Текст книги "Незримые Академики"

Терри Пратчетт
Незримые Академики

Terry Pratchett

UNSEEN ACADEMICALS

Copyright © 2005 by Terry and Lyn Pratchett

© В. Сергеева, перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Эта книга посвящается Робу Уилкинсу, который записал ее большую часть под диктовку и у которого хватало здравого смысла время от времени смеяться, а также Колин Смит, которая меня подбадривала.

Песнь в честь богини Пеше-Ходе – это пародия на прекрасное стихотворение Ральфа Уолдо Эмерсона «Брама», но вы, разумеется, и так уже поняли.

К ночи в анк-морпоркском Королевском[1]1
  Теоретически, в Анк-Морпорке тирания, и этот режим правления зачастую отличается от монархии. Более того, само звание тирана, можно сказать, подверглось переосмыслению трудами человека, ныне это звание носящего, а именно патриция Витинари. Анк-морпоркская тирания стала единственной реально работающей формой демократии. Всякий имеет право голоса, кроме тех, кто не достиг требуемого возраста и не является патрицием Витинари. И все-таки система работает – и злит немало людей, которые полагают, что она работать не должна, и не прочь видеть на троне монарха. Иными словами, сместить того, кто достиг своего положения благодаря хитрости, глубокому пониманию тайн человеческой души, потрясающей дипломатии, ловкому обращению со стилетом, а главное (что признавали все), благодаря уму, подобному идеально сбалансированной циркулярной пиле, и заменить его тем, кто совершил одно-единственное деяние, а именно родился на свет*.
  Тем не менее, в городе по традиции висели изображения короны – на Почтамте, на Королевском банке, на Монетном дворе… а главное, корона присутствовала в шумном, кипучем, громогласном, темном сознании города как такового. В темноте обитает множество тварей. Более то го, темнота бывает разная, и в ней живут самые разные существа – изгнанные, заточенные, затерявшиеся или спрятанные подальше. Иногда они удирают. Иногда просто пропадают. Иногда больше не могут терпеть.
  * Третий вариант – что городом надлежит править некоторому количеству уважаемых граждан, которые пообещают серьезно относиться к своим обязанностям и не обманывать общественное доверие на каждом шагу, – немедленно стал предметом мюзик-холльных шуток по всему Анк-Морпорку.


[Закрыть] музее искусств стемнело.

Новому сторожу по имени Рудольф Разбросс каждую минуту казалось, что, в общем и целом, возможно, следовало предупредить куратора. Рудольф боялся темноты, странных звуков, а также, как выяснилось, буквально всего, что видел (а особенно того, чего не видел), слышал, чуял и интуитивно ощущал во время бесконечных ночных дежурств. И бесполезно было уверять себя, что в музее нет ни одной живой души. Это ничуть не помогало и, напротив, значило, что он выделяется на общем фоне.

А потом Рудольф услышал всхлип. Лучше бы он услышал крик. По крайней мере, когда человек слышит крик, то сомневаться не приходится. Если он слышит слабый всхлип, приходится ждать повторения, потому что с первого раза никогда не поймешь наверняка.

Рудольф поднял фонарь в трясущейся руке. Никого здесь быть не должно было. Музейные двери надежно заперли, никто не мог войти. До Рудольфа вдруг дошло, что и выйти никто не сможет. Он очень пожалел, что подумал об этом.

Он находился в подвале – далеко не самом жутком месте из тех, куда заносили его служебные обязанности. Там были в основном старые полки и шкафы, полные вещей, которые уже почти выбросили – но еще не до конца. В музеях не любят ничего выбрасывать – а вдруг эти вещи впоследствии окажутся очень ценными?

Снова всхлип, а затем как будто… царапанье по стенке глиняного горшка.

Возможно, где-то на задней полке скреблась крыса. Но ведь крысы не всхлипывают?

А потом полки взорвались. Рудольфу показалось, что осколки глиняной посуды и обломки статуй веером полетели к нему, словно в замедленном действии. Он опрокинулся на спину, а всё расширяющееся облако пронеслось над ним и врезалось в дальнюю стену. Висевшие там полки превратились в щепки.

Разбросс лежал на полу в темноте, не в силах шевельнуться и ожидая, что вот-вот на него набросятся демоны, кишащие в его воображении.

Дневная смена обнаружила Рудольфа поутру, крепко спящего и покрытого пылью. Они выслушали сбивчивые объяснения, обошлись с бедолагой ласково и согласились, что ему, возможно, и впрямь нужна другая работа. Некоторое время они гадали, что такое стряслось – ночные сторожа даже в лучшие времена бывают людьми загадочными, – а потом перестали ломать голову, потому что нашли нечто.

Мистер Разбросс устроился в зоомагазин на Пеликуньей улице, однако уволился через три дня: ему снились по ночам кошмары от того, как котята на него смотрели. Мир бывает очень жесток к некоторым людям. Но он никогда и никому не рассказывал про прекрасную сверкающую женщину, которая держала над головой огромный шар и улыбнулась ему, прежде чем исчезнуть. Рудольф не хотел, чтобы его сочли странным.

Давайте поговорим о постели.

Лектрология, она же наука о спальных принадлежностях, бывает чрезвычайно полезна, если нужно побольше узнать о владельце постели. Пусть даже информация сведется к тому, что он – опытный и оригинальный мастер инсталляций.

Постель Чудакулли, аркканцлера Незримого Университета, например, представляет собой, по сути, полторы постели, потому что обладает пологом на восьми столбиках. Она включает небольшую библиотеку и бар, а также искусно встроенную герметичную уборную, сплошь из красного дерева и латуни, что избавляет аркканцлера от долгих, леденящих кровь ночных прогулок с неизбежным риском споткнуться о ковер, пустую бутылку, башмак и тому подобные предметы, непременно попадающиеся в темноте человеку, который молится, чтобы в следующую секунду наконец налететь на унитаз – или, по крайней мере, на то, что будет легко отчистить.

Постель Тревора Навроде – где попало. На полу у приятеля, на сеновале в конюшне, которую оставили незапертой (а стало быть, воздух в ней гораздо приятней), в пустующем доме (хотя в наши дни их почти не осталось). Или же он спит прямо на работе, но всегда держит ухо востро, потому что старик Смимз, кажется, никогда не смыкает глаз и может застукать в любую минуту. Трев способен спать где угодно – и усердно упражняется.

Гленда спит на старой-престарой железной кровати, пружины которой весьма любезно приняли с годами форму ее тела, так что получилось обширное углубление. Чтобы днище этого прохвостова ложа не касалось пола, под него подложена пачка дешевых и пожелтевших любовных романов – из тех, при виде которых на ум естественным образом приходит слово «корсаж». Гленда умрет, если кто-нибудь об этом узнает. Ну, или умрет тот, кто об этом узнает. А на подушке обычно лежит старенький плюшевый мишка по имени Шатун. Вообще-то, в лучших традициях сентиментального жанра у такого мишки должен быть только один глаз, но в детстве Гленда, принимаясь за штопку, слегка не рассчитала, и Шатун обзавелся тремя. Иными словами, он просвещеннее среднестатистического плюшевого медвежонка.

Когда мать Джульетты О’Столлоп мебелировала детскую, ей сказали, что эта кроватка впору для принцессы. Она более или менее напоминает ложе аркканцлера, но скорее менее, чем более, потому что состоит из тюлевых занавесок и очень узкой дешевой койки. Миссис О’Столлоп уже нет в живых. Об этом гласит тот факт, что кто-то подпер кровать несколькими ящиками из-под пива, когда она рухнула под весом выросшей девочки. Мать, по крайней мере, уж позаботилась бы, чтобы ящики, как и все остальное в комнате, были выкрашены в розовый цвет и разрисованы коронами.

Мистер Натт только в семилетнем возрасте узнал, что спать можно на специально предназначенном для этого предмете мебели.

Два часа ночи. Сгустившаяся тишина царила в древних коридорах и галереях Незримого Университета. Тихо было в библиотеке; тихо было в залах. Тишина стояла такая, что ее было слышно. Она как будто забивала уши незримой ватой – всюду, куда распространялась.

Бом!

Еле слышный звук – капля золотистой жидкости в непроницаемо черной чаше тишины – прозвучал и замер.

Тишина царила на лестницах, пока ее не прервало шарканье традиционных мягких тапочек Смимза, Свечного служителя, который обходил длинные безмолвные коридоры, перемещаясь от подсвечника к подсвечнику и пополняя их из традиционной корзинки. Сегодня ему помогал (хотя, судя по ворчанию Смимза, помогал недостаточно) один из стекальщиков.

Смимз именовался Свечным служителем, потому что именно так называлась эта должность в университетских документах почти две тысячи лет назад, когда Незримый Университет только был основан. Следить, чтобы подсвечники, бра и, не в последнюю очередь, люстры не пустели, было бесконечной работой. И самой важной, в представлении Свечного служителя. О, будучи допрошен с пристрастием, Смимз признал бы, что вокруг и впрямь полно каких-то людей в остроконечных шляпах, но вся эта публика приходила и уходила, а по большей части, просто путалась под ногами. Окон в Незримом Университете было отнюдь не избыток, и без Свечного служителя в коридорах и залах царил бы мрак даже днем. Смимзу и в голову не приходило, что волшебники могут выйти на улицу и выбрать из бесчисленной толпы кого-нибудь другого, способного лазать по стремянкам с полными карманами свечей. Смимз был незаменим. Как и прочие служители до него.

Позади послышался лязг, когда кто-то раскрыл традиционную приставную лесенку.

Смимз развернулся и прошипел:

– А ну, держи эту штуковину прямо!

– Извините, хозяин, – отозвался временный помощник, пытаясь удержать выскальзывающее из рук и крайне травмоопасное чудовище, в которое превращается любая стремянка при первой же возможности, а зачастую и без таковой.

– И не шуми! – рыкнул Смимз. – Хочешь до конца жизни оставаться стекальщиком?

– Честно говоря, мне нравится эта работа, сэр…

– Ха! Недостаток честолюбия – проклятие рабочего класса. Ну, давай сюда.

Свечной служитель ухватился за стремянку в ту самую секунду, когда злополучный помощник ее сложил.

– Прошу прощения, сэр.

– У макального чана всегда найдется еще одно местечко, – намекнул Смимз, дуя на пальцы.

– Верно, сэр.

Свечной служитель уставился на серое, круглое, бесхитростное лицо. У парнишки был неистребимо дружелюбный вид, который, по правде сказать, приводил в замешательство, особенно если собеседник знал, что конкретно видит перед собой. Смимз это знал. Он только не знал, как это называется.

– Напомни, как тебя звать? Не могу же я всех помнить по имени.

– Натт, мистер Смимз. С двумя «т».

– Думаешь, вторая «т» поправит дело, Натт?

– Сомневаюсь, сэр.

– А где Трев? Сегодня дежурит он.

– Он очень болен, сэр. Попросил меня заменить.

Свечной служитель фыркнул.

– Тот, кто работает наверху, должен выглядеть молодцом, Гнутт!

– Натт, сэр. Прошу прощения, сэр. Уж таким я уродился, сэр.

– Ну, по крайней мере, сейчас никто тебя не видит, – заключил Смимз. – Ладно, пошли дальше. И постарайся казаться не таким… короче, просто постарайся никаким не казаться.

– Да, хозяин, но я подумал…

– Тебе платят не за то, чтобы ты думал, молодой… человек.

– Я постараюсь, хозяин.

Через две минуты Смимз уже стоял перед Императором. Глазел на него и должным образом впечатленный Натт.

Гора серебристо-серого воска почти полностью занимала пересечение двух каменных коридоров. Огонь этой свечи – на самом деле мегасвечи, получившейся из многих, многих тысяч сплавившихся огарков, которые поочередно стояли здесь и горели, капая воском и сплавляясь в единое целое, – так вот, огонь этой свечи маячил где-то под потолком, слишком высоко, чтобы по-настоящему светить.

Смимз выпятил грудь. Перед ним была История.

– Взирай, Гнутт!

– Да, сэр. Взираю, сэр. Меня зовут Натт, сэр.

– Две тысячи лет смотрят на нас с вершины этой свечи, Гнутт. Хотя, конечно, чтобы разглядеть тебя, им нужно наклониться.

– Вы совершенно правы, сэр. Очень остроумно, сэр.

Смимз взглянул на круглое дружелюбное лицо и не увидел ничего, кроме исключительного энтузиазма, который казался почти пугающим.

Он фыркнул, раздвинул стремянку (всего лишь прищемив при этом палец) и осторожно полез наверх, пока лестница не закончилась. Дальше шли ступеньки, которые поколения Свечных служителей вырезали на грубом челе гиганта и поддерживали в должном состоянии.

– Смотри и радуйся, парень, – произнес Смимз, чей врожденный дурной нрав слегка поумерился от соприкосновения с величием истории. – Однажды ты, может быть, станешь… человеком, которому придется влезать на эту священную свечу!

Натт, судя по выражению лица, в этот момент постарался скрыть мелькнувшую надежду, что в будущем его ждет нечто большее, нежели гигантская свеча. Натт был молод, а стало быть, не питал такого уважения к старине, как… старики. Но вскоре добродушная не-вполне-улыбка вернулась. Она никогда не исчезала надолго.

– Да, сэр, – сказал он. Эта фраза всегда срабатывала.

Некоторые утверждали, что Императора зажгли в тот самый вечер, когда был основан Незримый Университет, и с тех пор он горел, не угасая. Несомненно, Император был огромен, что неудивительно, поскольку ночь за ночью в течение двух тысяч лет новую большую свечу зажигали от оплывшего огарка старой и лепили ее на теплый воск. Подсвечник, погребенный где-то под огромными наслоениями восковых потеков, этажом ниже, не видели уже много поколений.

Примерно тысячу лет назад университетские власти проделали большое отверстие в потолке верхнего этажа – и с тех пор Император вырос из дыры на семнадцать футов. В совокупности он представлял собой тридцать восемь футов чистой, натуральной оплывшей свечи. Он служил примером и образцом. Свет, который не гаснет, свеча в темноте, путеводная звезда. В Незримом Университете очень серьезно относились к традициям, по крайней мере, к тем, о которых помнили.

И вдруг…

Откуда-то издалека донесся такой звук, как будто возмутилась огромная утка. Затем раздался крик: «Хэй-хо, Большеног!» И разверзся ад.

Из мрака вырвалась… тварь.

Есть такое выражение – «ни то, ни се, ни черт знает что». Промчавшееся по коридору существо было и тем, и сем, и черт знает чем – оно состояло из элементов, которые не встречаются ни в учебниках биологии, ни в ночных кошмарах, ни даже в кебабе. Оно было красное и чем-то хлопало на бегу. Натт заметил огромную сандалию, а еще – безумные, круглые, вращающиеся глаза и здоровенный красно-желтый клюв. Тварь исчезла в темном коридоре, непрерывно издавая странный крякающий звук, который обычно издают утиные охотники, прежде чем их подстрелят другие утиные охотники.

– Ату, ату, Большеног!

Непонятно было, откуда несется этот крик. Он как будто исходил сразу отовсюду.

– Гони, гони! Ату его!

Крик подхватили со всех сторон, и из темных недр каждого коридора, за исключением того, по которому улепетывала тварь, галопом выскочили странные существа, которые в неверном свете Императора оказались старшими представителями университетского состава. Каждый волшебник восседал на закорках у дюжего привратника, понуждаемого бежать при помощи бутылки пива на удочке, которую наездник, по традиции, держал вне досягаемости скакуна.

В отдалении послышалось скорбное кряканье. Один из волшебников взмахнул жезлом и возопил:

– Птичка улетела! Хэй-хо, Большеног!

Волшебники, сталкиваясь друг с другом, толкаясь и отчаянно борясь за первое место, немедленно бросились в погоню. Хлипкую стремянку втоптали в пол подбитые гвоздями башмаки привратников.

Некоторое время «Ату его!» эхом перекатывалось вдалеке. Убедившись, что охота ускакала, Натт выбрался из своего укрытия за Императором, подобрал останки лестницы и огляделся.

– Хозяин?.. – робко позвал он.

Сверху донеслось сердитое ворчание. Натт поднял голову.

– Хозяин, вы в порядке?

– Бывало и лучше, Гнутт. Видишь, где я?

Натт поднял фонарь.

– Да, хозяин. Очень жаль, но лестница сломалась.

– Ну так придумай что-нибудь! У меня все силы уходят на то, чтобы цепляться!

– Если не ошибаюсь, мне платят не за то, чтобы я думал, хозяин.

– И не умничай!

– Можно мне побыть умным хотя бы настолько, чтобы спустить вас в целости и сохранности, хозяин?

Суровое молчание было достаточным ответом. Натт вздохнул и раскрыл парусиновый мешок с инструментами.

Смимз, цепляясь за свечу на головокружительной высоте, слышал внизу загадочные скрипы и позвякивания. А потом – тихо и внезапно, так что он аж ахнул, – рядом с ним воздвиглось, слегка покачиваясь, нечто шипастое.

– Я свинтил три пары больших щипцов для нагара, – объяснил Натт. – Видите крюк для канделябра, который торчит наверху? Там веревка. Видите? Я так думаю, если вы сумеете завязать петлю вокруг Императора, она не будет слишком сильно скользить, и вы сможете потихоньку спуститься. Кстати, там еще коробок спичек.

– Зачем? – спросил Смимз, потянувшись к крюку.

– Не могу не отметить, сэр, что Император погас, – прозвучал снизу бодрый голос.

– А вот и нет!

– Вы сейчас сами убедитесь, что да, сэр, потому что я не вижу…

– В самом важном подразделении университета не место людям со слабым зрением, Натс!

– Прошу прощения, хозяин. Сам не знаю, что на меня нашло. Я только что увидел пламя!

Сверху послышалось чирканье спички, и на потолке появился все расширяющийся желтый кружок – Смимз зажег свечу, которая никогда не потухала. Вскоре Свечной служитель очень осторожно спустился.

– Ловко, сэр, – одобрил Натт.

Свечной служитель стряхнул полосу застывшего свечного сала со своей и без того перепачканной куртки.

– Вот и ладно, – произнес он. – Но тебе придется заглянуть сюда утром, чтобы убрать…

Но Натт, как паук, уже карабкался по веревке. С другой стороны огромной свечи послышался лязг – развинченная конструкция упала на пол, а Натт соскользнул вниз, держа крюк под мышкой, и встал перед хозяином. Воплощенная готовность и отдраенная до блеска (хоть и дурно одетая) деловитость. В этом было что-то почти оскорбительное. Свечной служитель к такому не привык. Он почувствовал себя обязанным поставить парня на место. Ради его собственного блага.

– Все свечи в университете надлежит зажигать от огня, в свою очередь взятого от еще горящей свечи, парень, – сурово заметил он. – Где ты раздобыл спички?

– Мне не хотелось бы говорить, сэр.

– Да уж, не сомневаюсь! Отвечай, парень.

– Я не хочу, чтобы у кого-нибудь были неприятности, сэр.

– Твои сомнения делают тебе честь, но все-таки я настаиваю.

– Э… спички выпали из вашей куртки, когда вы полезли наверх, хозяин.

Издалека донесся последний вопль: «Большеног пойман!» Но сгустившаяся вокруг Императора тишина слушала, от любопытства приоткрыв рот.

– Ты ошибаешься, Гнутт, – сухо ответил Смимз. – Наверное, ты нашел спички, которые обронил один из этих джентльменов.

– Да. Несомненно, именно так и произошло. Впредь постараюсь не делать поспешные выводы.

И снова Свечной служитель почувствовал, что теряет опору.

– Э… ну… короче, давай закроем тему, – наконец выговорил он.

– А что это вообще такое было, сэр? – спросил Натт.

– Ах, это? Одно из магически необходимых магических действ, парень. Без него не обойтись, если хочешь, чтобы жизнь шла своим чередом, вот тебе мое слово. О да! Не исключено, что именно волшебники не позволяют звездам сбиваться с пути. Мы просто обязаны проделывать всякие магические действа, сам понимаешь, – добавил он, старательно намекая на собственную принадлежность к обществу волшебников.

– Это магическое действо представляло собой тощего человека с большой деревянной уткой, привязанной к голове.

– Да, да, возможно, все именно так и выглядело, если задуматься, но только потому, что таким оно предстает нам, людям, не одаренным специальным зрением.

– То есть получается аллегория?

Услышав эту фразу, Смимз почувствовал себя на такой глубине, на которой в штаны незадачливым пловцам уже забираются всякие ракообразные, но все-таки неплохо вывернулся.

– Это точно, – наконец ответил он. – Облыгория. А на самом деле все далеко не так глупо.

– Полностью согласен, хозяин.

Смимз посмотрел на помощника сверху вниз. Он подумал: бедняга не виноват, он с собой ничего не может поделать. Его вдруг охватило непривычное сочувствие.

– Ты смышленый парнишка, – сказал он. – Не исключаю, что однажды ты станешь главным стекальщиком.

– Спасибо, сэр, – ответил Натт. – Но, с вашего позволения, я все-таки надеюсь однажды получить работу, которая позволит мне чаще бывать на свежем воздухе.

– А-а, – протянул Смимз. – Но это может быть, как ты выражаешься, затруднительно.

– Да, сэр. Знаю.

– Там ведь много… э… кроме меня… ну… э… короче, ты понял. Там люди. Сам знаешь, какие они бывают.

– Да. Я знаю, какими бывают люди.

«Парень похож на пугало, а разговаривает не хуже волшебника», – подумал Смимз. Смышленый, как первый ученик, хотя с виду – дерьмо дерьмом. Смимзу вдруг захотелось погладить… мальчугана по сферической голове, но он удержался.

– Тебе, пожалуй, лучше не выходить из подвала, – сказал он. – Там спокойно и тепло, и у тебя есть собственный тюфяк. Уютно и безопасно, правда?

К его облегчению, парнишка молчал, пока они шли по коридору. Но потом Натт задумчиво произнес:

– Я тут подумал, сэр… а как часто гаснет свеча… которая никогда не гаснет?

Смимз удержался от язвительного ответа. Он каким-то образом догадался, что колкость, в перспективе, лишь породит новые проблемы.

– Свеча, которая никогда не гаснет, безуспешно пыталась погаснуть три раза, с тех пор как я стал Служителем, парень, – сказал он. – Это рекорд.

– Завидное достижение, сэр.

– Да уж! И это при том, что в последнее время здесь творятся всякие странные штуки.

– Правда, сэр? – спросил Натт. – Что-то из ряда вон выходящее?

– Знаешь… мальчик, что-то из ряда вон выходящее происходит здесь постоянно.

– Один из поварят сказал, что вчера все унитазы на Мозаичном этаже превратились в овец, – произнес Натт. – Хотел бы я это видеть.

– На твоем месте я бы не казал носа дальше кухни, – отрезал Смимз. – И не пугайся, чем там заняты господа волшебники. Это лучшие умы на свете, вот что я тебе скажу. Если ты, к примеру, спросишь их… – он задумался, пытаясь придумать по-настоящему сложный вопрос, – …сколько будет восемьсот шестьдесят четыре помножить на триста шестнадцать…

– Двести семьдесят три тысячи двадцать четыре, – довольно громко ответил Натт.

– Что? – ошалело переспросил Смимз.

– Просто размышляю вслух, хозяин.

– А. Ну ладно. Э… в общем, ты понял. Их в лужу не посадишь. Лучшие умы на свете, – произнес Свечной служитель, который искренне полагал, что многократно сказанное становится правдой. – Лучшие умы. Ворочают делами вселенной. Лучшие умы.

– Вот это повеселились, – объявил Наверн Чудакулли, аркканцлер Незримого Университета, плюхаясь в огромное кресло в факультетской Необщей комнате с такой силой, что оно чуть не выплюнуло его обратно. – Надо будет как-нибудь повторить.

– Да, сэр. Непременно. Через сто лет, – самодовольно отозвался недавно назначенный магистр традиций, листая огромную книгу. Он дошел до хрустящего листа с заголовком «Охота на Большенога», записал дату и количество времени, которое понадобилось на то, чтобы помянутого Большенога обнаружить, и поставил размашистую подпись: Думминг Тупс.

– И вообще, что такое Большеног? – поинтересовался заведующий кафедрой бесконечных штудий, наливая себе портвейна.

– Какая-то птица, насколько я знаю, – ответил аркканцлер, помавая рукой в сторону подноса с напитками. – И мне, пожалуйста.

– Самого первого Большенога обнаружили в кладовке младшего дворецкого, – сказал магистр традиций. – Он сбежал в разгар ужина и послужил причиной, как выразился мой предшественник одиннадцать веков тому назад… – Думминг заглянул в книгу, – «изрядной ажитации, ибо собратья учинили за ним превеселую погоню, в игривом настроении пребывая».

– А зачем? – поинтересовался заведующий отделом посмертных связей и ловко схватил с проносимого мимо подноса графин, памятуя о том, что игривое настроение прекрасно поддерживается игристым вином.

– Ну, нельзя же, чтоб Большеног вот так бегал где вздумается, доктор Икс[2]2
  Строго говоря, доктор Икс был сыном мистера и миссис Хикс, но человек, который носит черное одеяние, покрытое зловещими символами, и перстень в виде черепа, должен быть сумасшедшим – точнее, совсем сумасшедшим, чтобы отказаться от возможности добавить к «доктору» «икс».


[Закрыть], – ответил Чудакулли. – Это вам всякий скажет.

– Нет, я имел в виду, зачем мы гоняемся за ним каждые сто лет, – сказал глава отдела посмертных связей.

Главный философ отвернулся и пробормотал:

– Ох, благие боги…

– Такова традиция, – объяснил заведующий кафедрой бесконечных штудий, свертывая сигаретку. – Университет не может без традиций.

– Иметь традиции – это… традиция, – закончил Чудакулли и подал знак одному из слуг. – Кстати говоря, конкретно эта традиция пробуждает во мне изрядный голод. Сырное ассорти, пожалуйста. По одному на пятерых. А также, гм-гм, холодный ростбиф, ветчину, печенье и, разумеется, тележку с пикулями. – Он поднял глаза: – Еще пожелания будут?

– Я, пожалуй, побалую себя фруктами, – сказал профессор малоизученных феноменов. – А ты, библиотекарь?

– Уук, – отозвалась фигура, ворошившая поленья в очаге.

– Прекрасно, – сказал аркканцлер и махнул почтительно ожидавшему слуге. – И тележку с фруктами. Позаботься об этом, пожалуйста, Внизз. И… пускай еду принесет та новая девушка. Ей, в конце концов, надо привыкнуть к Необщей комнате.

Чудакулли как будто произнес волшебное заклинание. В комнате, утопавшей в синем дыму, внезапно воцарилось задумчивое, необыкновенно насыщенное молчание: большинство волшебников предались мечтательным размышлениям, а кое-кто – отдаленным воспоминаниям.

Та новая девушка… При одной лишь мысли об этом старческие сердца опасно заколотились.

Очень редко в повседневную жизнь Незримого Университета вторгалась красота. Университет олицетворял собой мужское начало, точь-в-точь как запах грязных носков и дымящихся трубок (а порой и дымящихся носков, поскольку волшебники обычно выколачивали трубки куда попало). Миссис Уитлоу, университетская экономка, обладательница бренчащей связки ключей и огромного корсета, который при ходьбе скрипел, заставляя заведующего кафедрой бесконечных штудий бледнеть, с особым тщанием подбирала персонал. Служанки, хоть и являлись женщинами, не проявляли эту сторону своей натуры чрезмерно – они были трудолюбивы, опрятны, розовощеки… короче говоря, именно такие женщины, при виде которых сразу представляешь себе клетчатую юбку и яблочный пирог. И это вполне устраивало волшебников, которые никогда не отказывались от яблочного пирога, хотя без клетчатой юбки вполне могли обойтись.

Почему, о почему экономка наняла Джульетту? О чем она думала? Появление этой девицы в университете было сродни зарождению новой вселенной в солнечной системе, и небеса закачались – точь-в-точь как покачивала бедрами Джульетта, когда шла по коридору.

Волшебники по традиции соблюдали обет безбрачия – теоретически из-за того, что женщины отвлекали от серьезных дел, а также плохо влияли на органы, порождающие магию, но стоило Джульетте пробыть в университете неделю, как большая часть профессоров начала предаваться незнакомым (как правило) мечтам и странным грезам. Они не на шутку страдали, хотя вряд ли могли объяснить, в чем именно проблема: Джульетта обладала внешностью, выходившей за рамки красоты. Это была своего рода красота в дистиллированном виде, которая распространялась вокруг, пропитывая собой атмосферу. Когда Джульетта проходила мимо, волшебники испытывали желание сочинять стихи и покупать цветы.

– Вам, возможно, будет интересно узнать, господа, – сказал свежеиспеченный магистр традиций, – что сегодняшняя охота на Большенога была самой продолжительной из всех зафиксированных в истории университета. Предлагаю вынести благодарность нашему Большеногу…

Он понял, что его никто не слушает.

– Э… господа? – окликнул он и поднял глаза.

Волшебники томно смотрели в никуда – точнее, любовались образами, которые мелькали у них в голове.

– Господа! – повторил магистр, и на сей раз ответом был общий вздох: волшебники наконец очнулись от внезапного приступа фантазии.

– Что ты сказал? – переспросил арккканцлер.

– Я всего лишь отметил, что сегодняшний Большеног оказался лучшим в истории университета, аркканцлер. Его роль исполнял Ринсвинд. Официальный головной убор Большенога очень ему идет, что характерно. Полагаю, он ушел отдыхать.

– Что? Ах да. Да. Действительно. Ринсвинд молодчина, – ответил аркканцлер, и волшебники неспешно зааплодировали и застучали кулаками по столу, что, как известно, служит одобрительным жестом в кругу людей определенного возраста, положения и объема талии. Послышались возгласы: «Да, да, молодчина этот Ринсвинд» и «Здорово, здорово». Но при этом никто не сводил глаз с двери, а уши напряженно прислушивались, надеясь уловить дребезжание тележки, которая возвестила бы о прибытии той новой девушки, а также, разумеется, ста семи сортов сыра и более чем семидесяти различных разновидностей солений, соусов и прочих лакомых блюд. Пускай та новая девушка являла собой воплощение красоты, но в Незримом Университете не было волшебника, способного позабыть о ста семи сортах сыра.

«Что ж, по крайней мере, она отвлекает от неприятных мыслей, – подумал Думминг, захлопывая книгу, – а профессорам сейчас нужно отвлечься». С тех пор как ушел декан, университет переживал очень, очень нелегкие времена. Где это видано, чтобы профессор Незримого Университета бросал свою должность? Такого быть не могло. Порой волшебники удалялись в изгнание или в мир иной, а в некоторых случаях рассыпались прахом, но в университете совершенно не было традиции уходить в отставку. Пребывание в нем было пожизненным, а иногда и посмертным.

Должность магистра традиций неизбежно досталась Думмингу Тупсу: на него вечно сваливалась работа, для которой требовался человек, искренне убежденный, что все события обязаны происходить вовремя, а все цифры складываться.

К сожалению, когда Думминг отправился за консультацией к предыдущему магистру традиций – которого, по общему признанию, в последнее время никто не видел, – он обнаружил, что тот мертв вот уже двести лет. Впрочем, это обстоятельство трудно было назвать необычным. Думминг, проведя в Незримом Университете много лет, по-прежнему не знал подлинных размеров здания. Да и как можно было измерить университет, если на сотни кабинетов снаружи приходилось одно окно, а комнаты ночью менялись местами за запертыми дверьми, незаметно перемещались по спящим коридорам и в результате оказывались бог весть где?

Каждый волшебник делал что вздумается в собственном кабинете; в былые времена, по большей части, это значило, что он вправе курить любую гадость и громко пукать, ни перед кем не извиняясь, а во времена Чудакулли – что он вправе расширить свое личное пространство, прихватив пару соседних измерений. Сам аркканцлер это проделывал, и тем труднее Думмингу было возражать: у Чудакулли в ванной протекало полмили форельного ручья, и он заявлял, что, имея возможность разводить бардак в собственном кабинете, волшебник не станет чинить пагубу. Все знали, что он прав. Зато, не чиня пагубу, волшебник, как правило, влезал в неприятности.

Думминг не спорил, поскольку считал своей священной миссией поддерживать огонь, на котором, образно выражаясь, кипел котелок Наверна Чудакулли, тем самым обеспечивая университету безбедное существование. Как собака улавливает настроение хозяина, так и Незримый Университет улавливал настроение аркканцлера. Все, что мог сейчас сделать Думминг в качестве единственного стопроцентно (по собственному признанию) благоразумного существа в университете, – так это по мере сил направлять корабль по течению, не ввязываться в ссоры с упоминанием человека, прежде известного как декан, и подыскивать аркканцлеру занятия, чтобы тот не путался под ногами.

Он уже собирался отложить Книгу традиций, когда плотные страницы вдруг распахнулись сами собой.

– Как странно!

– Старые переплеты становятся такими упрямыми, – заметил Чудакулли. – А иногда начинают жить собственной жизнью.

– Кто-нибудь слышал о профессоре Г. Ф. Полундере, он же доктор Эрратамус?

Волшебники перестали смотреть в сторону двери и переглянулись.