Текст книги "Вся правда о либералах. Как я стал русским патриотом"

Детская болезнь «правизны» в антикоммунизме

В юности с подачи философа Вити Аксючица, который по совместительству какое-то время пребывал в статусе моего тестя, я был зачарован Фридрихом Хайеком, нобелевским лауреатом, вдохнувшим душу и мораль в рыночную теорию. В нагрузку к нему шёл и Фридман, вдохновивший на ратный подвиг небезызвестных «чикагских мальчиков».

От строк книги Хайека «Дорога к рабству» веяло сверхчеловеческой джеклондоновской силой – воля, ответственность, сила, рынок актуализирует и выталкивает на подиум успешных и активных, тех, чьей неутомимой работой движима карусель истории.

Конкуренция, борьба, столкновение и противостояние противоположных интересов немногих, но деятельных хранителей таинства синергии постоянно сдавливают пружину, которая, стремясь разогнуться, толкает вперёд инертную человеческую массу.

А потом как-то, уже в самый разгар перестройки, я прочитал чудесную статью философа Гачева, который с тоской писал о том, как бережно, хотя и неосознанно социализм пестовал неудачников, создавая для них социальные ниши, в которых те имели возможность тихо отсидеться, не обращая никакого внимания на ропот стихий и противоборство человеческих воль за окном.

Я помню, что представил себе, скольких прекрасных, но слабовольных людей, имеющих такие понятные пристрастия, как непреодолимая тяга к алкоголю, удерживала от окончательного падения необязательная и бессмысленная работа, на которой можно было только присутствовать, и крошечная, но обязательная зарплата.

Памятником социализму можно назвать «Москву – Петушки», этот вечный теперь уже гимн пронзительному желанию заменить что-то на ничто, уязвимости, тщедушию, культивируемому несовершенству физического тела, непригодного для какой-либо полезной деятельности, и кристальной сиятельности духа.

Я отложил Гачева в дальний угол сознания – мне его мысль была крайне близка и симпатична, но она пока ещё не вполне уживалась с джеклондоновским рыночным сверхчеловеком, который в то время открывал для меня двери в неведомые и правильные антисоветские миры. Понадобилось ещё много времени, чтобы начало складываться понимание условности и необязательности ключевых рыночных понятий, которым в упоении внимало перестраиваемое общество в надежде обрести те самые воспетые одним из первых соловьёв перестройки – Ларисой Пияшевой «пышные пироги».

Команду российских реформаторов тоже называли «чикагскими мальчиками», однако они скорее были ухватистыми и хитрожопыми хлопцами, получившими доступ к штурвалу благодаря всё тем же советским клановым механизмам, транспортировавшим новоиспечённых рыночников в кремлёвские кабинеты из редакции газеты «Правда», райкомов комсомолов и прочих околовластных по большей части партийных структур. Но их хитрожопость проявлялась исключительно в пронырливости, рыночную же кашу они заваривали по рецептам, неумело передранным из брошюр всё того же Фридмана и под чутким руководством слетевшихся на вселенскую «мародёрку» американских консультантов и специалистов.

Выстроенный ими рынок напоминал гигантскую живодёрню, начавшую с хрустом в промышленных масштабах перемалывать в кладбищенский перегной миллионы российских граждан, не обладавших криминальными навыками и потому куда-то там не вписавшихся. Это было настолько омерзительно и криво – заполонившие всё жизненное пространство бандитские рожи, комсомольцы, поднимавшие миллионы долларов за счёт банального перекупа, несчастные преподаватели вузов, инженеры редких специальностей и высокой квалификации, не имевшие возможности прокормить семьи и с пластиковыми баулами клиньями потянувшиеся за трикотажным хламом в Китай и Турцию. Ни жить, ни дышать, ни радоваться в этой атмосфере чудовищного хамства, когда оказались востребованы и бойко пошли в дело все наихудшие свойства человеческой натуры, было решительно невозможно.

Но мне мнилось, что причина – в наших рукожопых реформаторах, исказивших облик подлинного рынка – чинного, благородного, что называется, с человеческим лицом. Его надо найти, поднять из скрижалей, как пытались отыскать истинного Ленина наши шестидесятники. Но точно так же, как не удалось шестидесятникам, не вышло и у меня. Сегодня на дворе – всё тот же рынок, лишившийся, правда, тех устрашающих криминальных черт, которыми его оборудовали ельцинские хлопцы. Вся позорная мишпуха, расхватавшая жвалами страну в 90-е годы прошлого века, ныне навела на хари чудное благообразие и вычеркнула из своей родословной период первоначального накопления капитала, проще говоря, банальной «мародёрки». Она держит морду кирпичом: дескать, первородный грех за истечением срока уже не должен считаться преступлением. Замечу по ходу дела, что должен и будет так восприниматься, пока не будет найден способ купировать глубочайшую травму, нанесённую грабежом и растаскиванием великой страны.

На Валдайском форуме президент Владимир Путин рассказал собравшимся о том, что одним из главных достижений Октябрьской революции стал страх, вынудивший западные страны внедрить у себя разнообразные элементы социализма. Опасаясь популярности левых идей и настроений, они начали менять капиталистическую систему путём формирования механизмов торможения силы, выкачивавшей из человека все соки. Это значит, что чистый рынок, если вынуть из него все предохранители, заложенные в систему страхом перед социальной революцией, вообще не слишком дружественен к человеку. Правы были классики – ради прибыли капиталист продаст верёвку, на которой его же и повесят.

Внести человеческие элементы в эту бездуховную, антигуманную систему, как выясняется, можно, но как раз за счёт ограничения, подтормаживания бездушной руки рынка, которая ледяной хваткой держит за горло всякого, кто очутился в объятиях конкуренции, рассчитанной на то, чтобы вытеснить с поля слабейшего и не умеющего обойти на повороте более напористого соперника.

И рецепт общественного обустройства – всё же не коммунистическая идея, а умение не оскотиниться в стремлении выкрутить из реальности наибольшую прибыль. Есть масса вещей в русской культуре, которые позволяют держать равнение на такие человеческие свойства, как бессребреничество, нестяжательство, ощущение общности и взаимной ответственности, умение понимать и чувствовать чужое как своё. Уже должно стать очевидным, что социализма нам не построить, вон даже у братьев-китайцев с этим ничего не вышло, они даже уже и не пробуют. Но если мы точно будем знать, что хотим в качестве национального идеала иметь не рыночного человека, а человека мягкого и доброго, умного и сочувствующего, готового помочь ближнему и дальнему, любящего близких, друзей и родину, легко сбрасывающего с себя путы обременения бизнесом ради того, чтобы пойти защищать братьев в Сербии или Донбассе, – тогда нам будет проще избавиться от необходимости обязательно занять чью-то сторону в этом непрекращающемся споре между «красными» и «белыми».

Православная левая

Дмитрий Песков сделал заявление, которое тут же спровоцировало не сказать чтобы скандал, но, скажем так, слова его вызвали некоторое недоумение с заметным оттенком порицания. И дело даже не в том, что Кремль не собирается праздновать 100-летие Октябрьской революции, а в том, как об этом объявил пресс-секретарь президента России. По его словам, повод для празднования никудышный. Ну то есть не прямо так было сказано, но сама мысль считывалась из пренебрежительной интонации вопроса, с которым он обратился к журналистам: «А в связи с чем это надо праздновать?»

Легко понять, из каких соображений российские власти не хотят заострять тем или иным образом внимание на событии, произошедшем 100 лет назад. Дело в том, что и по сей день в оценке революции российское общество делится на две почти равные части. Согласно недавнему опросу ВЦИОМ, 45 процентов респондентов считают, что она выражала волю народов, проживавших в Российской империи, 43 процента ответили на вопрос отрицательно. Очевидно, что при таком расколе власть не может себе позволить открыто поддержать ни одну сторону. Поэтому она предпочитает оставаться, что называется, над схваткой. Но удастся ли ей сохранять дистанцию достаточно долго без всякого ущерба для собственного авторитета?

Проблема в том, что левый тренд вновь и очень заметно завоёвывает популярность. Пока отжившие и вызывающие отторжение форматы вроде КПРФ или невнятной социал-демократии, которую пыталась изображать партия «Справедливая Россия», покрываются патиной и готовятся занять места на полках третьесортных музеев левого движения, идеи социализма и коммунизма обретают вторую жизнь в молодёжной интеллектуальной среде. Это со всей наглядностью продемонстрировал только что закончивший свою работу в Сочи Фестиваль молодёжи и студентов. Как ни пытались организаторы мероприятия прикрывать его «красную» подкладку и блокировать самых энергичных левых активистов и даже целые делегации, в символике, риторике, настроениях фестиваля отчётливо доминировала тема социальной революции. Площадка, на которой проходил международный молодёжный форум, буквально тонула в серпах и молотах, красных полотнищах, портретах Ленина и Че Гевары.

Русская революция давно уже стала культовым трендом для леваков всего мира. А попытка её родины – России – вроде бы оказалась неудачной, но при этом многие и сегодня уверены, что опыт строительства общества социальной справедливости хотя и не был свободен от недостатков, в главном должен быть признан величественным и исторически успешным. Да, именно революция как потрясение основ, тектонический разлом, насильственная смена одного строя другим, обошедшаяся в пересчёте на жизни баснословно дорого, является для половины жителей России предметом отрицания. Но те же опросы показывают, что сложившийся в нашей стране буржуазный порядок считает несправедливым большинство, а если приплюсовать тех, кто негативно оценивает приватизацию и реформы 90-х годов прошлого века, то выяснится: порядка 70 процентов российских граждан – это люди с предпочтениями и взглядами, которые можно назвать левыми. Они поддерживают стабильность и порядок, государство как гарант и механизм обеспечения этой стабильности, власть и конкретно Владимира Путина как силу, сумевшую вытянуть страну из хаоса и энтропии.

Но систему вещей они всё равно считают несправедливой. Думаю, что не только российскую – другие страны с капиталистическим укладом едва ли им представляются принципиально иными. Проблема здесь не в том, что коммунистическая эпоха с её идеологией отошла от всех от нас не на столь значительное историческое расстояние и, может быть, всё ещё продолжает «подсвечивать» сцену. Здесь стоит обратить внимание на культурный код, который заставляет русского человека искать справедливости, а не успеха, думать об униженных и оскорблённых, а не видеть в рынке и конкуренции безупречные механизмы, которые расставляют людей строго в соответствии с их природными данными – сильные и предприимчивые наверху социальной лестницы, а слабые и плохо ориентирующиеся в жестокой реальности – внизу. Вот это как раз и кажется нечестным, поскольку сплошь и рядом наверх выбиваются беспринципные циники, а внизу оказываются люди, не желающие действовать вопреки собственной совести и нормам морали.

Поэтому ценности, являющиеся непререкаемыми в западной культурной традиции, – собственность, достаток как критерий успеха и состоятельности – лишены императивного статуса в ценностной парадигме русской культуры, которая пытается нейтрализовать несправедливость системы вещей, прокладывая в ней пути для деятельного сочувствия, помощи, которую сильный оказывает слабому, связанности индивидов семьёй, родиной, верой. А потому и несущих друг за друга ответственность.

Левизна без революции – это православный подход к жизни, который, по всей вероятности, укоренён во всех нас так глубоко и прочно, что только с его учётом можно выстраивать какие-то стратегии управления Россией. Так что Песков, конечно, прав – праздновать особо нечего, но и игнорировать то русское фундаментальное, что, может, часто по незнанию, пакует себя в «красную» идею, тоже не стоит.

На самом деле православная левая может, а на мой взгляд, и должна стать основой легитимации следующего срока действующего президента России Владимира Путина.

Самопровозглашённая инквизиция: феномен Поклонской

По сути, сторонники Натальи Поклонской, обвиняющие тех, кто критикует их кумира в том, что они автоматически принимают сторону режиссёра Учителя и выступают за поношение расстрелянного монарха, осознанно или нет передёргивают карты. Большинству оппонентов экс-прокурора Крыма глубоко фиолетово творчество кинохудожника, чьи способности даже в среде профессиональных киношников не оцениваются как безусловная величина. Одни считают Учителя успешной посредственностью, другие ценят лишь отдельные его картины, указывая, что у режиссёра были и удачные, и провальные ленты. Некоторые, как я, полагают, что общий уровень его произведений существенно ниже среднего. В любом случае горячих поклонников, утверждающих, что он безусловный гений, у Учителя едва ли наберётся много. Мне, по крайней мере, такие не попадались вовсе.

Спор о приемлемости кампании, которую развязала Поклонская, таким образом, следует вообще рассматривать безотносительно к принятию или отрицанию того, что делает и сделал кинорежиссёр. Само по себе указание на исторические ошибки и фальсификации – дело вполне рассудительное и нужное. Если фильм утверждает, что у Николая Второго была связь с Кшесинской, а это не подтверждается никакими свидетельствами, то право возмутиться вольной интерпретацией прошлого есть у каждого человека, в особенности специалиста-историка. Однако вопрос этот до сих пор не имеет ответа – потомки Кшесинской утверждают, что у государя и балерины был даже общий ребёнок, хотя в своих дневниках Кшесинская опровергает факт интимной близости. То есть некоторые основания для того, чтобы снять историю с адюльтером, у Учителя всё же были, и он воспользовался ими вовсе не для того, чтобы унизить православие, монарха и русский народ, он просто хотел сделать кино в очень традиционном для разных стран жанре, этакую «Анжелику – маркизу ангелов».

В таких картинах нешуточные страсти – удел великих мира сего. Короли, цари, правители европейских держав влюбляются, интригуют, ревнуют, страдают из-за невозможности примирить своё высокое положение и обязанности, им вменяемые, с обычными человеческими чувствами, которые они, как и обычные люди, имеют обыкновение испытывать. Такая нехитрая и по большей части пошлая драматургия имеет свой круг поклонников, которые испытывают не слишком здоровый интерес к происходящему в монарших альковах. Никакого отношения к русофобии такие поверхностные экскурсы в историю не имеют, они предпринимаются исключительно из соображений коммерческой выгоды.

Какие претензии можно предъявить к Поклонской? Ослеплённая своей больной страстью к покойному государю, она во всём склонна видеть признаки русофобского заговора, умышленного святотатства и поношения русских. На прошлой неделе её даже занесло в компанию совсем уж непотребных антисемитов, когда она процитировала якобы найденную в подвале, где происходил расстрел, сатанинскую надпись на неведомом науке семитском наречии, в которой истинные организаторы убийства похваляются своим злодеянием. Этот факт народный депутат почерпнула из низкопробного, черносотенного исследования, в коих альтернативная конспиративная история недостатка не знает. В приличном обществе такие ссылки считаются, мягко говоря, признаком очень невысокого образовательного уровня.

Недобросовестное обобщение вовсе не обязательно порождено злым умыслом. В случае Поклонской речь идёт об ослеплённой, разгневанной, неумной женщине, сотворившей себе кумира и бросающейся на его защиту со всем пылом неофита, не утруждающего себя знакомством ни с церковным каноном, ни с правилами, устанавливающими границы, выход за которые превращает человека в лёгкую добычу бесов.

Одержимость – это состояние, захватывающее человеческое существо целиком, без остатка. Оно лишает зрения, слуха, способности видеть всю сложность и противоречивость устройства жизни, в которой тесно переплетаются божественное и земное. Однако фанатичному взгляду народного избранника видимы только свет и мрак, гламурные экзерсисы Учителя для неё – повод объявить его врагом рода человеческого. В переводе на известные ей реалии – государства, православия, нации.

Кроме того, Поклонская кардинально переписала решение церкви, канонизировавшей Николая за духовный подвиг принятия мученической смерти, она же силой безудержного произвола распространила святость на весь жизненный путь государя, не имея на то никаких оснований, кроме исступления. На звание ересиарха ей претендовать ещё рано, но пребывание в духовной прелести вполне могло бы стать одним из объяснений её диковинного энтузиазма.

Бьющая в глаза неадекватность слов и поступков молодой женщины по большей части собирает вокруг неё людей, столь же некритичных и одержимых, как и она сама. Они с какой-то даже карикатурной злобой набрасываются на всякого имевшего неосторожность задеть их кумира. В сварах, устраиваемых ими, очень мало христианского смирения. По употребляемым выражениям, обилию угроз, яростному вареву ненависти, переполняющей адептов секты, вы никогда не сможете понять, если не знаете о сути разногласий, что они выступают в защиту чьей-то святости, что они мнят себя поборниками православия, русского образа мыслей и жизни.

Есть среди её сторонников и относительно вменяемые персонажи, которым почему-то кажется, что некоторые закидоны Поклонской не отменяют той глубинной правды, которую она не боится высказывать. Но проблема в том, что правды в её правде очень мало, поскольку слепота и фанатизм обратили её обожание покойного царя в комическую и вредоносную языческую пляску вокруг фантома, который не имеет отношения ни к Николаю Второму, ни к вере, ни к истории.

Вечная память защитникам Белого дома!

Многое за минувшие годы, естественно, стёрлось из памяти, но какие-то отдельные детали и события видятся так ярко и красочно, как будто произошли вчера. Вот за несколько дней до расстрела парламента Игорь Маляров, мой друг и первое в ту пору лицо российского комсомола, организует на Садовом кольце баррикаду, его сторонники опрокидывают троллейбус и подтаскивают к заваленной набок беспомощной машине всякий мусор из подворотен. Откуда что берётся: здесь и брёвна, и бетонные блоки, какие-то рекламные постеры и щиты. Внушительных объёмов тарарам, оказывается, можно навести за очень короткое время.

А вот уже и третье октября. Толпа протестующих, собравшаяся на Октябрьской площади, начинает движение в направлении парламента всё по тому же Садовому. Жидкий кордон омоновцев она сминает, как обёрточную фольгу, на Крымском мосту, вырывая из рук стражей порядка дубинки, отнимая у них алюминиевые щиты и каски. Насилием пропитан воздух – его градус неуклонно повышался все предыдущие дни, когда сотрудники милиции, ничего уже не стесняясь, лупили почём зря демонстрантов, пытавшихся прорываться к взятому в тройное, по-моему, оцепление зданию парламента.

Множество разбитых голов, поломанные руки и ноги. В первый раз демократическая российская власть, президент Борис Ельцин, ставший не слишком органичной в силу партийного прошлого эмблемой либеральной России, применяет насилие для разгона несогласных.

Для меня, считавшего, что все позиции должны быть учтены, все точки зрения выслушаны, что нельзя применять дубинки для затыкания ртов, всё это выглядит дико и несообразно. О какой демократии, свободах можно говорить, когда на улицах Москвы милиция и ОМОН пускают кровь несчастным сторонникам коммунистов и ретроградов, засевшим в Верховном Совете. Всех недовольных либеральная интеллигенция уже окрестила фашистами и представителями проклятой минувшей эпохи! Им разбивали головы в предыдущие дни, а сейчас на мосту через Москву-реку уже сами недовольные в кровь, без всякой жалости мутузят омоновцев и ментов. И те панически бегут, теряя амуницию.

Самая ужасная картина, которую до сих пор цепко удерживает память: один из избиваемых толпой заскакивает в кабину «Урала» и выжимает газ. Под колёса многотонного грузовика попадает демонстрант. Мне никогда не приходилось видеть, как человек превращается в бесформенный мешок размером в половину человеческого тела. Непонятно, куда делись руки и ноги. Мужчина, в котором переломано всё, что только можно, ещё не чувствует боли, губы шевелятся, по лицу расползается мертвенная белизна.

А вот уже бывшее здание СЭВ, ныне мэрия – свечка прямо напротив Белого дома. Толпа триумфально катится мимо, она ликует, поскольку одержала первую победу за неделю баталий, развернувшихся в центре Москвы. В эти минуты по людям из мэрии начинают стрелять. Первые раненые. Я уже не помню сейчас, были ли убитые. Но это принципиальный момент – вечером я скажу об этом в эфире «Радио Свобода»: первыми оружие против безоружных людей применили силовики, защищающие интересы президентской власти. Дальше события, подогретые выстрелами, срываются в неконтролируемый штопор: объявленный парламентом президентом Руцкой на балконе Белого дома даёт указание брать штурмом мэрию и «Останкино».

Мэрия пытается отстреливаться. Помню Шурыгина, которого ранили прямо у входа, генерала Альберта Макашова, организовавшего, чтобы не допустить короткой и беспощадной расправы, живой щит. Если бы не он, думаю, омоновцев не выпустили бы из здания, а растерзали прямо на месте. Часть толпы рассаживается в автобусы и поливальные машины, из которых была сооружена последняя линия оцепления, и направляется в сторону «Останкино».

Я еду как раз на поливалке, в какой-то момент рядом с нами оказывается БТР, на броне которого угнездились вооружённые силовики в камуфляже. Он катится в том же направлении, что и мы. Мужик, который управляет поливалкой, выждав некоторое время – а ну как дадут по нам очередь, – убеждённо говорит: «Они перешли на нашу сторону».

Вечер. Толпа плещется у здания телецентра. Абсолютная уверенность в победе движет людьми: вот ещё немного – и власть Ельцина рухнет. Макашов требует прямого эфира, «Урал» пытается пробить входные двери, ломая козырёк крыльца. Оглушительный взрыв в холле, несколько секунд полной тишины – и внезапно воздух разрезают десятки автоматных очередей. Огонь ведётся из здания прямо по плотной толпе у входа – такое чувство, что её поливают справа налево, слева направо, прямо по головам, не жалея пуль. Я укрываюсь за каким-то бетонным надолбом и вижу, что все залегли: кто-то просто упал на землю, стараясь спрятаться от свинцового дождя, кто-то хрипит в предсмертной агонии, некоторые мертвы. Две-три минуты огня – около ста трупов, как я узнаю уже потом.

Звенящая тишина, победа, казавшаяся сторонникам парламента уже одержанной, ускользнула от них. Одинокий сумасшедший велосипедист зачем-то катится мимо входа в телецентр, вдоль площадки, на которой бок о бок лежат мёртвые и живые. Когда безумец скрывается в темноте, звучит рык пушки БТР – короткая очередь. Я так и не знаю, что произошло с этим чудаком – застрелили его или нет.

Вечером скандал в студии радио. Мой коллега Миша Соколов удовлетворён ходом событий, а я обещаю набить ему морду. Эфир. Я рассказываю, что видел, и ухожу домой – полностью выпотрошенный, пропитавшийся смертью и горем, понимающий, что жизнь моя кардинально переменилась.

На следующий день я безучастно смотрю по телевизору, как танки бьют по парламенту. На радио я уже не выйду: его демократический выбор полностью разошёлся с моим. Через какое-то время я просто уеду в Белоруссию с моим другом-комсомольцем Игорем Маляровым, которого возьмут под арест в Белом доме, а потом выпустят. Мы будем пить водку и размышлять над тем, как много пролито человеческой крови. И как безнаказанно! Мы ещё не знаем, что это не так много, что через полтора года начнётся первая чеченская, что я в связи с её началом вернусь после почти двухлетней паузы на «Свободу», чтобы окончательно её покинуть только в 2014 году.

Мы ещё не знаем, что Россия будет долго и мучительно изживать ельцинское наследие, что впереди другие войны, что не всё пропало. Мир праху погибших! И упокой, господи, душу раба твоего Игоря – он скончался в 2003 году от сердечного приступа в возрасте 38 лет.