Текст книги "Проживи мою жизнь"

Наверное, из-за того, что Солодов как-то совершенно по-собственнически ухватил гибкое тело танцовщицы, будто принадлежащее ему по праву, в голове у Майи тяжко и мерзостно зашумело, бритвенным краешком алмаза царапнула непонятная ледяная тоска, настроение снова упало, и вновь навалилась дичайшая, просто адская усталость.

«Так или иначе, данные нужно будет собирать. Как минимум для того, чтобы не допустить повторения ситуации на Урале. Ну, и как превентивные меры по отирающимся возле вечно пьяного Августа личностям, – Верлен скривилась: – Хорош уже себе врать. Август, Урал… Всё гораздо проще – ты хочешь знать, что связывает этого явного Дон Жуана с Дианой».

Майя направилась уже к выходу, когда чьи-то пальцы невесомо коснулись её локтя. Обернулась, надевая маску вежливого радушия, увидела невысокую девушку с ясными серыми глазами, лет, наверное, двадцати трёх, совсем молоденькую, одетую в свободные брюки и узкую рубашку, восторженно и неприкрыто пялившуюся на неё. От этого бесцеремонного, ничем не скованного искреннего интереса даже немного растерялась. По привычке вопросительно приподняла бровь, спохватилась – не на работе же, говори словами! Однако девушка всё поняла правильно и, ослепительно улыбнувшись, спросила:

– Меня зовут Серьга. Это против правил – приглашать на танду голосом. Но… потанцуете со мной?

Майя оторопела. Как оказалось, к такому повороту событий она была не готова совершенно, и этот промах грязным булыжником плюхнулся в плохое настроение, подняв со дна муть раздражения. Однако на лице, как обычно, не отразилось ничего, кроме лёгкого удивления. Негромко, извиняющимся тоном, витиевато уклонилась:

– Прошу прощения, я здесь впервые, и мне недоступно подобное искусство движения. Возможно, когда-нибудь, безусловно, я буду рада потанцевать с Вами.

Верлен никогда не задумывалась, что, обладая резкой, необычной красотой и глубоким голосом, напоминавшим горячий и густой сбитень на липовом меду, производит ошеломительное впечатление на окружающих. Ей, привыкшей отсекать всё лишнее, в том числе – и внешнюю привлекательность как фактор, отвлекающий от верных решений, подобная мысль даже не приходила в голову. Поэтому казалось странным, что во взгляде незнакомой девушки сквозило такое восхищение. Между тем Серьга ошеломила её второй раз, кивнув головой в сторону бара:

– Тогда разрешите угостить Вас кофе? Или вином?

Промелькнула язвительная мысль: «Похоже, меня клеят». Майя осторожно сказала, боясь попасть впросак и нарушить какое-нибудь существовавшее здесь правило, вроде того, что на танец приглашают молча:

– Благодарю за предложение, но я сейчас не располагаю достаточным свободным временем. В другой раз, хорошо?

Серьга в ответ хмыкнула, почесала нос, кивнула и, резко развернувшись на каблуках, двинулась в противоположную сторону.

Верлен, досадуя на себя, пожала плечами и вышла на улицу. Сырой воздух облапил её, защекотал ознобными мурашками, хулиганисто свистнул у виска, когда она завернула за угол к своей машине. Девушка забралась в салон, захлопнула дверь и несколько минут сидела неподвижно. В голове крутились обрывки этого нескладного вечера, под левой лопаткой холодело от непонятной нараставшей тревоги, и в голове начинал складываться дальнейший план действий:

– Это приглашение на танец, на кофе… Я ведь ровно ничего не смыслю в здешних правилах. Может, у них так принято – приглашать незнакомцев? А я хороша – даже не представилась. Хотя это к лучшему. Ещё успеется. Но, не зная азов, принимать участие в этих милонгах бессмысленно. Ведь невозможно вычислить причастных к жизни и смерти Марты, стоя на паркете соляным столбом. Нужно двигаться, общаться, завязывать отношения. Нужно, как на корпоративах, разговаривать и пить, смотреть в глаза и строить планы – внедряться. А сделать это можно только через танец, так что придётся учиться. Придётся просить Диану дать несколько уроков…

Верлен бросила короткий взгляд на себя в зеркало, нахмурилась, поправила серёжку:

– Только вот очень не хочется заниматься в группе. Опытные всегда избегают новичков…

По крайней мере, сама она их избегала и не видела оснований, почему другие должны поступать иначе. Когда ты достигаешь определённого мастерства и не занимаешься наставничеством, вряд ли будешь рад ставить шаги несмышлёнышу вместо того, чтобы получить удовольствие на танцполе с равными тебе.

– Получать азы вместе со всеми? Долго. Некогда. И неловко, что уж тут…

Значит, персональные уроки. И по персональным расценкам. Баснословным. Самая дорогая из которых – время.

Майя завела двигатель и, осторожно выбравшись из ряда тесно припаркованных машин, двинулась в сторону дома. На сегодня хватит. Сейчас – принять душ, поесть и вытянуть ноги. Выпить бокал вина, упасть на прохладную подушку и просто уснуть, без изматывающих раздумий и сомнений.

Кортина

Был поздний вечер. По витражным стёклам с улиц слюдяными крыльями пролетали огни проезжавших автомобилей. Тихо бормотал телевизор, перечисляя очередные биржевые новости. Поль одной рукой приобнимал жену, легонько проводя пальцами по округлому плечу, в другой руке держал широкий бокал с остатками ароматного коньяка. Казалось, Софи задремала, привалившись к его боку.

Вдруг Софи немного развернулась, прижимаясь ближе, и из подмышки негромко спросила:

– Ты помнишь, какой была Эстер тогда? Они с Мартой похожи?

Пальцы Поля на секунду замерли, потом продолжили своё кружение, но уже медленней. Через какое-то время они просто легли сложившей крылья, но готовой при малейшей опасности взлететь птицей.

Софи вынырнула из-под бока и изучающе, снизу вверх посмотрела в серые глаза мужа. Это постоянное пристально-молчаливое изучение в течение последней четверти века, сменившее нежное обожание и доверчивость первых десяти лет супружеской жизни, иногда приводило Верлена в бешенство, и ему хотелось сделать жене больно. В том числе и потому, что она прощала ему абсолютно всё. Как простила и Эстер.

Поль откашлялся и снова притянул Софи к себе, чтобы только не смотреть в ясную осеннюю пронзительность. От всколыхнувшегося чувства вины во рту появилась горечь, и Верлен приткнул бокал с последними каплями коньяка на широкую дубовую столешницу, удобно стоявшую по левую руку возле дивана. Понимая, что жена будет ждать ответа, раз уж об этом впервые зашла речь, он глубоко втянул в себя воздух и тихо сказал:

– Они невероятно похожи внешне. Я никогда не думал, что дети могут так точно повторить одного из родителей. А во многом – и по характеру. Эстер тогда было девятнадцать. Официантка, жаждущая стать королевой.

Он замолк и поёжился от удара памяти о встрече, след от которой остался на всю жизнь. Он тогда отбросил с лица пронизанную мельчайшими брызгами дождя волну листопада и замер при виде золотистого чуда – Эстер… Казалось, что сад Тюильри, где он стоял в ожидании очередного делового партнёра, качнулся, и его обожгло затухающее пламя листьев.

Поль встал, с силой потёр лицо:

– Эстер была безудержна. И оказалась жестока. Это как… морок, как наваждение. Я… я никогда не был готов к её колдовству. Я предал вас обеих.

В гостиной стало очень тихо, только в смолистом запахе поленьев легчайшим дуновением растворялось её – и его – изумление от этой трепетной лёгкости признания. Софи кивнула головой. Вспомнила, словно это произошло вчера: кормила грудью семимесячного Августа, когда зазвонил телефон: «Меня зовут Эстер. Я родила от Вашего мужа дочь. Мне она не нужна, как и не нужен теперь Ваш трусливый муж». Незнакомка ледяным голосом назвала адрес, где находилась девочка, и отключилась. Вспомнила, как долго сидела, непонимающе глядя на сына и сжимая трубку в окостеневшей руке. Вспомнила, как ровным голосом сообщила Полю, потребовала удочерить ребёнка и хранить её происхождение в тайне. Но все маятные сны, горестный шёпот в подушку, ошеломление от коварства – с годами всё стекло в бездну, и она нашла в себе силы простить его. И сейчас говорить об Эстер было несоизмеримо легче, чем о Марте.

Вспугнув тишину, упал вопрос:

– Так ты нашёл её?

Верлен подошёл, сел в кресло напротив, наклонился, сцепив костистые, сухие руки с длинными пальцами перед собой, прямо взглянул на жену:

– Да. Нашёл.

Софи не вздрогнула, не отвела взгляд:

– И? она виделась с Мартой?

Поль каким-то надсаженным голосом выдавил:

– Ей совершенно неинтересно. Она вообще не хотела меня видеть. Когда я сказал, что пришёл поговорить о Марте, Эстер даже не дослушала. «Мне плевать, если у тебя проблемы с твоей дочерью. Во всём виноват ты один. Я не собираюсь с ней знакомиться. Ничего не хочу о ней знать».

Софи помолчала, потом уточнила:

– То есть, ты думаешь, она непричастна?

Верлен неуверенно пожал плечами:

– Эстер живёт в Лондоне уже двадцать три года. У неё двое детей, взрослые парни. Муж в палате лордов. У неё есть всё, чего она тогда хотела. И теперь она совсем другая. Холодная. Чопорная. Не думаю, что она причастна… И она права. Во всём виноват только я.

Софи вздохнула, накрывая ладонью сцепленные до белизны пальцы мужа:

– Несмотря ни на что, Марта – твоя дочь. И что бы ты ни сделал в прошлом, я знаю, что ты всё равно любишь её. Это вряд ли возможно, но – попробуй простить себя. Тебе придётся принять как должное, что наши дети выросли, у них свои дороги, как бы ты ни спорил, убеждал, грозился… Люди утверждают, что помнить самое хорошее – самое страшное. Потому что оно уже не вернётся. Потому что, когда тебя покидают навсегда, ты перестаёшь спать и начинаешь умирать вместе с теми, кто ушёл. Они неправы. Ты плохо спишь, Поль, а ты нужен мне. Просто подумай об этом, когда будешь отбиваться от воспоминаний.

Танда 7

Ночь получилась скомканной и отрывистой. Майя доехала до дома ближе к часу, и вместо того, чтобы после душа лечь спать, долго сидела, опираясь спиной на стенной выступ, в который встроено панорамное окно, потягивала сухое Grand Bateau Rouge, катая на языке приправленную специями виноградную смесь, вдыхала витающий тончайший аромат смородины, вишни и столетнего дуба, думала нескладно, щурилась, смотрела на расстилающийся под ногами никогда не засыпающий Петербург.

Думала о скале, нависающей над клубящимся морем, по пояс погружённой в пенное марево, об изрезанных валунами бухтах, птицах, листающих грозовое небо, как древний пергамент. Хотелось оказаться там, в суровом и строгом одиночестве, остыть и перестать, наконец, думать. События прошедших недель казались цепочкой костров, выложенных вокруг ледяной скульптуры. И чем больше их, тем сильнее ощущалось, что внутри что-то, давно и насовсем замершее, начинает оттаивать, и пробивает жарко-ознобная дрожь, и основание ледяного великана уже не такое прочное, и вся эта фигура грозится рухнуть, расколоться на шуршащие, острые льдинки, и совершенно непонятно, что же останется. И страшнее всего мысль, что за этим льдом ничего нет.

Бродили несвязные мысли о причинах и следствиях, о правилах и запретах. Почему всё-таки отец так настаивает на своём и совершенно не делится даже реестрами тех, кого проверяет? Что это может значить? Он ей не доверяет? Возможно, в материалах расследования, которое он ведёт, есть какие-то тайны, с которыми она не сможет смириться. Тогда он думает, что его дочь, руководитель службы безопасности, имеет право знать только определённую дозу информации. Или же отец, несмотря на должность, всё ещё считает её несмышлёнышем, неспособным аккуратно обращаться с попавшими в руки сведениями. Возможно, не хочет давать ей в руки это оружие, способное уничтожать не хуже огнестрельного. Как узнать? Но ведь раньше даже и мысли не возникало, что подобное утаивание может привести к непредсказуемым последствиям.

И сама она тоже хороша: её команда не может установить взломщика, прошляпили прорыв. Да что такое с ней творится? Где её внимательность и осторожность? Промахи и проколы в работе недопустимы. Нужно собраться и ещё раз, скрупулёзно, с холодным рассудком просмотреть все имеющиеся данные по делу Марты. Попробовать переговорить с Шамбленом, попросить его более глубоко покопаться в прошлом и настоящем Дианы, Солодова, Кости, Володи и кто там ещё крутился у Марты дома… Хорошо бы выяснить, где находится мать Марты и кто она вообще такая. Но это нужно спрашивать у отца. Зная категоричность старшего Верлена по поводу установленных им правил игры – каждый знает только то, что отец считает нужным и достаточным, – вряд ли он будет их менять только лишь потому, что Майя, наконец, дошла до того, что ограниченного доступа ей недостаточно.

В полный рост встаёт вопрос, как связаны Диана и Солодов? Насколько тёплые у них отношения? Все эти танцы, конечно, хорошо, но только с людьми из этой сферы совсем трудно, они – за пределами стандартной конфигурации клиентов. Тут существуют свои условности, весьма отличные от обычной жизни, и вряд ли можно в лоб спросить «ты с ним спишь или просто дружишь?» Надо перебрать фотографии, посмотреть, как они стоят, как смотрят друг на друга, прикинуть, что может их связывать. И исподволь, мягко вывести Диану на то, чтобы она сама выдала все ответы.

И было бы намного лучше, если бы эти мелодии, вяжущие, тягучие, терпкие, не будоражили так. Ведь именно с этих звуков началось это странное подтаивание, и после них Майя стала испытывать неразрешённую, подспудную тоску и неясное, невесомое волнение. Они мешают. Но никуда от этой музыки не денешься: если хочешь разгадать ребус, нужно его потрогать, покрутить, в общем, погонять. Значит, придётся в эту загадку встраиваться.

* * *

Утро получилось не лучше ночи. В зыбком рассветном полумраке шелестящие на сквозняке шторы вдруг совпали с рваным ритмом уставшего сердца. Капли солнечного воска, падающие сквозь вытянувшиеся во всё небо белоснежные перья на серо-стальные плечи Невы, обжигали сквозь прикрытые веки. Из-за бессонных мыслей, громыхавших и скрипевших ржавыми воротами, Майя встала сердитая. Устоявшийся порядок действий – разминка, душ, кофе, тосты, сок – не успокаивал, а, наоборот, усиливал раздражение: «Симметрия – признак ограниченности ума. Постоянное повторение действий – что там, признак чего? Тоже ограниченности? Почему я как машина, настроенная на выполнение одних и тех же задач? Какую программу заложили, так и действую. Мне нужны данные, но я не могу их потребовать, потому что это против правил. Почему не сломаю этот треклятый код? И как суметь справиться с этой застрявшей во мне иглами дикобраза мелодией? Выдернуть её… Она мешает мне думать».

Ещё в детстве père объяснял ей, старшей в семье, что если хочешь добиться успехов в карьере, эмоции должны быть запрятаны как можно глубже. Что если не можешь заставить себя вообще ничего не чувствовать, то хотя бы не давай недоброжелателям прочитать тебя. Да и друзьям тоже. Никогда не знаешь, чем могут обернуться твоя улыбка или твои слёзы, твои сказанные в запале слова или необдуманные действия. А уж если твёрдо решила работать в службе безопасности, должна быть непроницаема и абсолютно недоступна. Для всех.

Майя помнила, что спросила тогда: «Даже для тебя? Даже для мамы?». Ответ отца её тогда сильно удивил: «Когда тебе удастся обвести меня вокруг пальца в части твоих чувств, тогда, считай, ты победила. Но это вряд ли».

Père всегда был её кумиром, поэтому, чтобы поразить его, Майя потратила много лет, стараясь обрести внешнюю бесстрастность, но перестать чувствовать так и не смогла. Время от времени стальной контроль давал сбой, как, например, сегодня утром, когда просто нестерпимо хотелось всё бросить и уехать далеко-далеко, и чтобы только холодящий свист скорости у висков, и ни один звонок не смог бы пробиться на телефон, и чтобы «вне зоны доступа» никого не бесили, и воздух, сотканный из расплавленной латуни, и в мятном облаке острое пахучее мясо с прокалённого шампура, а потом – безграничная тишина, тишина без «ты должна» и «немедленно», без кромешного отчаяния от постоянных, изматывающих поисков и переговоров и без этих грозно-штормовых, дёргающих каждый нерв, изучающе трогающих каждый позвонок звуков танго…

Но так поступить – значит, поддаться эмоциям. Значит, сдаться. Поэтому телефон – в сумку, ключи – в карман, дверь запирается с преувеличенной осторожностью, чтобы не садануть по ней кулаком или пяткой, и проживать день – как идти по прочерченной линии, ставя ступни на каждый сантиметр, не отклоняясь ни влево, ни вправо. И перестать думать о том, что хочется жить совершенно иную жизнь, параллельную, придуманную давным-давно и спрятанную в кованый сундук в дальнем углу на чердаке дома в Париже. Жизнь, наполненную мечтами, смехом, слезами. С пирожными со свежей малиной на толстенной воздушной подушке из сливок – в четыре утра. С ночными прогулками по заливным лугам, по пояс в росе. Замёрзнуть и потом греться чаем и сказками в бревенчатом домике, маленькой комнатке под крышей при свечах, придумывать потешные прозвища тому, кто рядом, и такой же сумасшедший чудак, как и ты.

Но таких Майя не встречала, да и вряд ли встретит теперь: в параллельную жизнь одним шагом не переступишь.

* * *

Из грызущих мыслей удалось вырваться только перед выходом из машины. Припарковалась, взлетела на крыльцо, пронеслась через пустой вестибюль до кабинета, на автомате поставила вариться кофе и нетерпеливо разложила перед собой фотографии из дела Орловой. Нашла несколько более-менее чётких снимков новоявленного приятеля Августа, покрутила, бросила на стол, сцепила пальцы на затылке, откинулась в кресле, уставилась в окно. Первые снимки были сделаны в октябре, так, на всякий случай. Служба безопасности поковырялась в прошлом и настоящем Орловой, но почему-то отказалась от дальнейшего расследования в этом направлении. Майя потёрла лоб:

– Вопрос первый. Почему Шамблен не стал копать дальше? Потому что отец сказал, что это n'a pas de sense[18]18
  С фр.: бессмысленно.


[Закрыть]?

Последние карточки датированы апрелем. То есть два месяца назад, когда Майя дала отмашку собрать дополнительную информацию о танцовщице. Верлен встала, походила, чертыхнулась, снова села за стол:

– Вопрос второй: неужели трудно было выяснить хотя бы элементарные вещи про тех, кто постоянно появляется рядом с Дианой: чем занимаются, место работы, основные привязанности, распорядок жизни? Опять вопрос к Анри.

Что вообще известно об Орловой… До конца сентября прошлого года снимала квартиру недалеко от своего дома, жила одна. Затем переехала к родителям. Отец, Игорь Николаевич, хоть и основательно пьющий, работает на приличной должности – главный инженер-проектировщик в компании «Петрометр». Мать, Инесса Карловна, сдержанная и даже суровая женщина, – учитель английского и немецкого языков в частной школе. Братьев и сестёр нет. Вместе с родителями живёт ещё тётка, сестра матери, Лайла, тоже преподаватель, только математики, работает в той же школе. Семья достаточно обеспеченная, без финансовых проблем, но живут бережливо и скромно.

Диана окончила Петербургский университет культуры, факультет искусств, кафедра хореографии. Три года работала в разных студиях, ставила номера, потом, тоже три года назад, открыла свою школу на средства, доставшиеся ей в наследство от бабушки по материнской линии, Абигайль Равильевны. Школа стала популярна практически сразу, приносила стабильный доход, проблем с надзорными органами, политическим движениями, разными разбойными группировками не отмечено. Что, кстати, подозрительно. Конечно, в школе принимаются свои меры безопасности, но чтобы за три года избежать даже провокаций? Это вряд ли. Скорее всего, они были, но хозяйка школы умалчивала, а ученики никогда об этом не упоминали. Но ведь и особого дознания-то не было, так, обошлись шапочными сведениями. Скудно, очень скудно.

Из личной жизни известно, что Орлова – девушка темпераментная, романтичная, легка на короткие необременительные романы, в свои двадцать восемь лет постоянной спутницы не имеет. Даже во время отношений с Мартой позволяла себе увлекаться другими. Ветреница. Но из досье, опять же, непонятно, как к этому относились её любовницы. Не случилось ли сцены ревности? И вполне может оказаться, что Марта погибла именно из-за похождений Орловой. Может, не женщины, а мужчины: скажем, в Диану влюбился пылкий кавалер и, тоже из ревности, решил устранить препятствие. Или муж какой-нибудь очередной соблазнённой танцовщицей пассии решил отомстить за поруганную честь и отобранное счастье. Вариант вполне допустим. Но собранные материалы говорят о том, что тангеру девочки, побывавшие в её постели (известно было о трёх, кроме сестры, а за прошлый год, со дня смерти Марты, не было ни одной, по крайней мере, в деле нет никаких отметок), обожали. Даже боготворили. И исправно посещали её занятия. Причём все три. И все три сейчас жили с новыми подружками. Так что женскую ревность, наверное, можно списывать. Или всё же нет? Отомстила и забыла, к примеру? Ладно, оставим. Итак, очевидных версий косвенной причастности Дианы у нас три. Сама танцовщица в момент убийства находилась в ночном клубе на другом конце города, это подтверждают записи камер наблюдения.

Майя снова поднялась, прошла в кухоньку, поняла, что кофе остыл, вылила его, поставила вариться новый. Стояла, задумчиво смотрела, как пахучая струя льётся в высокую узкую чашечку из почти прозрачного фарфора. Ей совершенно не хотелось думать о четвёртой версии – Орлова как заказчик убийства. Не вписывалась Диана в убийство, а версия – в варианты… Не хотелось думать и о пятой: что трагедия никак не связана со школой, и всё её подозрения – ноль…

– Вопрос третий. Где, чёрт возьми, Шамблен? Почему его до сих пор нет на работе, когда так хочется задать ему несколько весьма резких вопросов!

Пригубила кофе, прошла к столу, подняла трубку, ткнула вызов, послушала мерные гудки. Уже собиралась нажать отбой, когда послышался низкий и тёплый голос:

– Шамблен. Слушаю.

Майя стиснула зубы: невозмутимость заместителя отозвалась в ней приливом раздражения, но моментально взяла себя в руки: беззвучно выдохнула и спокойно проговорила:

– Анри, доброе утро. Зайди.

Услышав ответное «сейчас буду», преувеличенно аккуратно положила трубку.

– Да что ж со мной сегодня такое? Не помню, чтобы так вспыхивала даже в детстве. Ну-ка, сиди ровно, вернись в норму.

Дверь открылась, и на пороге возник Анри, выглядевший франтом даже в стандартном деловом костюме. Прошёл сразу через весь кабинет, уселся в кресло, забросил ногу на ногу, сцепил пальцы на колене, напустил на себя сосредоточенно-внимательный вид – приготовился слушать. Майя, знавшая все приёмы своего заместителя, приподняла уголок рта, что в сложившейся системе эмоциональных координат означало широкую улыбку. Не получалось у неё сердиться на Шамблена. Смутные подозрения, витавшие в голове, нужно озвучить и посмотреть, к чему приведёт откровенный разговор. В конце концов, если он не станет помогать, можно сделать всё самой. Дольше, труднее, но отступаться Майя не намерена. Взяла в руки карандаш, придвинула лист бумаги, бросила:

– Анри, вот ты позёр, каких свет не видел!

Шамблен довольно склонил голову – у него получилось ободрить свою начальницу. Несмотря ни на что, он беспокоился за неё, хотя и тщательно маскировал свою заботу. Пророкотал:

– Позёр, да! Но готов не только позировать, но и служить. Говори уж, что придумала с утра? Зачем понадобился тебе старый слуга?

Майя подала ему фотографии и положила сцепленные руки перед собой:

– Посмотри внимательно на парней. Что видишь?

Анри покрутил фотографии и бросил их на стол. Посерьёзнел:

– Вижу тех, кого мы отсняли по твоему заданию. Я чего-то не знаю?

– Вот этот, – постучала по матовой поверхности снимка согнутым пальцем, – в утро общего сбора по поводу Екатеринбурга привёз Августа в банк.

У Анри вытянулось лицо:

– Ты уверена?

– Август подтвердил.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал?

Верлен откинулась на спинку кресла: Шамблен никогда не ошибался в её намерениях, даже если она пыталась их скрыть. Посмотрела в потолок, потом снова на фотографии:

– Я хочу, чтобы ты собрал на всех, кто здесь есть, детальное досье. Детальное, Анри. Желательно вплоть до покупок и какие цветы они покупают своим женщинам…

Шамблен пристально посмотрел в глаза начальнице и бесстрастно отчеканил:

– Monsieur Verlaine[19]19
  Фр.: мсье Верлен.


[Закрыть] будет против. Он таких санкций не давал.

Майя неуловимо пожала плечами. Отец и не на такие запреты способен, ничего удивительного. Видимо, придётся с ним ссориться.

Анри задал встречный вопрос:

– Почему ты так заинтересовалась этим приятелем?

Майя безразлично ответила:

– Я вчера ходила на закрытие фестиваля. Я его там видела. И у меня появилось много вопросов.

Шамблен будто не услышал окончание фразы. Он вскочил, сделал несколько шагов, уставился куда-то сквозь стекло и, не оборачиваясь, выдавил:

– Май, ты всё-таки решилась. Monsieur Verlaine оторвёт мне голову.

В напряжённую спину стукнул вопрос:

– Это ещё почему?

Дёрнул плечами, стал вполоборота, всё так же поглядывая на улицу, словно там затаилась неотвратимая опасность:

– Monsieur Verlaine потребовал, чтобы я запретил тебе туда ходить. И чтобы я сделал всё, чтобы отговорить тебя. Задержать. Вымотать, – грустно улыбнулся и продолжил: – А я не уследил…

Майя тоже поднялась и остановилась на расстоянии шага, чтобы видеть глаза Шамблена:

– Анри, а ты не сказал ему, что это бесполезно? Что, если я решила, так и будет?

– Не сказал. Я никогда с ним не спорю. Я надеялся, что ты откажешься от этой мысли сама. Ты же понимаешь, что тебе в толпе небезопасно…

Майя потёрла пальцем внезапно занывший шрам на виске. Шамблен, уцепившись взглядом за это движение, скривился, как от зубной боли, и обречённо кивнул:

– Но история в Екатеринбурге – это не моя затея. Я ничего не подстраивал, клянусь тебе.

Верлен, впиваясь взглядом в заместителя, снова вспомнила непривычно эмоционального отца, его странное намерение купить взломщика, его механическую теорию цифровых следов и негромко сказала:

– Значит, мы можем допустить, что в этой истории замешан père? Можем, Анри, тем более что след оборвался как раз в Париже. И сейчас тебе нужно решить, ты будешь мне помогать или не будешь мешать? Я не отступлюсь. В этом деле слишком много белых пятен. Я намерена их раскрасить. Я сделаю это, со мной ли ты или стоишь в стороне. Иди, думай. Жду тебя через час.

Лицо Анри исказилось, будто он собрался заплакать. Но эта иллюзия длилась полсекунды, не больше, и вот уже заместитель уходит из кабинета с прямой спиной и поднятым подбородком.

Верлен, оставшись одна, снова едва заметно пожала плечами:

– Бог с тобой. Как решишь, так и будет. Я всё равно дойду до конца.

Снова села за стол и, понимая, что для работы этот час бесполезен, подвинула к себе листы бумаги, взяла карандаш и дала возможность кипящим мыслям выплеснуться через отточенный грифель.

* * *

Ровно через час дверь снова открылась. Майя подняла глаза и рефлекторно перевернула листы, заполненные карандашными очерками: солнечная пыль, танцующая на редких монетках в кружке для подаяний; дымчатый лунный свет, подсвечивающий призрачными каплями безлюдный балкон; очерченный молнией узкий профиль в сумрачном шёпоте дождя…

Анри приблизился к столу, но садиться не стал. Постоял, помолчал, откашлялся. Выдохнул:

– Monsieur Verlaine будет очень недоволен. Но я готов помогать тебе.

Эти слова, это решение стоили очень многого. Шамблен – доверенное лицо её отца. Но он также был и её другом. Он учил её стрелять, проходить полосу препятствий, сопоставлять и изучать, доверять интуиции, но не доверять людям. Он всегда говорил: «Бессмысленно верить человеку. Он, намеренно или случайно, всё равно предаёт тебя либо использует в своих целях. Не бывает бескорыстных и искренних. Поэтому чем меньше о тебе знают, о тебе как человеке, личности, тем ты в большей безопасности. Мне ты тоже не должна верить». Но Майя так и не разучилась доверять Анри. Поэтому, памятуя про крутой характер президента банка, просто сказала:

– Этические проблемы решать будем потом. В любом случае, тебе нужно будет поставить его в известность. Будет хуже, если отец узнает всё сам. Тогда тебе точно головы не сносить.

Заместитель кивнул, покатал желваки на скулах. Потом ещё раз кивнул и усмешливо брякнул:

– Я сегодня – китайский болванчик, киваю да киваю. Ну что, с чего начнём?

Майя поёжилась от внезапного озноба, разложила перед замом веер фотографий, постучала по ним карандашом:

– Прежде всего – сбор первички. Тебе достаются Константин, Владимир и любовницы нашей танцовщицы. Привлекай Костякова, пусть перетряхнёт имеющиеся базы, пошарится по сетям, кто они, откуда, какие доходы, какие проблемы. Не мне тебя учить. А Солодовым мне придётся заняться самой. Поговорю с Августом, осторожно выясню, откуда он взял этого типа. Начнём собирать на всех досье с самого начала. Да, и пробей, пожалуйста, как мы можем получить все копии протоколов их допросов. Можем купить, конечно, но надо ли? Выясни, в общем.

Анри кивнул, забрал фотографии и вышел: работы много, и она вся, мягко говоря, дополнительная.

Майя усилием воли задвинула подальше желание немедленно поехать к брату и погрузилась в отчёты, аналитику, данные и графики, время от времени бросая хищный взгляд на неподвижную точку «Фиата» в планшете.

* * *

После обеда машина Дианы двинулась по улицам Петербурга, останавливаясь в разных точках – гостиницы, вокзалы, скверы: скорее всего, идёт широкое русское прощание с зарубежными гостями. Верлен поглядывала на экран, осаживала себя, подлавливая на мысли, что после увиденного и пережитого вчера ей не просто нужно, ей хочется поездить и понаблюдать, как танцовщица вписывается в реальный мир. Почему-то казалось, что такое танго не может не изменять того, кто его не просто танцует, но – создаёт, творит, играет, живёт им.

Размышляла: «Всю жизнь только и занимаюсь, что рассматриваю чужие секреты под увеличительным стеклом. Но никогда прежде они меня не задевали, не были интересны. Только с точки зрения влияния на дело, на благонадёжность. Но здесь? Мне хочется подсмотреть эту диковинную, таинственную, удивительную чужую жизнь. Попытаться уловить мельчайшие детали, преображающие танцующих людей. Марта говорила, что танго – это страсть, свобода, квинтэссенция красоты, это – то самое настоящее, которое ты проживаешь только здесь и только сейчас.

Но что-то же от этой игры в жизнь (или от собственно жизни?) остаётся? Не может же быть, что творящие красоту за пределами танго такие же мелочные, гнусные стервятники, бьющие коленом в пах и кулаком под дых, и хорошо, если не толпой? Или – может? Как узнать, что случается с такими людьми, кто впускает в себя ветер, даёт ему разворотить тонкие рёберные стенки и дарит всем обжигающие струйки запредельной любви?».