Текст книги "Проживи мою жизнь"

Диана тоже… говорит, как поёт… заслушаться можно. «Вот ты и развесила уши, да ещё и сама расчирикалась пыльным воробьём, – злилась на себя Майя. – Ладно, по крайней мере, все имена мне уже известны. Никаких новых лиц пока нет. Значит, нужно разговаривать дальше, вспоминать, подталкивать Орлову».

Майя невидяще уставилась в полыхающее небо: горло саднило, скулы горели, дыхания не хватало. Диана казалась вполне искренней, когда говорила о Марте. Одёрнула себя:

– Но это ничего не значит. Ты тоже можешь быть прекрасной актрисой, когда тебе нужно. Только сегодня ты почему-то даже не вспомнила, что с добычей нужно играть. Да что с тобой не так? Стоп, хватит копаться в себе. Вот твоё такси, езжай, проверяй, куда птичка полетела.

От этой несвойственной вечерней искренности перед чужим человеком сводило зубы, как от ледяной воды, и зябко вздрагивали под тёплым длинным чёрным пиджаком прямые плечи.

Села в предупредительно помигавшее поворотником жёлтое «Шевроле», сказала, что будет говорить, куда ехать, по ходу движения, и взглянула на экран телефона, куда постоянно передавался сигнал движущегося «Фиата». Вообще-то наружкой занимались другие люди, но так как отец не давал добро на наблюдение, в её расследовании помощников практически не было. Но эта потеря времени почему-то совершенно не расстраивала Верлен. Ей хотелось самой проследить, куда заторопилась Орлова, и она даже не пыталась объяснить себе причину такого желания.

Майя прокаталась пару часов и поменяла три такси, пока кружение по городу не закончилось. В принципе, все места, куда заглядывала Диана, были уже давно известны и нанесены на карту как проверенные и связанные исключительно с работой танцовщицы. Но вместо того, чтобы пойти домой, Орлова поставила машину во дворе и пошла пешком к набережной. Конечно, можно было поехать домой, но оставить наблюдение оказалось не так-то просто. Охотничий азарт это был или что-то иное, Майя даже не стала задумываться. Сегодня вообще всё шло не как обычно, и над деталями насыщенного вечера можно подумать потом, записать, зарисовать, оценить и выбросить ненужное, оставив только самое важное.

Чувствуя себя большой охотящейся кошкой, в плотном пиджаке, сливающимся с темнотой летней ночи, пестреющей качающимися всполохами тусклых фонарей, проскальзывала в залёгших до утра глубоких тенях, нервно нюхала воздух, то ли краем сознания, то ли чем-то более глубинным ощущая даже не аромат – память миндального аромата, сопровождавшего Диану.

Верлен пристально наблюдала, как Орлова идёт к парапету. Её походка не была обычным прогулочным шагом, не была она и торопливой. Скорее, Диана двигалась в чётком ритме, то делая паузы каблуком, то плавно перекатываясь с пятки на носок, то внезапно изменяла угол движения. Майя удивлённо поняла, что улавливает в этой походке элементы танца, загадочного и тревожащего. Однако тангера шла не так долго, чтобы рисунок стал законченным, и затаившая дыхание Верлен вдруг почувствовала лёгкое разочарование от остановки. Показалось, что под левой ключицей потянуло холодком, отвлеклась, потёрла ладонью, снова сосредоточилась. Теперь Диана стояла неподвижно, и Майя, как в Петергофе, опять впилась пристальным взглядом в очертания замершей фигуры.

Прислушалась: в ночной тишине явственно разносился напористый шёпот, удивилась. Зачем в одиночестве, стоя над водой, вдруг читать стихи? Кому? Но каждое слово отпечатывалось внутри, как капли горячего воска на гербовой бумаге: «Помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы, ни злой немочи, ненасытной, будто волчица, – ничего страшнее тюрьмы твоей головы никогда с тобой не случится…»[12]12
  В. Полозкова.


[Закрыть]. Подумалось: «Об этом пел ещё Цой когда-то. Ничего страшнее тюрьмы твоей головы… Наверное, это была дурацкая идея – узнать тебя лично. Из-за этого уже который день – заключённая собственных мыслей. Скорее бы дойти до конца и выйти на волю».

Стояла, слушала долгую сырую тишину и короткие всхлипы Дианы: утирается рукавом, опершись боком на кованую решётку фонаря, стучит каблуком, будто отбивает кому-то далёкому сообщение о помощи: короткие, длинные, короткие, и кажется, будто чугунная отливка раскрошится под этими отчаянными стуками-криками… Загривком почуяла беспокойство, когда танцовщицу загородила небольшая группка парней, но обошлось, прошли и ни словом не задели. Вызверилась на себя: «Откуда тревога? Сама охотишься, боишься, что добычу отнимут? Так смотри внимательно, переползай в укрытие, дождись, когда можно сделать прыжок». Окрик подействовал, вернулось обычное спокойствие.

Верлен дождалась, пока Орлова двинется в сторону дома, отступила на несколько шагов, проводила взглядом и дошла пешком обратно к Street. До дома ехать – двадцать минут, пробок нет, до развода мостов как раз успевает. Пока ехала, набрала Шамблена:

– Доброй ночи. Не разбудила?

Анри неторопливо ответил:

– Даже не надейся. Рассказывай.

Не предполагающим ни тени возражения обычным будничным голосом Верлен сообщила:

– Подбери мне завтра какой-нибудь неброский автомобиль. Только пусть поставят не на нашу стоянку, а где-нибудь рядом. Чтобы в глаза не бросалось.

Шамблену эта идея совершенно не понравилась. Он сразу понял, чем собирается заняться его директор, но всё-таки, чтобы проверить свою догадку, осторожно попытался выяснить:

– А что с твоим «Ягуаром»? Забарахлил?

Верлен могла позволить себе не услышать вопросы, на которые имела право не отвечать, особенно если эти вопросы касались её личных дел, но Анри давно и прочно был гораздо больше, чем подчинённый, пусть и почти равный ей в должности, и при этом она нуждалась в его помощи. «Придётся сказать правду. Чёрт, ну хорошо, я сама пока не понимаю, зачем мне это нужно. Тогда ты получишь ту часть правды, которую я знаю!», – Майя не понимала своего раздражения ни на заканчивающийся вечер, ни на кажущееся неуместным любопытство Анри, не понимала растущего беспокойства, и от этого говорила резко и коротко:

– Понаблюдать хочу. Все данные о перемещениях – только на меня. Добудь мне список её телефонных звонков и расшифровку номеров. Сколько там эти сведения хранятся? Лучше всего с сентября. Постарайся.

Шамблен оторопело взглянул на трубку: с далёких учебных лет не было ещё такого, чтобы Верлен сама занималась обычной детективной работой в поле, потом медленно протянул:

– Ты уверена? Может быть…

Майя оборвала его:

– Не может. Я тебя прошу обеспечить вывод получаемых данных только на меня. Что в этом сложного?

Когда просьбы звучат как приказы, спорить бесполезно. Анри только ещё раз вздохнул, понимая, что действия директора сейчас противоречат утверждённым и отработанным инструкциям, но согласился и задал только один вопрос:

– Ты будешь вести всю работу сама?

Майя внезапно почувствовала себя неловко: непривычное чувство царапнуло затылок под кромкой волос, опять зачесался шрам. Немного смягчилась и сказала:

– Сама. В конце концов, я не могу отправлять работать тебя или кого-то ещё. Как пойму, что ищу, сразу скажу. Не переживай, я знаю, что нужно делать. И, как требует père, je serai prudente. Et, oui, je ferai attention[13]13
  Фр.: я буду осмотрительна. Да, и осторожна.


[Закрыть]. Сбрось мне все диаграммы её передвижений, известные планы, зафиксированные остановки. Я видела предыдущие данные. Они подтверждают, что объект пользуется только своим автомобилем. Я её отслежу. Без машины далеко не ходит, тут всё время не походишь, да и незачем. Круг пешей доступности ограничен и изучен. Домой к ней тоже за последний месяц никто не приезжал. Если понадобится помощь, я тебе позвоню.

Это заявление уже совсем не понравилось Шамблену. Пока говорили, осторожно, чтобы не было слышно клавиш, запустил программу слежения, чтобы определить, где находится обычно разумная и далёкая от полевых деталей Верлен. Мысленно охнул: кажется, дело принимает скверный оборот. Ещё раз попытался до неё достучаться, назвав девушку домашним именем:

– Май, послушай. Надеюсь, ты не собираешься ходить сама? Ты последнее время мало спишь, у тебя большие нагрузки…

Попытка оказалась неудачной: ответные слова высыпались колотым льдом за шиворот:

– Ты что, во мне сомневаешься?

Анри только вздохнул:

– Я в тебе уверен, и ты это знаешь. Я, как обычно, перестраховываюсь и просто делаю допущение.

– Не нужно допущений. Всё, что мне нужно, я уже сказала. Будь добр, исполни. Завтра встретимся в офисе, как обычно. Спокойной ночи.

Майя выключила телефон и стиснула руль так, что побелели пальцы: «Разумеется, Анри прав, работа прежде всего, и не дай Бог из-за усталости пропустить что-то важное. Но, в конце концов, на то и существует команда, которая хотя бы иногда должна самостоятельно концентрироваться и отвечать по процедурам».

Конечно, её всегда нацеливали на то, что именно безопасность банка превыше всего, это не может быть предметом дискуссии или выбора. Но ведь это было до смерти Марты. А после правила перестали работать. Это тогда, в прошлой жизни, все личные дела должны были оставаться исключительно личными.

Расследование убийства Марты – это личное? Судя по позиции отца – да. Безусловно, он недоволен сейчас, и это недовольство усилится: для этого достаточно уже того, что часть системы слежения исполняет её просьбы, ведь père ясно дал понять, что не одобряет её идею. Интересно, знает ли он, какой механизм запущен и сколько уже людей туда вовлечено? Скорее всего, знает. Доброжелателей много. Да и сама не будет скрывать, если он спросит.

Но вечерний разговор стал убедительным доказательством, что из этого дела необходимо исключать лишние глаза и уши. Мало ли, что вскроется, а прилюдно вытягивать тайны Марты на свет будет оскорблением.

Верлен доехала до дома, поднялась в лофт и ещё несколько часов, занимаясь рутинной проверкой поступивших данных, грызлась сама с собой за то, что недостаточно просчитала риски организации наблюдения. И упорно старалась не замечать, отмахивалась, как от незначительной, от тлеющей мысли-искорки: «То, что происходит, принадлежит мне, и только мне».

Кортина

В громадных колоннах, скрытых драпировками, мягко звучал Жак Брель с его бессмертным «Ne me quitte pas»[14]14
  Французская песня «Не покидай меня», написанная Жаком Брелем в 1959 году.


[Закрыть].

Софи сидела в кабинете, не зажигая света, поджав ноги, в большом уютном кресле и немигающе смотрела на плещущие языки огня в камине. «Не покидай меня… Нужно забыть. Забыть эти часы, которые порой убивали ударами расспросов… Я построю владенье, где любовь будет королём, где любовь будет законом, где ты будешь королевой»… С детства знакомая песня вот уже почти год постоянно повторялась в голове. Если бы можно было вернуться, исправить ошибки, если бы можно было уговорить, убедить Поля не наказывать девочку изгнанием.

«Я больше не буду говорить, я спрячусь здесь, чтобы смотреть, как ты танцуешь и улыбаешься, и слушать, как ты поешь, а потом смеёшься… Не покидай меня…» – слова крутились и смыкались душной пустотой, словно огонь камина выжигал воздух.

– Девочка моя маленькая, прости меня. Мы обложили тебя флажками, как волчонка, как чужака, своей слепотой, своими страхами.

Софи сгорбилась, стиснула плечи руками и застонала, пытаясь изгнать навязчивую картину, как холодные нотации Поля ледяными глыбами падали вокруг Марты, как ранили острыми осколками, и какими затравленными глазами смотрела на неё дочь в поисках защиты. Вспышки стыда за молчаливую поддержку мужа стали просто преследовать её.

Пошевелилась, прячась в глубину кресла, закрыла глаза, снова и снова погружаясь в волшебный фонарь той, до-смертельной жизни: вот Марта, шалеющая от танцев и бессонниц, ссорится с ней, потом внезапно умолкает и уходит. Сбегает в учёбу, снимает дешёвые комнаты, устраивается на работу в такси. И всё не для того, чтобы доказать, что она может жить без отцовских денег, материнских наставлений, Майиной постоянной опеки, братской защиты… Только теперь пришло понимание: не «для», нет. Наоборот, «от» того, что семья стала для Марты просто слепыми, бездушными, чужими людьми.

– Ты не могла быть, как все. Просто – не могла, а что мы сделали для тебя? Хлестали ранящими словами, дожидаясь жалобного визга? Неужели Поль ждал от тебя жалких слов? Трусливых рыданий? Он ошибся. Ты оказалась Верлен больше, чем мы с отцом. Почему? Почему я не защитила тебя? Софи сидела неподвижно, молчала. Не отводила взгляд от пламени. Не плакала. Только закушенная губа белела.

Танда 4

Шесть утра. Косые лучи солнца заливали лофт так, что глазам было больно. Ежедневный ритуал: перед тем, как пойти в душ, постоять у огромного окна, глянуть вниз, где сонные ленты тротуаров ещё не разбужены тысячами каблуков, подошв, роликов и колясок, но в оставленных ночным дождём лужах уже отражаются расплывчатые силуэты облаков. Вместо залива – дрожащее в призрачной прохладе марево. И внутри сегодня, впервые за много дней, действительно спокойно: дел много, но это как обычно, главное предстоит вечером: аккуратно, исподволь, пробираться в исчезнувшую жизнь сестры. Мысль о вечернем звонке как будто спугнула утреннюю тишину: телефон издал длинную мелодию из звенящих капель – кто-то из семьи. Между лопатками кольнуло беспокойство. Майя подхватила трубку: Август. Странно. Нажала кнопку:

– Доброе утро.

В ответ – хмурый, недовольный, невыспавшийся голос:

– «Хьюстон, у нас проблема»[15]15
  Фраза Джеймса Лоуэлла, командира космического корабля «Апполон-13».


[Закрыть]. В общем, тебе тоже доброго, но бросай всё, собирайся. Ты сегодня должна вылететь на Урал, но сначала мы все соберёмся в твоём офисе. Позвони своим замам, пусть будут в восемь на работе как штык.

Майя продолжала говорить спокойно, но уже понимала, что случилось нечто очень серьёзное:

– Асти, подробнее? Что стряслось?

Из трубки полился отборный мат, за ним последовала длинная злая тирада:

– Как директор службы безопасности, ты, в общем-то, должна прежде меня знать о том, что случилось. Ты, блин, ещё спрашиваешь! Ты в курсе, что вчера у нас атаковали серваки? Центральные отстояли, а вот в Екатеринбурге оказались не такие ушлые ребята. Ну, может, поленились, может, элементарно про…, короче, проспали они атаку. Там адская заваруха: походу, в программу всё-таки залетел вирус. И вот ты туда поедешь и будешь разгребать, пока всё не восстановишь. Как понял, приём?

Майя дёрнула мышкой на столе, выводя компьютер из состояния сна: во вчерашних отчётах Костякова не было ни слова об атаках в Екатеринбурге, одном из их крупных отделений в России. Неужели они действительно проспали? Август всё ещё распалялся в трубке. Обрывая его, отчеканила:

– Всё, Асти, я поняла, в восемь будем.

Не прощаясь, нажала на кнопку отбоя. Сейчас не до церемоний. Скинула веером сообщения с требованием прибыть в офис немедленно, недолго постояла под горячей водой, наскоро вытерла кудри, даже не стала сушить. Кофе, тосты. На всё ушло не более получаса. Дорожная сумка: документы, ноутбук, дополнительные гаджеты, пара футболок, джинсы, пиджак – переодеться перед самолётом и для гостиницы в Екатеринбурге, несколько рубашек и брюки – для работы, деньги, банковская карта, зарядные устройства… Вещи укладывались в сумку методично и быстро – привычно. Всё – привычно, кроме того, что с момента отъезда Поля Верлена в Париж Костяков – уже третий член команды, который проверяет на прочность её доверие.

Верлен не верила в совпадения и прекрасно знала, чем оборачиваются интриги, беспечность, мелочность, элементарная лень. Пришло время встряхнуть свою успокоенную сытой устроенностью службу, да так встряхнуть, чтобы запомнилось надолго. Она не была жестокой и не видела смысла в том, чтобы держать подчинённых в постоянном напряжении, хотя именно этого требовал отец, когда уезжал во Францию, и, видимо, тут она ошиблась. Что ж, надо исправлять.

Мотор «Ягуара» рыкнул сердито, будто почувствовав напряжение водителя, и прыгнул по лужам, разбрасывая золотистые капли, торопясь на новую охоту. В голове друг за другом выстраивались потенциальные риски, и не в последних рядах толкались возможные заголовки зловонных сплетен в «жёлтой» прессе, охочей до скандалов. И если даже намёк на возникшую проблему попадётся пронырливым журналистам, они не отстанут и непременно вспомнят о прошлогодней осенней истории, поднесут её к носу каждого обитателя обшарпанных домов, любящих от собственной душевной нищеты злобно посудачить о толстосумах и обмазать их, как мазутом, своей ненавистью и завистью.

* * *

Костяков нервно ходил из угла в угол по кабинету Майи, иногда останавливаясь, чтобы что-то настрочить в планшете-наладоннике, и снова двигался, слегка раскачиваясь, будто под ногами вместо пола было зыбкое болото. До общего собрания ещё двадцать минут, и Верлен, чтобы не видеть взъерошенности и отчётливо проглядывающей беспомощности своего зама, снова смотрела в окно. По Невскому – люди, люди, кто курит на бегу, кто поправляет лямку рюкзака, поодаль – группка сердитых молодых людей, по всей видимости, ссорятся. За глухими окнами ни разговоров, ни шороха шин, ни визга тормозов не слышно, и кажется, будто смотришь немое кино, и приходится додумывать, доживать за каждого промелькнувшего и исчезнувшего из виду. За всех: стайку драчливых воробьёв, облезлого, метнувшегося между автомобилями жилистого пса, чудом не угодившего под колёса, семенящую вдоль домов парочку сухоньких старичков… Знала: специально отвлекается на мельтешащую за стеклом человеческую стаю, гасит в себе ярость на конкретного человека, отодвигает непривычное сожаление, что сегодня встреча не состоится.

Единственный вопрос, который она на ходу, даже не останавливаясь, бросила ждавшему её в вестибюле заму: «Знал про Екатеринбург?». Тот отрицательно мотнул головой, пытался что-то сказать, объяснить, но она движением ладони заставила его молчать, лишь обронила:

– Сейчас думай. Говорить будешь позже.

И быстрым шагом поднялась к себе. Двери кабинета открывались и закрывались, на лицах читалась злая растерянность или лёгкое недоумение, входившие говорили вполголоса, будто случилось непоправимое. Майя оборачивалась, кивала на приветствия и снова упиралась взглядом в окно. На стоянку зарулил чужой чёрный джип. Открылась пассажирская дверь, и из неё вывалился Август. Брат протопал в сторону входа, но автомобиль не тронулся с места. Верлен подошла к компьютеру, в три клика вывела на экран камеры со стоянки. На водительском сидении сквозь стёкла был едва виден незнакомец – черноволосый, широкоплечий, смутно кого-то напоминавший. Сидел за рулём, уткнувшись в планшет, будто был уверен, что так оно и надо, будто был абсолютно равнодушен к изучающим или любопытным взглядам. Новый водитель? Приятель? Ладно, сейчас это не важно.

Отошла от монитора, вернулась к окну как раз в тот момент, когда вошёл Август: губы кривились презрением, и он даже не пытался его скрыть. Выглядел брат неважно: небрит, глаза в красных прожилках, руки спрятаны в карманы, он то горбился, то нервно выпрямлялся, от несвежей одежды тянуло прогорклостью.

Майя брезгливо сощурилась: «Дома не ночевал, что ли? Бурные ночи. Бессмысленные дни. Совсем страх потерял. Отправить бы тебя спать, а мы бы тут уж как-нибудь разобрались».

Верлен раздражало странное требование лично вылететь в филиал: «При имеющихся технологиях обычно любую проблему, тем более техническую, можно было решить удалённо. Ведь père знает о моих планах на предстоящий фестиваль танго, который вот-вот начнётся. Разве что…». Не успела додумать уколовшую мысль, когда Август рявкнул:

– Сядьте уже все, хватит шарахаться!

Заместители послушно сели и насторожённо притихли. Майя поймала глаза Августа, вопросительно вскинула бровь. Тот тряхнул головой и жестом указал на стул. Но она так и осталась стоять у окна, скрывая лицо в тени, дожидаясь, пока брат изложит суть проблемы. Было очевидно, что Асти недоволен: она демонстративно не подчинилась ему, но настаивать не стал. В иерархии банка президентом оставался отец, они же были сопредседателями совета директоров, равными в правах и обязанностях, но в разных областях. Майю задевало, что Август вторгся в её сферу, ей хотелось дать ему понять, что в своём кабинете она остаётся хозяйкой, несмотря на готовность промолчать и выслушать, раз уж у брата есть сведения, которых нет у неё. Между тем Асти с первых же слов сорвался на визгливые, истеричные нотки:

– Сегодня, около часа ночи, система интернет-банка нашего филиала в Екатеринбурге была атакована. Мне непонятно, и я ещё спрошу с вас за это, почему не был поставлен в известность директор службы безопасности? Почему вы все находились по домам? Почему вас пришлось собирать? Вы должны были все здесь пахать! Защищать все линии! Почему центральные серверы вчерашнюю атаку выдержали, а в филиале образовалась утечка? Зафиксирован взлом нескольких счетов. Нам пришлось отключать филиал от срочных электронных платежей! Это финансовые и репутационные потери!

Август грохнул по столу растопыренной ладонью, оставив сальный отпечаток:

– Перевод денег удалось перехватить. Сам факт того, что какая-то тварь пробралась к нам в систему, возмутителен! Это преступление. И я потребую тщательного внутреннего расследования. У меня есть данные, что вирус всё-таки внедрился в программное обеспечение. Вы понимаете, что ваши службы просвистели всё на свете! Я требую, чтобы все сотрудники, которые отвечают за сектор, лишились премий. Немедленно отозвать из отпусков и всем пахать, как проклятым! Главное сейчас – в течение суток восстановить систему безопасности. Но не надейтесь, что всё сойдёт с рук! Я поставлю перед президентом банка вопрос о соответствии некоторых сотрудников занимаемой должности!

Практически проорав последнюю фразу, Август поднялся из-за стола: метр девяносто когда-то спортивной плоти, неконтролируемой, брызжущей слюной, исходящей страхом и резким потом ярости:

– Теперь все вон из кабинета! Идите, работайте, докладывать лично мне каждый час!

Ошарашенные непривычным поведением одного из директоров, замы Майи, получив разрешающий кивок своего руководителя, безмолвно вышли за дверь. Верлен знала, что, как только Август уйдёт, команду придётся собрать вновь и обозначить задачи уже более чётко, определить, кто за какой участок будет отвечать. Сейчас главное – не провоцировать нервный срыв, а устранить сбой, и на этом она и сосредоточится, как только выяснит, что творится с её братом и зачем всё-таки ей нужно лично лететь на Урал.

Мгновение стояла густая, тягучая тишина: брат и сестра пристально впились взглядами друг в друга. Не стоило предавать семейные традиции: всегда и безусловно запрещалось прилюдно судить, перечить, ворчать. Запрещалось друг другу лгать, злословить и умолять. Правило нарушено, и этому должны быть внятные объяснения. Подошла, присела на пустой стул, опять вопросительно вскинула бровь. Август, приходя в себя после вспышки ярости, отвёл глаза.

Майя стремительно встала и снова отошла на своё излюбленное место у окна, сложила руки на груди, помолчала, ожидая извинений. Не дождавшись, спросила:

– Асти, ты сдурел так орать? Что с тобой? Базы – вообще не твой профиль. Если я правильно помню, до сих пор твоё дело – приоритетные направления деятельности. За тобой инвестпортфели и бизнес-планы. Но, насколько я знаю, у нас не планируется ни дробление, ни консолидация акций. Крупные сделки с имуществом не готовятся. Эмиссии ценных бумаг – тоже. Работа идёт своим чередом, до собрания акционеров ещё почти полгода. Нет ничего такого значимого, что привлекло бы к нам внимание инвесторов или прессы. Сидим ровно и работаем. Каким образом тебя касается технический сбой? Он что, нарушает твой контроль за реализацией стратегии? Я, в целом, могу уловить связь, но абсолютно не понимаю, зачем ты закатил моим подчинённым истерику.

Брат молчал, и это молчание уже всерьёз беспокоило.

– Асти? Ты слышал меня? Что за дикая публичность?

Август заворочался медведем в большом кожаном кресле, поставил локти на стол, спрятал опухшее лицо в ладони и глухо проговорил:

– Май, ты не доставай меня сейчас. Мне позвонил отец. Я не понимаю, почему мне. Почему не тебе. Я был не дома, толком не расслышал. Отец высказал мне… много чего. Я таким его вообще не помню: представь себе, он орал! Да ещё и вкатил мне за то, что я дома не ночую. Что я, маленький, что ли? Короче, это его требование, чтобы ты поехала в Екатеринбург. Я понятия не имею, откуда он узнал.

Майя потёрла шрам на виске: «Зато, кажется, я начинаю понимать. Над этим стоит задуматься всерьёз».

Между тем брат всё бубнил:

– А я нетрезвый! Я позвонил тебе. Мы приехали прямо сюда, я даже на Труворова не заезжал, чтобы переодеться! Ты же знаешь, я никогда не соображал в твоих примочках. Чёрт его знает, серьёзно это или нет. Это ты мне скажи. Ты же знаешь, когда нужно вмешиваться. А оказалось, что ты не в курсе! Получается, что он прав: ты стала подзабивать на банк!

Голос брата снова стал повышаться, и Майя в несколько больших шагов пересекла кабинет, сильно сжала его плечо и прошептала:

– Не кричи. О чём ты вообще говоришь, чёрт возьми? Что с тобой происходит, Асти? И где, кстати, Юл?

Август мотнул лобастой башкой, поднял на сестру пьяные и несчастные глаза:

– Я не кричу! Я не понимаю! А Юл уехал в Париж ещё два дня назад. Ты проводишь в банке кучу времени. Всю жизнь, Май. И я по журналу вижу. И отец должен. И дома тоже работаешь. Но, мне кажется, что-то происходит, потому что… А, чёрт, я ничего не понимаю! Как меня достало это всё!

Майя отошла, чтобы не чувствовать мерзкого перегара, и отстранённым голосом предложила сделать кофе. Не дождавшись согласия или отказа, запустила программу на кофеварке и отсутствующе уставилась в гранитную столешницу. Кофейный аромат сухо защекотал нёбо, сердце в груди постукивало неравномерно.

Ситуация ухудшается, и как-то со всех сторон, куда ни глянь: Шамблен ничего не нашёл, Кислый халтурит при проверках, Костяков проспал вирусную атаку. Август беспробудно пьёт, потому что такое состояние – это последствия недельного запоя, не меньше, и в чём причина – не говорит. Отец сомневается в её возможностях обеспечивать безопасность. Что это? Недоверие из-за её решения? Да и пусть. Это уже не так важно. После смерти Марты будто сдвинулись первые угловатые камешки, острыми краями цепляя за собой другие, и вот уже лавина набирает силу, подминая под себя всё, что казалось незыблемым. Но вот эти несколько событий, произошедших буквально подряд? Очевидно же, что где-то есть общий компонент, который нужно вычислить, устранить и всё будет как прежде. Или не будет?

Выглянула из маленькой комнатки: Август всё так же мрачно сидел, подпирая голову ладонями. Воздух в кабинете становился тяжёлым от въевшейся в одежду брата вони прогорклого табака, коньяка, еды, приготовленной в третьесортном кабаке. Поставила перед братом кофе, включила кондиционер, пожалев, что правила запрещают открывать окна.

Снова неудержимо захотелось на берег моря, и чтобы пахло мокрой от приливающих волн и солёной жёсткой травой, и немного – близящимся штормом, и ещё – цветущим миндалём… Пристально посмотрела на коротко стриженый мясистый затылок Августа – какие-то коросты, царапины. Майю передёрнуло: всё равно от него сейчас больше ничего не добьёшься, нужно как-то выпроводить и начать уже, наконец, работать.

Дождалась, пока брат шумно и неаккуратно выпьет кофе. Забирая чашку, едва уловимым движением салфетки собрала капли с его щёк и носа, унесла посуду в раковину, вернулась, сдержанно сказала:

– Давай, поднимайся и езжай домой. Если père требует, чтобы я лично вникла в проблемы, так и будет. Можешь передать ему, что я вылечу сегодня после обеда. Разберусь, предоставлю полный отчёт. А сейчас я собираюсь отправить тебя домой. Ты мне будешь мешать, извини. Ты меня понимаешь?

Не дождавшись согласия, глядя на пылающее лицо брата, негромко спросила:

– Где ты был? Кто тебя привёз?

Август достал из кармана мятый платок, утёр лоб, буркнул:

– С приятелем был. Павел Солодов. Он и привёз.

Майя поняла, почему водитель показался ей знакомым, и ещё тише уточнила:

– Я правильно понимаю, это тот Павел, из школы танго? Ты завёл с ним дружбу? Не расскажешь, как так вышло?

Брат надтреснутым голосом прошипел:

– Да, это он, ну и что? Какая разница? Давай потом. У тебя сейчас другие дела есть.

В недоумении повела плечами, осадила себя: «Что ты удивляешься? Ты тоже дружбу заводишь… с танго… Может, Август по-своему решил разобраться? И мы идём в одном направлении? Или зачем ему этот Солодов? Ладно, потом, так потом», поднялась, окинула взглядом стоянку: джип стоял как ни в чём не бывало. Спокойно проговорила:

– Полагаю, он тебя и увезёт. А теперь ты уходишь. Прямо сейчас. Через служебный вход. В вестибюле уже клиенты. Надеюсь, хоть это ты понимаешь?

Брат ничего не ответил, неловко выбрался из кресла и побрёл к служебному лифту.

Майя коротко взглянула ему вслед, борясь с тошнотным чувством гадливости от слабостей брата, вернулась в кабинет и по внутренней сети объявила об общем сборе через 15 минут. Все замы моментально подтвердили, что сообщение получено. Неудивительно: наверняка сидели у компьютеров и ждали, когда закончится странная семейная встреча.

Верлен сунула руку в карман и вытащила брелок с ключами. Пристально посмотрела на тревожную кнопку, вмонтированную в него по требованию отца: сигнал уходил всем спасательным службам банка прибыть немедленно к обозначенной точке с одновременным вызовом скорой помощи (как он тогда сказал, когда проверял? Пусть приедут, а за ложный вызов мы заплатим десятикратно?). Подумала: «Мне так жаль, père, что эта кнопка не вызывает на помощь тебя. Теперь – не вызывает… Ты злишься и молчишь. А раньше говорил всё, что думал, в лицо. Нет, не так. Это я была уверена, что всё. Чему ты этим хочешь меня научить? Опять не так. Хочу ли я теперь твоих уроков?».

Вздрогнула, метнулась к компьютеру, нажала несколько кнопок, чтобы убедиться, что Шамблен вывел систему слежения на неё. Неподвижная точка, обозначавшая Дианин «Фиат», была на том же месте, где вчера. Часы показывали десять. Всё правильно: в это время объект её наблюдения обычно не выходит из дома. Замерла, машинально поглаживая клавиши мышки: всё-таки подозревать тебя или считать жертвой случайного несчастья? Этот вопрос мучил её уже несколько месяцев. Кроме смутной интуиции, убеждавшей в невиновности танцовщицы, не было ничего, а ей нужны факты…

* * *

Двери открылись, и заместители снова заняли свои места. Однако атмосфера в кабинете заметно изменилась, будто в детской игре, когда ведущий сказал «отомри». Никто ещё не произнёс ни слова, но все смотрели на Верлен с ободряющим пониманием. Майя окинула внимательным взглядом команду, отметила явный недосып Шамблена, лёгкую растерянность Ирины, сердитую сосредоточенность Кислого: «Я не могу не доверять им. Я сама не вывезу, как ни крути. Просто нельзя прокалываться в мелочах. Разберёмся в причинах – устраним последствия». Кашлянула, словно в горле застряли невысказанные слова, глухим голосом сказала: