд приступил к строительству надземных дорог, на американском рынке не было никаких признаков надвигавшейся финансовой депрессии. Но незадолго до этого появилось новое затруднение. Это была эпоха трестов и трастовых фондов во всем ее зыбком величии. Уголь, железо, сталь, нефть, тяжелая промышленность и ряд других промышленных отраслей уже были «трестированы», а другие, такие как производство кожи и обуви, канатные и веревочные изделия и тому подобное, почти ежечасно переходили под контроль хитроумных, расчетливых и безжалостных дельцов. В Чикаго Шрайхарт, Хэнд, Арнил, Меррилл и другие уже подбирались к невиданным прибылям, гарантируя капитализацию этих учреждений, требовавшую наличных денег, которые менее крупные предприниматели, готовые довольствоваться объедками с барского стола, были только рады предоставить их вниманию. С другой стороны, среди людей в целом зрело убеждение, что на самом верху сформировался узкий круг олигархов, мифических титанов, которые, не имея сердца, души или просто сочувствия к народу, задались целью поработить его. Огромные массы, прозябавшие в нищете и невежестве, с неистовым рвением поверили обещаниям одного из политиканов Запада. Этот пророк, убедившийся, что золота становится все меньше, а контроль за кредитами и обращением наличных денег переходит в руки немногих избранных, которые управляют процессами ради собственной выгоды, решил, что страна нуждается в большем объеме наличности, чтобы облегчить кредитование и удешевить деньги, выдаваемые под процент. Серебро, которое добывалось в изобилии, следовало чеканить в отношении шестнадцать серебряных долларов к одному золотому и закрепить паритет двух металлов правительственным указом. Немногие избранные больше никогда не смогут пользоваться универсальным средством обмена как оружием, разоряя простых людей. Денег будет более чем достаточно, чтобы никакой центральный банк или группа людей не могли контролировать их обращение. Это была величественная мечта, достойная благородного сердца, но из-за нее вскоре разразилась настоящая война за контроль над правительством страны. Финансовые круги, предчувствуя в обещаниях нового политического лидера угрозу перемен, вступили в борьбу с ним и с демократической партией, от лица которой он выступал. Рядовые избиратели обеих партий, с равным преимуществом по обе стороны, более или менее голодные, провозгласили его богоданным освободителем, новым Моисеем, который пришел, чтобы вывести их из юдоли бедствий и нищеты. Горе тому политическому лидеру, который проповедует новую доктрину освобождения и который по доброте своей обещает панацею от человеческих недугов. Его поистине ожидает терновый венец.

Каупервуд не в меньшей степени, чем другие состоятельные люди, противостоял сумасбродной, по его мнению, идее о законодательном паритете серебряных и золотых денег. Он называл это конфискацией богатства у меньшинства в пользу большинства. Прежде всего он противился из-за опасения, что эта смута, которая начинала разрастаться, предвещает классовую войну, когда инвесторы ринутся в укрытие, а деньги будут заперты в сейфах. Он сразу же спустил свои паруса, стал вкладываться только в самые надежные активы и превращать все более слабые активы в наличные деньги.

Тем не менее для финансирования текущих предприятий он был вынужден брать крупные займы в разных местах. При этом он быстро обнаружил, что банки, представлявшие его противников в Чикаго, были готовы принимать его ценные бумаги в качестве залога при условии предоставления онкольных займов, которые могли отозвать по первому требованию. Он с радостью делал это и в то же время подозревал Хэнда, Шрайхарта, Арнила и Меррилла в осуществлении некой схемы, по которой они могли отозвать свои займы одновременно и тем самым поставить его в затруднительное финансовое положение.

– Думаю, я знаю, что собирается делать эта шайка, – однажды заметил он в разговоре с Эддисоном. – Ну что же, им придется вставать посреди ночи, если они хотят дождаться момента, когда я вздремну.

Его подозрения были верными. Шрайхарт, Хэнд и Арнил, наблюдавшие за его действиями через своих посредников и брокеров, вскоре обнаружили – это было на самой ранней стадии «серебряной лихорадки» и до того, как разразилась настоящая буря, – что он занимает крупные суммы в Нью-Йорке, Лондоне, в некоторых чикагских банках и в других местах.

– Мне кажется, наш добрый приятель слишком глубоко залезает в чужие карманы, – обратился Шрайхарт к своему другу Арнилу. – Он переоценил свои возможности. Эти его планы по строительству надземных дорог поглощают слишком много средств. Следующей осенью состоятся очередные выборы, и он знает, что мы будем драться зубами и когтями. Ему нужны деньги для электрификации его наземных линий. Если мы сможем точно определить его состояние и где он занимал деньги, то поймем, что нужно сделать.

– Если я не сильно ошибаюсь, он испытывает денежные затруднения или очень близок к этому, – сказал Арнил. – Эта серебряная лихорадка начинает ослаблять фондовый рынок и поджимать денежные ресурсы. Я предлагаю, чтобы наши банки предоставляли ему все деньги, которые он хочет получить по онкольным кредитам. Когда придет время и если он не будет готов к этому, мы прижмем его к стенке. Если мы сможем перекредитовать займы, которые он сделал в других местах, будет еще лучше.

Мистер Арнил произнес эти слова без тени юмора или злости. Возможно, в час горькой нужды, который уже быстро приближался, Каупервуду можно будет предложить «спасение» при условии, что он навсегда покинет Чикаго. Найдутся те, кто заберет его собственность в интересах города и поставит ее под жесткое административное управление.

К прискорбному сожалению, в это самое время Хэнд, Шрайхарт и Арнил сами затеяли небольшое предприятие, которому предстоящая серебряная лихорадка не предвещала ничего хорошего. Оно касалось такой простой вещи, как спички, – расхожего товара, который в то время, наряду со многими другими, был «трестирован» и приносил отличный доход. Акции «Американской спички» уже котировались на всех биржах и продавались по устойчивому курсу сто двадцать долларов за штуку.

Двумя гениями, которые изначально запланировали объединение всех спичечных концернов и получили монополию на торговлю в Америке, были мистер Халл и мистер Стэкпул, которые занимались в основном банкирской и брокерской деятельностью. Мистер Финеас Халл был малорослым расчетливым человечком, похожим на хорька, с редкой порослью бесцветных волос и частично парализованным приспущенным правым веком, придававшим ему довольно зловещий вид.

Его партнер, мистер Бенония Стэкпул, когда-то был конюхом в Арканзасе, а потом торговал лошадьми. Он был волевым и прозорливым человеком, крупным, елейно-вкрадчивым, но при том расчетливым и довольно смелым. Не обладая интеллектом таких господ, как Арнил, Меррилл и Хэнд, он все же был изворотливым и находчивым. Он поздновато устремился в погоню за богатством, но теперь изо всех сил старался осуществить свой план, который он составил с помощью Халла. Вдохновленные мыслью о величайшем состоянии, они сначала обеспечили контроль над акционерным капиталом одной спичечной компании, а потом стали торговаться с владельцами других компаний. Патенты и производственные процессы разных компаний объединялись, и поле их деятельности постоянно расширялось.

Но для этого требовались огромные суммы, гораздо большие, чем те, которыми располагали Халл или Стэкпул. Поскольку оба они были родом из западных штатов, то сначала обратились к землякам. Они поочередно воззвали к Хэнду, Шрайхарту, Арнилу и Мерриллу, которые выкупили крупные пакеты акций и вошли в дело как основные акционеры. Благодаря полученным средствам, бизнес начал стремительно расти. Патенты на уникальные процессы поступали со всех сторон, и в конце концов у создателей зародилась идея вторгнуться в Европу и завладеть мировым рынком. В то же время их надменным покровителям пришла в голову мысль о том, как будет замечательно, если акции, которые они покупали по сорок пять долларов и которые теперь котировались по сто двадцать долларов, поднимутся в цене до трехсот долларов, если сбудутся мечты о спичечной монополии. Прикупить немного больше акций, значимость которых представлялась неоспоримой и блистательной, казалось совсем не лишним. Так, со стороны каждого из акционеров, началась тихая кампания по сбору акций для настоящего обогащения.

Подобная игра не может оставаться совершенно без внимания со стороны других финансистов. Вскоре внутри брокерского сообщества пошли слухи о предстоящем громадном успехе «Американской спички» за рубежом. Каупервуд узнал об этом через Эддисона, который всегда был в курсе финансовых слухов, и оба они занялись крупными покупками, хотя и не настолько большими, что нельзя было бы в любое время избавиться от них с небольшой маржой. В течение восьми месяцев котировки спичечных акций медленно ползли вверх. Наконец, они пересекли двухсотдолларовую отметку и достигли двухсот двадцати долларов, когда Эддисон и Каупервуд сошли с дистанции, заработав около миллиона на двоих.

Тем временем вышеупомянутая финансовая буря назревала с каждым месяцем. Сперва похожая на маленькое облачко, она быстро разрослась в последние месяцы 1895 года, а к весне 1896 года нависла черным маревом. После судьбоносной номинации «Апостола свободного обращения серебра» на пост президента США консервативные финансовые круги страны пробрало леденящим холодом. То, что Каупервуд благоразумно начал предпринимать несколько месяцев назад, было подхвачено другими, менее дальновидными людьми от Мэна до Калифорнии и Аляскинского залива. Банковские депозиты частично изымались; слабые или неустойчивые финансовые обязательства выбрасывались на рынок. Шрайхарт, Арнил, Хэнд и Меррилл сразу же поняли, что попали в ловушку из-за своих крупных вложений в «Американскую спичку». Накопив огромное количество акций, которые выпускались миллионными пакетами, они столкнулись с необходимостью поддерживать рынок или продавать себе в убыток. Поскольку многие держатели акций нуждались в деньгах, а эти бумаги продавались по двести двадцать долларов, со всей страны начали поступать распоряжения о продаже на Чикагской фондовой бирже, где заключались сделки и существовал рынок сбыта. Господа Халл и Стэкпул, будучи номинальными владельцами треста, были вынуждены перейти к продажам и воззвали к основным инвесторам с обращением о пропорциональном выкупе акций. Шрайхарт, Арнил, Хэнд и Меррилл, обремененные этим потоком, который они выкупали по двести двадцать за штуку, поспешили в подручные банки, где заложили огромные количества по сто пятьдесят долларов за штуку и потратили полученные деньги на дополнительные акции, которые им пришлось выкупать.

В конце концов их банки переполнились и балансировали на грани краха. Они больше не могли ничего принять.