Текст книги "Грустное кино"

Часть третья
Касательно возможности определенных побочных эффектов от курения кошачьей мяты

1

Жителям Монте-Карло, то есть гражданам Монако, не позволяется входить в многочисленные казино – источник семидесяти восьми процентов государственного дохода этой страны. Таким образом они разделяют с правительством все угрызения совести за любые личные трагедии, которые могут случиться в результате слишком крупных проигрышей за столиками. И принцу Монако спится легко, ибо его греет сознание того, что упомянутые трагедии обрушиваются не на его подданных, а на чужестранцев с сомнительными побуждениями.

В отношении фильма «Лики любви» и его премьеры схожее соглашение было заключено между принцем Лихтенштейна и церковью. Последняя с самого начала откровенно оппозициоиировала проекту, но, разумеется, не могла противостоять коммерческим интересам правительства, проявляющего заботу о гражданах.

– Это ради общего блага, – сказал тогда принц, – нашей гордой земли, нашего Лихтенштейна!

Суть соглашения заключалась в том, что гражданам Лихтенштейна не будет позволено посмотреть (или «испытать на себе», как гласил документ) упомянутый фильм, если только не с особого соизволения церкви, которое могло быть пожаловано лишь в самых исключительных обстоятельствах. Таким образом, граждане должны были быть защищены от любого тлетворного или иного влияния, какое мог оказать на них фильм, – но при этом, ясное дело, без всякой потери мощного притока туристских долларов, фунтов, марок, франков и тугриков, какое правительство рассчитывало привлечь. С другой стороны, классная западногерманская команда рекламщиков, которая была задействована, произвела оценку и решила, что это любопытное (возможно, уникальное) национальное «ограничение» соберет «миллион долларов на выпусках телеграфных агентств», а также «в десять раз психологически усилит запретный потенциал фильма, что составит определенный плюс в плане мотивации».

Взаимоотношения между кинокомпанией и главами церкви – а в особенности пожилым кардиналом фон Копфом – с самого начала были тонкими и деликатными. Худой, похожий на ястреба старичок, потомок прежней австрийской аристократии, фон Копф выказал предельное раздражение, узнав про эпизод с проститутками в катафалке. Не то чтобы он был человеком особенно суеверным, просто его представления о неподобающем были достаточно жесткими. Кроме того, по несчастливому совпадению, тремя днями позже ему также пришлось задействовать упомянутое транспортное средство – подобно карете «скорой помощи», одно-единственное в Вадуце, – использовав его для похорон своей горячо любимой матушки.

– Здесь все еще тепло от жара их омерзительно корчащихся тел! – горестно пожаловался кардинал и сверх этого побожился, что «зловонный смрад сала и мускуса все еще густо висит в воздухе, словно сама адская пелена». Человек гордый и эксцентричный, фон Копф тайно поклялся отмстить кинокомпании и прежде всего «главному Левиафану», надо полагать, имея в виду конкретного жирягу по имени Сид К. Крассман.

На данный момент, однако, единственное эффективное вмешательство кардинала ограничивалось его отказом кинокомпании воспользоваться шато шестнадцатого столетия, которое обнаружили Морти с Липсом и которому случилось принадлежать церкви.

– Он антисемит, – сказал Морти. – Вшивый хуесос-макаронник.

– Никакой он не макаронник, – возразил Липс.

– Он же, блин, католик! И уж точно не лягушатник!

– Не лягушатник, – согласился Липс. – Но он и не макаронник. Он фриц какой-нибудь.

– Думаешь? – задумчиво протянул Морт. – Ну, раз он католик и никакой не лягушатник, я его в злоебучие макаронники записываю!

– Погоди-ка, погоди… может, он фашист, господи Иисусе!

Это замечание просто восхитило Морти.

– Точно, блин! Он вшивый фашистский фриц, да еще католик! Можешь, Липс, свой лучший зуб на это поставить! – Он схватил телефонную трубку. – Пусть-ка Сид это проверит!

Еще одной вещью, возбудившей гнев кардинала, был клочок информации – точнее, как выяснилось, дезинформации, – который он получил в первый же день съемок. Так вышло, что двое его прихожан, средних лет супружеская пара, которая владела в городе ресторанчиком, получила концессию на поставку продуктов для кинокомпании. Супруги готовили киношникам завтрак и ланч в импровизированном кухонном фургоне, а также поддерживали горячими чайники и кофейники, которые были доступны в течение всего дня. Хотя на саму съемочную площадку им заходить не позволялось, они, разумеется, имели оказию видеть главных действующих лиц – а конкретно, Арабеллу и Памелу Дикенсен, – когда те проходили мимо кухонного фургона. Однако пара ни разу не видела женщин до производства с ними волшебной гримерной работы – а потому добрые супруги, понятное дело, не сумели узнать знаменитых кинозвезд и вместо них увидели (как они позднее доложили кардиналу) «двух местных девочек… которым никак не больше пятнадцати-шестнадцати лет».

Естественно, такое известие было, мягко выражаясь, не слишком хорошо воспринято фон Копфом. Кардинал отправился прямиком к принцу и представил ему самую что ни на есть резкую жалобу которая в конечном итоге поставила его в неловкое положение человека, обращающегося с непроверенными слухами как с доказанными фактами. Это свое положение фон Копф также поставил в вину Сиду и всем остальным – но главным образом Сиду.

2

Как за таинственной ночью, согласно общепринятому выражению, следует чудесное утро, так и темноглазая Арабелла отбыла из Вадуца всего за час до прибытия туда златовласой Анджелы Стерлинг и семнадцати предметов ее багажа.

Борис встретил Анджелу в большом «мерсе» с наемным шофером, тогда как Липс Мэлоун, управлявший микроавтобусом марки «ситроен», позаботился о багаже.

– Господи, как мне не терпится увидеть сценарий! – возбужденно воскликнула Анджела. – Судя по тому, что вы и мистер Крассман рассказали мне в Голливуде, он должен быть… таким смелым!

– Гм, ну да, нам бы хотелось так думать. По крайней мере, он… оригинальный.

– О да, конечно! Боже милостивый, какой фильм Бориса Адриана не оригинален?!

– Тони Сандерс тоже над ним поработал – ты с ним знакома, не так ли?

– О да, Тони просто чудесный – он написал сценарий одной из моих картин. Она столько всяких наград получила… – Тут Анджела вздохнула, одарила Бориса знаменитой по всему миру улыбкой отважной маленькой девочки и добавила: – Но ни одна из этих наград, естественно, не была «Лучшей актрисе».

В голубой мини-юбке, которая идеально подходила к ее глазам и заканчивалась на середине молочно-белых ляжек, почти того же цвета, что и ее зубы, Анджела была само очарование. Борис улыбнулся, затем протянул руку и сжал ее ладонь.

– Не волнуйся, Энджи, – серьезно сказал он. – Думаю, на сей раз тебе повезет больше. Это очень серьезный фильм.

– О, я знаю, знаю, – радостно воскликнула актриса. – И я просто сказать не могу, как высоко ценю такую возможность. – Она обеими руками сжала его ладонь, держа ее у себя на коленях – которые на самом деле, учитывая длину мини-юбки, представляли собой две голые ляжки, чуть выше незначительно прикрытые трусиками от Пуччи. «Совсем как алебастр», – подумал Борис, представляя их себе на фоне розовых атласных простыней приподнятыми над равномерно толкающими черными ягодицами. В то же самое время его удивила теплота и мягкость этих ляжек, прижатых к его ладони… совсем не как алебастр.

В то нью-йоркское утро, когда Анджела получила телеграмму от Бориса, где говорилось, что они готовы снимать ее эпизод, она первым делом побежала в Актерскую мастерскую сообщить своему гуру Хансу Хемингу чудесные новости.

Страстный, похожий на медведя венгр Ханс Хеминг и его необычная методика обучения актеров являли собой сразу и скандал, и спасение индустрии, центр круглогодичной бури дискуссий среди учеников и профессионалов сцены и экрана. На каждую персону, которая считала его авантюристом и шарлатаном – а таких насчитывалось немало, – можно было найти другую, убежденную в том, что он гений, даже мессия. В любом случае, две вещи были неоспоримы: во-первых, мастерской Ханса Хеминга ставилось в заслугу производство по меньшей мере дюжины самых знаменитых актеров; а во-вторых, его влияние на этих актеров и на других было колоссальным. Это в полной мере относилось и к Анджеле Стерлинг; даже будучи самой высокооплачиваемой кинозвездой в мире, главной приманкой билетных касс, она по-прежнему оставалась совершенно непризнанной как актриса. Находились люди, которые не только утверждали, что у нее нет ни грана таланта, но даже заходили так далеко, что использовали ее в своих обличениях Ханса Хеминга – приписывая его профессиональному интересу к ней статус окончательного доказательства его циничной лживости и художественной фальши. Со своей стороны, Ханс Хеминг настаивал на том, что в Анджеле Стерлинг он видит чистоту и субстанцию нетронутую, неограниченную.

– Возможно, это чистый лист, – любил говаривать он, – но лист тонкого пергамента.

Анджела, в свою очередь, преклонялась перед ним почти фанатично.

– Разве это не восхитительно? – воскликнула она сквозь слезы радости, показывая ему телеграмму.

– Я так рад за тебя, котенок, – сказал Ханс Хеминг, притягивая ее к себе. – Борис Адриан – великий художник. И это тот самый прорыв, которого мы так ждали.

– О, я знаю, знаю, знаю! – экстатически всхлипывала Анджела.

Затем Ханс Хеминг отстранил девушку на расстояние вытянутой руки и сосредоточил на ней мрачный взор.

– Слово предостережения. Как насчет киностудии – ведь у тебя с ней контракт, не так ли? А твой агент? Что, если он будет против?

Анджела явно изумилась.

– Но почему, бога ради, они должны быть против? Они знают, что это именно то, ради чего я работала… ради чего мы все работали, – шанс сделать что-то… творческое – шанс поработать в… серьезном фильме – шанс поработать с великим режиссером… разве не так?

Его лицо слегка помрачнело.

– Да, но эта картина… ходят слухи… говорят, что это… странная картина.

– Но ведь все его картины странные, разве не так? Ханс Хеминг пожал плечами.

– Возможно, эта – более странная, чем остальные. Понимаешь, я говорю это только затем, чтобы предупредить тебя, что другие – киностудия, твой агент – могут попытаться тебя отговорить. Ты должна быть к этому готова. Ты должна быть готова воспротивиться их уговорам.

Анджела изумленно посмотрела на него.

– Ты шутишь? Ты думаешь, я им позволю? Думаешь, я встану по стойке «смирно»? – Теперь ее твердый взгляд был полон решимости. – Ведь это тот прорыв, которого я ждала, так?

Он грустно улыбнулся.

– Да, дорогой мой котенок, это действительно так. Но ты должна помнить, что самая жестокая и ироничная трагедия жизни – это наша неспособность сделать то, что должно быть сделано, именно в тот момент, когда это следует сделать… вместо этого нас, точно тростник, швыряют из стороны в сторону волны случая.

Анджела с серьезным видом помотала головой.

– Нет-нет, только не с этой ролью – здесь я ничего на волю случая не оставляю. Железно.

Ханс Хеминг по-доброму кивнул, отпуская Анджелу и опуская руки; затем он положил одну руку ей на плечо. Со своим крупным лицом и грустной торжественностью он напоминал монаха-бенедиктинца, собирающегося ее благословить.

– Хорошо, – нараспев произнес он, – думаю, мой котенок взрослеет.

– Взрослею, можешь не сомневаться, – согласилась Анджела. – Мои чемоданы уже месяц как упакованы.

3

Контракт между правительством Лихтенштейна и «Фильмами Серого Кардинала» (корпоративное название, которое киностудия «Метрополитен» использовала для картины) особо оговаривал то, что «вся основная съемка» должна быть произведена в пределах страны. К немалому унынию Бориса и Сида, это касалось и работы «второй съемочной группы». Короче говоря, вместо того чтобы послать небольшую бригаду с оператором в Танжер и отснять там наружный материал касбы – в основном длинные или снятые с воздуха эпизоды, – она теперь должна была разработать и соорудить всю эту касбу и ее окрестности здесь. Однако вскоре стало очевидно, что подобный род операций в стиле Сесила Б. Демилле просто неосуществим в пределах их временных и бюджетных ограничений – главным образом из-за низкого качества доступных материалов и неопытности местных мастеровых. Кроме того, декорация на открытом воздухе, использованная в чем-то большем, нежели съемка средних планов, неизбежно выдает себя как искусственная конструкция. С такой проблемой не смог совладать даже гениальный Никки – если не считать нескольких убедительных фасадов, каменных лестниц и кратких участков булыжной улицы. В какой-то момент даже стало казаться, что наиважнейший эпизод с касбой рискует вылететь из сценария.

Ситуацию, однако, в очередной раз спас не кто иной, как продюсер С. К. Крассман. Сид разослал Морти. Липса и Никки в Лондон, Париж и Рим соответственно, откуда они вернулись с шестью минутами превосходного цветного материала, собранного по крохам из недавней туристской документалистики.

– А это подойдет? – поинтересовался Ласло у Сида.

– К чему, блин? Мы еще даже съемку не начали! Лучше позаботься о том, чтобы ты сам к этому подошел, мудила!

Итак, теперь у них была установочная съемка – прекрасный вид города с воздуха, а также медленный наезд на одну конкретную улицу, затем на одну конкретную касбу и наконец на одно конкретное окно. Для Никки проще простого было воссоздать улицу, фасад и окно так, чтобы зритель не различил, где кончается фильм о путешествии и начинается горячий материал. Под «зрителем», понятное дело, подразумевался человек, специально не обученный.

4

– Ханс передает вам свою любовь, – говорила Анджела через освещенный пламенем свечи столик в «Ла Мармите», французском ресторанчике Вадуца – подобно катафалку и карете скорой помощи, единственном в городе.

Борис улыбнулся.

– Он великий человек, поистине великий.

Анджела вздохнула.

– То же самое он говорит о вас. – Она склонила голову набок и уставила на пламя свечи грустный взор маленькой девочки. – Надеюсь, когда-нибудь кто-то скажет это и обо мне.

Борис рассмеялся.

– Что ты великий человек? Это вряд ли.

Анджела подняла глаза и смело улыбнулась.

– Что я великая актриса, – умоляющим тоном произнесла она. – Или пусть даже не великая, а просто хорошая. Вместо того, что, как вам известно, – она отвернулась от него, и голос ее почти затих, – обо мне говорят…

– Что с тобой классно бы переспать?

Борис обладал манерой говорить что-то обезоруживающе-личное полному незнакомцу, не нанося оскорбления; суть здесь заключалась в использовании тона, который отражал одновременно отстраненность и участие без всякого намека на нездоровую похотливость или напускную важность. Это позволяло установить интимную атмосферу за наикратчайшее время. Далее, разумеется, следовало колоссальное доверие – именно оно и давало Борису возможность не только фактически использовать актеров как пешки в своей игре, но и извлекать из них даже больше того, что они могли дать.

– Так, значит, обо мне говорят? – поинтересовалась Анджела и бросила на него резкий взор – впрочем, спрашивая мягко и опять опуская глаза. Разумеется, она знала, что это правда.

– А ты сама как думаешь?

Она пожала плечами.

– Наверно, что-то вроде того.

Борис улыбнулся ей и с нежной целеустремленностью заговорил:

– Энджи… все хотят тебя ебать. Ты это знаешь, не так ли? Все мужчины и мальчики в мире хотят ебать Анджелу Стерлинг.

Анджела посмотрела на него, и холодная ненависть медленно наполнила ее взгляд, прежде чем она заговорила.

– Это как раз тот имидж, который я хочу изменить.

– Да, я это понимаю, и мы его изменим. Но я должен знать, каково быть тобой. Разве ты не понимаешь, что само это явление – просто фантастика? Только представь – мальчики в ванных комнатах, солдаты всех армий мира, заключенные всех стран – все до единого мастурбируют на своих койках по ночам, думая о тебе… мужчины занимаются любовью со своими женами, своими подругами, проститутками, воображая, что это ты. Знаешь, как ведут статистику – вроде того, что каждые восемь секунд в мире происходит убийство, такого рода вещи. Так вот, надо думать, ни днем, ни ночью не проходит ни одной секунды, чтобы галлон спермы не выплеснулся в твою честь. Этот галлон выплескивается, имея целью твое влагалище! Разве это не фантастика? Чувствуешь ли ты это коллективное желание? Ощущаешь ли, что парни всей земли хотят тебя ебать? Черт побери, вибрации должны быть просто невероятными.

Анджела следила за словами Бориса – поначалу тупо, затем недоверчиво. И все же в конце концов, убежденная его искренним сопереживанием, она тоже смогла бесстрастно обдумать этот образ, как будто он говорил о ком-то другом. Она медленно погасила сигарету, глядя в пепельницу.

– Но в этом-то как раз все и дело, – почти с обидой сказала Анджела. – Они хотят ебать не меня, а Анджелу Стерлинг.

– А ты ее с собой не идентифицируешь?

– Нет, – твердо сказала она. – Только не ту Анджелу Стерлинг. Это определенно.

Толика благочестия в ее ответе вызвала у Бориса улыбку, вернув его мысли к одному любопытному инциденту, случившемуся несколькими годами раньше – шестью, если точнее, – в тот самый момент, когда Анджела наслаждалась первыми цветами своей звездности, а также первым сердечным страданием. Тот случай произошел в воскресенье, на дневной вечеринке с коктейлями в большом пляжном особняке Леса Харрисона, где присутствовали и Борис, и Анджела. Анджела тогда уже около шести месяцев жила с Лесом и номинально считалась хозяйкой – однако как раз в тот день ее тактично проинформировали о том, что ее мистер Чудесный Жених все-таки решил не разводиться со своей супругой, а напротив, вернуться к ней («должен еще раз попробовать ужиться с Этель – мы это детишкам задолжали»). Понятное дело, это было чистейшее вранье, но Лесу такой вариант показался более деликатным, чем просто сказать ей, чтобы проваливала куда подальше. Так или иначе, новости вынудили Анджелу погрузиться в подлинную пучину жалости к себе и злоупотреблений в плане похоти. В конце концов она вырубилась на кровати в одной из комнат для гостей после безуспешной попытки дозвониться своей матушке в Амарилло, в штат Техас.

Тем воскресным днем также пытался дозвониться своей матушке один молодой человек, которого Борис привел с собой на вечеринку. Звали молодого человека Гровер Морс, и родом он был из Мейкона, что в штате Джорджия. Красивый, завороженный звездами парнишка семнадцати лет, Гровер работал вторым помощником режиссера на съемках картины, которую Борис только что закончил, – на той части натурных съемок, что производилась на Дальнем Юге.

Обязанности у второго помощника примерно те же, что и у мальчика на побегушках, – приносить кофе режиссеру, стулья гостям, стучать в двери актерских гримерок, когда камера готова, а также делать мириады других вещей. Главные качества высококлассных «вторых», как их обычно называют, следующие: во-первых, предвосхищать требования или потребности членов компании; а во-вторых, быть в связи со всем этим делом шустрыми и радостными – но не настолько радостными, чтобы стать назойливыми. Вряд ли следует говорить, что великий второй – птица куда более редкая, чем хороший режиссер или актер. А потому, когда Гровер Морс проявил на этой самой требовательной и неблагодарной из работ исключительный талант, Борис предложил парню отправиться на Побережье вместе с компанией, а также высказал уверенность в том, что его ждет прибыльное будущее в киношных делах. Гровера убеждать не потребовалось, а вот его любящую матушку – еще как. Поскольку он был еще сущим ребенком (только-только семнадцать исполнилось), да и дальше границ округа еще никогда не бывал, мамаша испытывала вполне понятные опасения на предмет его отъезда в Голливуд, прославленную греховно-праздничную столицу мира. Борис, понятное дело, сумел дать ей бесчисленные заверения – в число которых входило то, что сын позвонит ей, как только прибудет на место. Так уж получилось, что прибыли они в воскресенье днем – и, поскольку Борис был приглашен на вечеринку к Лесу Харрисону, прямо из аэропорта они отправились в особняк Хрена Моржового в Малибу, где – опять же так получилось – вечеринка была в самом разгаре. Борис немедленно напомнил Гроверу о необходимости позвонить матушке.

– Воспользуйся телефоном вон там, – сказал Лес, ткнув пальцем в сторону нескольких дверей ближайших спален для гостей.

Парнишка послушно вошел, закрыл за собой дверь, сел на одну из пары кроватей и стал звонить. Комната была большая, из-за опущенных штор там царил полумрак, а потому только когда телефонистка сказала, что Гроверу придется пять-десять минут подождать и что она ему перезвонит, он вдруг понял, что не один в комнате. На другой кровати лежала раскинувшаяся на спине женщина. Если не считать затененного мерцания светлых волос и поднятой ко лбу руки, ничего такого особенного было не различить.

Гровер очень тихо повесил трубку – однако при этом звуке Анджела зашевелилась и с прищуром глянула на него из-под ладони.

– Я тебя не знаю, – с пьяной невнятностью выговорила она.

– Да, мэм…

– Тогда какого черта ты здесь делаешь?

– Простите, мэм, я не видел вас, когда вошел. Я просто воспользовался телефоном.

– Телефоном, значит?

– Да, мэм…

Поскольку Анджела, как ему показалось, продолжала глазеть на него – на самом деле она просто пыталась взять его в фокус, – Гровер почувствовал себя обязанным сказать:

– Я звонил домой, маме. Телефонистка сказала, что мне придется подождать.

Анджела издала краткий злобный смешок.

– А в чем дело – у тебя что, тоже проблемы?

– О нет, мэм. Я просто должен дать ей знать, что добрался сюда и что со мной все хорошо. – Гровер встал. – Пойду посмотрю, не удастся ли мне воспользоваться другим телефоном. Простите, что я вас потревожил.

Анджела приподнялась на локте и откашлялась.

– Слушай сюда, сынок, – сказала она уже более отчетливо, – как бы тебе понравилось выебать Анджелу Стерлинг?

– Простите, мэм?

– Я сказала: как бы тебе понравилось Анджелу Стерлинг отьебать?

– Вы имеете в виду… кинозвезду?

– Ее самую.

Гровер, не на шутку смущенный, затоптался, бросая на нее вороватые взгляды. Он неловко покашлял, почесал в затылке.

– Э-э, мэм, честно говоря, просто не знаю, что сказать…

– Скажи «да» или «нет», – прорычала Анджела. – Но только будь до хуя уверен, что говоришь «да». На сегодня я уже досыта говна наглоталась. А теперь запри дверь и подойди сюда.

– Хорошо, мэм.

Пять-десять минут спустя, когда парнишка застегивал рубашку и ширинку, а Анджела приводила себя в порядок в ванной, раздался звонок, и Гровер стал говорить по телефону со своей матушкой:

– Да, мам, все хорошо. Именно так, как говорил мистер Адриан. Уверяю, мама, у тебя нет никаких оснований для тревоги… Да-да, конечно, очень мило. Такую приятную компанию редко где встретишь… Ты имеешь в виду прямо сейчас? Ну, я с мистером Адрианом в доме у его друга… Вечеринка? Да, думаю, здесь что-то вроде вечеринки – дневной вечеринки… Не забывай, у нас здесь на три часа раньше, чем там у вас дома… Что? Да нет же, мама, это совсем не та голливудская вечеринка, про которые ты читала, – с молодыми актрисами и тому подобным… Послушай, все это один вздор – как мистер Адриан и сказал. Эту чепуху печатают, чтобы продавать газеты. И никто, кроме дурачков, в нее не верит. Теперь-то ты это доподлинно знаешь, правда, мама?

Борис никогда никому не рассказывал об этом инциденте и посоветовал юному Морсу также соблюдать осторожность. Таким образом, все случившееся осталось одним из великих секретов сословия – выйдя на поверхность лишь случайно и запоздало в виде пьяной истории, рассказанной самим Морсом (который после краткого периода работы вторым помощником стал каскадером, а в конце концов – безнадежным пьяницей). История эта была без вариантов расценена как та разновидность лживой фантазии, что таится в сердце каждого полнокровного американского самца.

Борис не был особенно склонен к реминисценции, но теперь, глядя через стол на сказочную златовласую красавицу, чьи голубые глаза сияли, а влажные красные губы поблескивали в свете свечи, он почувствовал, что его осведомленность дает ему любопытное преимущество – почти как если бы он смог путем шантажа заставить Анджелу хорошо играть. По крайней мере, знание об этом инциденте капитально подрывало образ маленькой девочки, который временами грозил подавить всякого, кто оказывался в поле досягаемости. Впрочем, сам Борис никогда не был одурачен таким образом, ибо существовали и другие рассказы, характеризовавшие Анджелу как персону с несколько иной харизмой, нежели та, которую выдавали общественности она сама и ее агент, а также проецировал отдел рекламы в «Метрополитене». К примеру, было известно, что, подписав свой первый студийный контракт – после двух лет эпизодических ролей и дополнительной работы, – Анджела с искусным вздохом облегчения швырнула перо на середину стола и воскликнула:

– Вот последний жидовский хер, какой я сосала в своей жизни! – Затем она театрально подняла правую руку, возвела голубые глаза к потолку и добавила: – И бог мне свидетель!

Даже став таким образом актрисой по контракту, Анджела продолжала использоваться по своей прежней специальности – в пляжных и серферных фильмах или «фильмишках сиськи-жопа», как их порой называли, – пока ее в конце концов не «открыл» Лес Харрисон. Чтобы затащить Анджелу к себе в постель, Хрен Моржовый прошел через вполне традиционное голливудское ухаживание: ланч в «Поло-Лонж», обед в «Ла-Скала» и у Маттео, а в конце концов – роль второго плана в костюмированном эпосе о Гражданской войне, где она сыграла юную южную красавицу.

Со своими золотыми локонами по грудь Анджела оказалась так прелестна в сцене натягивания кружевного корсета, что отец Леса, сам старина С. Д. (в то время – энергичный сорокадевятилетний мужчина), посмотрев «потоки», решил вкуса ради попробовать, даже и не подозревая о том, что сын уже на постоянной основе ее наждачит. Отцовское ухаживание, в отличие от сыновнего, было совершенно прямым и формальным, по сути ограниченное одним предложением. Передал это предложение, разумеется, не сам С. Д., с которым Анджела никогда раньше не встречалась, а Эйб Лис Леттерман, ее агент.

– Он, деточка, горячие яйца на тебя навострил, – хриплым от сигар голосом с энтузиазмом сказал Эйб. – Это тот самый прорыв, которого мы так ждали.

Предложение С. Д. заключалось в том, чтобы девушка провела с ним уикенд в отеле «Сэндс» в Лас-Вегасе. В обмен на это она должна была сыграть главную роль в очередной романтической комедии на пару с Рексом Макгайром, после чего, как все понимали, ее ждала немедленная звездность.

– А почему ты так уверен, что он нас не надинамит? – захотела узнать Анджела.

Эйб твердо помотал головой.

– Послушай, ты ни одной пуговицы не расстегнешь, прежде чем мы все это дело не утвердим в письменном виде! Я ему уже так и сказал – ни одной пуговицы!

– В самом деле? – Идеальный лобик красотки аккуратно сморщился от досады – уже давая намек на очаровательную внешность брошенной сиротки. Именно этой внешности предстояло сделать Анджелу Стерлинг живой легендой в сердцах мистеров и миссис США.

– А что, если он захочет, чтобы я ему просто хуй пососала?

– Чего?

– Ведь тогда он меня без всяких там пуговиц заполучит. Я хочу сказать, что для этого раздеваться совсем не обязательно. Так?

Эйб с благочестивым видом погрозил ей пальцем и покачал головой.

– Эх-ма, никакого контакта. Я ему так и сказал: – «Без контракта никакого контакта с прелестной девчушкой!» Я сам буду там и прослежу, чтобы он ничего такого не сделал.

– А что, если он меня там заполучит, а потом просто подрочит или типа того?

– Ну и что? – Эйб развел руками. – Пусть дрочит. Это риск, на который мы должны пойти. Пойми, такой шанс не каждый день выпадает. Ты же бываешь с разными парнями в одной комнате, в машине, в лифте, в кинотеатре, в самолете, да где угодно – и они дрочат. Ну и что? Подумаешь, большое дело. Послушай, деточка, я тебе точно говорю – ни одной пуговицы не будет расстегнуто, пока мы не оформим сделку в письменном виде. И пока он ее не подпишет, я из того номера не выйду.

– А что, если они так никогда этот фильм и не снимут?

Эйб был возмущен.

– Я что, по-твоему, совсем мудак? Здесь «играй или плати», деточка, «играй или плати»! Съемки начинаются седьмого октября, дождь там или солнце, И мы получаем десять недель по тридцать пять сотен за неделю! Это тебе не раз плюнуть, сама знаешь.

И сцене, которая привлекла вожделенное внимание Папаши Харрисона, Анджела у себя в спальне одевалась для официального бала. На этой стадии она еще была в нижнем белье – длинных гофрированных панталонах и корсете на талии, который ее матушка затягивала сзади, заставляя девушку мило гримасничать от неудобства.

– Ах, матушка, – выдохнула Анджела, – я про сто дышать не смогу, не то что танцевать! – Уроженка Техаса, она могла вполне сносно имитировать южный акцент, Конечно, в ее речи было слишком много носового выговора, но все же звучало это освежающе не по-бронксски, учитывая, что это был голливудский фильм про Юг.

Мамашу играла Луиза Ларкин, известная характерная актриса, у которой много лет был контракт со студией. Амплуа Луизы составляла «идеальная американская мамочка» с традиционным яблочным пирогом. При этом она мастерски, почти на уровне пародии, воспроизводила южный говор.

– Пусть твоя миленькая головка об этом не беспокоится, деточка. Помни только, чтобы между танцев ни с кем из тех парней из Чарлстона на веранду не выходить! Ты слышишь?

– Ах, матушка, ну что ты в самом деле!

– Боже мой, ты только посмотри на нее, сказал С. Д. исполнительному продюсеру фильма, который сидел рядом с ним в просмотровом зале. – Это же светловолосая Скарлетт О'Хара! Вот настоящая Скарлетт О'Хара! Блондинка! Никаких там брюнеток и евреек! Светловолосая… красотка… с розовыми сосками! Как ее там, черт побери, зовут?

С. Д. потребовал у Эйба, чтобы Анджела предстала перед ним в том же самом виде, что и в сцене перед балом, – панталоны, корсет и накладка из длинных светлых волос. Кроме того, Папаша Харрисон настаивал, чтобы это была именно та одежда, в которой она снималась.

– Когда вы вчера закончили? – спросил С. Д. у продюсера, когда эпизод закончился.

– В пять тридцать.

– Тогда никакой надежды. – С этими словами С. Д. поднял телефонную трубку и дал команду выключить звук на «потоках». Затем он позвонил в костюмерную и передал трубку продюсеру. – Выясни, были ли те вещи, которые она носила, уже отправлены в прачечную. Если нет, скажи, чтобы их придержали. Скажи, что это очень важно.